ПРИНЦИП КООПЕРАЦИИ В СВЯЗИ С ИНТЕРПРЕТИРУЕМОСТЬЮ ТЕКСТА

Страница 4

В данном отрывке «чужая речь» как будто бы на виду — хорошо видна цитата, причем факт цитирования особо оговорен. Это — фактор интерпретируемости, принадлежащий непосредственно тексту. Цитата, о которой идет речь, при первой интерпретации кажется средством усиления выразительности текста, она, как представляется, используется с целью повысить эстетические качества письма, в которое вставлена, создать особое, лирическое настроение. Может быть и так, что здесь просто используется удачная, на взгляд автора, форма для выражения мысли самого автора. Можно предложить и некоторые другие гипотезы, но для нас сейчас важен тот факт, что такие трактовки данного случая предлагаются самим текстом. Эти трактовки не учитывает того, кто и в каких условиях примет роль получателя данного текста.

Учет этого фактора даст несколько другую картину: вот как интерпретирует данный текст адресат:

(2) И в письме Сашеньки есть строки Гумилева, она их не зря вставила. Я говорил ей во Владивостоке, что этот поэт несет в себе постоянное ощущение тревоги и неверия в реальность происходящего.

(Ю. Семенов)

Оказывается, что для адресата письмо получает дополнительный смысл и несет характер предостережения. Однако в данном случае возможность такой интерпретации не является функцией текста, она принадлежит некоей более широкой системе, включающей множество текстов, произведенных данными коммуникантами. Этот уровень межтекстовых связей обеспечивается, скорее, словами Вы знаете, чьи они.

Таким образом, мы получили ситуацию, когда текст сам по себе и текст с учетом фактора коммуникантов дают нам разные возможности для интерпретации. Значит ли это, что вторая интерпретация предпочтительнее первой, поскольку учитывает существенно больший круг факторов интерпретации? Ответ, как нам кажется, должен быть отрицательным.

Во-первых, вторая интерпретация отнюдь не отвергает первой. Все, что сказано по поводу первой интерпретации, должно, очевидно, быть справедливо для любого, кто столкнется с этим текстом. Во-вторых, общий контекст произведения Юлиана Семенова показывает, что текст и должен был нести две различных интерпретации, одна из которых должна была быть общей (на основе только текста), а другая — нацеленной на совершенно определенного адресата (здесь мы сталкиваемся с явлением, которое определено как «создание эскиза аудитории» (Кларк, Карлсон)).

Итак, мы приходим к подтверждению интуитивно для нас очевидного положения, что интерпретация может задаваться как непосредственно самим текстом, так и прагматической ситуацией текстоупотребления в целом.

Однако мы полагаем, что эта мысль должна быть представлена более строго. Для этого мы попытаемся построить некоторую модель, которая учитывала бы самые общие факторы семиотического характера.

Как известно, самое общее представление о коммуникации состоит в том, что некий говорящий кодирует свое сообщение, передает его по выбранному им каналу связи, а некий слушающий его декодирует. Идеальная коммуникация в этом случае та, при которой сообщение закодированное и сообщение декодированное полностью идентичны. При этом приходится констатировать, что естественноязыковая коммуникация весьма далека от идеала. «Если увидеть в адекватности передачи сообщения основной критерий оценки эффективности семиотических систем, то придется признать, что все естественно возникшие языковые структуры устроены в достаточной мере плохо. Для того, чтобы достаточно сложное сообщение было воспринято с абсолютной идентичностью, нужны условия, в естественной ситуации практически недостижимые: для этого требуется, чтобы адресант и адресат пользовались полностью идентичными кодами, то есть, фактически, чтобы они в семиотическом отношении представляли бы как бы удвоенную одну и ту же личность, поскольку код включает не только определенный двумерный набор правил шифровки — дешифровки сообщения, но и обладает многомерной иерархией» (Ю. М. Лотман).

Грубо говоря, мы можем определить сообщение до того, как оно было вербализовано (у адресанта), и после того, как оно было воспринято (у адресата), как определенным образом организованную конфигурацию смыслов. В таком случае мы легко можем применить понятие текста (в общесемиотическом плане) и к этим двум стадиям акта коммуникации — начальной и конечной. Это дает нам возможность рассматривать элементы модели «КОММУНИКАНТ — ТЕКСТ — КОММУНИКАНТ» как единицы одного уровня.

Таким образом, мы приходим к необходимости констатировать по меньшей мере две стадии перекодировки для каждого акта коммуникации: это системы «КОММУНИКАНТ — ТЕКСТ» и «ТЕКСТ — КОММУНИКАНТ». Согласно уже приводившемуся нами мнению Ч. Пирса, именно такие перекодировки можно считать основой существования всякого знака. Проецируя свойства знака на текст, мы можем сказать, что каждый текст существует только в процессе переинтерпретации. Это утверждение звучит достаточно обычно, но теперь мы можем существенно расширить область его применения: если элементы системы «КОММУНИКАНТ — ТЕКСТ — КОММУНИКАНТ» — это единицы одного уровня, то положение о важности процесса перекодирования одинаково применимо к каждому из элементов. Интерпретация текста коммуникантом в первую очередь обусловлена самим текстом как знаком, участвующим в перекодировании.

Подойдем к проблеме с несколько другой стороны. Мы можем определить текст как знак с двумя областями значения: замысел текста у говорящего и проекция текста у слушающего. Соответственно, означаемое текста как его лингвистическая характеристика оказывается соотносимым с действительностью по меньшей мере двумя способами: через образы содержания текста у каждого коммуниканта, которых, как известно, должно быть по крайней мере двое. Следовательно, значение текста опосредовано его промежуточным, «посредническим» положением в акте коммуникации и в принципе способно отражать столько образов содержания, сколько потребуется. Это свойство — предназначенность для надындивидуального использования, подразумевающая возможность перевода на разные индивидуальные внутренние коды (см. работы Жинкина) — еще один фактор, обусловливающий интерпретируемость текста.

Некоторые следствия из сказанного выше можно сформулировать следующим образом:

1. текст в том виде, в котором он дан в коммуникации, может рассматриваться как специфическое «устройство», способное порождать достаточно узкое количество интерпретаций, генетически с ним связанных;

2. возможности интерпретирующей деятельности коммуниканта задаются текстом в той же (а, возможно, и в большей) степени, как и личными характеристиками коммуниканта;

3. несмотря на то, что четкой границы между областями смыслов, которые текст, с одной стороны, порождать может, и, с другой стороны, которые текст порождать не в состоянии, провести нельзя, можно, однако, допустить существование определенной градации смыслов-интерпретаций с большей и меньшей вероятностью появления.

Во второй главе описывается Принцип Кооперации Г. П. Грайса как одно из теоретических оснований современной прагмалингвистики, его соотношение с фактором интерпретируемости, делаются выводы о необходимости ревизии этого Принципа и предлагаются некоторые формулировки, уточняющие Принцип Кооперации.

Считается, что при реализации того или иного речевого акта оба коммуниканта ориентируются на некий общий принцип, который обеспечивает не столько саму возможность коммуникации, сколько ее социальную значимость. Это и есть так называемый Принцип Кооперации — понятие, введенное, рассмотренное и детализированное Г. Грайсом.

Следует отметить, что введение в прагматику самой идеи Принципа Кооперации и связанного с ним понятия импликатуры оказало необычайно сильное влияние на всю дисциплину, поскольку сразу же дало очень мощный инструмент описания и объяснения человеческой коммуникации. По сути, представление о коммуникативной импликатуре стало палочкой-выручалочкой при анализе особо сложных случаев, поскольку оно дает обоснование переходу от высказываемых, зачастую малосвязных и представляющихся недостаточно осмысленными, реплик к логично и последовательно построенному дискурсу, каким он должен быть на взгляд исследователя.