Не в “Евразию”, а к своему востоку

Если протрезветь от чисто словесного “возвращения в мировое цивилизованное сообщество”, отправной точкой любых наших геополитических стратегий по меньшей мере на ряд десятилетий должно стать признание и приятие того факта, что с согласия или даже по инициативе самой России пространства, долгое время предоставлявшие ей доступ к коренной Европе, к Балканам и к Среднему Востоку, сейчас актуализировались в новом качестве “проливов”, отдаляющих нас от всех этих участков мирового приморья и прежде всего от Европы. Для нее самой утрата контактного соприкосновения с российским присутствием едва ли не намного важнее степени усвоения либеральных норм россиянами. Во всяком случае нежелание многих европейцев видеть русских полноправными членами Совета Европы с учетом их исторического опыта представляется значительно оправданней, нежели наше намерение туда попасть. Из самолюбия можно не соглашаться с германскими политологами Ф. Херольдом и П. Линке, говорящими о практической “изолированности” России. Но здравый смысл заставляет солидаризироваться с теми российскими экспертами, которые подчеркивают нарастающую значимость [c. 499] Беларуси как относительно устойчивого моста из России на Запад среди нестабильных и/или недружественных балто-черноморских пространств, – значимость, обусловленную невхождением России ни в какую более широкую континентальную систему, которая бы ей открывала выход в Европу. <…>

Попытаемся взглянуть на геополитическую ситуацию России в целом. После подключения стран ислама к боснийскому конфликту два огромных проблемных очага, сложившихся на начало 1990-х годов, – средневосточный и днепро-дунайский – сливаются в одну конфликтную зону, постепенно разрастающуюся к северу и, возможно, уже дотягивающуюся до чешско-немецкого пограничья, где вновь замаячил вопрос о судетских немцах. Такой эволюции содействует общее положение в Восточной Европе, которая, стремясь снова стать периферией Запада, оказывается для него бесконечным источником головной боли… <…>

Можно показать, что это соотношение в целом неоднозначно, различаясь в зависимости от того, о каком именно участке “полумесяца” идет речь. Так, исходящие от него импульсы создают для России революционную угрозу на юге, где наши земли и их жителей защищает в качестве буфера по преимуществу устойчивость существующих номенклатурных режимов Средней Азии и Казахстана. Между тем в европейской своей части “полумесяц”, представляя все больше тягостных проблем для коренной Европы, вообще переживающей нелучшие времена, утверждает “островное” положение российской платформы, не позволяя Западу впадать в чрезмерную самоуверенность, обеспечивает нас в конце концов иммунитетом против любой мыслимой гегемонии со стороны Атлантики. Поэтому положение России диктует ей дифференцированный подход к проблемам международной стабильности: ей жизненно необходима стабильность на вторичных, среднеазиатских “территориях-проливах”, мало интересующих мировое цивилизованное сообщество. А в то же время оптимальным вариантом для Российского государства применительно к очень заботящей это сообщество Восточной Европе оказывается смирение перед ее самопроизвольной “третьемиризацией”.

Паттерн “острова России” означает полную инверсию геополитических приоритетов государства в сравнении с той их иерархией, которая характеризовала великоимперскую эпоху. На западных “территориях-проливах” центральная российская власть имеет кое-какие обязательства, но практически никаких перспектив, тогда как южные “территории-проливы”, созданные собственно российской [c. 500] политикой, обретают повышенный оборонительный интерес – при условии отказа от любых попыток интегрировать их в геополитическое “тело” нашего государства, поставив Россию лицом к лицу со Средним Востоком. Со всеми оговорками насчет покровительства русским, обретающимся на обоих “проливах”, указанные принципы и только они позволяют использовать “проливы” по их геополитическому назначению – для защиты нас и от революций, и от гегемонии. В этом отношении Закавказье оказывается типологически ближе к Восточной Европе, нежели к Средней Азии, ибо нынешний его огненный пояс так же хорошо разводит Россию с потенциальными региональными гегемонами Ираном и Турцией, как это сделал бы “пояс добрососедства”.

И наконец, с переворачиванием иерархии приоритетов на первом месте в ней предстоит оказаться геополитике внутренней, нацеленной на развитие регионов “острова” в их природной и хозяйственной дифференцированности, особенно тех трудных пространств, которые сегодня выступают почти такой же неосвоенной Новой Россией, как в XVII и XVIII вв. В отличающем год 1993-й провозглашении новых республик уже не по этническим, но по сугубо региональным критериям мне видится пока что вовсе не “распад России как продолжение распада СССР” и не столько сопротивление регионов политике Центра, о чем склонна говорить оппозиция, но в первую очередь все та же естественная интериоризация геополитики страны вследствие ее перехода к “островному” паттерну. Отсюда крепнущее, по удачному выражению М. В. Ильина, “региональное державничество” с его установкой: “благо регионов – благо России” и исканиями в формах столь превозносившегося евразийцами “связывания соседств”.

Однако федерализация важна не только сама по себе, но и как подготовительный этап к изживанию западоцентризма российского “острова”. Зазвучавшие в 1991 г., в том числе и в столичной прессе, толки о сибирском сепаратизме; прогнозы бизнесменов, вроде Э. Тенякова, сулящих Уралу, Сибири и Поморью благодаря концентрации трудовых, сырьевых и энергетических ресурсов скорейший выход из спада в сравнении с Европейской Россией; внимание публицистов к растущему демографическому давлению Китая на наши границы; панические голоса правых и коммунистов о готовности США наложить руку на Сибирь, а Чукотку чуть ли не сделать своим штатом; укрупняющаяся политическая игра зауральских элит, отчетливо заявивших свою позицию во время сентябрьско-октябрьского кризиса [c. 501] 1993 г., – все это выражения той фундаментальной для наших дней реальности, что с устранением больших милитаристских целей на Западе восточные регионы начинают добирать недобранное за великоимперские века. Можно предвидеть, что в ближайшие годы они все крепче “потянут одеяло на себя” и геополитический фокус страны, быстрее или медленнее, эволюционно, с санкции и при содействии центрального правительства, или же революционно – в том числе как вариант, через распадение и новое собирание России – будет смещаться на ее трудные пространства. <…>

…В отношениях с национальными республиками оптимальная линия внутренней геополитики, думается, должна состоять не в неоевразийских спекуляциях на тему “российской суперэтничности”, а в выработке договоров-компромиссов между Центром как политическим представительством всего острова и этими доминионами, с учетом обстоятельств и интересов каждого из последних, таким образом, чтобы этот процесс облегчил смещение Центра во внутренние и восточные области, на земли Новой России. Оптимальным вариантом мог бы выглядеть район Новосибирска, учитывая такие факторы, как расположение его на стыке Западной и Восточной Сибири, примерная одинаковая удаленность от обоих флангов “острова” – европейского и приморского, нахождение в срединной области между двумя крупнейшими, волжско-уральским и восточносибирским поясами автономий, приближенность к стратегически важным южным “территориям-проливам” при одновременной великолепной прикрытости просторами “русского” Северного Казахстана, огромный экспертно-интеллектуальный потенциал Сибирского отделения АН и т. д. Однако с учетом дальнейших перспектив и целей возможны доводы и в пользу какой-либо из лежащих еще восточнее старых сибирских столиц, более застрахованных от перипетий среднеазиатской экологии и демографии.

Ибо “островитянский” выбор России может быть лучше всего рационализирован как предпосылка для наведения ее геополитического фокуса не на “азиатский мир” и не на “диалог с исламом” ради нового континенталистского виража, а на тот свой восток, для которого исламские проблемы – далекий запад, а еще больший восток – уже обе Америки. Солженицын в своей морально-политической проповеди прозорливо, хотя малопривлекательно, заговорил об этих землях как о больной совести нашей государственности. Но в 1993 г. естественнее усмотреть в Новой России с ее неосвоенностью и нестерпимым очаговым хищничеством, легендарными ресурсами и [c. 502] экологической планетарной престижностью альтернативу, сохранявшуюся у нас 300 лет и содержащую такие аспекты, как и неотторжимую от проблем сибирской инфраструктуры новую постановку вопроса об Океане для “острова России”, и новые отношения с Америками и той же старой Европой, и обретение себя нашей страной в мировом раскладе первой половины XXI в. Пока Средняя Азия нас хранит от Юга, восточный крен с опорой на Сибирь мог бы вывести Россию из ареала столкновения ислама с либерализмом, ставя ее вообще вне распри “имущего” и “неимущего” миров.

И не надо пугать россиян западной части “острова” “переброской ресурсов в Азию”. Федерализм при серьезной децентрализации даже части бюджета, чего требовали сибирские областники с конца XIX в., в рамках легитимизации курса на внутреннюю геополитику высвободит активность европейских регионов России как нового внешнего фланга страны, симметричного Приморью на востоке: напомню о крепнущей уверенности в себе элит Черноземья с их выходами в Левобережье и Новороссию вплоть до предложений о взятии шефства над российским Черноморским флотом. Политика России на западных “проливах” из державной становится частной геополитикой регионов, чувствующих за спиной солидарность “острова”. Миссия же центрального правительства, если оно хочет быть чем-то большим, нежели посредником между регионами в согласовании их интересов и добывателем кредитов для их развития, должна бы состоять в санкционировании своей силой неизбежного при любых условиях сдвига российской оси. <…> [c. 503]



< Назад
Содержание