Ф. Бродель о промышленной революции

Страница 4

РЕВОЛЮЦИЯ, НАМЕТИВШАЯСЯ ВО ВРЕМЕНА АГРИКОЛЫ И ЛЕОНАРДО ДА ВИНЧИ Когда Европа воспряла после этого тяжкого и продолжительного кризиса, взлет обменов, быстрый, революционный рост происходил вдоль оси, связывавшей Нидерланды с Италией, пересекая Германию. И именно Германия, второстепенная зона торговли, находилась во главе промышленного развития. Может быть, потому, что для нее, располагавшейся между двумя господствующими мирами, прилегавшими к ней с севера и с юга, то был способ навязать свое участие в международных обменах. Но прежде всего—по причине развития ее горной промышленности. Развитие это лежало в основе не только раннего восстановления германской экономики, с 70-х годов XV в., раньше остальной Европы. Добыча золотой, серебряной, медной, оловянной, кобальтовой, железной руд породила серию нововведений (будь то хотя бы использование свинца для отделения серебра, содержащегося в виде примеси в медных рудах) и создание гигантских для того времени устройств, предназначенных для откачки подземных вод и для подъема руды. Развивалась искусная технология, грандиозную картину которой рисуют гравюры в книге Агриколы. Разве не соблазнительно увидеть в этих достижениях, которые Англия будет копировать, настоящий пролог того, что ста- нет промышленной революцией "? К тому же расцвет горной промышленности активизировал все секторы германской экономики: производство бархента (Barchent, бумазеи), шерстяную промышленность, обработку кож, разные металлургические производства, изготовление жести, железной проволоки, бумаги, новых видов оружия . Коммерция создавала значительные сети кредита, организовывались крупные международные товарищества, вроде “Великого общества” (Magna Societus)^*. Городское ремесло процветало: в 1496 г. в Кельне было 42 цеха, в Любеке—50, во Франкфурте-на-Майне—28. Оживились и модернизировались перевозки: могущественные компании специализировались в этом деле. И Венеция, которая, будучи хозяйкой левантинской торговли, нуждалась в белом металле, установила привилегированные торговые отношения с Южной Германией. Невозможно отрицать, что на протяжении более полувека немецкие города являли зрелище живо прогрессировавшей экономики, какого бы сектора мы ни коснулись. Но все остановилось или начало останавливаться около 1535 г., когда американский белый металл в конечном счете со- ставил конкуренцию серебру немецких рудников, как установил это Джон Неф, а также в момент, когда около 1550 г. стало ослабевать преобладание Антверпена. Не в том ли заключалась неполноценность германской экономики, что она была зависимой, строилась применительно к потребностям Венеции и потребностям Антверпена, которые были настоящими центрами европейской экономики? В конце концов, Век Фуггеров был веком Антверпена. Еще более поразительный успех наметился в Италии примерно в то время, когда Франческо Сфорца взял власть в Милане (1450 г.). Более поразительный, потому что ему предшествовал ряд образцовых революций. Первая—революция демографическая, подъем которой продлится до середины XVI в. Вторая, наметившаяся в начале XV в., —это рождение территориальных государств, еще небольших по размеру, но уже современных: какой-то момент на повестке дня даже стояло единство Италии. И чтобы закончить—сельскохозяйственная революция, капиталистическая по форме, на пересеченных каналами равнинах Ломбардии. Все это происходило в общей атмо- сфере научных и технических открытий: то было время, когда сотни итальянцев, разделяя страсть Леонардо да Винчи, запол- няли свои записные книжки зарисовками проектов чудесных машин. Милан прожил тогда своеобразную историю. Избегнув ужасного кризиса XIV и XV вв. ( как полагает Дзангери, именно благодаря передовому характеру своего сельского хозяйства), он познал примечательный мануфактурный подъем. Шерстяные сукна, затканные золотом и серебром ткани, оружие сменили бумазеи, что составляли в начале XIV в. главную долю производства города. И вот он оказался вовлечен в широкое торговое движение, связанное с ярмарками Женевы и Ша- лона-на-Соне, с городами вроде Дижона, с Парижем, с Нидерландами. Одновременно город завершал капиталистическое завоевание своих деревень с перегруппировкой земель в крупные владения, развитием орошаемых лугов и скотоводства, прорытием каналов, используемых и для орошения и для перевозок, с введением новаторской культуры риса и даже зачастую с исчезновением паров, с непрерывной ротацией зерновых и трав. В действительности именно в Ломбардии начиналось то высокое сельское хозяйство (high funning), которое позднее познают Нидерланды и еще позднее—Англия, с известными нам последствиями'. Отсюда тот вопрос, который ставит наш “гид” Ренато Дзангери: почему такое мощное изменение миланских и ломбардских деревень и промышленности закончилось, не вылившись в промышленную революцию? Ни техника того времени, ни скромность энергетических источников не кажутся достаточными объяснениями. “Английская промышленная революция не зависела от научного и технического прогресса, до которого уже в XVI в. было рукой подать” •". Карло Пони даже открыл с изумлением для себя сложность гидравлических машин, использовавшихся в Италии для намотки шелка на шпули, его прядения и сучения, с несколькими этажами механизмов и рядов катушек, которые все: приводились в движение одним водяным колесом "". Л. Уайт утверждал, что до Леонардо да Винчи Европа уже изобрела целую гамму механических систем, которые будут приводиться в действие в течение четырех последующих столетий (вплоть до электричества) по мере того, как в них станет ощущаться нужда. Ибо, как удачно сформулировал он, “новое изобретение лишь открывает дверь; оно никого не заставляет в нее входить” "". Да, но почему же возникшие вместе в Милане исключительные условия не создали та- кого понуждения, такой потребности? Почему миланский порыв угас вместо того, чтобы усилиться? Существующие исторические данные не позволяют ответить на это с доказательствами в руках. И мы вынуждены обходить- ся догадками. Прежде всего, в распоряжении Милана не было широкого национального рынка. Затем, наблюдалось падение доходов с земель, когда миновал момент первых спекуляций. Процветание промышленных предпринимателей, если верить в этом Джино Барбьери и Джемме Миани, было процветанием мелких капиталистов, своего рода среднего класса. Но аргумент ли это? Первые предприниматели хлопковой революции тоже зачастую были простолюдинами. Тогда не было ли особенной бедой Милана то, что он находился так близко от Венеции и ему было так далеко до ее господствующего положения? Что он не был портом, широко открытым в сторону моря и международного экспорта, свободным в своих поступках и в своем риске? Его неудача была, быть может, доказательством того, что промышленная революция—в качестве глобального явления не могла строиться только изнутри, гармоничным развитием разных секторов экономики; она также должна была опираться—и это условие sine qua поп—на господство над внешними рынками. В XV в., как мы видели, место это было занято Венецией, а также Генуей—на путях в Испанию.

ДЖОН Ю. НЕФ И ПЕРВАЯ АНГЛИЙСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ, 1560—1640 гг. Это был промышленный подъем, более четко выраженный и более интенсивный, чем германский и итальянский прологи,—подъем, проявившийся в Англии между 1540 и 1640 гг. К середине XVI в. Британские острова пребывали еще с промышленной точки зрения далеко позади Италии, Испании, Нидерландов, Германии и Франции. Столетие спустя ситуация чудесным образом изменилась на противоположную, и ритм пере- мен был настолько быстрым, что эквивалент ему найдется вновь лишь в конце XVIII и начале XIX в., в самый разгар промышленной революции. Накануне своей гражданской войны (1642 г.) Англия сделалась первой промышленной страной Европы и останется ею. Именно эту английскую “первую про- мышленную революцию” Джон Ю. Неф осветил в ставшей сенсацией статье 1934 г., которая нисколько не утратила своей объясняющей силы. Но почему именно Англия, тогда как великие инновации того времени были ею заимствованы — я имею в виду доменные печи и различное оборудование для подземных горных работ: штольни, вентиляционные системы, насосы для водоотлива, подъемные машины,—тогда как этой технике обучили Англию нанятые для этого немецкие горняки? Тогда как именно ремесленники и рабочие из самых передовых стран, Германии и Нидерландов, но также и из Италии (стекольная промышленность) и Франции (тканье шерсти и шелка), принесли в нее технологии и навыки, необходимые для устройства ряда отраслей промышленности, новых для Англии: бумажных и пороховых мельниц, зеркальных фабрик, стекольных заводов, литейных заводов для отливки пушек, фабрик квасцов и купороса, рафинадных сахарных заводов, производства селитры и т. д.? Удивительное заключается в том, что, внедрив их у себя, Англия придала им неведомый до того размах: увеличение предприятий, размеры построек, рост численности работников, достигавшей десятков, а порой и сотен человек, громадность (относительная) капиталовложений, которые исчислялись в многие тысячи фунтов, в то время как годовая заработная плата рабочего была порядка всего 5 фунтов,—все это было действительно новым и говорило о масштабах подъема, который будоражил английскую промышленность. С другой стороны, решающей чертой этой революции, чертой чисто самобытной, был рост использования каменного угля, ставший главной характеристикой английской экономики. Впрочем, не в силу сознательного выбора, но потому, что уголь этот восполнял очевидную слабость. Лес сделался редок в Великобритании, где он достигал в середине XVI в. очень высокой цены; такая нехватка и такая дороговизна диктовали обращение к каменному углю. Точно так же слишком медленное течение рек, воды которых приходилось отводить по длинным подводным каналам, чтобы заставить ее излиться на водяные колеса, делало движущую воду намного более дорогостоящей, нежели в континентальной Европе, и вследствие этого оно стало побудительным фактором для исследований, связанных с паром, по крайней мере так утверждает Дж. Ю. Неф. Итак (в противоположность Нидерландам или Франции), Англия вступила на путь очень широкого употребления каменного угля, опираясь на Ньюкаслский бассейн и на многочисленные местные залежи. Копи, на которых крестьяне работали часть времени и только на поверхности, узнали с тех пор непрерывную работу: шахты углублялись в землю до 40 100 мет- ров. Производство с 35 тыс. тонн к 1560 г. было доведено до 200 тыс. тонн в начале XVII в. Рельсовые вагоны доставляли уголь от копи до пунктов погрузки; все более и более многочисленные специализированные корабли развозили его далеко по всей Англии и даже, в конце столетия, в Европу. Уголь представал уже как национальное богатство. В 1650 г. один английский поэт провозласил: “Англия—это целый мир, она также имеет Индии. Исправьте ваши карты; Ньюкасл—это Перу” (“England's perfect world, hath Indies too. Correct your maps, Newcastle is Peru”)*". Замена древесного угля не только позволила топить домашние очаги и роковым образом задымить Лондон. Она навязала себя также и промышленности, которой тем не менее пришлось приспосабливаться к новой энергии, находить новые решения, в особенности для того, чтобы гарантировать обрабатываемые материалы от воздействия сернистого пламени нового топлива. Кое-как каменный уголь внедрился в производство стекла, в пивоварение, в кирпичное производство, в производство квасцов, на рафинадные сахарные заводы и в соляную промышленность на основе выпариваемой морской воды. Всякий раз происходила концентрация рабочей силы и по необходимости капитала. Рождалась мануфактура с ее про- сторными мастерскими и их одуряющим шумом, который иной раз не прерывался ни днем, ни ночью, с ее массами работников, которые в мире, привыкшем к ремеслу, поражали своим числом и своим нередким отсутствием квалификации. Один из управляющих “квасцовых домов”, учрежденных Яковом 1 па побережье Йоркшира ( каждый из них постоянно использовал шесть десятков рабочих), объяснял в 1619 г., что изготовление квасцов—“задача для безумца”, которая “не может быть выполнена ни одним человеком, ни несколькими, но множеством людей самой низкой категории, которые в свой труд не вкладывают ни усердия, ни честности” . Следовательно, в техническом отношении посредством увеличения своих предприятий, посредством нарастающего употребления каменного угля Англия внедряла инновации в промышленной сфере. Но тем, что толкало промышленность вперед и, вероятно, порождало инновацию, был сильный рост внутреннего рынка в силу двух дополнявших друг друга причин. Во-первых, очень сильного демографического подъема, который оценивался в 60% на протяжении XVI в. ' Во-вторых, значительного увеличения доходов от сельского хозяйства, которое многих крестьян превратило в потребителей промышленных изделий. Встретившись лицом к лицу со спросом растущего населения и вдобавок с ростом городов, которые увеличивались на глазах, сельское хозяйство наращивало свою продукцию разными путями: распашкой целины, огораживаниями за счет общинных земель или лугов, специализацией земледелия, однако без вмешательства революционных приемов, предна- значенных для увеличения плодородия почвы и ее производительности. Они начнутся практически только после 1640 г. и вплоть до 1690 г. будут идти крохотными шажками ". В силу этого сельскохозяйственное производство испытывало определенное отставание от демографического натиска, как то доказывает подъем сельскохозяйственных цен, в целом более сильный, нежели подъем цен на промышленные изделия ". Из этого проистекало очевидное благосостояние деревни. То было время Великой перестройки {Great Rebuilding): дома крестьян перестраивались, расширялись, улучшались, окна стали стек- лить, очаги приспосабливались для использования каменного угля; посмертные описи имущества отмечают новое обилие ме- бели, белья, драпировок, оловянной посуды. Такой внутренний спрос определенно стимулировал промышленность, торговлю, импорт. Но сколь бы многообещающим ни было это движение, оно не увлекло за собой всего. Имелись даже важные секторы, которые тащились в хвосте. Так, в металлургии новая доменная печь немецкого образца {blast furnace), крупный потребитель топлива, не только не упразднила все печи старого образца (bloomeries), иные из которых действовали еще около 1650 г., но и продолжала использовать древесный уголь. Только в 1709 г. появится первая домна, работающая на коксе, и она останется единственной в течение четырех десятков лет. То была аномалия, которой Т. Эштон и некоторые другие дали несколько объяснений, но бесспорным представляется мне то, какое дает в недавней книге Чарлз Хайд: если кокс только к 1750 г. взял верх над древесным углем, то это потому, что до того момента издержки производства давали преимущество последнему ". К тому же долгое время английская металлургическая продукция оставалась средней, как количественно, так и качественно, уступая даже после принятия кокса металлургической продукции России, Швеции и Франции ^. А если малая металлургия (ножевое производство, изготовление гвоздей, орудий и т. п.) начиная со второй половины XVI в. не переставала расти, то работала она на импортируемой шведской стали. Другой отстававший сектор—суконная промышленность, столкнувшаяся с продолжительным кризисом внешнего спроса, который ее вынудил на трудные преобразования; производство ее было почти что неизменным с 1560 г. вплоть до конца XVII в. Будучи в значительной мере деревенской, мало затронутой мануфактурой, она все более и более широко охватывалась системой надомничества (putting out system). А ведь именно эта промышленность одна давала 90% английского экспорта в XVI в., все еще 75%—к 1660 г. и только к концу века — 50% экспорта . Но эти затруднения не могут объяснить экономический застой, в который Англия втянулась после 40-х годов XVII в.; она не отступала, но и не прогрессировала более. Население перестало расти, сельское хозяйство производило больше и лучше, оно вкладывало средства ради будущего, но доходы его снизились одновременно с ценами; промышленность работала, но больше не вводила новшеств, по меньшей мере до 80-х годов . Если бы дело касалось одной Англии, то мы подчеркнули бы тяжкие последствия гражданской войны, начавшейся в 1642 г. и составившей крупную помеху; мы подчеркнули бы недостаточные еще масштабы ее национального рынка, ее плохое, или сравнительно плохое, положение в европейском мире- экономике, где преобладание соседней Голландии было безраздельным. Но дело касалось не одной Англии: за нею, бесспорно, следовали страны Северной Европы, которые двигались вперед одновременно с нею и одновременно с нею отступали. “Кризис XVII в.”, более или менее ранний, сыграл свою роль везде. Тем не менее если вернуться к Англии, то, даже в соответствии с диагнозом Дж. Ю. Нефа, промышленный подьем там если и замедлился, конечно, после 1642 г., то все же не исчез, отступления не было ". В действительности (мы вернемся к этому в связи с вызывающим психологический шок анализом Э. Л. Джонса) “кризис XVII в.”, возможно, как и все периоды замедления демографического роста, был благоприятен для определенного подъема дохода на душу населения и для преобразования сельского хозяйства, которое не осталось без последствий и для промышленности. Немного расширительно трактуя мысль Нефа, скажем, что английская революция, которая утвердится в XVIII в., началась уже в XVI, что она продвигалась вперед постепенно. И это объяснение, урок которого следует запомнить. Но разве нельзя то же самое сказать о Европе, где с XI в. опыты сменяли друг друга, были связаны между собой и в некотором роде накапливались? Каждый регион в свою очередь, в тот или иной период, знавал предпромышленные сдвиги с сопровождавшими их явлениями, которые они предполагают, в особенности в плане сельского хозяйства. Таким образом, ин- дустриализация была эндемична для всего континента. Сколь бы блистательной и решающей ни была ее роль, Англия не одна несла ответственность и была изобретательницей промы- шленной революции, которую она осуществила. К тому же именно поэтому эта революция, едва только возникнув, даже еще до своих решающих успехов, так легко покорила близле- жащую Европу и узнала там серию сравнительно быстрых успехов. Она не натолкнулась там на те препятствия, которые встречают ныне столько слаборазвитых стран.