Эстетика древнерусского города

Страница 4

Сложная пространственная структура древнерусского города обусловливалась, та­ким образом, с одной стороны, разномасштабностью, дробностью застройки, которая никогда не сливалась в сплошной массив, а с другой — различной функциональной и идейно-символической значимостью город­ских участков.

Иерархическая соподчиненность различ­ных элементов древнерусского города запе­чатлевалась не только в их равномерности, но и в самом характере интерпретации их архитектурных форм, в степени достигавше­гося в них совершенства, величественности и красоты. Архитектурно-декоративное бо­гатство боярских и княжеских (а тем более царских) теремов с большой выразительно­стью демонстрировало цель восхождения по ступеням феодальной иерархии. Таков был исконный общенародный, фольклорный иде­ал красоты и величия, богатства и изобилия. Но существовал и принципиально иной, ас­кетический взгляд на совершенство как на результат отречения от многого ради дости­жения единого, великого в своей простоте. Хорошо видное на примерах Владимира и Москвы различие в трактовке кафедрально­го и придворного великокняжеского соборов, первого — величественного в своей сдер­жанности, второго — поражающего вели­колепием убранства, позволяет говорить о намеренной детерминации символов двух властей — духовной и светской, объединив­шихся в центре города. И все же на прак­тике, конечно, идеальная простота, лаконич­ность, завершенность, совершенство и бо­гатство, лепота и украшенность (означавшая в летописных текстах прежде всего насыщенность храма богослужебной утварью

были взаимодополняющими понятиями. Уровень строительной техники, тонкость декора, художественные качества фресок, икон, изделий декоративно-прикладного ис­кусства и вместе с тем наполненность всей этой великой «церковной красотой» — вот что отличало большой почитаемый собор от бедной приходской церкви, где эта великая красота присутствовала как бы в свернутом виде, лишь обозначалась, но не раскрыва­лась вполне. А в принципе и самый вели­колепный вселенский собор мыслился все же лишь отблеском, намеком на вышнюю не­изреченную красоту. Сияние красоты — это сияние Славы Божьей, и стремление к пе­редаче этого сияния в каждом произведении искусства, в большей или меньшей мере, можно считать стержнем всего художествен­ного творчества средневековой Руси.

Относительная значимость каждой по­стройки отражалась и в ее положении в го­родском пространстве. Понятно, что наибо­лее почетное место отводилось главному со­бору города. Конечно, выбор места для строительства храма не мог определяться од­ними лишь условиями зрительного воспри­ятия, одной лишь формальной красотой па­норамных раскрытий. Важнее были сакраль­ные критерии этого выбора, как об этом по­вествует, например, Киево-Печерский патерик, где содержится примечательный ответ Антония на вопрос мастеров «Где хотите строить церковь?» —«Там, где Гос­подь укажет место < .> Будем молиться три дня, и Господь укажет нам место < .>». Красота при этом мыслилась как нечто неразрывно связанное с сакральной сущностью.

Менее значительные храмы тоже зани­мали часто весьма выразительные, ключе­вые точки в архитектурно-природном лан­дшафте города, однако главному собору, ес­тественно, принадлежал приоритет в этом отношении. Если главный собор рассчиты­вался на весь город, на всю землю княже­ства, то малые храмы имели меньшие про­странственные ареалы своего воздействия на окружение. Миниатюрная церковь Ризоположения в Московском Кремле, зажатая между объемами Грановитой палаты и Ус­пенского собора, имеет вокруг себя, в отличие от последнего, совсем небольшую про­странственную зону, и это вполне сообра­зуется с ее локальной значимостью домового храма.

Как в городе в целом, так и в масштабе отдельного двора всегда выделялось главное, парадное пространство, куда выходило Красное крыльцо, пространства менее зна­чимые и. наконец, пространство за домом.

Изображение Московского Кремля и части Замоскворечья на миниатюре из Лицевого летописного свода. XVI в.

на «задах», которое и на самой богатой усадьбе вполне могло оставаться неукрашен­ным и неприбранным.

Переднее, лучшее, должно было занимать и наиболее высокое место, хотя бы в фигу­ральном смысле слова. По мере возможно­сти относительная высота расположения на рельефе местности действительно служила определенным критерием значимости соот­ветствующего участка и занятого им объек­та. Здесь важно учесть, что по средневеко­вым представлениям пространство претер­певает качественные изменения в вертикаль­ном направлении, соответственно иерархии небесных сфер. Такие представления объясняют и то особое внимание, которое уделяли древнерусские зодчие развитию ар­хитектурной композиции по вертикали, вы­разительности силуэта здания, прежде всего церковного, наглядно воплощавшего в сво­их формах идею постепенного восхождения от земли (параллелепипед основного объе­ма) — к небу (сферы сводов и куполов).

Как отдельные постройки, так и ансамб­ли древнерусских городов в целом содержа­ли в себе вполне определенную последова­тельно выраженную устремленность в вер­тикальном направлении. Перепады рельефа при этом образовывали своего рода много­ступенчатый подиум в основании городского ансамбля. Движение от сельской округи к воротам предградий. далее к детинцу и, наконец, к его средоточию — главному хра­му города — мыслилось как последователь­ное восхождение от низших степеней зем­ного бытия к высшим. Оно было сопоста­вимо по своей сути с устремлением от за­падной, входной, части христианского храма к восточной, алтарной. Движение по гори­зонтали с запада на восток здесь означало одновременно и движение снизу вверх, от мира дольнего к горнему. В символическом срезе это было именно так. в реальной же, подверженной случайностям и изменениям градостроительной структуре могло полу­чаться по-разному, но первое было суще­ственнее второго и обязательно так или иначе должно было накладывать на него свой отпечаток.

Конечно, существовало множество раз­личных факторов, влиявших на конкретные градостроительные решения. Но все же тен­денция к соподчинению архитектурных и градостроительных элементов по высоте их расположения может быть прослежена прак­тически в каждом древнерусском городе. И даже при очевидных нарушениях должных, с иерархической точки зрения, соотношений высот расположения территорий детинца и посада (что иногда происходило при расши­рении города), последний все равно воспри­нимался как более низкая ступень в иерар­хии городских зон. Важно учесть еще и то, что к постановке разных по значимости ар­хитектурных объектов проявлялось далеко не одинаковое внимание. Если для княжеского терема, а тем более для главного хра­ма место выбиралось с особым тщанием, в расчете на максимальный эстетический эф­фект, то для постройки рядовой такой про­блемы почти не существовало, выбор мес­та для нее был несравненно шире, менее от­ветственен, и он в большей степени опре­делялся чисто утилитарными соображе­ниями.

Понятно, что при размещении новых со­оружений учитывался отнюдь не только природный рельеф, но и вся уже сложив­шаяся к тому времени архитектурно-про­странственная среда. Многое, очевидно, зависело от того, на какую улицу выходила данная усадьба — на большую, проезжую, или на малую, местного значения, в пере­улок или тупик. Кстати, большие улицы и дороги тоже тяготели к наиболее высоким участкам местности, к водоразделам. При определении значимости участка важна была степень близости его к детинцу, храмам и монастырям, городским воротам, торгам, пристаням, а также и к усадьбам «сильных мира сего».

Однако такая зависимость соседних эле­ментов друг от друга, как бы прямые «го­ризонтальные» связи в реальном городском пространстве в условиях христианизации и феодализации Руси стали ослабевать и раз­рушаться. Феодализм способствовал автономизации отдельных земель, городов, дво­ров, как бы «разрыхлению» всей системы государственного и общественного устрой­ства. Но еще важнее для нашей темы учесть разрушение языческой системы ценностей, жестких взаимопроникающих причинно-след­ственных связей, в плену которых находилась прежде вся жизнь человека. С утверждени­ем христианства древнерусская культура в целом и градостроительная культура в част­ности, получила особую духовность, «воспаренность» над бренными узами земной жиз­ни. Людские взоры стали все более обра­щаться к миру горнему. Каждый элемент города стал приобретать особую образно-символическую наполненность, соответству­ющую его мыслимому положению в объек­тивно-идеалистической картине целого. Свя­зи между отдельными элементами оказыва­лись все более относительными, умозритель­но-опосредованными. При этом предсгавления об идеальной структуре города не стано­вились слишком жестким сковывающим на­чалом в сложении и развитии реальной гра­достроительной ситуации. Абсолютная гар­мония мыслилась недостижимой на Земле. Даже храм — «земное небо» получал нео­днородную сложносоподчиненную внутрен­нюю структуру. Ведущее положение заня­ла идея восхождения по степеням совершен­ства от низшего к высшему. Сама пробле­ма единства с приходом христианства заз­вучала по-новому, как некое приобщение всех многообразных проявлений земного мира к Творцу, трансцендентному по отно­шению к этому миру и скрывающему в себе глубинную суть проблемы объединения раз­ного в одном, то есть проблемы гармонии. Отсюда явствует, что проблема гармониза­ции в произведениях искусства неизбежно должна была уйти из сферы специальных профессионально-аналитических интересов, недаром Василий Великий указывал, что существует «закон искусства», но этот за­кон «неудобопостижим» для разума. Ко­нечно, в архитектурно-строительной и дру­гой ремесленной практике могли использо­ваться многие апробированные навыки и приемы композиционного мастерства, однако безусловный приоритет был теперь на сто­роне творческой интуиции, богодухновенности, несущей с собой в акте творчества со­кровенные качества Божественной гармонии. В этой апелляции к молитвенному чувству и озарению был залог тех великих творчес­ких достижений, которыми преисполнено средневековое и в том числе древнерусское искусство.