Теоретические проблемы коммуникативной диалектологии

Введение. В настоящем докладе излагаются результаты более чем двадцатилетних (с начала 70-х годов) исследований автора в области теории общения и русской диалектологии. Эти исследования привели к пониманию того, что в наше время происходит формирование особой парадигмы диалектологического знания (ее элементы уже представлены в работах по диалектологии), которую автор назвал коммуникативной [Гольдин 1991а], поскольку в ее основании лежит представление о диалектной речи как о вербальном средстве, обслуживающем и отчасти воплощающем в себе особое коммуникативное образование — традиционную систему русского деревенского общения. Диалект приспособлен к функционированию в коммуникативной среде традиционного русского деревенского общения, чем определяются его сущность и важнейшие свойства как языкового идиома, составляющие предмет коммуникативного исследования говоров. Теоретическому обоснованию необходимости изучения говоров в коммуникативном аспекте, разработке исходных научных понятий и практической реализации отдельных идей коммуникативной диалектологии в приложении к материалу русской диалектной речи 2-ой половины XX в. посвящена настоящая работа.

Актуальность разработки проблем коммуникативной диалектологии связана с той большой ролью, которую современные диалекты играют в речевом общении, с их значением хранителей своеобразия национально-языковых картин мира, с участием диалектов в складывании и последующем развитии устных койне и литературных языков, со значительным вкладом диалектов в национальные речевые культуры, с тем, что диалекты относятся к числу основных социальных разновидностей языка. Взаимодействие диалектов с другими социальными разновидностями языка (в первую очередь с просторечием и литературным языком) настолько велико, что определение сущности последних невозможно без соотнесения ее с сущностью диалектов, и этим поддерживается в русистике неослабевающий интерес к теоретическому осмыслению явления диалекта (см. работы Р.И. Аванесова, Л.И. Баранниковой, М.А. Бородиной, О.И. Блиновой, П.С. Кузнецова, В.Г. Орловой, Н.Л. Сухачева, Н.И. Толстого, Г.А.Хабургаева, В.И. Чагишевой и др.).

Данная проблема имеет важный практический аспект: то или иное понимание диалектов определяет различные варианты планирования их судьбы, формирования общественного отношения к диалектам, организации школьного и вузовского образования, сознательного воздействия на культурно-языковое развитие общества и, следовательно, — вообще на развитие социума (см. работы Л.И. Баранниковой, Л.Э. Калнынь, Н.М. Каринского, Л.Л. Касаткина, Р.Ф. Касаткиной, С.И. Каткова, Т.В. Кирилловой, В.В. Колесова, А.М. Селищева, Ф.Л. Скитовой, В.П. Тимофеева, В.И. Трубинского и др.). Различные понимания сущности диалектной речи обусловливают и различные подходы к ее исследованию, влияют на выбор изучаемых явлений, на формирование методик сбора и обработки диалектного материала, на характер его осмысления.

Для русистики теоретические и практические аспекты проблемы коммуникативной диалектологии имеют особое значение, поскольку, с одной стороны, в последние десятилетия активно исследуется социально-функциональная стратификация (социально-функциональная парадигма) русского языка и внимание ученых специально концентрируется на устном типе общения, а социальные изменения наших дней стимулировали критический анализ прежних социолингвистических решений; с другой стороны, диалектами в устном общении продолжает пользоваться такое количество русскоязычных говорящих, что коммуникативная роль русской диалектной речи в современном обществе не может игнорироваться и требует обязательного изучения и учета в работах, направленных на оптимизацию коммуникативных процессов [Гольдин 1990]. Существенно и то, что в обществе чрезвычайно возрос интерес к специфике национальных культур, к взаимодействию культур различных типов, в том числе — к особенностям русского менталитета и русской речевой картины мира (см. работы Ю.Д. Апресяна, А. Вежбицкой, Е.М. Верещагина, Г.Д. Гачева, О.А. Донских, В.И. Жельвиса, Ю.Н. Караулова, В.В. Колесова, В.Г. Костомарова, А.А. Леонтьева, Д.С. Лихачева, И.Ю. Марковиной, Ю.А. Сорокина, Ю.С. Степанова, Н.И. Толстого и др.), а диалекты дают особенно ценный материал для исследований в этих областях.

Источниками исследования послужили материалы диалектологических экспедиций Саратовского государственного университета (СГУ) 60-90-х гг. при участии и под руководством автора на территорию Курской, Орловской, Калужской, Тульской, Рязанской, Калининской, Псковской, Новгородской, Вологодской, Ярославской, Саратовской, Ульяновской, Волгоградской областей, экспедиций по специальным программам автора на территорию Вытегорского района Вологодской обл. и Спас-Клепикского района Рязанской обл., материалы Фонотеки диалектологических записей кабинета русской диалектологии кафедры общего и славяно-русского языкознания СГУ, Машинный фонд диалектных текстов и Машинный текстовый фонд произведений Н.А.Клюева, спроектированные и ведущиеся в кабинете русской диалектологии СГУ при участии и под руководством автора, диалектологические, этнографические публикации, областные словари и др. материалы.

Апробация. По проблемам, связанным с коммуникативной диалектологией, автором опубликовано более 30 работ; основные идеи исследования обсуждались на заседаниях международных, всероссийских, республиканских, зональных и внутривузовских конференций в Москве, Саратове, Звенигороде, Казани, Ижевске, Вологде, Самаре, на заседаниях Отдела русской диалектологии и лингвистической географии Института русского языка РАН им. В.В.Виноградова, на заседаниях кафедры общего и славяно-русского языкознания СГУ.

Положения, выносимые на защиту.

1. Развитие русской диалектологии и усиление в общем языкознании внимания к “человеческому фактору” привели к формированию особой парадигмы диалектологического знания — его коммуникативной парадигмы. Коммуникативная диалектология, во-первых, изучает традиционный объект русской диалектологии — территориальное варьирование речи — как проявление общедиалектных принципов организации традиционного сельского общения, во-вторых, направляет внимание на новые для диалектологии объекты исследования. Ими являются коммуникативная структура сельского общения на диалекте, социально-коммуникативные роли традиционного деревенского общения, особенности языковой личности носителя диалекта, формы трансляции диалекта во времени, основные речевые события сельского общения, состав, специфика, функционирование речевых жанров общения на диалекте, состав и значение прецедентных диалектных текстов, соотношение диалектной речи и знания, диалектной речи и практической деятельности, рефлексия диалектоносителей над речью и др. Теоретической основой коммуникативной парадигмы диалектологического знания является представление о семантике общения как об одном из главных организующем речь факторов.

2. Обращая особое внимание на коммуникативные процессы, коммуникативные и когнитивные структуры, функциональные и социальные явления традиционного сельского общения, коммуникативная диалектология является в полной мере лингвистической дисциплиной: ее главный объект — сама диалектная речь. В ней вскрываются общие диалектам принципы организации, что позволяет связать и объяснить речевые черты, представлявшиеся ранее разрозненными и изолированными. Один из таких генеральных принципов — принцип совмещения в речи ситуации-темы и ситуации текущего общения. Он проявляется в том, что компоненты текущего общения (реальные пространство и время общения, говорящий, адресат и слушатель, находящиеся в их поле зрения предметы, сама локуция и невербальные компоненты общения) используются как заместители компонентов ситуации-темы, служат их знаковым эквивалентом, основой установления референции речевых единиц. Действием этого принципа определяются многие особенности диалектной речи. Диалект обладает собственной высоко эффективной в условиях традиционного сельского общения речевой культурой, и для носителя диалекта овладение литературной речью — не просто развитие культуры речи, а сложный переход от одного типа речевой культуры к другой или не менее сложная контаминация речевых культур.

3. Коммуникативное изучение диалектной речи требует специальной организации научных источников. Их состав и характер определяются задачей моделировать структуру диалектного общения. Такие источники эффективно работают только в машинном представлении, в виде специальных текстовых корпусов и связанных с ними баз данных. Опыт организации и использования текстового корпуса МЕГРА позволяет утверждать, что в составе машинных фондов говоров текстовые корпусы должны стать главным компонентом, вокруг которого организуются остальные (это определяется отличиями диалектной речевой культуры от речевой культуры городского общения на литературном языке). В Машинный фонд русского языка диалетные подфонды интегрируются в виде целостных структур типа языковых.

В настоящем научном докладе представлены следующие группы проблем коммуникативной диалектологии, исследованные в работах автора: 1) понятие коммуникативной парадигмы диалектологических знаний, предмет и основные проблемы коммуникативной диалектологиии; 2) представление о семантической сфере общения как теоретической основе коммуникативной диалектологии; 3) проблема образа ситуации в диалектной речи; 4) проблема коммуникативной специфики диалектного компонента в структуре русской языковой личности (на материале поэтического творчества Н.А.Клюева); 5) источниковедческие проблемы коммуникативной диалектологии. Соответственно этому доклад состоит из пяти основных разделов.

I. Парадигмы диалектологического знания и коммуникативная диалектология. Характер понимания диалекта как предмета диалектологии, безусловно, зависит не только от свойств самой диалектной речи, но и от того, чтó исследователь считает языковым целым, а также от положения самого исследователя-наблюдателя: определение оказывается одним, когда наблюдатель говорит о диалектах, обозревая картину национального языка, оно становится другим, когда обзор сужается до совокупности одних лишь диалектов, — “диалектного языка”, противопоставляемого всем остальным вариантам того же языка как нечто единое; определение меняется, если исследователь изучает диалект как средство общения определенной частной социальной группы. Различными оказываются определения диалекта в зависимости от направления взгляда исследователя: изнутри диалектной коммуникации к ее границам с другими типами общения или в случае противоположном, когда исходной точкой наблюдения является сфера коммуникации на литературном языке. Развитие общества и развитие языка как функционально-социальной коммуникативной системы, изменения в функционально-социальной стратификации языков, преобразование языковых ситуаций, несомненно, меняют положение диалектов в составе используемых обществом коммуникативных средств. Это вынуждает теоретиков учитывать еще одну, историческую линию варьирования сущности диалекта и придавать определениям конкретно-исторический характер (наш анализ ориентирован на исследование коммуникативной природы русских народных говоров XIX-XX вв.).

В этой ситуации невозможна квалификация одних научных позиций в диалектологии и связанных с ними частнонаучных решений как безусловно истинных или единственно ценных и отвержение других как не являющихся истинными ни при каких языковых, социальных или научных обстоятельствах. По-видимому, назрела необходимость признать, что структуризация диалектологического знания совершается в рамках различных научных парадигм, и что их сосуществование неизбежно. Это позволило бы точнее соотносить и полнее использовать достижения разных диалектологических школ, направлений, отдельных исследователей, правильнее формировать понятийную систему науки о диалектах в целом.

Представляется актуальным выделение прежде всего трех парадигм диалектологического знания: структурной, функциональной и коммуникативной. Две из них, структурная и функциональная, наиболее развиты и теоретически оформлены, третья парадигма, коммуникативная, разработана пока в меньшей степени, но ее становление активно протекает на наших глазах, оно обусловлено как потребностями самой диалектологии, задачами совершенствования ее теории и методов, так и процессами развития лингвистики в целом, теоретическими и практическими задачами, которые приходится ей решать в настоящее время.

Особенности коммуникативной парадигмы наиболее отчетливо выступают при ее сравнении со структурной и функциональной парадигмами.

В рамках структурной парадигмы диалекты рассматриваются как уровень структурного расхождения, девиации в генетически однородном материале. Соответственно исходными в структурной парадигме выступают понятие диалектного различия, на основе которого определяются диалектные единицы (говор, группа говоров и т.д.) и которое в лингвистической географии играет роль исходного пункта членения лингвистического ландшафта, а также понятие диалектного языка как генетически однородной диалектной макросистемы с территориальными микросистемами в его составе. В русистике категориальная система структурной парадигмы диалектологического знания получила наиболее полное и последовательное развитие в трудах Р.И.Аванесова, его единомышленников и учеников, создателей Диалектологического атласа русского языка, в работах представителей Московской диалектологической школы. Название структурной данная парадигма заслуживает в связи с тем, что лингвистическими признаются в ней прежде всего структурные свойства изучаемого объекта: языковые единицы, связи между ними, отношения вариантности / инвариантности, системной производности и т.д. Главное внимание исследователей, работающих в рамках структурной парадигмы, направляется на строгое системное описание говоров и соотнесение одних говоров с другими в пределах диалектной макросистемы, “диалектного языка”. Социально-функциональная сторона речи находится при этом на втором плане, “снимается” для более точного и непротиворечивого выделения и описания исходной системы объекта.

Сказанное не означает, будто в работах представителей структурной парадигмы совершенно отсутствует внимание к социальногрупповому варьированию диалекта, к индивидуальным особенностям речи информантов и другим функциональным речевым явлениям. Напротив, можно привести немало примеров тщательного, глубокого исследования именно функциональных речевых явлений представителями и последователями Московской диалектологической школы (Р.И. Аванесов, С.С. Высотский, Л.Э. Калнынь, О.Н. Мораховская, Р.Ф. Касаткина и др.): границы между разными научными парадигмами проходят, как известно, не по линии авторства. Эти границы определяются системами исходных философских и металингвистических категорий, преобладающими целями и методами исследований, вхождением научных текстов в различные супертекстовые объединения со своими системами соотнесения идей, понятий, обоснований. Кроме того, новые теоретические системы нередко зарождаются в недрах предшествующих и не обязательно вступают с ними в противоречие, по крайней мере — в течение достаточно долгого времени. Иногда новый подход развивается путем ослабления (или снятия) одного из методологических ограничений, характерных для исходной научной системы. Так, снятие требования генетической близости первой ступени в изучаемом материале позволило успешно применять достижения Московской диалектологической школы в процессе собирания и обобщения данных Общеславянского лингвистического атласа (ОЛА), в Лингвистическом атласе Европы, в исследовании восточнославянских изоглосс [Восточнославянские изоглоссы 1995], помогло перейти к типологической точке зрения на картографируемые явления (эта точка зрения представлена уже в значительном числе карт ОЛА) и создать типологическую классификацию русских народных говоров (Н.Н. Пшеничнова). Структурная парадигма диалектологического знания дает диалектологии то, что дает лингвистике в целом системный подход, и в этом заключается ее непреходящее значение.

Функциональная парадигма в диалектологии, как вообще языкознание XX в., сохраняет теоретические достижения системно-структурного подхода к языку, “но определяющим становится вопрос о функционировании языковой системы, об отражении особенностей ее функционирования в строении самой системы, отборе ее единиц и характере их организации” (Л.И. Баранникова). Специфическим признаком функциональной парадигмы в диалектологии является признание необходимости рассматривать говоры одновременно как в оппозиции друг к другу, так и в оппозиции к другим языковым стратам — прежде всего к литературному языку — в системе национального языка как целого; в частности поэтому существование литературных или просторечных по происхождению вариантов в диалектной речи по-разному трактуется представителями структурной и функциональной диалектологии. В рамках функционального подхода к говорам актуальным становится исследование диалектов в системе понятий функциональной модели языка, его “функциональной парадигмы”; говоры рассматриваются в этой модели как один из главных компонентов языка, характеризующийся функциональной и социально-территориальной ограниченностью, рассматриваются в соотнесении с другими языковыми стратами в исторически конкретных языковых ситуациях. При этом учитывается, что говор — сложное коммуникативное образование, включающее разговорно-бытовую речь в качестве нейтральной базы, народно-поэтическую речь и элементы публичной речи. Исследование диалектной речи не отвлекается от социально и функционально обусловленного варьирования говора, а сосредоточивается на нем, устанавливая предельно полный набор речевых форм диалектной речи и выдвигая на первый план проблемы речевой стратификации и динамики говора, соотношения внутренних и внешних, стихийных и сознательно регулируемых факторов диалектного развития, проблему языкового сознания носителей говора и в качестве особенно важной — проблему взаимодействия говоров и литературного языка (см. работы Л.И. Баранниковой, М.Н. Барабиной, Л.И. Беловой, Т.В. Кирилловой, Т.С. Коготковой, О.Д. Кузнецовой, Л.Н. Новиковой, Л.М. Орлова, П.И. Павленко, А.Н. Ростовой, и др.).

Функциональная парадигма диалектологического знания именно в силу своей функциональности включает в себя и разрабатывает значительную часть тех представлений, фактов, понятий, которые в другом теоретическом осмыслении относятся к ядру коммуникативной парадигмы. Например, гигантский объем накопленных в русской диалектологии словарных данных, рассматриваемых с точки зрения проявления в лексике народного видения мира, отражения в ней крестьянского фокуса культуры, свойственных этой культуре традиций в области номинативной детализации явлений действительности и выделения актуальных тематических групп, изучение специфики внутренней формы диалектного слова, особенностей системной организации диалектной лексики, соотношения в ней узуса и новаций, реальных и потенциальных слов и т.п., безусловно, подготавливают структуризацию диалектологического знания на коммуникативной основе (см., например, с этой точки зрения труды томской лексикографической школы, работы лексикографов Санкт-Петербурга, Москвы, Пскова, Вологды, Перми и др.).

Если в структурной парадигме диалект определяется прежде всего извне, через соответственные явления и диалектные различия, то есть через соотнесение с инодиалектной речью, а функциональный подход добавляет к этому взгляду на сельскую народно-разговорную речь в качестве существенного такой внутренний аспект, как изучение стратификации диалектной речи, функционального ее варьирования, и еще один, особый внешний аспект — соотнесенность с другими стратами в составе функциональной парадигмы языка, — то в коммуникативной парадигме диалектологического знания рассматриваются прежде всего общие черты диалектов именно как диалектов. Это не значит, что территориальное варьирование речи не исследуется в рамках коммуникативной парадигмы. Оно исследуется, но как вариативное воплощение общедиалектных явлений.

Общими для диалектов одного языка могут быть структурные признаки), связанные с принадлежностью диалектов к одному и тому же языку (особенности грамматического строя, фонетической системы, лексики, главные тенденции развития). Но такие общие признаки не являются собственно диалектными: в значительной степени они проявляются во всех разновидностях, во всех функционально-социальных стратах данного языка. В обобщающих работах (Р.И. Аванесов, Л.И. Баранникова, К.В. Горшкова, М.В. Панов, Г.А. Хабургаев, Л.Л. Касаткин и др.) подчеркиваются социально-функциональная ограниченность диалектов, их принципиально устный характер, связанное с этим отсутствие конструкций косвенной речи, подчиненность диалекта общеязыковым тенденциям развития, проницаемость, не нагруженная функционально вариативность и некоторые другие особенности. Таким образом, часть общедиалекных признаков, безусловно, выявлена. Однако эти и многие другие общедиалектные черты не выступают главным предметом диалектологического знания в его структурной или функциональной парадигмах. Вместе с тем можно полагать, что сущность диалекта как особого идиома заключается прежде всего не в отличиях одних говоров от других, а именно в признаках, объединяющих диалектную речь любых территорий бытования данного языка и при этом характерных не для всех языковых стратов, — в признаках, отличающих диалектную речь от литературной в первую очередь. Знание этих признаков, несомнено, важно в теоретическом и в практическом отношениях. Они и составляют специфический объект коммуникативной диалектологии. Изучение говоров в коммуникативном аспекте не отменяет и ни в коей мере не заменяет ни структурного, ни функционального подходов, но дополняет их, предлагая собственное понимание предмета исследования, собственное понимание диалекта. Коммуникативная парадигма остается при этом парадигмой диалектологического знания, а не какого-либо иного, так как все проблемы коммуникативной диалектологии рассматриваются и решаются на речевом материале диалектов и служат выявлению их специфики именно как диалектов.

Выделяются следующие стороны обслуживаемого диалектами традиционного сельского речевого общения, в которых в первую очередь обнаруживаются специфические и при этом определяющие общедиалектные признаки [Гольдин 1990, 1991а]:

· информационная структура общения на диалекте (характерный для него набор сложных речевых событий, речевых жанров, специфика реализации универсальных речевых событий и жанров, событийные и жанровые “лакуны”);

· особенности текстовой деятельности на диалекте, фактура диалектной речи, специфика соотношения речи и фоновых знаний, характер общей апперцепционной базы и его влияние на организацию речевых единиц общения, специфика “дейктического поля” (К.Бюлер) диалектного общения;

· социально-ролевая организация традиционного деревенского общения и специфическое отношение структуры коллектива к системе коммуникативных ролей;

· когнитивная сторона общения на диалекте (строение наивной картины мира, фокус традиционной деревенской культуры и зоны преимущественной детализации языковой картины мира, соотношение речи и знания, специфика взаимодействия ситуации-темы и ситуации текущего общения на диалекте и т.д.);

· место речи в составе деятельности и характер рефлексии диалектоносителей над речью;

· особенности сохранения речевой традиции, специфика трансляции ее во времени, характер прецедентных текстов диалектного общения.

Перечисленные сферы преимущественного проявления коммуникативной специфики диалектного общения составляют важную часть традиционной деревенской народно-речевой культуры. “Дело в том, что вся народная культура диалектна, что все ее явления и формы функционируют в виде вариантов, территориальных и внутридиалектных вариантов с неравной степенью различия, ” — писал Н.И. Толстой. И далее: “Диалект (равно как и макро- и микродиалект) представляет собой не исключительно лингвистическую территориальную единицу, а одновременно и этнографическую, и культурологическую, если народную духовную культуру выделять из этнографических рамок” (Толстой 1991).

В трудах Н.И. Толстого и созданной им этнолингвистической школы (ра-боты С.М. Толстой, А.В. Гуры, А.Ф. Журавлева и др.) детально разработана семиотика народных обрядовых текстов в вербальных, реальных и акциональных кодах. В них подробно исследованы многие собственно речевые диалектные явления, обусловленные коммуникативной спецификой общения на диалекте. Диалектологические исследования в аспекте коммуникативной диалектологии, оставаясь собственно диалектологическими, сближаются с работами этого актуального научного направления, и такое сближение не случайно: оно определяется общей антропоцентричностью языкознания II-ой половины XX века.

Специфической формой изучения “человеческого фактора в языке” стали в последние десятилетия работы по изучению “языковой личности”, особенно активизировавшиеся под влиянием монографии Ю.Н.Караулова (1987). К работам этого направления и одновременно к направлению этнолингвистическому близка серия блестящих исследований устной народной культуры старообрядчества и лингвистического моделирования фольклорного мира, выполненных С.Е.Никитиной. В исследованиях С.Е.Никитиной и Р.Ф.Пауфошимы (1989) разработано важное для коммуникативной парадигмы понятие языковой личности носителя традиционной культуры диалектного общения и дано первое конкретное описание ее особенностей.

Коммуникативная парадигма диалектологического знания хорошо вписывается в общетеоретическую модель соотнесения языковых и культурных феноменов (Н.И.Толстой 1995, В.Е.Гольдин, О.Б.Сиротинина 1993, О.Б.Сиротинина 1995 и др.). Существенно, что эта модель охватывает не только область собственно народной устноречевой культуры, но и речевой культуры народа в целом. В соответствии с этим она приобретает значение внутренней типологии русской речевой культуры. Такая типология не может строиться в отрыве от диалектологических исследований в русле коммуникативной парадигмы [Гольдин 1995а].

Не имея возможности указать здесь все истоки коммуникативной парадигмы диалектологического знания, подчеркнем главное: ее становление обусловлено предшествующим развитием диалектологии и других лингвистических дисциплин и природой диалекта, не позволяющей давать объективную интерпретацию народной речи без обращения к ее коммуникативной специфике.

II. Понятие семантики общения как одно из теоретических оснований коммуникативной парадигмы диалектологического знания. В работе [Степанов Ю.С. 1981] сформировано и обсуждено понятие семантических сфер языка как важнейших источников и инструментов структуризации смысла. Ю.С. Степанов подробно рассматривает соотношение семантических сфер Предложения и Словаря, демонстрируя методологическую важность такого подхода. С нашей точки зрения, существует не меньшей степени важности семантическая сфера Общения, или семантика общения.

Общение всегда совершается в том или ином социальном ключе и в рамках определенных коммуникативно-прагматических типов, оно невозможно без непрерывной регуляции его коммуникативных и социально-коммуникативных параметров, поэтому в содержание речи неизбежно включаются регулирующие общение семантические элементы (см. работы Н.И. Формановской), система которых образует семантику общения. Вследствие своей высокой практической актуальности семантика общения отражается в обыденном сознании и в правовых нормах, в обычаях и ритуалах, в искусстве и ряде других элементов культуры, среди которых важное место принадлежит этикету как специальной знаковой системе, передающей семантику общения. С семантикой общения связаны основные понятия этики (достоинство, честь, вежливость и др.); история и этнография изучают семантику общения как социально обусловленную форму категоризации общества; в социологии, социолингвистике и психолингвистике понятие социальной роли является одним из инструментов отражения и изучения семантики общения; такие понятия лингвистической прагматики и теории текста, как типология речевых событий, актов, жанров, также служат экспликиции семантики общения.

Исследование автором знаковых (вербальных и невербальных) проявлений семантики общения привело к необходимости развития метаязыка ее описания, выделения сегментных и суперсегментных, обязательных и факультативных, неспециализированных и специализированных средств выражения семантики общения, средств этикетной модуляции речи [Гольдин 1978, 1987]. Функциональный анализ этикетных явлений и тесно связанных с ними средств выражения обращенности речи показал, что семантика общения может характеризоваться тремя степенями явности, причем высшую степень она приобретает лишь в специальных метатекстах. Степень явности выражения семантики общения может использоваться как один из типологических признаков коммуникативной сферы.

Среди разнообразных разноуровневых и разнофункциональных проявлений семантики общения выделяются в качестве универсальных единиц, наиболее четко отражающих семантику общения, этикетно модулированные номинации лиц, неспециализированные и особенно специализированные обращения. Проведенное автором и отраженное в публикациях [Гольдин 1972, 1977, 1978, 1978а, 1983, 1987] и др. изучение номинаций лиц и обращений на материале русского литературного языка и говоров различных территорий показало в частности, что

1) в русских говорах получили особое развитие (в сравнении с литературным языком и отчасти — в сравнении с русским просторечием) субъективные именования лиц, обычно выступающие и в роли обращения;

2) субъективный компонент этих лексических единиц акцентирует личное отношение, личную связь с именуемым лицом, но он не может быть отождествлен с семантикой притяжательного местоимения мой[1]: официальность / неофициальность общения не влияет, как известно, на возможность выражения принадлежности, не запрещает её, тогда как выражение субъективно-оценочных значений определенно ограничивается с усилением официальности общения вплоть до полного запрета; подобным ограничениям, как свидетельствует материал, подвергается в общении на диалекте и использование субъективных номинаций лиц и обращений с тем однако отличием, что граница “официального” отсекает в диалектном общении значительно меньший объем коммуникативных явлений, чем в общении на литературном языке;

3) диалектные субъективные именования родственников и обращения к ним нередко лексемно обособляются от объективных именований по восходящей линии: обращения (имена нарицательные) к отцу, матери, свекру, свекрови, тестю, к крёстному отцу, к крёстной матери, к старшему брату, старшей сестре как правило отличаются от объективных форм именования (ср.: объективные номинации — сестра, старшая сестра, но соответствующие им субъективно окрашенные - няня, нянька; объективное свекр, но соответствующее субъективное батюшка и т.п.), чего нельзя сказать об обращениях по нисходящей линии: к своим детям, зятьям, младшим братьям, сестрам и т.д.; в последнем случае дифференциация обычно осуществляется либо путем использования ласкательных форм того же имени нарицательного или употреблением различных форм собственных имен;

4) многим диалектам (одним в большей, другим в меньшей степени) свойственна не только возрастная дифференциация номинаций лиц и обращений (в этом диалектная речь не отличается от просторечия), но и заметная дифференциация по полу говорящих: женские номинации и обращения не вполне совпадают с мужскими (например, в ряде говоров именование незнакомых мужчин и обращение к ним дяденька — принадлежность только женской и детской речи, но не речи взрослых мужчин, обращение женщин к крестной матери — няня, а мужчин — крестная и т.п.)[2];

5) регулятивная функция семантики общения настолько важна для организации русской традиционной деревенской речевой культуры, что она выступает в качестве специальной темы части исполняемых на диалекте фольклорных произведений;[3]

6) в народных песнях, особенно в частушках, фиксируется большое количество лексем-обращений к возлюбленному (баюр, баюрчик, баженочек, белеша, болечка, боля, болетка, дроля, духанчик, забавочка, залетка и многие другие), которые, однако, в обыденной, нефольклорной речи используются не в субъективном, а преимущественно объективном повествовании и не выступают как обращения; это свидетельствует о важности специального изучения не только семантики обыденного общения на диалекте, но и семантики общения на основе мира фольклорных произведений, а также соотнесения этих систем между собой;

7)номинации лиц и обращения как выразители характерных для традиционного сельского общения на диалекте отношений между лицами дополняются специальными этикетными средствами в виде традиционных формул приветствия, соответствующих формул ответа на приветствие, форм окликания и отзывов на оклик, формул прощания и под.; в современном диалектном общении эти формулы нередко сохраняют более явную, чем в литературной речи, мотивированность, свойственную им в прошлом (например, этикетная формула “Добрый день!” продолжает требовать в части говоров ответа “Спасибо!”, воспринимаясь как выражение общей расположенности и как важное для сельских жителей пожелание хорошей погоды одновременно).

Речевые особенности традиционного сельского общения демонстрируют гораздо большую в сравнении с городским общением носителей современного русского литературного языка субъективность, личностность; этот подчеркнуто личностный характер речевого взаимодействия на диалекте существует не столько как результат совершающегося каждый раз выбора между различными тональностями общения, сколько как речевой узус, традиция, от которой диалектоносителям обычно бывает трудно отказаться даже в беседе с людьми явно чужими. Последнее ярко проявляется во внутренней форме традиционных обращений к чужим людям желанный, бажанный, матушка[4], милый, родимец, родимый и под.). Справедливость положения о принципиально личностном характере диалектной сферы общения подтверждается большим числом самых разных коммуникативных явлений, в том числе, например, тем, что речевые ситуации спора и ссоры[5] различаются в этой сфере значительно слабее, чем в сфере литературного общения.

Ограниченность сферы использования диалекта, слабая расчлененность этой сферы в социальном, темпоральном и пространственном планах [Гольдин 1988а], связанная с данным обстоятельством неразвитость функционально-стилевой дифференциации речи, значительно бÓльшая в сравнении с городом однородность носителей говора, их хорошее как правило знакомство друг с другом, бÓльшая в сравнении с городскими носителями литературного языка сосредоточенность на семейных и соседских отношениях, то есть на собственно межличностных, неформальных отношениях, приводят к тому, что в общении на диалекте регулятивная функция речи в основном выполняется именно вариантами номинации лиц, специализированными формами обращения и упомянутыми выше сопутствующими этикетными формулами. Иными словами, их коммуникативная роль в области общения на диалекте (и просторечии) является относительно более важной в сравнении с ролью соответствующих средств в общении на литературном языке.

Материал также показывает, что неодинакова в современном городском общении на литературном языке и в традиционном деревенском общении на диалекте значимость одних и тех же компонентов ситуации общения, например пола говорящих.

Закрепленные в диалектах формы обращений и номинаций лиц позволяют утверждать, что традиционная сельская система речевого этикета отражает осознание живущих и умерших, лиц реальных и воображаемых (домовых, банных, леших и под.) в качестве единого социума, поскольку в диалектной речи существуют и специальные этикетные формы упоминания умерших (свекровушка-покойная головушка), специальные этикетные формулы и правила обращения к воображаемым существам (ср., например, обращение к банным: Хозяин и хозяюшка и малые детушки! Спасибо на баенке, на хрустальной каменке и т.д.), свидетельствующие о включенности взаимодействия с ними в общую традиционную модель общения. Собственно обрядовый (вербальный и невербальный) этнолингвистический материал подтверждает, на наш взгляд, и в значительной мере мотивирует эту особенность семантики традиционного деревенского общения на диалекте.

Таким образом, анализ накопленного к настоящему времени русской диалектологией в специальных исследованиях, словарях и картотеках огромного материала по номинации лиц в русских говорах и диалектным обращениям требует в аспекте коммуникативной диалектологии перехода с преимущественно дифференциальной, сопоставительной точки зрения на социально-коммуни-кативную, изучающую диалектные номинации лиц и обращения как фрагменты “языка социального статуса“ (В.И.Карасик) на основе разработанных в общем языкознании, социолингвистике, психолингвистике, семиотике, культурологии и, конечно, — в самой коммуникативной диалектологии теоретических понятий и методик.

При этом неизбежно дополнительное полевое обследование диалектной речи на основе специальной программы и изучение номинаций и обращений не только (и не столько) как словарных единиц, но и как компонентов функционирующей речи, текстов. Исходным пунктом такого изучения является детальное описание каждой фиксируемой ситуации общения (полный учет всех адресантов и адресатов, а также упоминаемых лиц, установление их коммуникативного и социального статуса, ролевых отношений в социальной парадигме и конкретных отношений в контексте данной ситуации (“синтагматических” ), ее общей направленности и интенций участников речевого взаимодействия. Аппелятивы и собственные имена рассматриваются во всем богатстве их форм как соотнесенные подсистемы общей системы обозначения лиц, включающей субъективные и объективные по значению формы, именование, самоименование и обращение. Этикетные явления в сфере обозначения лиц непременно сопоставляются (взаимно интерпретируются) с другими проявлениями речевого и неречевого этикета, что позволяет полнее воссоздать свойственную диалектному взаимодействию структуру семантики общения.[6]

Описание ситуаций общения включает в себя в качестве обязательного компонента установление социально типизированных коммуникативных ролей. До тех пор, пока исполнение ролей адресанта, адресата, ретранслятора, наблюдателя и подобных в принципе равно возможно для каждого члена коллектива и имеет непостоянный, временный характер, пока каждый член коллектива свободно выступает то в одной, то в другой из коммуникативных ролей и их распределение каждый раз зависит лишь от конкретных по-разному складывающихся обстоятельств, коммуникативные роли остаются ситуативными (следует оговориться, что в чистом виде подобная организация общения, конечно, едва ли существует). Однако по мере усложнения форм социальной жизни и соответственно — коммуникативных потребностей происходит автономизация отдельных сторон коммуникативных актов. Процесс создания текста может быть отделен от процесса или процессов его потребления; ретрансляция текстов, наблюдение за нормативностью коммуникативных процессов, кодирование и декодирование текстов, их хранение, толкование, комментирование и т.д. могут выделяться в самостоятельные виды коммуникативной деятельности. Автономизация затрагивает и компоненты коммуникативной роли, приводит к расщеплению коммуникативных ролей. Параллельно идет с большей или меньшей интенсивностью процесс разделения труда в коммуникативной сфере и превращения коммуникативно-ситуативных ролей в коммуникативно-социальные.[7] Часть коммуникативно-социальных ролей превращается в профессиональные.

Общение в пределах народа, страны, государства протекает в гораздо более сложных формах, чем в минимальных коммуникативных группах, диадах, хотя и сохраняет на более высоком уровне организации типологически универсальные черты коммуникативных ситуаций. Деятельность общения делается все более профессиональной, коммуникативные роли приобретают социально-профессиональный характер, создается система социальных институтов и специальных учреждений, обслуживающая коммуникацию. В работах [Гольдин 1987, 1995в] нами обосновывается идея существования наряду с различными экономическими, политическими и т.п. формами организации социума, изучаемыми историками, социологами, политологами, экономистами, и различных информационных его структур. Общению принадлежит такое важное место в человеческой жизни, что раскрытие одних только экономических, социальных, классовых структур не исчерпывает сущности общества. Каждое общество имеет и собственную коммуникативную структуру, заключающуюся в системе социальных ролей, институтов, норм, средств воплощения, передачи, хранения и обработки текстов. Одна из важнейших, но пока еще не решенных проблем коммуникативной диалектологии — определение информационной структуры социумов, обслуживаемых современной русской диалектной речью.

Изучение диалекта как средства общения в традиционной деревенской культуре предполагает в частности анализ народных наименований социально-коммуникативных ролей. Понятно, что не все роли получают в диалектной среде специальные словарные обозначения, но бытование отдельных номинаций показывает, осознание каких коммуникативных ролей наиболее актуально для носителей диалекта. Характерно, что словарь говора обычно включает специальное наименование для деревенского “оратора”, умеющего хорошо и убедительно говорить, славящегося мастерством речи, особенно публичной, и выступающего в необходимых случаях от имени односельчан (в дореволюционной России это происходило во время обычных крестьянских сходок); для деревенского острослова, балагура, хранящего в памяти, исполняющего и постоянно актуализирующего разного рода потешки, шутки, “бухтины” и подобное; для деревенских колдунов, “бабок”, “бабушек”, выступающих посредниками в общении обычных членов социума с лешими, полевыми, домовыми, а также с умершими, с которыми они “знаются”; для полупрофессиональных знатоков и исполнителей фольклорных и в их числе обрядовых текстов; для исполнителей специальных коммуникативных ролей в церемониях сговоров, свадеб, в хороводах и под.

Специальные этнографические исследования традиционных норм поведения и форм общения русских крестьян (например, работы Т.А. Бернштам, М.М. Громыко и др.) содержат значительный материал номинаций коммуникативных ролей диалектного общения, однако он отличается неполнотой системных характеристик и нуждается в сопоставлении с данными собственно лингвистического изучения. Осуществление программы такого изучения — одна из задач коммуникативной лингвистики.

III. Образ ситуации в диалектной речи. Будучи, безусловно, лингвистической дисциплиной, коммуникативная диалектология исследует речевые проявления коммуникативной специфики диалектного общения. Эвристические достоинства такого подхода исследованы автором на материале отражения “ситуации-темы” в диалектной речи [Гольдин 1993, 1995, 1995а].

Различаем ситуацию как некое положение вещей, то есть множество явлений, соотносимых между собой в один момент времени, и события как явления, следующие во времени одно за другим. Например, на вопрос о том, как проходило когда-то венчание, следует ответ:

(1) ну как / налой тут такой стоит / там батюшка / нас поставил вот сюды / жениха в эту сторону / невесту в эту / ну и около налоя водят / поют // (с. Лема Вологодск. обл.)

Лица и предметы, расположенные в некий момент в едином пространстве (“налой”, “батюшка”, “мы”, “жених”, “невеста”), признаки, одновременные их носителям (“такой”), тогда же совершающиеся действия (“водят”,” поют”) составляют ситуацию, возникшую в результате некоторых предшествующих событий (“поставил”). Использованные в (1) указательные местоимения и местоименные наречия, будучи шифтерами, сами по себе здесь недостаточны для решения говорящим коммуникативной задачи описания прошлой по отношению к моменту речи предметной ситуации. Взаимопонимание оказывается возможным лишь в силу того, что рассказчица переносит упоминаемую ситуацию "сюда", в место и время речи, в прямом смысле слова представляя ее собеседнику. Это позволяет конкретизировать невербальными средствами (жесты, позы), где именно "тут" стоит аналой, где именно "там" находится священник, куда именно "вот сюды", в какую "эту" сторону поставили жениха и невесту и т.д.

Явления этого рода постоянно обнаруживаются в речи носителей самых разных говоров. Говорящие, хотя обсуждаемых ситуаций-тем реально уже (или еще) нет, пользуются речью почти так же, как если бы эти ситуации были наблюдаемы здесь и сейчас. Последнее хорошо заметно по тому, как одни и те же шифтеры в контексте одного высказывания мыслятся имеющими разный смысл: "жениха в эту сторону / невесту в эту", то есть, по-видимому, — в другую сторону, но другое направление не потребовало особого лексемного выражения, так как упоминаемое пространство вместе со всеми его координатами мыслилось находящимся “здесь” и на него можно было указать.

Перенесение описываемых ситуаций в точку общения делает естественным изображение их в речи как одновременных общению. См. противопоставление в (1) форм настоящего времени "водят", "поют", "стоит", "там батюшка" в качестве номинаций элементов ситуации форме "поставил" как обозначению события. Едва ли будет правильным полное отождествление этого настоящего с "настоящим историческим" или "живописным настоящим" русских литературных текстов, поскольку первое выступает членом особой парадигмы коммуникатиных средств. Однако генетическая и типологическая связь между этими явлениями несомненна. Мысль о том, что "употребление настоящего времени в значении прошедшего в русском литературном языке, по-видимому, распространилось под влиянием живой народной речи" (В.В.Виноградов) представляется совершенно справедливой.

Область речевого воплощения иносущего как настоящего расширена в общении на диалекте и за счет своеобразного перфектного употребления форм прошедшего времени глаголов совершенного вида, при котором актуализируется представление о результате, сохраняющемся в описываемой ситуации. Использование в том же контексте форм настоящего времени и других показателей совмещения момента речи с моментом темы (междометия и междометные выражения типа "Что делать!", "бессказуемостные предложения" и др.) оказывается, таким образом, функционально согласованным. Ср.:

(2) ничиво ни асталъсь у калхози / ни лъшадей / ни каров / ничиво // никаковъ инвинтъря // всё иде-тъ пъдивалъся // мужыков жъ никаво нету / усех пъугнали // ну-ти /што делать? (с. Муравлево Курск. обл).[8]

Широкое использование междометий и междометных выражений для выражения актуального эмоционального отношения к обсуждаемой ситуации особенно показательно. Не обладая номинативным значением, междометия выражают непосредственную реакцию на действительность, в этом смысле они одновременны ей и, таким образом, синхронизируют ситуацию-тему с ситуацией общения:

(3) я встала вутръм карови пълажыть / вутръм ужэ этъ // ах-тъ / карзинка мъя / тъкая / ну бъльшая карзинка / сенъ этъ ложыть // ах-тъ / нет маей карзины //(с. Козодои Псковск. обл.).

Можно думать, что обсуждаемый принцип совмещения ситуации-темы с ситуацией текущего общения поддерживает в народно-разговорной речи особую актуальность выражения результативности и широкое распространение перфектных конструкций, в том числе - специфических форм перфекта и результатива западных среднерусских и западных севернорусских говоров. С этой точки зрения указанные западные говоры отличаются от других способами передачи перфектных значений, но разделяют со всеми говорами повышенную значимость выражения в речи свойств и состояний в качестве наличествующих в ситуации результатов.

Говорящие используют себя и другие компоненты ситуации общения (адресата, наблюдателей, время, пространство, саму локуцию) для моделирования других ситуаций-тем. Этот семиотический принцип воплощается диалектной речью в серии разнообразных частностей. Например, типичным оказывается то, что "Я" рассказчика, "ТЫ" собеседника, наблюдаемые "ОНИ" прямо подставляются на место субъектов обсуждаемой ситуации, обеспечивая совмещение ситуации-темы с ситуацией общения. В других случаях они выступают членами сравнения, служащего той же цели:

(4) а) - Бабушка, а кого у вас зовут няней?

- А няний завуть . вот сястра я старшыя // миня завуть няний / вот ана // (с.Белый Колодец Орловск. обл.)

б) а у нас дома ф Сягоды была мельница . дома была // вот жылъ три брата // вот добустим у тя вът два брата / ишше ты один брат да ишше два брата // вот вы здумали . а давай Саша / срубымти мельницу // вот три брата срубили они мельницу // вот у их была мельница своя / своя // вот мы ы ездили на эту мельницу // (с. Верховье Вологодск. обл.) (здесь Саша — собеседник).

в) (В рассказе о свадебных обычаях) и так-тъ пъ диривням ходють (сватают) / лиж бъ тольки вът / вът вы съгласны и я съгласна / а тут атец мать ни при чем // (с. Афанасьево Курск. обл.).

г) я прышла / ана сидить знашить / ът так как мы с табой сидим / улъбыицъ // (с. Староселье Калужск. обл.).

Принцип совмещения ситуации-темы с ситуацией текущего общения обнаруживается и в хорошо известном диалектологам стремлении рассказчиков по возможности показывать упоминаемые ими предметы, в крайнем случае — представлять их посредством других предметов (изображать, например, укладки снопов с помощью щепок, спичек — всего, что имеется под рукой), совершать при рассказе упоминаемые действия: наклоняться и захватывать воображаемые стебли, как при жатве серпом, взмахивать и ударять цепом, налегать на воображаемую соху, двигать к себе и от себя "набилки", перебирая одновременно ногами "подножки", при описании работы за ткацким станом и т.д.

Рассказ и демонстрации часто сопровождаются звукоподражанием (а морос-то тре’с-верес / тре’с-верес // — с. Горбухино Новгородск. обл.), причем характерно, что диалектные звукоподражания отличаются, как не раз отмечалось (А.Б.Шапиро), особой яркостью: говорящий отождествляет себя со звучащим предметом и издает звуки за него, как бы “от его имени”. Это явление, несомненно, стоит в одном ряду с другими проявлениями принципа отождествления ситуации-темы с ситуацией текущего общения. И точно так же воспроизводится носителями диалекта и чья-либо речь: говорящий передает ее эмоциональный настрой, тембр, темп, ритм, интонацию, часто — и индивидуальные особенности, драматизирует свое повествование.

Как показывает специальное изучение, в общении на диалекте гораздо чаще, чем в литературной речи, встречаются повторы лексем, передающие количественные признаки, в том числе — интенсивность действий и их продолжительность. Нередко число повторяющихся лексем соответствует количеству сопровождающих эти лексемы жестов, чем усиливается иконическая значимость повтора:

(5) а) начерпаэш / ну чяшки чяйных дви / можэд быть и три . кака там . у тя посудинка / вот и мешаэш, мешаэш, мешаэш, мешаэш // (делает вращательные движения рукой) (с. Верховье Вологодск. обл.);

б) наложу белья на этот катоцик / и вот на столи катаю / он ы вертица, ън ы вертиця, вот ы катаецъ // (с. Верховье Вологодск. обл.).[9]

В сознании диалектоносителей ситуации тесно связаны с типичными для этих ситуаций формами речевого поведения, поэтому обычный способ сосредоточиться на той или иной ситуации, приблизить ее к себе и к слушателю, войти в нее заключается в произнесении того, что может быть сказано или обычно говорится в соответствующих обстоятельствах. Без этого оформления прямой речью ситуация-тема, по-видимому, представляется диалектоносителю невоспроизведенной или неполно воссозданной в текущем общении:

(6) а) (Рассказывает об отношении домового к скотине) лошъди были / кос нъплетё / в голъву / кос наплетёт // ах / лукавый слыш ты эдакый / чово ты наделъл // (с. Андреевка Ульяновск. обл.);

б) (Говорит, что коровье масло, обычно желтое, иногда бывает белым, "глухим") бываэт конешнъ / от короф ну . ретко от короф // когда вът называэцъ . у нас . от короф глухоэ . говорят // ой / сёдни масло глухоя // (с. Верховье Вологодск. обл.).

В сопоставлении с приведенными и другими того же плана фактами общий всем диалектам признак отсутствия конструкции косвенной речи предстает не самостоятельным изолированным явлением, а закономерной реализацией выявленного общего принципа совмещения ситуации-темы с ситуацией текущего общения.

В коммуникации постоянно идет превращение говоримого в воспроизводимое, речи — в знание. Косвенная речь — одна из форм и ступеней этого многогранного и многоуровневого процесса. На его полюсах находятся, с одной стороны, воспроизведение речи в форме, аналогичной "протовысказыванию", подобной ему, например передача диалога в виде чередующихся реплик с некоторым "комментарием", закрепляющим часть коммуникативных обстоятельств:

(7) сиделъ у двара / внучик письмо прислал / ъна пъглиделъ /

пайдём читать / взашла в ызбу . //

— Костя / ты де? // этъ муш / мой брат //

а он гъварит /

— Да вот ежли чяво //

— Вот прислал письмо //

— Читай //

— Ну ты будиш слушать? //

— Буду// (с. Щербаковка Волгоградск. обл);

с другой стороны, — воспроизведение полученного через речь знания без явного сохранения прагматических характеристик протовысказываний, часто — и без отсылки к ним.

Между этими полюсами располагаются многочисленные формальные и содержательные трансформации протовысказываний. Как и литературный язык, диалекты обладают средствами обозначать при трансформации тему, направленность, результат высказываний, передавать состав общающихся, отмечать устную или письменную фактуру общения и т.п. без сохранения самой формы прямой речи (например: а я её уговорила). Вместе с тем диалекты используют богатый набор метаэлементов, вводящих воспроизводимые высказывания (говорить, сказать, спросить, расспрашивать, наказывать, просить, уговаривать, приказывать и др.), маркирующих принадлежность речи (например, частицы типа "мол", "де", "дескать", "ска", "мет" [Гольдин 1988] и под.), указывающих на ее достоверность, недостоверность и т.д. В народных говорах используются средства структурного подчинения воспроизводимых высказываний включающей их речи:

(8) дочька-то ругаэцъ и зовёт ф Потпорожье што / мама отстань (т. е. прекрати, — речь идет о работе) / хватит // (д. Ушакова Вологодск. обл.);

(9) он ей атказуить штъ ты мне ни нужна / рас ты изминилъ // (с. Муравлево Курск. обл.);

(10) ну а ана пришла г брату / мъл Алёшъ / дай мне пат хату сажэнь места / штъп хвортъчьку пъставить // (с. Афанасьево Курск. обл.)

и т.п.

Диалектной речи свойственны, таким образом, весьма многообразные, тонкие, функционально дифференцированные и в этом смысле совершенные способы воспроизведения высказываний и их трансформации; при необходимости выражается и подчиненность воспроизводимого высказывания включающему — существенное свойство косвенной речи. Отсутствует, однако, тот развившийся в книжном языке прием преобразования шифтеров (Он сказал: "Я встречу тебя" — Он сказал, что встретит меня / его) которым подчеркивается несовпадение воспроизводимой ситуации с текущей ситуацией общения. Как показывают многочисленные наблюдения, народная речь не заимствует технику таких преобразований из литературного языка: само содержание этого приема противоречит общему принципу создания образа ситуации в диалектной речи — принципу совмещения, — и поэтому он не может быть усвоен.

Принцип совмещения ситуации-темы с ситуацией текущего общения, безусловно, обязан своим происхождением той информационной структуре коллектива, при которой непосредственное устное практическое речевое взаимодействие составляло единственный тип речевой коммуникации, а главным его содержанием были "интересы данного момента, — конечно, в широком смысле этого слова" (А.Б.Шапиро). Это результат принципиальной и наиболее последовательной разговорности традиционного общения на диалекте.

Естественно, что в просторечии и в литературно-разговорной речи должны обнаруживаться и действительно обнаруживаются (Е.А.Земская, М.В.Китайгородская, К.Ф.Седов и др.) сходные явления и даже прямые продолжения действия принципа совмещения ситуации-темы с ситуацией текущего общения в изложенном понимании. В качестве примера можно указать на "предложения с подлежащим-местоимением 1 или 2 л. (обычно в бесподлежащной реализации, но возможно и полные) с о б о б щ е н н о - л и ч н ы м значением, т.е. со значением действия или состояния, приписываемого любому, всякому субъекту" (Русская грамматика 1980). Разговорная окраска высказываний типа "Тише едешь — дальше будешь", "К нему и не подойди", "Чужую беду руками разведу ." и подобных, их структурные и семантические особенности свидетельствуют, на наш взгляд, о развитии данного типа предложений в условиях совмещения ситуации-темы с ситуацией текущего общения. Отсутствие в русском литературном языке известного другим литературным языкам согласования времен в составе сложного предложения, по-видимому, нетрудно объяснить действием того же универсального в своей основе семиотического принципа, наиболее полно и системно сохраненного диалектной речью.

Действие в речи принципа совмещения ситуаций, по-видимому, никогда не могло быть абсолютным. Существовали, как существуют они и сейчас, факторы противоположной направленности, вызывающие отступления от него и условия, в которых следование этому принципу не вполне эффективно: фактор внутритекстовой соотнесенности элементов, противоположность номинации деиксису, неизбежные случаи значительного расхождения между апперцепционными базами говорящего и слушающего и др. Таким образом, этот принцип существует в диалектной речи как тенденция, но тенденция древняя и сильная, непосредственно обусловленная коммуникативной спецификой традиционного деревенского общения на диалекте.

Как это обычно для языка, старые формы создания образа ситуации, соответствующие принципу совмещения ситуации-темы с ситуацией текущего общения, не утрачивются при неполной их адекватности меняющимся условиям коммуникации: происходит транспозиция их функций и значений. По-видимому, прежде всего этим объясняется тот факт, что хотя частотность наречий и прилагательных в современном общении на диалекте невелика, доля в нем местоименных наречий и местоименных прилагательных остается значительно большей, чем в письменном литературном общении; она равна или несколько выше частотности соответствующих единиц РР. Например, "так" и "там" имеют следующую относительную частоту в текстах мегорского говора Вологодской обл. (на материале магнитофонных записей объемом в 22 145 словоупотреблений), в РР и в письменной литературной речи (по литературным данным):

Сходным образом обстоит дело с разного рода актуализаторами. Слово "вот" в мегорском говоре занимает по частоте первое место. Одно из первых мест по частоте употребления принадлежит ему и в других говорах. Это прослеживается даже на материале бесед диалектоносителей с исследователями, хотя речь в этих случаях обычно не включается в конкретную практическую деятельность и, следовательно, не дает достаточной опоры для предметно-указательной референции лексем. Черты ситуативности речи проявляются здесь не только и , по-видимому, не столько как результат подчинения актуальным условиям общения, сколько как следование традиционным принципам пользования речью, в том числе — принципу совмещения ситуации-темы с ситуацией текущего общения. При этом на основе исконных коммуникативных функций шифтеров происходит заметная транспозиция их содержания, как, например в (11), где описание не наблюдаемых в текущем общении предметов, признаков, действий (гадание на "Соломоновом круге") в условиях существенной недостаточности знаний адресата об обсуждаемых явлениях и при невозможности воссоздать эти явления невербально в момент общения строится все же с активным использованием ситуативно ориентируемых единиц. Референция значительной части этих единиц остается неопределенной, что ведет к транспозиции их значений. Например, "такой" (Соломон . какой-то такой; черточки такие; человек такой срисованный, такой; такой вот круг; бумага такая) означает в (11) "обладающий свойствами, которые более или менее ясно представляются говорящему и которые он не может или не считает нужным называть слушающему" [Разговорная речь в системе функциональных стилей . 1983].

(11) (О гадании на "Соломоновом круге") раньшэ Саламон-то этъд был / дак я помню вот / какой-то такой /да вот там / шо задумаит / дак там / тожэ были цыфры кругом . написано там / што значит / случиццъ / што будет // и вот / закатают этот катыш / вот / ну вот / как сечяс вот ыграют . как пъ тиливизору фсё показывают /<<Где што / когда>> кажэцца вроди вот эта передачя / тожэ вет там / видите вот скачет лошатка-та // так и тут тожэ такой вот крук / и вот . там / тут чёрточки такии / котора подольшэ // а тут / ф середину / там значит / как Саламон / человек / такой сресованый / такой / бумага такая // а вот на этой бумаге / фсё гадали // (д. Бесов Нос Вологодск. обл.).

Как показало исследование,существует значительный по разнообразию форм проявления и по степени воздействия на организацию диалектной речи комплекс взаимосвязанных вербальных и невербальных средств, языковых единиц и текстовых приемов, обусловленный особым принципом отражения в речи не наблюдаемых в момент общения ситуаций. Это принцип вытекает из коммуникативной специфики традиционного деревенского общения на диалекте и поэтому проявляется в диалектной речи с замечательной полнотой. Но его действие не замкнуто границами диалекта, оно может быть обнаружено и в других социально-функциональных разновидностях русской речи как следствие единства русского языка и значительного воздействия, которое оказали на него и продолжают оказывать русские народные говоры.

IV. Коммуникативная специфика диалектного компонента языковой личности и исследование вклада диалектов в русскую речевую культуру.

Хорошо изучены многочисленные заимствования из диалектов в русский литературный язык, фонетическая, грамматическая, семантическая интерференция в речи диалектоносителей, осваивающих литературную речь, подробно описаны “региональные варианты” литературного языка и другие проявления диалектно-литературных контактов. Однако в большей части работ этого рода исследователи исходят из представления о том, что переход от общения на диалекте к пользованию литературным языком затрагивает в основном внешнюю, формальную сторону речевой культуры и всегда является только прогрессом в речевом развитии личности, которая якобы ничего не утрачивает при таком переходе. Представление о диалекте как о вербальной основе особой и по-своему совершенной речевой культуры традиционного деревенского общения, отличающейся от культуры общения на литературном языке прежде всего не поверхностными явлениями, а глубинными коммуникативными особенностями (такова исходная позиция коммуникативной диалектологии в развиваемом понимании), заставляет считать, что это более сложный и глубокий процесс трансформации самого типа речевой культуры, принятие иного принципа приспособления речи к ситуации общения, процесс развития новых для диалектоносителя областей коммуникативной компетенции и формирования соответствующих фреймов, это смена или дополнение традиционной деревенской семантики общения городской семантикой общения с выражающим ее речевым этикетом, это существенное повышение уровня осознания речи, затрагивающее отношение между речью и всей практической деятельностью человека [Гольдин 1990, 1991б].

В работах [Гольдин 1995, 1997] сделана попытка проследить, какое влияние может оказать коммуникативная специфика диалекта на языковую личность человека, для которого диалект является в прямом смысле слова “родной речью” (В.И. Чернышев) и который полно, даже профессионально полно усвоил литературный язык, так что не только говорит и пишет на нем, но и создает получающие высокую оценку литературные произведения. Для исследования в Кабинете русской диалектологии Саратовского государственного университета под руководством автора доклада был сформирован машинный корпус текстов Н.А. Клюева, куда вошли почти все опубликованные к настоящему времени поэтические произведения Н.А. Клюева, а также его письма А. Блоку, В. Брюсову и некоторым другим адресатам. Обращение к речи именно Клюева в ряду других причин объясняется тем, что Клюев родился в с. Коштуги Вытегорского уезда Олонецкой губернии, долгие годы был тесно связан с крестьянской средой Обонежья, северо-западная народная речь была с младенчества его родной речью, а мировоззрение поэта определило особую ценность для него местного "мужицкого слова". Говоры Вытегорского района Вологодской обл. (с 1976 г.) были предметом специального внимания автора настоящего доклада, изучались им на протяжении нескольких десятилетий, они отражены в достаточно большом машинном текстовом корпусе МЕГРА, а этим открывались дополнительные возможности для планируемого анализа, возможность посмотреть на речь поэта сквозь призму хорошо знакомого ему диалектного слова.

Идеал Клюева лежал в прошлом. Им был исчезавший традиционный мир крестьянского дома, семьи, веры, гармонии с природой, — мир, крепкий и надежный как раз своей традиционностью, неизменностью кругового движения с постоянным возвращением к тому, что уже было испытано и преодолено предками.

Еще на рубеже ХIХ-ХХ веков, как считают исследователи, крестьянская культура, особенно культура старообрядцев, сохраняла свой традиционный характер; речь же — один из главных элементов и символов любой, в том числе крестьянской и старообрядческой крестьянской культур. Не случайны строки поэта:

Осеняет Словесное дерево

Избяную, дремучую Русь!

("Оттого в глазах моих просинь .")

Естественно, что отход от речевых традиций воспринимался Н.Клюевым в том же гибельном ряду, что оскудение лесов и рек, разрушение крепких прежде селений, потеря достатка, забвение обычаев:

Все реже полесья, безрыбнее губы,

Селенья ребрасты, обглоданы срубы,

Бревно на избе не в медвежий обхват,

А баба пошла — прощалыжный обряд,—

Платок не по брови и речью соромна,

Сама на Ояти, а бает Коломной.

("Песнь о Великой Матери")

В сознании Н.Клюева местная крестьянская речь соответствовала первым членам оппозиций "родное - чужое", "старое - новое", "истинное - ложное", "святое - греховное", "прекрасное - безобразное". Это накладывало отпечаток на язык клюевской поэзии, но состав его поэтического слова весьма сложен: устно-народная речевая основа переплетена прочными нитями высокой книжности, трогательно-наивная обыденная речь расцветает сказочными "адамантами" и "хризопразами", интонации живой современности соседствуют с глубокой архаикой.

Поэтическое слово Клюева отражает диалектные особенности всех уровней речи: фонетического, грамматического, лексического, следует народно-разговорным способам номинации. Наиболее заметны, хорошо выделяются и обычно комментируются при издании произведений Клюева многочисленные лексические диалектизмы: бересто, дерно, голубец, домовина, плачея, водополь, конопель, грядка, кокора, шолом, лядина, кошница, вилавый, плящий, пододонный, скать и другие. Однако важно, на наш взгляд, не столько само их наличие в произведениях поэта, сколько то, что некоторые из диалектных слов (например, слова зыбка и пододонный) встречаются у Клюева многократно и в разных произведениях, так как соответствуют постоянным мотивам его творчества, приобретают в нем символическое значение: выражаемый ими смысл для Клюева лучше всего передается диалектным словом за счет его специфических в крестьянской речевой культуре коннотаций. Так, Изба — центр крестьянского мира, а зыбка в избе — мерное движение в покое, здоровый сон живого, родное гнездо, место вскармливания, поэтому зыбка не только часто упоминается Клюевым, но и выступает основанием сравнений ("Изба дремлива, словно зыбка,// Где смолкли горести и боль"), метафор обобщенно-космического характера, отражающих идею избы-мира и мира-избы[10].

Диалектизмы в поэзии Клюева — органическая составляющая, отнюдь не инородные, не чуждые лексические единицы, требующие заключения их в кавычки. Органичность диалектных слов и соответствующих им значений проявляется в том, что как правило диалектизмы Клюевым не поясняются, не комментируются, не сопровождаются синонимами или описательными выражениями даже тогда, когда их значение невозможно вывести из словесного окружения, а контекст способен спровоцировать читателя, мало знакомого с народно-речевой культурой, на неверное понимание образа. Таково, например, неоднократное употреблением Клюевым слов гряда и грядка.

Анализ показывает, что диалектность слова воспринималась Клюевым прежде всего как признак народности, исконности речи, поэтому он мог включать в текст и инодиалектные лексемы, если в местной речи нужное значение передавалось словом, совпадающим с литературным, а текст требовал особых стилистических знаков. Так, по нашим данным и по данным областных словарей, грудок в значении “костер” не свойственно олонецким говорам, по крайней мере в настоящее время. Это, по-видимому, тверское, псковское слово, в Мегре и Коштугах говорят костер. Между тем у Клюева:

Если относительно отдельных диалектных особенностей, прежде всего — фонетических черт, не получающих явного выражения на письме (например, произношение конечного СТ как С, о чем говорят клюевские рифмы "Алконост" — "слез", "Алконост" — "Христос", или отсутствие в ряде случаев перехода Е в О под ударением: рифмы "для посева" — "веселый", "берестой" — "невестой"), еще можно предположить, что их появление в стихах не всегда замечалось автором, то не вызывает сомнений, что использование Клюевым большей части диалектных форм и слов — результат сознательного выбора мастера. Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить язык его заонежских песен, насыщенных фольклорными мотивами и формами и северо-западными диалектизмами, с языком других стихотворных циклов, где народно-поэтических и диалектных форм гораздо меньше. О том же свидетельствует и тот факт, что далеко не всякое северо-западное диалектное явление получает место в "пестрядинных" стихах Н.Клюева. Мы не находим в них глагольных форм 3 л. настоящего времени без конечного Т, не встречаем форм существительных Тв. п. мн. числа на -ам, характерных местных форм Пр. п. существительных (в избы, в Мегры и т.д.) и др. Это объясняется, на наш взгляд, тем, что, с одной стороны, такие морфологические диалектизмы заметно нарушали бы принятый графический облик слов, а у Клюева (это характерно для старообрядческой культуры в целом) — обостренное чувство письменной фактуры речи. Поэтический "звукоцвет" для него — "в белой букве, в алой строчке,// В фазаньи-пестрой запятой" ("Где рай финифтяный и Сирин ."); между словом и делом у Клюева стоит буква.[11]

С другой стороны, упомянутые морфологические диалектизмы не несут особого, дополнительного содержания и неизбежно делали бы текст просто малограмотным. Когда же за диалектными морфологическими формами может стоять добавочный смысл, особенно смысл, обусловленный спецификой крестьянской культуры, Клюев не пренебрегает ими. У него, например, наряду с формой в лесах неоднократно встречается и распространенная в севернорусских говорах форма во леся'х.[12] В мегорском говоре и сегодня наряду с "в лесу", "в лесах" фиксируется форма "в ли'сях" с особым оттенком обстоятельственногозначения: в местах и во время лесной работы, обычно — лесоповала. Вероятно, существованием этого оттенка и мотивировано использование Клюевым параллельных форм "в лесах" и "во лесях". Лексемы "грудок" и "костер" (см. выше) для Клюева, возможно, тоже не были абсолютными синонимами, так как "костёр" широко известно в русских, в том числе в олонецких говорах со значениями "куча хворосту, дров" и "поленница".

Клюев не "знакомит" читателя с устно-речевой народной культурой, не цитирует ее, а творит в уникальной сфере своей языковой личности, которая, конечно, не покрывается полностью текстами его произведений и включает в себя в значительной мере традиционную деревенскую культуру, устную и письменную традиции старообрядцев, семиотику современных ему литературных течений и другие культурные коды и произведения. Неизбежным следствием этого является сложность, а нередко и противоречивость интерпретации произведений поэта, которая делается особенно заметной при сопоставлении результатов осмысления клюевского слова в аспекте литературных норм и диалектного узуса. Яркий пример — форма "сучьё" в строфе:

За окном рябина,

Словно мать без сына,

Тянет рук сучьё.

И скулит трезором

Мглица под забором —

Темное зверьё.

("Погорельщина")

В современном русском литературном языке нет слова "сучьё". Уже в силу своей ненормативности оно воспринимается как экспрессивное образование. Построенные по той же модели собирательные существительные имеют в литературном языке нейтральное (дубье, батожье) или чаще, у собирательных названий живых существ, — резко отрицательное оценочное значение (воронье, комарье, зверье, мужичье, бабье и под.). "Сук" ассоциируется для носителей литературной речи скорее с жестким, твердым, старым, чем с гибким, мягким, молодым. Строка "Тянет рук сучье" создает образ больных корявых сучьев-рук, что как будто соответствует смыслу всей строфы.

В мегорском же говоре, как и во многих других говорах этого региона, по-другому, чем в литературном языке, строятся соотносительные категории единичности, множественности, собирательности, вещественности. Там "сучье", как и "кустье", "гвоздье" и под., — регулярная, узуальная и не экспрессивная форма. Кроме того, "сук" в мегорском и коштугском говорах не ассоциируется со старым и жестким, сучье-“ветви” может быть гибким и молодым; все это меняет образ рук-ветвей, не лишает его возможной нежности, женственности, по-своему трансформирует конфигурацию экспрессивности строфы.

С другой стороны, литературно говорящему читателю союз но в клюевских стихах сам по себе не кажется необычным, неожиданным, нарочитым. Между тем мегорский говор, как, видимо, и другие русские говоры, почти не знает данного книжного элемента. Уже одним этим определяется высокая экспрессивность фраз с союзом но в оценке их "с позиции" диалекта. Существенно и то, что но у Клюева (всегда в начале строки) используется нередко и в необычной для этого союза в народной речи композиционной функции, — функции темпорального и / или тематического переключения.[13]

Проявления народно-разговорного диалектного начала в поэзии Клюева не сводятся к собственно диалектизмам, как бы заметны и многочисленны они ни были. В его стихах (заметнее, чем в эпистолярном творчестве) прослеживается рассмотренный выше принцип речевого отражения мира, — принцип совмещения ситуации-темы и ситуации текущего общения. Одно из средств его реализации — использование междометий и междометных выражений для синхронизации ситуации-темы с ситуацией общения. В поэтической речи Клюева эту функцию часто играют междометия "чу" и "глядь". Например:

Можно, конечно, привести немало примеров употребления междометий, в том числе "чу" или "глядь" из других литературно-художественных текстов, свободных от прямого диалектного влияния, например знаменитое "глядь" в конце одного из монологов Чацкого. Действие базового для диалекта принципа отражения ситуации-темы обнаруживается и в литературно-разговорной, даже в литературно-книжной речи, но как отраженное, трансформированное явление. Во всех этих случаях будет ощущаться заметная устно-разговорная окраска, обнаруживающая генетическую связь данного явления с обсуждаемым принципом совмещения ситуации-темы и ситуации текущего общения и в конечном счете — одну из линий взаимодействия различных внутринациональных культур в русской речевой культуре.

Творчество Н.Клюева — заметный перекресток на путях движения культуры, где встретились старообрядчество, крестьянское слово, фольклор, литература и родился своеобразный вариант русской речи. В полиморфизме речевой культуры Н.А.Клюева, как и в его жизни, много уникального, но сложность взаимодействия диалектной и литературной речевых стихий — явление закономерное и достаточно типичное для нашего времени. Изучение произведений Н.А.Клюева приводит к выводу: народно-речевая основа, воплощенная в диалектах, вносит такой вклад в русскую речевую культуру, который затрагивает самые принципы видения мира и адекватное изучение этого вклада должно опираться на идеи коммуникативной диалектологии.

V. Источниковедческие проблемы коммуникативной диалектологии. Коммуникативно-диалектологические исследования требуют иного в сравнении со структурными и функциональными исследованиями отбора речевого материала и специфической его организации как научного источника. В соответствии с общей направленностью исследований в рамках коммуникативной парадигмы главным объектом наблюдений становятся связная речь и воплощенные в ней единицы общения, “тексты”, поэтому коммуникативный подход к диалектам предъявляет особые требования к методике сбора, способам фиксации и обработки явлений диалектной речи. Наш анализ соответствующих источниковедческих проблем и практические решения представлены в [Гольдин 1983а, 1987а, 1989, 1990а, 1991, 1991а, 1995, 1995а,1995б].

Основная форма организации источников, соответствующая задачам коммуникативной диалектологии, — корпусы текстов. Они воплощаются

1) в аналоговом представлении (фонотеки магнитофонных записей, системно организованные звуковые хрестоматии, антологии диалектных текстов, в первую очередь — антологии текстов одного говора);

2) в виде оцифрованных текстовых фрагментов звучащей речи;[14]

в символьном печатном (и рукописном) виде, прежде всего — в качестве расшифровок магнитофонных записей;

3) в виде машиннообрабатываемых текстовых корпусов с символьным представлением речи;

4) в форме кино- и видеозаписей со звуковым рядом[15].

Наибольшую ценность эти источники приобретают в случае, если они формируются и используются не самостоятельно, не изолированно одни от других, а представляют собой структурно (еще лучше — и технически) связанные формы воплощения одного и того же диалектного материала.

Развитие средств магнитофонной записи, видеозаписи, компьтеров и компьютерных технологий обработки информации оставляют все меньше технических ограничений на создание неободимых научных источников коммуникативной диалектологии, но на этом фоне и в этих условиях тем более заметными делаются трудности собственно лингвистического характера, преодоление которых — одна из важнейших задач науки о русских говорах.

Ткстовые корпусы, отражающие литературную речь в ее письменном представлении, создаются специалистами, свободно владеющими как самой этой речью, так и необходимыми для достаточно полного ее понимания фоновыми и иными знаниями. То же относится и к предполагаемым пользователям создаваемых научных источников. Кроме того, что очень важно, речевая культура, обслуживаемая литературным языком, имеет развитую систему и других форм и способов фиксации культурной информации (архивы, библиотеки, музеи и т.д.), на которые текстовые корпусы могут опираться и с которыми они могут системно связываться (например, с лексикографическими, грамматическими и подобными описаниями литературного языка, к которым делаются отсылки в текстовом корпусе литературной речи). Таким образом, эти текстовые корпусы создаются внутри речевой культуры, составляющей их предметную область, являются ее функциональной частью и отражают речь, которая по самой своей сущности уже предполагает символьное представление. Это позволяет значительно упрощать и процесс создания корпуса, и его структуру, а объем корпуса доводить до сотен миллионов словоупотреблений. Тектовые корпусы принципиально устной литературно-разговорной речи организовывать сложнее из-за необходимости перекодирования аналоговой формы в символьную, и это не только техническая, но в значительной степени — теоретическая проблема. Кроме того, ситуативность литературно-разговорной речи требует для успешного анализа текстов учета слабо отражающихся в самой речи компонентов конкретных ситуаций общения и индивидуальных или частногрупповых апперцепционных оснований. Все это заставляет делать корпусы литературно-разговорной речи более сложными, и они меньше по объему.

Текстовые корпусы диалектной речи создаются и пока функционируют вне речевой культуры, составляющей их предметную область, создаются исследователями и для исследователей, которые в полной мере, то есть и практически, ни говором, ни соответствующими фоновыми и коммуникативными знаниями не владеют. Они создаются в отрыве от породивших текстовые единицы конкретных коммуникативных ситуаций, поэтому магнитофонные записи диалектной речи даже для диалектологов, которые их осуществляют, сразу же после записи превращаются в разновидность исторических памятников, требующих, как и всякие памятники, специальной расшифровки и специального комментирования. Чем естественнее записанный монолог или диалог, чем теснее он связан с условиями и потребностями деревенской жизни, чем меньше он был ориентирован на исследователя-наблюдателя, тем большая часть информации, необходимой для его понимания и правильной лингвистической оценки, содержалась не в самой речи, а в ситуации общения в целом и, следовательно, тем больший объем внетекстовых элементов должен быть отражен в различного рода дополнительных базах данных, справочниках, комментариях, чтобы текстовый корпус эффективно выполнял функцию научного источника. Со временем ценность сделанных в наше время записей возрастает, а трудности их интерпретации значительно увеличиваются.

Анализ большого числа диалектных текстов из собрания кабинета русской диалектологии СГУ позволил разработать и предложить специальную схему комментирующих приложений к расшифровкам магнитофонных записей, направленную на преодоление отмеченных трудностей [Гольдин 1983а, 1987а]. Считается необходимым

1) указание характера текста по цели и типу общения (неофициальная непринужденная беседа, рассказ на заранее оговоренную тему, выступление на собрании, опрос по пунктам исследовательской программы, запись лингвистического эксперимента, исполнение фольклорного произведения и т.п.);

2) анализ тематического членения текста;

3) расшифровка узкоместных диалектизмов, профессионализмов, жаргонизмов и подобных единиц социально-ограниченного употребления;

4) расшифровка собственных имен (топонимов, антропонимов, зоонимов, хронимов и др.);

5) пояснение частей текста, для понимания которых необходимо знание определенных событий, обстоятельств, обычаев, не нашедших полного отражения в тексте; указание реалий, непосредственно наблюдаемых собеседниками в ходе записи, но не названных в тексте, хотя в содержание речи они включены;

6) описание значимых жестов, их точного места в отношении к вербальной части текста (особое внимание уделяется жестам, позам, мимике, являющимся единственным выражением соответствующей информации в данном акте общения)

и т.д.

Выдвигается требование точной фиксации всех активных и пассивных участников общения с указанием их роли, момента включения в ситуацию и выхода из неё; предлагается подробно описать адресата или адресатов речи, обращая внимание на возможную смену адресатов в процессе общения; рекомендуется детальный анализ всех физических параметров и компонентов ситуации общения (время суток, место беседы, освещенность участников, расстояние между ними, некоммуникативные действия говорящих, которые могли сказаться на ритме или иных особенностях речи (прядет, месит тесто, ест, пьет и т.д.); считается необходимым приведение впечатлений исследователя, осуществившего фиксацию общения, о степени непринужденности диктора при записи, о типичности темпа речи, ее эмоциональности, тематической направленности для данного диктора (в сравнении с другими наблюдениями речи того же лица) и под.; формулируется ряд требований к технической характеристике записи.

Транскрибированные тексты переносятся на машинные носители во вспомогательной транскрипции, которая имеет ограниченный набор знаков и рядом особенностей сближается с обычным письмом. Вспомогательная транскрипция призвана обеспечить передачу звукового потока речи, его фразового и синтагматического членения (на фонетической основе), словоразделение, соответствовать такому уровню выделения фонетических подробностей, который необходим в большинстве лексикологических, грамматических и даже части фонетических диалектологических исследований, и при этом быть предельно объективной, достоверной, содержать наименьшее число спорных индивидуальных представлений о звуковом составе речи. Кроме того, текст должен легко восприниматься зрительно и быть удобным для машинной обработки.

С одной стороны, требуется сохранить предельно большое количество фонетической, грамматической и иной информации, и это подталкивает в сторону усиления фонетической детализации записи. С другой стороны, ясно, что при массовой расшифровке текстов неизбежно привлечение к работе операторов, чьи фонетические представления в их специальной части, связанной с оценкой диалектных звучаний, полностью стандартизировать не удастся (как показывает опыт, не удается этого достичь и при транскрибировании текстов одними опытными фонетистами). В этой ситуации важнее получить достоверную информацию ограниченного объема, чем большой объем информации, степень достоверности которой неопределенна. Кроме того, главная задача транскрипции текстов машинного корпуса — обеспечить свободную ориентацию пользователя в тексте, дать ему возможность правильно строить запросы и находить в массиве речи интересующие его единицы и позиции. В большинстве случаев это полностью удовлетворяет исследователей лексики, грамматики, коммуникативных стратегий, когнитивных особенностей речи, а для фонетиста вспомогательная транскрипция служит путеводителем по тексту, существенно облегчая его работу с магнитофонными записями или оцифрованными фрагментами, без чего он в любом случае не может обойтись. Исходя из этого, а также с учетом имеющейся в русской диалектологии традиции передачи фонетических диалектных особенностей в областных словарях, лексикологических и грамматических исследованиях диалектной речи нами был предложен специальный вариант вспомогательной транскрипции.

Набор ее знаков построен таким образом, что позволяет передавать те фонетические различия, которые безусловно релевантны для современного русской литературной речи, родной речи диалектологов, расшифровывающих диалектные записи, и не включает средств для передачи звуковых особенностей, легко пропускаемых “фонологическим ситом” литературно говорящего неспециалиста или нерелевантных в силу позиционной специфики литературной фонетики [Гольдин 1990а].

Фрагменты подготовленных к интеграции в текстовом корпусе текстов во вспомогательной транскрипции:

1) Из записи, сделанной в с. Ушакова Мегорского сельского совета Вытегорского района Вологодской обл.):[16]

<< А ваша семья большая ?>>

{{ у- мня'? / у- миня' у- молоцца' е'сте жывотьця' (S поговорка S) / одна' я . (#смеется #) }}

<< М? >>

{{ четы'ре доце'рей / дак за'муш вы'шли / а сы'н был / дак то'жо / жэни'вся да // пои'хал на- мотоцы'кле / да решы'вся / па'у / и уби'вся / му'ш то'жо / убиS . э'того / у'мир / с- а'рмийи пришо'л да / кале'ка да / фсё' / не- могу' да / не- могу' да / руS . рука' была' простре'ляна / не- одева'у шэне'ль // одева'ла // а пото'м мале'нечько ста'у шевели'ца / пошо'у ф- пастухи' // арте'ль -то на'до корми'ть / робя'т -то // фс6' хорошо' / вотста'ньте (S отстаньте S) вы' де'фки // топе'ря ста'рого не- веля' (S не велят S) по'мнить / на'о хоро'шэ по'мнить // }}

2. Из записи, сделанной в с. Подгорье Спас-Клепикского района Рязанской обл.:

{{ я рашшё'т взяла' / за- не'й хади'лъ / ана' две' ниде'ли пажыла' / и пъмярла' // а пато'м бра'S . бра'т прие'хъл / ну ън фсё' прие'хъл з- дяньга'мее // тут ужы' . снаха' была' сто'ръжъм / пълучи'лъ многъ нъ- трудъде'нь иржы' // мы у- не'й купи'лее / дъ смало'ле / дъ спякли' эт / ма'му схърани'ли ну мид дяньга'ме // }}

В [Гольдин 1983а, 1989, 1990а] проведено разграничение диалектологических источников первичного и вторичного характера. Первичными являются фиксации речевых произведений на диалекте с максимальным сохранением информационного фона, позволяющим понимать, а не только узнавать (см. соответствующее противопоставление знаковых систем Э.Бенвенистом) речь. К ним относятся также фиксации диалектно-литературных, двудиалектных, диалектно-иноязычных текстов как реальных единиц общения, сохраняющих в наиболее полном виде речевую, социально-коммуникативную и прагматическую ткань оригинала. Текстовые корпусы диалектных текстов теоретически могут быть предельно приближены к идеалу первичных источников, хотя на практике осуществить это приближение до конца не удается. Существенно, что в отличие от научных источников литературной речи диалектологические источники не становятся известными диалектоносителям, не участвуют в организации узуса, тем более — в кодификации; усвоение диалектной речи совершается не на их основе, они практически не оказывают влияния на диалектную речь. В этих условиях научные описания диалекта и любые другие вторичные типы диалектологических источников (атласы, картотеки, словари и т.п.) в сравнении со вторичными источниками литературного языка в гораздо большей мере являются лишь гипотезами, которые должны изменяться всякий раз, когда в диалектном общении обнаруживаются противоречащие им факты. Отсюда следуют принципиальные различия в положении текстового материала в машинных фондах литературной и диалектной речи: текстовый корпус специально подобранных диалектных текстов должен составлять основу диалектологического подфонда Машинного фонда русского языка, а не его иллюстративную часть, как это планировалось первоначально.

Научное значение текстового корпуса зависит от того, в какой мере его состав моделирует коммуникативную среду говора, поэтому корпус текстов должен отражать:

1) важнейшие типы диалектной речи (речь бытовую, фольклорную, речь в условиях официального общения);

2) различные формы речи (диалог, полилог, монолог);

3) различную фактуру речи (устная речь и использование диалекта в письменных текстах);

4) главные речевые события диалектного общения, речевые жанры и акты речи (речь, включенная в коллективную деятельность невербального характера, и специальная деятельность речевого общения; традиционно-обрядовые речевые события типа свадеб, поминок, посиделок и т.п.; жанры рассказа, ссоры, примирения, неинформативной беседы и т.п.; речевые акты приказания, угрозы, выражение согласия, просьбы, поздравления, запрос информации и т.п.);

5) разнообразную тематику диалектного общения с учетом неодинаковой частоты обращения говорящих к отдельным темам;

6) дифференциацию носителей говора по полу, возрасту, уровню образования, профессии, преобладающей деятельности, по происхождению и родственным связям, по линиям наиболее активного общения и другим социальным признакам;

7) дифференциацию носителей говора по речевым идеалам, типам мышления (преимущественно образный тип или рассудочно-практический), уровню речевой компетенции, степени отхода от традиционной системы говора и т.д.;

8) объектную речь и метаречь, в том числе дразнилки, прозвища по речевым особенностям, лингвистические анекдоты и другие отражения языкового сознания носителей говора;

9) различную направленность общения, при которой адресатами речи являются местные же жители (носители диалекта), горожане, носители литературного языка, представители окружающих говоров и т.д. (по-видимому, учет различий в направленности речи может оказаться особенно важным при создании текстовых корпусов на материале говоров территорий позднего заселения, где, как показано Л.И.Баранниковой, складываются своеобразные условия междиалетного и межъязыкового контактирования, взаимодействия диалектной и недиалектной речи).

Пересечение указанных признаков образует матрицу общения, которая при использовании ее в качестве программы собирания диалектных записей обеспечивает полноту создаваемой модели общения на диалекте.

Поскольку невозможно создание текстовых корпусов для каждого из говоров, возникает проблема оценки целесообразности организации и ведения тех или иных корпусов. Она обсуждена в работах [Гольдин 1991, 1995а] на конкретном материале корпуса МЕГРА путем исследования того, какие дополнительные возможности открывает исследователю машинный диалектологический текстовый корпус. Они связаны, во-первых, со значительной полнотой сохранения в источнике реальных отношений между языковыми единицами в потоке диалектной речи, во вторых, — с преимуществами автоматизированного управления данными (сортировки, выборки, автоматические конкордансы, получение прямых и обратных словарей, реализация большого числа входов в получаемые базы данных и др.). Первое позволяет осуществлять на материале корпуса исследование даже таких явлений, изучение которых первоначально не планировалось или значимость которых вообще еще не была осознана ко времени начала организации корпуса. Второе существенно обогащает как технику, так и аспекты исследования.[17]

Заключение. Коммуникативная диалектология проходит стадию формирования, и важнейшие ее проблемы еще только ставятся, но время обсуждать их уже пришло. Лингвистика конца ХХ в. все теснее объединяется с другими науками, исследующими человека, его сознание, знания, коммуникативную деятельность. Этот процесс захватывает все лингвистические дисциплины. Диалектология не является исключением. Своевременный анализ теоретических проблем коммуникативной диалектологии может способствовать ее становлению, успешному формированию и развитию.

Можно полагать, что коммуникативная диалектология позволит преодолеть известную разобщенность исследований в области русской диалектной и литературной речи. Исследования литературной речи традиционно опираются на текстовую фиксацию материала. Извлекаемые из него высказывания и их фрагменты сохраняют в ходе анализа текстовую отнесенность и поэтому допускают функционально-коммуникативный анализ речи. Среди диалектологических же источников традиционно преобладали источники вторичного характера, элиминирующие связи этого рода. Коммуникативная диалектология опирается на текстовые корпусы (в том или ином варианте их организации), этим создается источниковедческая основа целостного изучения русского языка, соотносительных исследований диалектов, просторечия, литературно-разговорной речи, кодифицированного литературного языка, а это путь к построению внутренней типологии русской речи. Уже сейчас ясно, что существуют общие принципы построения речи, связывающие “отдельные” члены функциональной парадигмы, но по-разному проявляющиеся в каждом из них. Совмещение ситуации-темы с ситуацией текущего общения — один из таких принципов.

Коммуникативная диалектология исходит из признания высочайшей ценности традиционной крестьянской речевой культуры самой по себе и как компонента русской национальной речевой культуры в целом. Можно надеяться, что специальное изучение этой культуры на основе принципов, идей, понятий коммуникативной диалектологии приведет не только к новым теоретическим, но и практическим достижениям, позволит крестьянской речевой культуре занять подобающее ей место в русском речевом общении.

Основные положения диссертации представлены в следующих публикациях:

[1] Например, субъективная номинация и тем более обращение маманя семантически не равнозначны выражению моя мама.

[2] Некоторые областные словари также отмечают эту особенность женской речи. Так, в “Псковском областном словаре” часть форм с суффиксами эмоционально-экспрессивной оценки имеет помету, указывающую на “смягченность выражения, обычно в женской речи”.

[3] Такова, например, записанная автором на территории нескольких говоров свадебная песня “Сборы, сборы да Танины”, в которой задана модель обращения выходящей замуж девушки к её новым родственникам свекру, свекрови, деверю, золовке: на новую для девушки семью переносится семантика общения родной семьи, поэтому к свекру рекомендуется обращаться так же, как к родному отцу, к свекрови обращаться, как к родной матери, и т.д.[Гольдин 1978а].

[4] В части говоров — независимо от пола адресата.

[5] Одно из важнейших различий между спором и ссорой проходт как раз по линии представленности личностного начала в данной коммуникативной ситуации.

[6] В с. Погорельцеве Железногорского района Курской обл., по нашим наблюдениям, взаимные женские обращения в форме Дуняха, Танюха, Манюха, Дунь, Тань, Мань воспринимаются самими носителями говора как нейтральные или в очень незначительной степени пренебрежительные (возможные функциональные различия между полными и усеченными формами выявить в полевой работе не удалось); обращения к тем же лицам только по отчеству - Николаевна, Петровна, Ивановна - оцениваются как почтительные; редкие обращения по имени и отчеству имеют более официальный характер, а обычная форма именования женщин (за глаза) - уличные прозвища типа Николаиха, Петриха, Иваниха. Варианты коммуникативного поведения, представленные этими формами именования и обращения, манифестируют часть актуальных для сельского общения параметров ситуации, но лишь часть, - полная система семантики общения, несомненно, сложнее и для своего выявления требует учета всех или почти всех указанных выше вербальных и невербальных единиц.

[7] Произведения А.С.Пушкина, особенно написанные в 1830 г. , дают хорошую возможность проследить осознание им того, как ситуативные коммуникативные роли создателей художественных текстов, ретрансляторов, адресатов, наблюдателей превращаются в социально типизированные позиционные роли с соответствующими атрибутами-именами (сочинитель, издатель, книготорговец, публика, критики) и достаточно императивными ожиданиями относительно ролевого поведения лиц, занимающих в обществе соответствующие позиции. В отрывке “Участь моя решена. Я женюсь .” семиотически точно сравниваются коммуникативные ситуации семейно-бытового уровня и уровня профессионального художественного общения:

“Итак, это уже не тайна двух сердец. Это сегодня новость домашняя, завтра - площадная.

Так поэма, обдуманная в уединении, в летние ночи при свете луны, продается потом в книжной лавке и критикуется в журналах дураками”.

[8] Ср. с подобными структурами в литературно-художественном тексте: “ .за маленьким треногим столом сидят сам Яшкин и его гость, штатный смотритель уездного училища Пимфов. Оба без сюртуков; жилетки их расстегнуты; лица потны, красны, неподвижны; способность их выражать что-нибудь парализована зноем . Лицо Пимфова совсем скисло и заплыло ленью, глаза его посоловели, нижняя губа отвисла. В глазах же и на лбу у Яшкина еще заметна кое-какая деятельность .” (Чехов А.П. "Мыслитель").

[9] Иногда число повторяемых лексем прямо передает состав множества: у миня самый старшый сын з двацать васьмовъ годъ // он был малиньким / а патом меньшы / и меньшы / и меньшы //четвиръ у миня былъ // (с. Будановка Курск. обл.).

[10] Вот "эскимоска-ночь укачивает день":

В моржовой зыбке светлое дитя

До матушки-зари прикурнуло, грустя .

("В заборной щели солнышка кусок .")

И тот же мотив в "Избяных песнях":

Мы матери душу несем за моря,

Где солнцеву зыбку качает заря,

Где в красном покое дубовы столы

От мис с киселем, словно кипень, белы .)

("Четыре вдовицы к усопшей пришли .")

[11] Вы же, кого я обидел

Крепкой кириллицей слов .

("Погорельщина")

[12] Любо тебе во лесях

В скрытой избе, у окошка .

("Тучи, как кони в ночном .)

[13] У Сеньки кони-салазки,

Метель подвязала хвост .

Но вот с батожком и в ряске

Колядный приходит пост.

("Заозерье")

[14] Развитие компьютерной техники, интенсивно протекающее увеличение объема памяти на жестких дисках, объема оперативной памяти и быстродействия машин неуклонно усиливают значение источников этого типа и связанных с ними машинных текстовых корпусов (см., например, работы Р.Ф. Касаткиной, Кр. Саппока и др.).

[15] Значение этого типа источников в последнее время чрезвычайно возрастает не только в связи с развитием техники записи и воспроизведения, но и с развитием программных средств, позволяющих хранить в машинных базах данных информацию в виде графических и звуковых образов, применять мультимедийные и гипертекстовые представления информации (см., например, проект гипертекста “Говор” С.В. Лесникова).

[16] В орфографической записи дана речь диалектолога, ведущего диалог; курсивом выделены включенные в текст комментарии; {{ . }} — начальный и конечные маркеры речи диалектоносителя, << . >> — маркеры речи диалектолога; (S . S) и (# . #) — маркеры различного типа комментариев, сделанных в процессе подготовки текста.

[17] Материал текстовых диалектологических корпусов Кабинета русской диалектологии Саратовского университета использован в части кандидатских диссертаций, выполненных под руководством автора (Данилина Н.И. Расширение гласных верхнего подъема в русских говорах. Саратов, 1995; Уздинская Е.В. Частица “-то” в диалектах и в разговорной речи <функциональный аспект>. Саратов, 1996; Фадеева С.Ю. Номинация лиц как отражение специфики разговорного общения <на материале текстов диалектной и городской речи>. Саратов, 1997), и в других работах по изучению русской диалектной речи.