Эрнест Хемингуэй

I. ИСТОКИ И КОРНИ

Осенью 1926 года, после выхода первого романа «И восходит солнце» («Фиеста»), 27-летний Хемингуэй сразу стал знаменитостью. Между тем он уже несколько лет был надеждой не только сверстников по перу, но и таких мудрых стариков, как Линкольн Стеффенс и Форд Медокс Форд. У него за плечами было уже четыре книги — рассказов, стихов, сатиры. Но каков был тираж этих книг: последовательно — 300,170,1335,1250 экземпляров. Они были известны только в узком кругу завсегдатаев Монларнаса и Гринин Вилледжа и замечены только наиболее проницательными — из критиков Эдмундом Уилсоном, из редакторов Максуэллом Перкинсом.

Но Хемингуэй рано осознал себя человеком пишущим, не литератором, и еще не писателем, а просто тем, кто не может не закреплять на бумаге свое восприятие мира, не может не делиться им с другими.

Эрнест Хемингуэй родился 21 июля 1899 года в Ок-Парке, маленьком, чистеньком городке, рядом с Чикаго — этим крупнейшим торгово-промышленным Центром Среднего Запада. Гам делались дела и Деньги, а здесь, в этом городке коттеджей и колледжей, лишь оседало нажитое в Чикаго.

Он рос в культурной, обеспеченной семье, и родители, каждый по-своему, пытались направить его интересы. Отец — врач по профессии и этнограф-любитель по душевной склонности — увлекался охотой, брал с собой Эрна в леса, водил в индейские поселки, старался приучить сына наблюдать природу, зверей, птиц, приглядываться к необычной жизни индейцев. Видимо, он надеялся, что старший сын продолжит традицию семьи Хемингуэев, которая насчитывала несколько естественников, врачей, этнографов, путешественников-миссионеров.

А мать — любительница музыки и живописи, обучавшаяся пению и дебютировавшая в нью-йоркской филармонии, тут, в своем городке, принуждена была довольствоваться преподаванием, пением в церковном хоре, а сына стремилась обучить игре на виолончели. Музыканта из Эрна не получилось, но любовь к хорошей музыке и к хорошим картинам с новой силой пробудилась в Хемингуэе уже в зрелые творческие годы.

Разумеется, нельзя целиком отождествлять действительного доктора Кларенса Хемингуэя и его жену с вымышленными образами родителей Ника Адамса и Джордана, но вот как трансформируются отголоски жизни на страницах книг Хемингуэя. В ранних рассказах показан дом отца, провинциального доктора, очень напоминавшего чеховских земских врачей. Атмосфера скучных, серых будней и образ слабовольного мужа под башмаком у елейного деспота — жевпы. Именно она, жена, задает тон этого житья-бытья. Она член « Общества христианской науки», на ее столике неизменная Библия и номер журнала «Христианская паука» («Доктор и его жена»). Она целыми дня ми молится о сыне и муже, зная, «что мужчины слабы» («Дома»). Она внушает мужу «Помни, тот, кто смиряет дух свой, сильнее того, кто покоряет города», — и зудит его 'с неизменным припевом «милый». После нескольких таких реплик у него руки опускаются:

«Ружье само стало в угол за шкафом — расхотелось даже на охоту идти, и кипа нераспечатанных медицинских журналов растет на полу около его стола. А когда дверь за ним захлопнулась и раздался ее вздох, он говорит через окно: «Прости»,— и слышит в ответ: «Ничего, милый» («Доктор и его жена»). Его единственная утеха — собирание коллекций. Сначала это заспиртованные змеи и ящерицы — она сожжет их при переезде в новый дом, потом индейские древности, и она опять сожжет их в его отсутствие при очередной уборке. «Я убирала подвал, мой Друг»,— улыбаясь, встречает она его па крыльце, и он молча принимается спасать обгоревшие остатки, и максимум его протеста

— ото сказанные Нику слова: «Самые лучшие наконечники пропали» («На сон грядущий»).

И образ отца — хорошего, но слабого человека с безвольным подбородком, но зорким глазом и твердой рукой охотника и хирурга («Отцы и дети»). Он настолько подавлен и безответен, что близкие не принимают его всерьез даже в том, в чем он действительно мастер своего дела. Когда он делает операцию кесарева сечения охотничьим ножом и зашивает рану вяленой жилой, дядя Джордж роняет: «Ну еще бы, ты у нас знаменитый хирург!» («Индейский поселок»).

Отец — спутник его детства и отрочества. Но «после того, как ему исполнилось пятнадцать лет, у него не было ничего общего с отцом» («Отцы и дети»). Позднее отец возникает лишь в сумеречных воспоминаниях и снах ночного существования, а спутник его возмужалости, пример упорного и мужественного дневного труда — это дед, участник Гражданской войны 1861-1865 годов.

Ок-паркская средняя школа по уровню общеобразовательной подготовки была на очень хорошем счету. Хемингуэй с благодарностью вспоминал своих преподавательниц родного языка и литературы, а школьная газета «Трапеция» («Тгареге») и школьный журнал «Скрижаль» («Tabu 1 а») дали ему возможность попробовать свои силы и в фельетоне (особенно спортивном), и в беллетристике. За что ни брался Эрни, он во всем старался не ударить лицом в грязь. Он был капитаном и тренером разных спортивных команд, брал призы по плаванию и стрельбе, был редактором «Трапеции». В эти школьные годы он много читал и позднее, уже после «Фиесты», утверждав, что писать он научился, читая Библию. Из традиционного школьного чтения Хемингуэя не затронули ни стихи Теннисона и Лонгфелло, ни романы Вальтера Скотта, Купера, Гюго, Диккенса. Зато Шекспир остался на всю жизнь. Позднее он говорил, что слишком хорошо помнит «Ромео и Джульетту» и «Отелло», чтобы часто возвращаться к ним, но «Лира», например, перечитывает каждый год. Также на всю жизнь остался «Гекльберри Финн» Марка Твена, книга, которую зрелый Хемингуэй считал истоком современной американской литературы. Но Марк Твен, как автор «Человека, который совратил Гедлпберг», был, конечно, не в почете в Ок-Парке и едва ли попадался на глаза юного Хемингуэя. Как и Джек Лондон, автор «Железной пяты» и «Мартина Плена». Интересно, что и потом, выросши, Хемингуэй к Джеку Лондону уже как-то не возвращался. А из внеклассного чтения от этой поры остались в памяти Хемингуэя простые и трезвые морские романы Капитана Мариетта, «Королева Марго» Дюма, как книга о товариществе и верности, и рассказы Киплинга.

В школьной газете и журнале Хемингуэй писал спортивные отчеты, юморески и «страшные» рассказы. У школьников тогда в моде был живший в соседнем Чикаго писатель Ринг Ларднер, причем не столько как горький и жесткий сатирик, сколько как остроумный на свой чикагский лад фельетонист и спортивный обозреватель. Ему-то на первых порах усердно подражал и юный Эрна. Классному наставнику, как куратору школьного журнала, неоднократно попадало от инспектора за ироническую вольность заметок ученика Эрнеста Хемингуэя.

Из тридцати с лишним публикаций в «Скрижали» выделяются три: в феврале 1916 года

— основанный на индейском фольклоре рассказ «Суд Маниту» — об убийстве старым охотником молодого спутника по охоте. В апреле 1916 года— «Всё дело в цвете»— рассказ старого боксера о нечестном матче уже с характерным для позднейшего Хемингуэя рубленым диалогом и профессиональным языком. И, наконец, в ноябре 1916 года — «Сепи Жинган» — рассказ о кровавой мести, где рассказчик-индеец более поглощен оценкой разных сортов трубочного табака и заботой о своей собаке Сепи

Жингане, чем воспоминаниями о свирепой расправе с обидчиком, которую он вспоминает так, между прочим.

По этим рассказам видно, что Хемингуэй успешно усваивал первоначальные навыки литературного письма; видно и то, что он стремился закрепить непосредственные впечатления, а они, конечно, были главным в формировании человека и писателя. Дома, в Ок-Парке, его окружал душный обывательский мирок, который он скоро ощутил, а несколько позднее изобразил в рассказе «Дома».

У отца был за озером Мичиган, в нетронутых ещё тогда лесах, маленький охотничий домик на берегу Валун-Лэйк, куда он спасался от своих городских обязанностей и жениных гостей, где он охотился, даром лечил индейцев близлежащей резервации, собирал коллекцию предметов индейского быта. Туда он брал с собой сына;

там же, позднее, на Биг-ривер, охотился, уже в одиночку, и любимый герой Хемингуэя Ник Адаме. Но и в этом домике верховодил не доктор, а его жена.