Страница 15
А вот другая Москва, город иных социальных слоев: «Там шуба из куньего меха, пышного и черно- белого меха садилась в авто- точно в злого рычащего мопса<…> Под <…>вывеской « Сидорова Сосипатра» блистала толпа: золотыми зубами, пенсне и моноклями»/5/.
Если гибнущий Петербург в романе Белого изображен как геометрически правильный, казарменный город, то образ Москвы иной: Москва, – изображается как «воплощенный опухолью, переплетенный сплошной переулочной сетью город: страшная гибель Москвы, прежде всего – внутри ее самой, в сети переулков, изворотов, опутывающих город, где погибло все живое, «все здесь искажалось, смещалось, перекорячивалось…»
Вырастает образ Москвы, столицы переулков, которые как метастазы раковой опухоли разъедали город, чья гибель имеет последствия для всего мира: «Москва вскармливала на груди своей – вихрь мировой».
Финал романа «Москва под ударом» звучит так:
«Раздавалось
- Ура!
Но казалось:
- Пора!
Начинался пожар мировой…»/3/.
Гибнущая, опутанная зловещей паутиной, Москва «под Тартаром» вызывает у писателя чувство национальной боли – чувство настолько сильное, что оно вступает в соперничество с самой идеей гибели города, как паучьего гнезда изжившего себя в своей затхлой консервативности. Этот мотив пронизывает всю художественную структуру произведения. И тогда в описание Москвы врываются картины природы, городские пейзажи, московские дворики, колокольни.
В последней части романа «Маски» образы обоих столиц окрашены особенно сильными лирическими интонациями. Москва видится в виде коня с медным отливом, раздутыми ноздрями – ланьими глазами.
Таким образом, если Петербургу – столице империи был произнесен Белым холодный, безжалостный приговор, то старая Москва – сердце России, болезненно влачилась к своей гибели, уносимая потоком в бездну «Смотрите – на – кровь платке!»
Москва – как безнадежно больное существо умирает, и приговор писателя: «Поскорей!»
Идея Петербурга, гибнущего в казарменных тисках, города, вобравшего в себя противоречия Востока и Запада – версия русской истории даже для начала века не столь уже нова. Оценивая роман «Москва», мы вряд ли обнаружим в нем некую, собственно авторскую, все опрокидывающую идею хода русской истории. Москва по Белому, погибает из-за собственной замшелости, дикости, безнравственности, бескультурья.
У А.Белого, также как и у Ф.Достоевского, преобладающей будет оппозиция – «органический» – «неорганический». Однако если Петербург предстает в романе как призрачный, неорганический город, то и о Москве нельзя говорить как об органическом существе. Москва в романе неоднородна и негармонична.
М. Цветаева также пытается обозначить тему столичного диалога в своем сборнике «Версты 1». Сборник содержит ряд стихотворений о Москве.
Москва у нее – город – символ, город – образ, город – душевное состояние, город – мистическое чудо.
«У меня в Москве – купола горят,
У меня в Москве – колокола звенят».
Светлое золото – символ радости и счастья, колокольный звон – символ полета, возвышенности душевной – такой приняла М. Цветаева Москву в свой поэтический мир, и потому утверждает она:
«В дивном граде сем,
В мирном граде сем,
Где и мертвой мне
Будет радостно…»
Идея Москвы как общенационального города также близка ей, но также своеобразно осмыслена:
«Москва! Какой огромный
Страннопримный дом!
Всяк на Руси – бездомный
Мы все к тебе придем»
М. Цветаева отдает первенство Москве, столица только она, утверждается в ее стихотворениях:
«Над городом, отвернутым Петром,
Перекатился колокольный гром.
Гремучий опрокинулся прибой
Над женщиной отвергнутой тобой.
Царю Петру и вам, о царь, хвала!
Но выше вас, цари: колокола.
Пока они гремят из синевы-
Неоспоримо первенство Москвы»/48/.
Как считает исследователь Майкл Мейкин, одна из задач утверждения русских народных и типично московских элементов состояла в том, чтобы противопоставить эти стихи поэзии символистов и их продолжателей в Петербурге, даже когда содержание и тема унаследованы именно от них.
В «Верстах 1» присутствуют символистские темы и влияния , но в новых сочетаниях: пейзаж фантастического города заставляет вспомнить Блока, однако этот город – «стихийная» Москва, а не «придуманный» интеллектуальный Петербург/30/.
В творчестве М.Цветаевой преобладает в основном скрытая оппозиция – святой – демонический. Москва для нее – это символ христианства.
К образам Москвы и Петербурга обращается в своем творчестве и О.Э. Мандельштам.
Петербург для Мандельштама город, в котором прошли его детство и молодость. Поэт был знаком с комплексом мифологем, связанных с Петербургом, от Пушкина до Белого, но сказанное до него не получает прямого продолжения.
По мнению исследователя Е.М.Таборисской, Петербург, каким он предстает в стихах Мандельштама, довольно слабо ориентирован на культурно-литературные типы видения и осмысления столицы (пушкинский, гоголевский, достоевский «Петербурги» северная столица у символистов и т.д.). По-особому преломляется в стихах Мандельштама и непосредственный конкретный облик города несущий в себе исторический колорит/16/.
Поэт (особенно в стихах 1913 – 1915г.г.) легко и охотно оперирует всеми известными реалиями, петербургского зодчества, который в сознании русских людей переросли исконную сущность и функции архитектурных сооружений и стали не только градостроительными и художественными доминантами (лицом города), но и эмблемами северной столицы. Его «Адмиралтейство», «Дворцовая площадь», хранят достоверность деталей. Детали Дворцовой площади: ангел, венчающий колонну, арка Главного штаба, знамя с двуглавым орлом – размываются в стихотворении «Дворцовая площадь» сквозным образом водной стихии. «Черный омут столицы» появляется в первой строфе, затем развертывается в малых образах второго четверостишия:
«В темной арке, как пловцы,
Исчезают пешеходы,
И на площади, как воды,
Глухо плещутся торцы» /27/.
Господствующий образ водной стихии определяет восприятие всего Петербурга. Автор, воссоздавая в своем стихотворении город, где господствует перманентный потоп, по отношению, к которому небо смотрится твердью («Только там где твердь светла, черно-желтый лоскут злится…»), менее всего имеет в виду реальную воду: реку, дождь, наводнение. У Мандельштама первенство словесного образа подчиняет себе реальные явления.
Петербург – город – омут, город – призрак, торжественно – державный и угрожающе гибельный.
В «Адмиралтействе» появляются неотъемлемые, но как бы убежавшие от стереотипного восприятия детали знаменитого архитектурного ансамбля: якоря, зелень сада, сквозь которую просвечивает циферблат на центральном фасаде. Здание Адмиралтейства, в котором поэт усматривает равную общность с фрегатом и Акрополем, оказывается не только строением, но и явлением природного, стихийного порядка:
«И в темной зелени фрегат или Акрополь
Сияет издали, воде и небу брат»/12/.
В тридцатые годы возникает новый образ Петербурга, это теперь город ностальгической тяги и тоски. Уютный, какой-то сказочный, «детский» Петербург возникает в стихотворении «Вы, с квадратными окошками, невысокие дома…». Петербург появляется трогательно обжитым: невысокие дома, кожура мандаринов, коньки в слепеньких прихожих. «Шоколадные, кирпичные, невысокие дома» воспринимаются как постройки города – пряника, а не жестокой и непреклонной северной столицы.
Шесть лет спустя Мандельштам снова обратится в стихах города своего детства. «Я вернулся в мой город», - скажет поэт. Это стихотворение – диалог то ли с самим собой, то ли с Петербургом-Ленинградом, связанным с ним на столько тесно, что исчезает граница между человеком и городом: чьи это «прожилки» и «детские припухшие железа» – собственного детства или города, «где к зловещему дегтю подмешан желток»? Почему «телефонов моих номера» у «тебя», т.е. у Петербурга-Ленинграда, а не ленинградские номера сохраняются в памяти вернувшегося поэта?
|