Гитлер и тоталитарная Германия

Страница 3

Явление Гитлера можно понимать и как попытку утверждения своего рода третьей позиции — между обеими господствующими силами эпохи, между левыми и правыми, между Востоком и Западом. Находясь между всеми позициями, он в то же время участвовал в них во всех и узурпировал их существенные элементы, сведя их, однако, к собственному неподражаемому феномену. Кстати, и Муссолини в день основания фашистского движения (23 марта 1919 года) писал в своей газете “Пополо д’Италиа”, что фашизм “позволяет себе роскошь быть одновременно аристократичным и демократичным, консервативным и прогрессивным”[5].

Действительно, всеядность фашизма затрудняет его однозначную оценку. Дело усугубляется двойственным отношением фашизма к революции. С одной стороны, те же нацисты боролись против “ноябрьского позора” 1918 года у себя в стране, против всемирной большевистской революции, а с другой — их коронным лозунгом была национал социалистическая революция. Смутные видения Гитлера устремлялись к прошлому, причем весьма отдаленному, мифологическому. Средства же их реализации — суперсовременные, по последнему слову индустриального века.

Безусловно, свои решающие стимулы Гитлер черпал из стремления воспрепятствовать приходу новых времен и путем великой всемирно-исторической поправки вернуться к исходной точке всех ложных дорог и заблуждений: он — как это он сам сформулировал — выступил революционером против революции. В конце концов он довел оборону мира, о защите которого говорил, до разрушения этого мира.

Все же некоторые историки склонны преувеличивать революционизирующий, модернизаторский эффект деятельности Гитлера. Когда говорят, что благодаря Гитлеру были разрушены устаревшие социальные структуры, еще оставшиеся классовые и социальные перегородки, то это в большей мере побочный результат тоталитарного господства, расовой гегемонии и неограниченной экспансии. Гитлер выступал как грандиозная разрушительная сила.

Гитлер называл себя “самым консервативным революционером в мире”[6]. Такую терминологию пустили в обиход консерваторы-экстремисты, непримиримые противники Веймарской республики, либеральной демократии вообще. Смысл, вкладываемый ими в парадоксальный термин “консервативная революция”, заключался в том, что необходимо сначала разрушить существующую “систему”, то есть Веймарскую республику, а затем на ее месте возвести некую “органическую конструкцию”, порядок, который заслуживал бы сохранения.

Не следует упускать из виду восхищение Гитлера советской системой. В коммунистах ему импонировало то. что они фанатичны в отличие от трусливой и слабой буржуазии[7]. Вместо капиталистической экономики, Гитлер хотел ввести смешанную, новый синтез: с одной стороны, он за конкуренцию, воплощавшую его излюбленную социал-дарвинистскую идею, а с другой — критика рыночной экономики за эгоизм и автоматизм. Что же касается предпринимателя, то ему предназначалась роль всего лишь уполномоченного государства[8].

Германия не испытала удавшейся буржуазной революции, в отличие от Нидерландов, Англии, Франции. Процесс отчуждения от действительности еще усилился вследствие многочисленных разочарований, пережитых бюргерским сознанием в XIX веке, в ходе его попыток достичь политической свободы, и следы этого процесса заметны на всех уровнях. Политика лежала в стороне от этого пути, она не была частью национальной культуры.

Неприятие политики для немецких интеллектуалов было элементом более широкой антитезы: культура — цивилизация. В вульгаризированной форме вся эта многообразная духовная проблематика вошла в идеологический багаж “фелькише”, этих германских “почвенников”, придавших ей крайне националистический, антисемитский и в конечном счете расистский характер. Как раз “аполитичный” подход к политике открыл великолепную возможность для политизации своих комплексов и эмоциональных состояний. В этом ключ к пониманию истоков гитлеровского антисемитизма. Его антисемитизм является сфокусированной формой ненависти, бушевавшей впотьмах и нашедшей, наконец, свой объект в еврее.

Фашистская эстетизация политики связана с потребностями манипулирования массовым сознанием и массовыми эмоциями. Это свойство присуще тоталитаризму вообще и как своего рода заменитель реального политического участия людей в жизни общества.

Гитлеру не довелось бы стать диктатором, не обладай он, в отличие от множества прочих политизированных аполитичных “практическим пониманием власти”. Присущее ему сочетание свойств фанатика и оппортуниста оборачивалось в его практической деятельности опаснейшим симбиозом авантюризма и прагматизма. С одной стороны, он показал себя, особенно в дипломатии, искусным тактиком, умеющим обратить в свою пользу любую предоставляющуюся возможность, использовать малейшую слабость противника. И вместе с тем его всегда влекла щекочущая нервы игра ва-банк. Ни один из его собратьев-диктаторов не позволял себе такой степени риска; и Муссолини, и Сталин предпочли бы синицу журавлю.

Неполитичный, в сущности, характер политики Гитлера ярче всего проявляется в его взгляде на соотношение между политикой и войной. Гитлер говорил о том, что война является “конечной целью политики”, и когда она началась, принося один триумф за другим, нацистский диктатор сбросил с себя тягостные вериги политика. Характерно, что с принятием решения о начале войны регулярно, иногда по нескольку раз в одной и той же речи, опять стали выдвигаться чуждые политике альтернативы: “победа или смерть”, “мировая держава или гибель”, он втайне всегда испытывал к ним симпатию.

И все последующее развитие событий свидетельствовало, что отход Гитлера от политики проистекал не из преходящего каприза, ибо по сути он никогда не возвращался в политику. Разрыв между видениями и политикой, который какое-то время маскировался тактическим искусством Гитлера, привел к крушению “тысячелетнего рейха”. Гитлер настолько тесно связал судьбу своего рейха со своей собственной, что созданная им империя не пережила его гибели.

Социально-экономический кризис, вакуум власти, коррупция, коллективное озлобление, политизация, утрата чувства безопасности — вот питательная почва для фашизма. Не нужно забывать, что и сам фашизм был мятежом ради “порядка”.

4. Великий страх

4.1. Триумф и кризис демократической мысли

Ничто не казалось после окончания первой мировой войны столь непререкаемым как победа демократической идеи. Если в 1914 году в Европе насчитывалось три республики и семнадцать монархий, то четыре года спустя число республиканских и монархических государств сравнялось.

И только Германия, первоначально временно задетая и даже охваченная этим духом, казалась теперь сопротивлявшейся ему — среди прямо-таки необозримой толчеи партий и клубов, придерживавшихся идей “фелькише”, в стране воинственных орденов и добровольческих отрядов шла организация отпора созданной войной реальности. Революция воспринималась этими группами чужой и навязанной насильно, она была для них синонимом “всего, что противоречит немецкому пониманию государства”.

Бывшие противники Германии увидят в этих симптомах национального протеста реакцию строптивого и извечно авторитарного народа на демократию и гражданское самоопределение.

Однако картина победоносной демократии, породившая так много надежд, была обманчивой, и момент, когда уже казалось, что демократия получает свое историческое воплощение, стал одновременно и началом ее кризиса. Всего несколько лет спустя демократическая идея в самом ее принципе была поставлена под сомнение, и то, что только вчера торжествовало, было затоптано куда более дикими триумфами.

Наиболее крупные успехи этих движений отмечались в тех странах, где война пробудила или заставила осознать мощные комплексы неудовлетворенности и где, в частности, войне сопутствовали революционные восстания левого толка. Национал-социализм был всего лишь разновидностью этого европейского покроя движения протеста и сопротивления, решившего перевернуть мир.

4.2. Угроза революции

Национал-социализм возник по-провинциальному, из скучных, мещанских объединений, “компаний”, как издевался Гитлер, которые собирались в мюнхенских пивных за столиками со скудной выпивкой и закуской, чтобы поговорить о национальных и семейных горестях. Никто не мог и предположить, что у них будет шанс не только бросить вызов мощным, высокоорганизованным массовым марксистским партиям, но даже и обойти их.