Конфликт теоретических школ

Вышеуказанное несовпадение моральных принципов проявляется и в конфликте теоретических школ, который выводится М. Веберо.м в дилемме социальной морали: «...всякое этически ориентированное дей- ствование, — пишет он, — может подчиняться двум фундаментально различным максимам: оно может быть ориентировано либо на «этику убеждения», либо на «этику ответственности» (Вебер. 1990. С. 150— 157.). Приверженцы первой исходят из вечных и неизменных норм абсолютной морали. При этом они «не чувствуют реально, что они на себя берут, но опьяняют себя романтическими ощущениями», не заботясь о последствиях своих действий (там же. С. 704). Если же такие последствия окажутся отрицательными, то сторонники этики убеждения винят в этом кого угодно — глупость людей, несовершенство мира, волю Бога, — только не самих себя, ибо они всегда руководствуются чистыми помыслами и благородными побуждениями, опираясь на всеобщие ценности. Напротив, 'исповедующие этику ответственности главным считают именно последствия своих действий, полагая, что не имеют права рассчитывать на совершенство окружающего мира и должны считаться с заурядными человеческими недостатками. Они учитывают, что политика «оперирует при помощи весьма специфического средства — власти, за которой стоит насилие» (там же. С. 694), тогда как сторонники этики убеждения чаще всего отрицают его право на существование.
Анализируя проблему соотношения морали и политики, М. Вебер считает необходимым постоянно помнить о напряжении между целью и средствами. Он подчеркивает, что «ни одна этика в мире не обходит тот факт, что достижение «хороших» целей во множестве случаев связано с необходимостью смириться и с использованием нравственно сомнительных или по меньшей мере опасных средств, и с возможностью или даже вероятностью скверных побочных следствий; и ни одна этика в мире не может сказать: когда и в каком объеме этически положительная цель «освящает» этически опасные средства и побочные следствия» (там же. С. 697).
- Еще более сложной выглядит проблема морали в международных отношениях. Здесь появляется дополнительная и не менее трудная Дилемма: обязан ли международный актор защищать интересы особой °бщности, к которой он принадлежит (государство, МПО, НПО, предприятие, социальная группа...), или же можно (и должно) пожертвовать ими ради блага более широкой общности (этнической, региональной, общедемократической, всемирной...), за судьбу которой он также Несет моральную ответственность. Как опровергнуть аргумент Н. Макиавелли, который, допуская возможность нравственного и просвещенного поведения индивидов и социальных групп в стабильном и процветающем обществе, настаивал на том, что государственный деятель, призванный защищать общие интересы данного общества, не может выполнить свою задачу, не прибегая ко лжи и обману, насилию и злу?
Возможности морального выбора в сфере международных (и, особенно, межгосударственных) отношений выглядят ограниченными: во- первых, существованием здесь долга государственного эгоизма; во- вторых, практически безграничной областью морального конфликта (в отличие от сферы внутриобщественных отношений, где эта область ограничена легитимной монополией государства на насилие); наконец, в-третьих, постоянно присутствующей возможностью вооруженного насилия, войны, превращающей вопросы безопасности и выживания в первостепенные для государств и отодвигающей тем самым заботу о морали и справедливости на задний план (Hoffmann. 1981. Р. 25—28).
Драма международных отношений, подчеркивает известный американский исследователь Стенли Хоффманн, состоит в том, что и сегодня не существует никакой общепринятой замены макиавеллевскому пониманию морального долга государственного деятеля. Более того, макиавеллевская мораль обладает очень притягательной силой. Она отнюдь не представляет собой некий «закон джунглей» и не является полной противоположностью христианской или демократической морали (там же. Р. 33). Скорее, речь идет о том, что Арнольд Уол-ферс называет «этикой, не претендующей на чрезмерное совершенство», нравственностью, руководствующейся принципом «мы против них», «которая требует от человека не следовать абсолютным этическим правилам... а выбирать наилучшее из того, что позволяют обстоятельства», т.е. как можно меньше жертвовать ценностями (Wolffers. 1962. Р. 50). Шмид называл это этикой компромисса.
Популярность такого понимания объясняется также непривлекательностью высокомерных претензией государственного деятеля на следование принципам христианской или демократической морали. Эти претензии вызывают у различных слоев скрытую неудовлетворенность слишком мягкой, расплывчатой, неконкурентоспособной внешней политикой. Подчеркивая ограниченность морального выбора в сфере международных отношений, сторонники вышеописанного понимания морального долга считают, что оно позволяет раскрыть не только теоретические недостатки политического идеализма, но и опасность, которую может представлять его осуществление в практике межгосударственного взаимодействия (Hoffmann. 1981. Р. 34).
Выдвинув в 1916 г. свой мирный план, который должен был установить «верховенство права над любой эгоистической агрессией» путем «совместного соглашения об общих целях», Президент США о Вудро Вильсон основывался «на ясном понимании того, чего требует сердце и совесть человечества» (см. об этом: Zorgbibe. 1984. Р. 11), и поэтому исключал применение силы для защиты международного права, считая, что для этого вполне достаточно мирового общественного мнения и осуждения со стороны Лиги Наций. Агрессивная политика нацистского руководства, пришедшего в 1930-е гг. к власти в Германии, и ее ремилитаризация не вызвали со стороны европейских демократий и Лиги Наций никакой практической реакции, кроме вербальных протестов. А когда Гитлер потребовал аннексии части Чехословакии под предлогом помощи судетским немцам, Чемберлен и Даладье на сентябрьской конференции 1938 г. в Мюнхене уступили ему, полагая, что если Судеты будут присоединены к Германии, то это поможет спасти мир от тотальной войны. На деле результат оказался прямо противоположным: Мюнхенская конференция стала прологом Второй мировой войны, фактически поощрив Гитлера на дальнейшую эскалацию агрессии (см. об этом: История дипломатии. Т. 3. 1945. С. 639-643; Pacteau, Mougel. 1990. P. 75-78).
Таким образом, политический идеализм оказался дискредитированным как в теории, так и на практике и уступил место политическому реализму. Как уже отмечалось, политический реализм не выступает против международной морали. Из шести сформулированных Гансом Моргентау принципов политического реализма три непосредственно касаются взаимодействия морали и внешней политики государства (Morgenthau. 1948). Говоря о существовании непримиримых противоречий между универсальными моральными нормами и государственными ценностями, Г. Моргентау настаивает на необходимости рассмотрения моральных принципов в конкретных обстоятельствах места и времени. Государственный руководитель не может позволить себе сказать: «Fiat justitia, per eat mundus», а тем более действовать, руководствуясь этой максимой. Это может сделать либо сумасшедший, либо преступник. Поэтому высшая моральная добродетель в политике — это осторожность, умеренность. О моральных ценностях нации-государства нельзя судить на основе универсальных моральных норм. Необходимо понимание национальных интересов. Если мы их знаем, то знаем защищать свои национальные интересы, уважая национальные интересы других государств. Главное при этом — помнить о существовании неизбежной напряженности между моральным долгом и требованиями плодотворной политической деятельности. С подобным пониманием солидарен и Р. Арон, не разделяющий концепцию Г. Моргентау относительно национального интереса. Основываясь на «праксеологии», науке о политическом действии и политическом решении, Арон весьма скептически относится к роли универсальных ценностей в политике. Он настаивает на том, что, за неимением абсолютной уверенности относительно моральности того или иного политического решения, следует исходить из учета его последствий, руководствуясь при этом мудростью и осторожностью. «Быть осторожным — значит действовать в зависимости от особенностей момента и конкретных данных, а не исходить из системного подхода или пассивного подчинения нормам или псевдонормам. Это значит предпочесть ограничение насилия наказанию так называемого виновного или так называемой абсолютной справедливости. Это значит намечать себе конкретные, достижимые цели, соответствующие вековому закону международных отношений» (Агоп. 1984. Р. 572).
Таким образом, в основе политического реализма лежит веберовское понимание политической морали. По М. Веберу, необходимость прибегать к плохим средствам, свойственная политической морали, находит свое логическое завершение в сфере международных отношений. Считая, что высшей ценностью государственных деятелей является сила соответствующего, государства, он не только устраняет из политической сферы моральный выбор относительно целей государственной внешней политики, но и фактически переносит этот выбор в область средств. А решающим средством политики Вебер называет насилие.
Хотя такое понимание является неизбежным для гоббсовской традиции, рассматривающей международные отношения как сферу непримиримых моральных конфликтов, разрешаемых насильственными средствами, и оно, однако, далеко не бесспорно.
Во-первых, сколь бы хрупкими и относительными ни были универсальные ценности в сфере межгосударственных взаимодействий, они тем не менее существуют. Одновременно существует и тенденция к увеличению количества универсальных ценностей и к возрастанию их роли в регулировании международных отношений. Новые ценности связаны, например, с императивами сохранения окружающей среды, сокращения социального неравенства, решения демографических проблем. В число наиболее приоритетных ценностей, приобретающих все новые измерения, выдвигается соблюдение прав человека. Как подчеркивает А. Самюэль, сегодня концепция прав человека наполняется новым содержанием, включая право журналистов на независимую информацию, права личности на эмиграцию и конфессиональную свободу, нрава заключенных и беженцев, права ссыльных и права детей.
В результате возникает настоящий «интернационал Прав Человека». Проводятся международные конференции, стоящие над межгосударственными конфликтами и мобилизующие общественное мнение против насилия, где бы оно ни совершалось — в ЮАР или в Ираке, в секторе Газа или на площади Тянаньмынь. Правительства испытывают растущее давление, призванное обеспечить соблюдение Хельсинкских соглашений (Samuel. 1990. Р. 211—215).
Во-вторых, даже если согласиться с тем, что высшей ценностью для государственного руководителя является сила (могущество) его государства, трудно отрицать то, что разные лидеры имеют различные представления как о приоритетных элементах ее состава (темпы экономического роста, благосостояние нации, военное могущество, лидирующее положение в союзах, социально-политическая стабильность, престиж в международном сообществе и т.п.), так и о средствах ее достижения. Достаточно сравнить соответствующие представления официальных лиц советского государства и постсоветской России.
Наконец, в-третьих, не удовлетворяет и то, что политический реализм персонифицирует моральный выбор в области международных отношений, отдавая его «на откуп» государственным лидерам, что неизбежно приводит не только к моральному релятивизму, когда остается «только давать советы правителям и надеяться, что они не будут сумасшедшими» (Агоп. 1963. Р. 321), но и к моральному прагматизму т.е. к подчинению индивидуальной морали политической этике, столь знакомому нам во времена советского режима.
Пытаясь избежать нормативных суждений, представители модернизма считают этику несовместимой с экспериментальной наукой. Вместе с тем некоторые из них полагают, что в рамках позитивного исследования можно (а в какой-то степени и нужно) принимать во внимание признанные в обществе нормы, если рассматривать их как факты. Можно также задаться вопросом об эффективности моральных норм. Так, К. Холсти различает три уровня, на которых моральные нормы способны влиять на поведение международного актора: уровень целей, провозглашаемых правительством (мир, справедливость и т.п.); уровень методов действия (декларируемая правительством приверженность некоторым принципам поведения, например, принципу ненасилия); все решения, принимаемые «hie etnunc» («здесь и теперь»). Именно последний уровень «важнее всего в этическом плане, так как именно здесь проявляется способ достижения государством своих Целей, и этика кажется наиболее применимой к международной политике» (Holsti. 1967. Р. 432). В целом же представители модернизма сходятся с политическими реалистами в позитивистском искушении установить четкое различие между объективными фактами и ценностя-ми, которые, по их мнению, не могут оказать сколь-либо существенного влияния на международные отношения и, напротив, сами зависят от соотношения сил между государствами.
Однако в действительности анализ международных отношений не может не учитывать нормативных суждений и ценностей, затрагивающих такие основополагающие явления, как мир и война, справедливость и свобода, интересы и цели и т.п. Без этого невозможно понять мотивы поведения международных акторов, а значит, и скрытые пружины функционирования международных отношений, которые отнюдь не сводятся к конфликту национальных интересов, или соотношению сил между государствами.

< Назад   Вперед >
Содержание