Пакс Британика

Споры о кризисе идентичности, постигшем Великобританию во второй половине XX в., идут не переставая. Они то утихают, то разгораются вновь, но предстают бессменным атрибутом современного политического дискурса. Головоломки о предназначении Британии, о её месте в мировой системе координат – явление с глубокими историческими корнями. Это не удивительно, ведь своеобразное геополитическое положение государства, отделённого от континентальной Европы узким проливом, всегда служило существенным фактором в его развитии.

Стереотип об островном менталитете британцев, в первую очередь англичан, часто истолковывается превратно. В действительности жители государства-острова почти никогда не ощущали себя островитянами, отрезанными от большой земли и живущими изолированно. Напротив, Британия представлялась лишь преддверием чего-то большего, первым контуром развития, за которым следуют другие, тихой и безопасной гаванью, из которой отправляются в более отдалённые владения.

Казалось бы, островное положение страны должно было склонить британцев к отчуждённости, замкнутости, заставить их довольствоваться окраинным положением в Европе. Однако они воспользовались им для достижения противоположной цели – вырваться из плена острова, открыть для себя Большой мир и приспособить его к своим потребностям. Окружающий Британию мировой океан стал средством не столько защиты от иностранного нападения, сколько территориального расширения, не преградой, а проводником устремлённости британцев вовне.

В то же время, островное положение государства, ощущение его жителями своей особости, наложило на их характер своеобразный отпечаток. Стремление к познанию окружающего мира, знакомству с другими народами и культурами, пытливость и любознательность соседствовали с высокомерием и заносчивостью, общением свысока, «на расстоянии вытянутой руки», с уверенностью в том, что само проведение предопределило для британцев роль наставников, покровителей и повелителей. В ходе формирования империи, по мере того, как колониальные границы Британии всё дальше удалялись от её исконных рубежей, как всё более обширные земли оказывались во владении британской короны, цивилизаторская миссия несла с собой не только умиротворение, просвещение и патернализм, но насаждение чуждых другим культурам порядков и подавление инакомыслия.

Уже в раннем средневековье Британия ощущала свою территориальную стеснённость и претендовала на обширные владения во Франции. Однако на континенте она столкнулась с не менее амбициозными и сильными соперниками, что заставило её искать удачи за пределами Европы. Здесь-то двойственная роль островного положения раскрылась в полной мере, обеспечивая относительную безопасность от поползновений соседей и открывая безграничные возможности для воплощения британского мессианства. В XVI-XVIII вв. мир стал свидетелем появления невиданной по размаху и мощи империи, где «никогда не заходит солнце». В XIX в. она простиралась на пяти континентах, на её территории проживало 700 млн человек.

Для британцев империя не была исключительно источником наживы и механической суммой чуждых территорий, силой контролируемых метрополией, но взаимосвязанной корпорацией. Границы метрополии были лишь границами внутренними и промежуточными, но именно границы внешние, по периметру империи, очерчивали мир, в котором британцы долгое время чувствовали себя как дома. Для них империя имела экзистенциальный смысл, была воплощением их мироощущения, представляла собой живой организм, к которому они испытывали отеческие чувства.

Империя была ключевым фактором не только внешней, но и внутренней жизни метрополии, поддерживала в ней социальное спокойствие, заставляя представителей всех слоёв общества чувствовать себя членами великой нации избранных. Империя для англичан стала символом величия, их гордостью, неотъемлемой частью национального самосознания, и в то же время воспринималась как нечто обыденное, проявление естественного порядка вещей. Это наглядно подтверждалось тем, что в пределах империи на протяжении долгого времени, вплоть до середины XX в., выезд людей из Великобритании намного превышал въезд. Коренные британцы с охотой направлялись в колонии, протектораты, доминионы, зависимые территории на военную, государственную, частную службу, в качестве миссионеров, жили там годами и поколениями.

Во второй половине XIX в., когда Британская империя находилась на пике своего могущества, во времена, окрашенные деятельностью таких личностей, как Бенджамин Дизраэли, Джозеф Чемберлен и Сесиль Родс, сформировался миф о «бремени белого человека», своего рода моральное оправдание имперского правления. В наиболее отточенной и эмоционально выверенной форме он нашёл выражение в творчестве Редьярда Киплинга. Действительно, в сознании большинства британцев того времени управление империей представлялось хоть и драгоценной, но тяжёлой ношей, требующей, помимо материальных и физических затрат, проявления таких качеств, как чувство долга, альтруизм и самопожертвование. Отношение англичан к своей империи было подстать куртуазной любви, воспетой средневековыми трубадурами, труверами и миннезингерами. Речь шла о чувствах рыцарских, благородных, высоких, но безответных и, в конце концов, обречённых.

Действительность была жёстче романтических галантных представлений о Британской империи, однако несомненно, что отношение к ней британцев не сводилось к голому прагматизму и сухому расчёту. Имперский образ мышления, то есть мышление категориями глобального охвата, свободного перемещения населения, товаров и услуг, финансов на больших пространствах, просвещенческий мессианизм, снисходительное отношение к другим народам, ощущение англосаксонской исключительности, до сих пор в значительной степени определяет менталитет британцев.

Со временем они стали относиться к своей империи как к явлению вечному и непреходящему, факту бытия. Считалось, что в общеисторическом контексте империя внесла бесценный вклад в мировое развитие, освободив многочисленные народы от варварства. Многие британские политики, особенно консервативного толка, вплоть до середины XX в. утверждали, что Британская империя – наиболее эффективный из известных инструментов распространения демократии. Как здесь не вспомнить аргументы современных сторонников неоимперской политики, обслуживающих интересы единственной сверхдержавы.

Хотя планы либерализации режима колониального правления разрабатывались уже с середины XIX в., о возможной дезинтеграции империи мало кто помышлял. Тогда казалось аксиомой, что случись это, и Британия превратится во второразрядное государство. Правящие элиты нельзя было заподозрить и в благодушии. Они не почивали на лаврах колонизаторов, а вплоть до Второй мировой войны прилагали усилия по модернизации империи. В зависимости от обстоятельств они делали ставку то на военную силу, то на реформы. В первом случае им сопутствовали как удачи, так и поражения. Англо-бурская война на рубеже столетий оказалась для Лондона тяжёлой, но победной. В то же время у себя под боком Британия не смогла удержать в колониальной орбите Ирландию, добившуюся независимости в 1921 г.

В других случаях использовалась «мягкая сила». К 1914 г. британские доминионы – Канада, Австралия, Новая Зеландия и Южная Африка – обладали широким самоуправлением. Вестминстерский статут, принятый в 1931 г., ещё больше расширил их самостоятельность. Теперь в доминионах британские законы вступали в силу только с их согласия, а законы, вводимые доминионами, больше не нуждались в одобрении Вестминстера. В следующем году на Оттавской конференции была введена система имперских преференций, защитившая рынки империи ввозными пошлинами. В 1935 г. был принят либеральный Закон об управлении Индией. Сложилась концепция Содружества как новой формы отношений между метрополией и переселенческими территориями, а затем и всеми бывшими колониями Британии.

Тем трагичнее воспринималось постепенное угасание, упадок империи, ставший необратимым в результате новой расстановки сил после Второй мировой войны. Этот процесс был болезненным не только с психологической точки зрения, но с экономической и военной. Даже в середине XX в., когда деколонизация была в разгаре, около четверти всего экспорта и импорта Соединённого Королевства всё ещё приходилось на империю. Если к этому добавить невидимые дивиденды от обладания империей, сопутствующий ей престиж, военные базы и коммуникации, раскинувшиеся по всему миру, то становятся понятны масштабы смятения в головах британских политиков, вынужденных в 1940–60-е гг. расставаться со всем этим добром.

Обретение в 1947 г. независимости Индией, «жемчужины в короне Британской империи», «открыло шлюзы». Однако в первые послевоенные годы значительная часть британского истэблишмента всё ещё считала, что дальнейшего ослабления империи можно избежать. Она продолжала фигурировать в качестве главной опоры новых планов по мироустройству. В британском Форин-офисе рассматривалась идея «третьей силы» – создания под предводительством Британии и её владений блока западноевропейских стран, который мог бы на равных соперничать с СССР и США. Уинстон Черчилль, в свойственной ему размашистой манере, выступил с концепцией «трёх кругов», опоясывающих Британию. Главенствующая роль опять же отдавалась империи, за которой следовали отношения Соединённого Королевства с США и британскими переселенческими территориями. Взаимодействие с континентальной Европой по своей приоритетности ставилось тогда на третье место. Характерно заявления Черчилля, сделанное им после прихода консерваторов к власти в 1951 г., что он выиграл выборы не для того, чтобы «председательствовать при закате Британской империи».

В целом же реакция британцев на деколонизацию была подобна ощущениям родителей, которые не знают, радоваться или печалиться, что их дети выросли и хотят жить отдельно. Конечно, была суэцкая авантюра, были попытки удержать колонии силой, бряцание оружием и отдельные эпизоды, которые в наши дни назвали бы «фактами военного преступления», например, жестокости в Малайе и Кении. И всё же внешне Британия расставалась с империей без надрыва, с характерным для англичан эмпирическим подходом к вещам, без самобичевания и паники. Она напоминала фаталиста, который знает, что изменить ход событий ему не под силу, и покорно сносящего удары судьбы.

Последние иллюзии о возможности сохранения империи были развеяны Суэцким кризисом 1956 г. Именно тогда британский политический класс в своём большинстве окончательно осознал, что претензии Британии на сохранение статуса глобальной державы не подкреплены ни экономической, ни финансовой, ни военной мощью. 1960-е гг. стали свидетелями не только заключительного этапа деколонизации, но и фундаментального пересмотра роли Британии в мире. Лондон всерьёз задумался о своих отношениях с объединяющейся Европой, которые, однако, ещё долгое время были соподчинены его стремлению сохранить максимум от империи в рамках Содружества и «особым отношениям» с США.

Символичной стала речь Гарольда Макмиллана, произнесённая им в Кейптауне в 1960 г., который, ознаменовавшись провозглашением независимости 17 государств «чёрного континента, стал именоваться «годом Африки». Британский премьер, обратившись к образу «ветра перемен, пронёсшегося над континентом», признал факт укрепления национального самосознания в колониях и неизбежность процесса деколонизации, в том числе необходимость роспуска федерации Родезии и Ньясаленда. Британия расставалась со своей империей, хотя в Консервативной партии «твердолобые» крайне негативно реагировали на либеральные тенденции во внешней политике Макмиллана. Даже лейбористы отказывались от имперского наследия с большим трудом. Гарольд Вильсон, пришедший к власти в 1964 г., заявлял, что границы Британии «проходят по Гималаям», однако в 1967 г. на фоне экономических проблем и девальвации фунта стерлингов правительство объявило о выводе британских войск «к Востоку от Суэца». После этого Британии оставалось вести лишь «арьергардные бои» – вначале решать родезийскую проблему, а позже уходить из Гонконга.

В 1962 г. мир обошла фраза Дина Ачесона: «Британия утратила империю и не нашла новой роли в мире». Хотел того или нет советник Джона Кеннеди, но в этой формуле отразилась не только внешнеполитическая растерянность Лондона, но и надлом в британском самосознании, которое теряло свою целостность. Некогда монолитное ощущение принадлежности к метрополии уступало место не только дилеммам отношений в треугольнике «Британия – Европа – США», но и началу трансформации самого понятия британства, начавшего с небывалой силой дробиться на английскую, шотландскую, валлийскую и ирландскую составляющие.

Изменялись и другие стороны мировосприятия. Культурная парадигма, заданная Викторианской Англией, уступала место неприятию конформизма, новым представлениям об общественной морали, отношениях между полами, музыке, индивидуальности человека. С новой силой зазвучали те пассажи в книге Мэтью Арнолда «Культура и анархия», в которой автор ещё в позапрошлом веке критиковал англичан за излишний прагматизм и филистёрство, призывал их к более широкому, европейскому взгляду на вещи. В 1970-е гг. к этим изменениям в жизни страны добавились социально-экономические проблемы, Британию стали именовать «больным человеком Европы». До этого так называли Францию в годы послевоенной правительственной чехарды, а ещё раньше – Оттоманскую империю на закате её существования.

Однако все перипетии развития послевоенной Британии не стёрли из исторической памяти её жителей воспоминания о Пакс Британика. Это стало очевидным в 1982 г., когда грянула Фолклендская война. По сути, она была справедливой, спровоцированной нападением извне на британскую заморскую территорию. Однако отношение к ней политиков и простых людей, сопровождавшая её риторика, придаваемая ей знаковость, возвращение в обиход понятия джингоизма продемонстрировали нечто большее – стремление, в первую очередь англичан, вернуть стране уверенность в себе, показать миру, что Британия по-прежнему великая держава, что она больше, чем просто европейское государство.

И всё же обыденная жизнь с наглядностью демонстрировала, что Британия уже не только не могла, но и не желала, за исключением символических жестов и атрибутов, чувствовать себя наследницей империи, изменилось отношение британцев к окружающему их миру. В противовес постимперскому синдрому, время от времени дававшему о себе знать, появился комплекс «маленькой Англии», восприятие своей страны как крепости, ограждающей от внешних опасностей. Одним из признаков этого стало нарастание враждебности к иностранцам, особенно цветным, появление в стране националистических, шовинистских настроений

< Назад   Вперед >
Содержание