<< Пред.           стр. 11 (из 16)           След. >>

Список литературы по разделу

  Но Стайлс, как и во всех предыдущих случаях, снова оправдал свою дурную репутацию. Дом действительно был несчастливым. Я почувствовала это, едва переступив порог. Тогда я отнесла свое ощущение за счет того, что убранство было слишком кричащим и неестественным для деревенского дома, и подумала, что со временем, когда мы сможем позволить себе переоборудовать его в истинно деревенском стиле - без всех этих панелей, росписей и позолоты, - тогда я буду чувствовать себя здесь по-другому.
 
 Глава четвертая
 
  Мне всегда тяжело вспоминать следующий год своей жизни. Верно говорят: беда не приходит одна. Спустя месяц после моего возвращения с Корсики, где я пару недель отдыхала, мама заболела тяжелым бронхитом, это случилось в Эшфилде. Я поехала к ней. Потом меня сменила Москитик. Вскоре она телеграфировала. что маму лучше отвезти в Эбни, где можно обеспечить ей лучший уход. Мама как будто пошла на поправку, но прежней уже так и не стала - она даже редко выходила теперь из своей комнаты. Думаю, болезнь затронула легкие, ей ведь исполнилось уже семьдесят два года. Состояние ее было тяжелее, чем я предполагала. Недели через две после того, как мы перевезли ее в Эбни, Арчи вызвал меня оттуда телеграммой - ему необходимо было отправляться в Испанию по делам.
  Я ехала на поезде в Манчестер, когда вдруг, совершенно неожиданно, ощутила холод, словно меня окатили с ног до головы ледяной водой. Сознание мое пронзила догадка: мама умерла.
  Так оно и было. Я смотрела на нее, лежавшую на кровати, и думала: это верно, что когда человек умирает, от него остается лишь оболочка. Человеческая теплота, импульсивность, эмоциональность моей мамы исчезли без следа. В последние годы она не раз говорила мне: "Порой так хочется освободиться от своего тела - оно такое изношенное, такое старое, такое бесполезное. Как бы я мечтала вырваться из этой тюрьмы!" Сейчас я с пониманием вспоминаю эти ее слова. Но для нас ее уход все равно был горем.
  Арчи не смог присутствовать на похоронах: он все еще был в Испании. Когда он вернулся неделю спустя, я уже ждала его в Стайлсе. Я всегда знала, что Арчи испытывает отвращение к болезням, смерти и вообще к каким бы то ни было неприятностям. Такие люди знают, что подобные вещи существуют, но едва ли отдают себе в них отчет или обращают на них внимание, пока те не коснутся их лично. Помню, он вошел в комнату, явно не зная, как себя вести, отчего выражение лица у него было неуместно веселым, он как бы говорил своим видом: "Привет, вот и я. Ну-ну, не надо грустить". Когда теряешь одного из трех самых дорогих тебе людей, такое равнодушие больно ранит.
  - У меня отличная идея, - сказал Арчи. - На следующей неделе мне нужно будет снова поехать в Испанию. Как ты смотришь на то, чтобы составить мне компанию? Мы бы прекрасно провели время, и, уверен, ты бы там развеялась.
  Мне не хотелось развеиваться. Я предпочитала остаться наедине со своим горем и попытаться свыкнуться с ним. Поэтому, поблагодарив Арчи, я сказала, что, пожалуй, останусь дома. Теперь понимаю, что совершила ошибку. Я считала, что у нас с Арчи впереди целая жизнь. Мы были счастливы вместе, уверены друг в друге, и ни один из нас не помышлял о том, что мы можем когда-нибудь расстаться. Но Арчи совершенно не умел жить рядом с печалью, он сразу же начинал искать радостных ощущений на стороне.
  Мы оказались перед необходимостью разобрать вещи в Эш-филде: за четыре-пять последних лет там накопилось много всякого хлама - пожитки моей Бабушки, вещи, которые у мамы не было сил привести в порядок, поэтому она заперла их в нежилой комнате. На ремонт денег не хватало, крыша грозила вот-вот обвалиться, в некоторых комнатах во время дождя капало с потолков. В последние годы мама пользовалась всего двумя комнатами. Кто-то должен был поехать туда и заняться всем этим. "Кем-то" была, разумеется, я: у сестры слишком много собственных забот, хотя она и обещала приехать на две-три недели в августе.
  Арчи считал, что нам следует сдать Стайлс на лето, за него можно взять приличную цену и таким образом поправить свои дела. Он поживет пока в Лондоне при клубе, а я поеду в Торки приводить в порядок Эшфилд. Он присоединится ко мне в августе. А когда туда приедет Москитик, мы оставим с ней Розалинду и отправимся за границу. На сей раз у нас была намечена Италия, город Алассио, где ни Арчи, ни я еще не бывали.
  Итак, я оставила Арчи в Лондоне, а сама проследовала в Эшфилд.
  Вероятно, я и впрямь была страшно утомлена и не совсем здорова, а там, в родительском доме, воспоминания, тяжелая работа и бессонные ночи довели меня до такого нервного истощения, что я едва понимала, что делаю. Я работала по десять-одиннадцать часов в сутки: открывала комнату за комнатой, перетаскивала вещи. Все было в ужасном состоянии: траченная молью одежда, древние Бабушкины сундуки, набитые старомодными платьями - все то, что рука не поднималась выбросить. Но нужно было куда-то это девать. Пришлось каждую неделю приплачивать мусорщику, чтобы он забирал и тряпки. С некоторыми вещами вообще непонятно было, что делать. Например, я нашла огромный Бабушкин погребальный венок из восковых цветов. Он лежал под большим стеклянным колпаком. Мне не хотелось держать в доме столь печальный сувенир, но как от него избавиться? Не выбросишь ведь. Однако решение наконец было найдено. Оказалось, что он очень нравился миссис Поттер, маминой кухарке. Я подарила ей его, и она была в восторге.
  Эшфилд был первым домом моих родителей, они поселились в нем, когда Мэдж исполнилось полгода, и прожили там всю жизнь, покупая все новые и новые шкафы, в которых накапливалось неимоверное количество вещей. Постепенно комнаты превратились в склад. Комната для занятий, где я провела в детстве столько счастливых дней, теперь представляла собой огромную камеру хранения: сундуки и коробки, которые Бабушка не смогла впихнуть в свою спальню, свалили именно здесь.
  Следующий удар, посланный мне Провидением, - разлука с моей дорогой Карло. Ее отец и мачеха путешествовали по Африке, и вдруг она получила из Кении известие, что отец тяжело болен - врачи нашли у него рак. Сам он об этом не знал. Но мачехе сообщили, что он проживет не более шести месяцев. Они возвращались в Эдинбург, и Карло должна была ехать туда, чтобы провести с ним последние дни его жизни. Она ни за что не оставила бы меня в моем тогдашнем смятении и в горести, но есть вещи, которые даже не обсуждаются. И все же месяца через полтора я закончила свой тяжкий труд и только тогда вернулась к жизни.
  Работала я как проклятая - мне хотелось поскорей покончить с этим. Необходимо было тщательно разобрать сундуки и чемоданы: выбрасывать все подряд не следовало. Среди Бабушкиных вещей порой встречались совершенно неожиданные. Покидая Илинг, она настояла на том, что уложит вещи сама: опасалась, что мы повыбрасываем кое-что из дорогих ее сердцу сокровищ. Я нашла несметное число старых писем и уже чуть было не выкинула их, как вдруг из смятого конверта выпали двенадцать пятифунтовых банкнот! Бабушка, словно белка, повсюду прятала свои "орешки", чтобы уберечь их от невзгод военного времени. Я обнаружила даже бриллиантовую брошь, завернутую в старый чулок.
  В голове у меня все путалось, когда я разбирала вещи. Мне совсем не хотелось есть, и я почти ничего не ела. Порой, обхватив голову руками, я сидела и пыталась сообразить, что, собственно, я делаю. Если бы Карло была со мной, можно было бы изредка съездить на выходные в Лондон к Арчи, а так не на кого было оставить Розалинду.
  Я написала Арчи, чтобы он как-нибудь приехал на воскресенье к нам: это отвлекло бы меня. Он ответил, что вряд ли стоит затевать такую поездку, поскольку он не может освободиться раньше субботы, а в воскресенье вечером должен возвращаться. К тому же, это весьма дорогое удовольствие. Подозреваю, он просто не хотел пропускать воскресный гольф, но не говорил об этом, разумеется, чтобы не обидеть меня. В конце концов, уже недолго осталось ждать, бодро напоминал он.
  Меня одолевало чувство страшного одиночества. Думаю, тогда я не отдавала себе отчета в том, что действительно нездорова. У меня сильный характер. И я не понимала, как можно заболеть от горя, забот и переутомления. Но однажды, когда потребовалось подписать чек, а я забыла собственное имя, я испугалась и почувствовала себя, как Алиса в Стране Чудес, когда она прикоснулась к дереву.
  - Спокойно, - сказала я себе. - Я прекрасно знаю, как меня зовут. Но как же? - Так я и сидела с ручкой в руке, в полной прострации. С какой буквы начинается моя фамилия? Бланш Эймори, может быть? Что-то знакомое. Но тут я припомнила, что это имя второстепенного персонажа из "Пенденниса" - книги, которую я много лет не брала в руки.
  Дня два спустя прозвенел еще один "звоночек": мне нужно было завести машину - обычно она заводилась при помощи рукоятки (возможно, тогда все машины так заводились). Я дергала, дергала рукоятку, но машина не заводилась. В конце концов я разрыдалась, убежала в дом и, всхлипывая, бросилась на диван. Это происшествие встревожило меня: плакать только из-за того, что не заводится машина?! Уж не схожу ли я с ума?
  Много лет спустя одна приятельница, переживавшая трудные времена, рассказала мне:
  - Не могу понять, что со мной происходит. Я плачу безо всякого повода. На днях прачка не пришла - и я разрыдалась. А на следующее утро машина не завелась...
  Во мне шевельнулось воспоминание, и я сказала:
  - Будь осторожна - это может оказаться предвестьем нерв-ного срыва, тебе нужно сходить к врачу.
  Тогда я всего этого не знала. Понимала лишь, что смертельно устала и что горечь утраты не утихает в глубине души, хоть я и старалась, - быть может, слишком старалась - выбросить ее из головы. Если бы только Арчи мог приехать или Москитик, если бы хоть кто-нибудь был рядом!
  Со мной была Розалинда, но ей я, разумеется, не могла говорить ни о чем - ни о том, как я несчастна, ни о том, что меня тревожит, ни о своей болезни. Сама она была счастлива, ей, как всегда, очень нравилось в Эшфилде и она помогала мне в моих трудах: обожала сносить ворохи ненужных вещей по лестнице и выбрасывать в мусорный ящик, а иногда выуживала из них что-нибудь интересное для себя: "Думаю, это уже никому не понадобится - а мне может пригодиться".
  Время шло, все было как будто в порядке, и наконец забрезжил финал моей унылой работы. Наступил август - у Розалинды пятого августа день рождения. За два или три дня до него приехала Москитик, Арчи явился третьего. Розалинда предвкушала чудесные две недели со своей любимой тетушкой, пока мы с Арчи будем в Италии.
 
 Глава пятая
 
 
  Как мне воспоминание стереть,
  Слепящий образ твой прогнать из глаз? -
 
  написал когда-то Китс. Но нужно ли прогонять? Если уж путешествовать вспять по собственной жизни, то имею ли я право проходить мимо неприятных воспоминаний? Не будет ли это трусостью?
  Думаю, должна вспомнить все - да, было горько, но ведь это уже позади. А без этой нити, следует признать, узор моей жизни получится неполным: ведь и она - часть моего прошлого. Но долго задерживаться на подобных воспоминаниях не обязательно.
  Когда Москитик приехала в Эшфилд, я почувствовала себя совершенно счастливой. Затем прибыл Арчи.
  С его появлением я испытала нечто, похожее на давний детский кошмар: я сижу за столом, напротив - моя любимая, моя лучшая подруга. Но внезапно я с ужасом осознаю, что она - это не она, а совсем чужой человек. Вот так и Арчи приехал совсем чужим.
  Мы поздоровались честь по чести, но просто это был не Арчи. Я не понимала, что с ним. Москитик тоже заметила перемену и спросила:
  - Арчи какой-то странный - он не болен?
  Я ответила:
  - Может быть.
  Сам Арчи, однако, сказал, что с ним все в порядке. Но он с нами почти не разговаривал и все время бродил в одиночестве. Я спросила насчет билетов в Алассио, он ответил:
  - А, да, все в порядке. Я тебе потом расскажу.
  Тем не менее он был какой-то не такой. Я голову ломала, пытаясь угадать, что же могло случиться. У меня даже мелькнула испугавшая меня мысль, что стряслась беда на работе. Уж не растратил ли Арчи казенные деньги? Нет, в это поверить я не могла. А может быть, он заключил неудачную сделку, попал в затруднительное положение и не хочет мне признаться в этом, чтобы не расстраивать? В конце концов я не выдержала и спросила:
  - Арчи, что случилось?
  - Ничего особенного.
  - Но что-то все же случилось?
  - Да, я, видимо, должен кое-что тебе рассказать. У нас... у меня нет билетов в Алассио. Я не хочу ехать за границу.
  - Мы не едем за границу?
  - Нет, я же сказал, что не хочу.
  - Ты хочешь остаться здесь, побыть с Розалиндой? Да? Ну, что ж, это ничуть не хуже.
  - Ты не поняла, - раздраженно сказал он. Понадобились еще сутки, чтобы он решился сказать мне прямо: - Мне страшно жаль, что так случилось. Помнишь брюнетку, которая была у Белчера секретаршей? Она еще приезжала к нам на выходные с Белчером около года назад, а потом мы пару раз виделись в Лондоне.
  Я не могла вспомнить имени, но знала, о ком он говорит.
  - Да, - сказала я.
  - Я виделся с ней опять, пока жил в Лондоне. Мы часто встречались...
  - Ну и что? - спросила я. - Почему бы и нет?
  - Ах, - нетерпеливо воскликнул он, - ты опять не понимаешь. Я влюбился в нее и хочу, чтобы ты дала мне развод как можно скорее.
  Наверное, с этими словами оборвалась часть моей жизни - та, счастливая, удачливая, спокойная. Конечно, не сразу, потому что сначала я не могла поверить в то, что услышала. Между нами никогда ничего подобного не было - мы жили счастливо, понимали друг друга. Арчи не обращал особого внимания на женщин. Вероятно, он сорвался, так как в последние месяцы ему не хватало обычной семейной теплоты.
  Он добавил:
  - Когда-то давно я предупреждал тебя, что ненавижу, когда кто-то рядом болен или несчастен, - мне это отравляет жизнь.
  Да, подумала я, мне следовало бы это помнить. Будь я умнее и знай своего мужа лучше - или хотя бы постарайся я узнать его лучше, вместо того чтобы идеализировать и считать почти совершенством, - может быть, ничего подобного и не произошло бы. Если бы я не уехала в Эшфилд и не оставила его в Лондоне одного, скорее всего, он никогда и внимания бы не обратил на эту девушку. На эту, может быть, и нет, но рано или поздно что-то все же случилось бы, ибо я, наверное, не была способна заполнить жизнь Арчи. Он просто уже созрел для того, чтобы в кого-нибудь влюбиться, хоть сам о том и не догадывался. Или все дело было именно в этой девушке? Может, ему на роду было написано неожиданно влюбиться в нее? Когда мы встречались с ней прежде, он ничуть не был в нее влюблен. Он даже не хотел, чтобы я ее приглашала, так как это могло сорвать его воскресную партию в гольф. Но когда он в нее влюбился, то влюбился внезапно, в одно мгновенье, как когда-то в меня. Что ж, вероятно, так было назначено судьбой.
  В такие моменты от друзей и родственников толку мало. Они только и знали, что твердить: "Но это же абсурд. Вы всегда были такой счастливой парой. У него это пройдет. Такое случается со многими мужьями. И проходит".
  Я тоже так думала. Я думала, что все минует. Но он так не думал. Он уехал из Саннингдейла. К тому времени ко мне вернулась Карло - английские врачи не подтвердили диагноза, поставленного ее отцу, - ее приезд был для меня таким утешением! Однако она смотрела на случившееся трезвее меня и считала, что Арчи не вернется. Когда он наконец собрал вещи и уехал, я почувствовала почти облегчение - теперь он принял окончательное решение.
  Тем не менее недели через две он вернулся. Сказал, что, вероятно, совершил ошибку, быть может, ему не следовало так поступать. Я ответила, что по отношению к Розалинде, во всяком случае, не следовало. В конце концов, ведь он к ней привязан, не так ли? Да, подтвердил он, Розалинду он любит.
  - И она любит тебя. Больше чем меня. Да, я нужна ей, когда она болеет, но из нас двоих она по-настоящему любит тебя и жить без тебя не может. У вас одинаковое чувство юмора, вы с ней больше подходите друг другу. Ты должен постараться преодолеть себя. Я знаю, иногда это удается.
  Но ему, видимо, не следовало возвращаться, потому что это только обострило его чувство. Он то и дело повторял мне:
  - Я не терплю, когда у меня нет того, чего я хочу, и я не переношу, когда я несчастлив. Все не могут быть счастливы - кому-то приходится быть несчастным.
  Я едва удержалась, чтобы не спросить: "Но почему это должна быть я, а не ты?" Какой смысл спрашивать?
  Чего я не могла понять, так это его недоброжелательного отношения ко мне в тот период. Он почти не разговаривал со мной и едва отвечал, когда я к нему обращалась. Теперь, насмотревшись на другие супружеские пары и кое-что узнав в жизни, я понимаю это гораздо лучше. Он, думаю, страдал, потому что действительно любил меня и ненавидел себя за то, что причиняет мне боль, - поэтому старался убедить себя, что не причиняет мне никакой боли, что мне самой так будет гораздо лучше, что я стану счастлива. Буду путешествовать, найду утешение в писании книг. Укоры совести, однако, заставляли его вести себя довольно безжалостно. Мама всегда говорила, что он по натуре человек безжалостный. Но я же видела столько добрых его поступков, знала его благожелательность, готовность помочь, когда Монти приехал из Африки, видела, как он умеет заботиться о людях. Теперь тем не менее он был безжалостен, ибо боролся за свое счастье. Прежде мне нравилась жесткость его характера, теперь я увидела оборотную сторону этой медали. Итак, вслед за болезнью пришли тоска и отчаянье. Сердце было разбито. Но не стоит долго на этом останавливаться. Я терпела год, надеясь, что Арчи переменится. Он не переменился.
  Так закончился мой первый брак.
 
 Глава шестая
 
  В феврале следующего года мы с Карло и Розалиндой отправились на Канарские острова. Это было нелегко организовать, но я знала, что единственный способ начать все сначала - это уехать от того, что разрушило мою жизнь. После всего пережитого в Англии я не обрела бы покоя. Единственной отдушиной для меня была Розалинда. Если я останусь только с ней и с моей подругой Карло, раны затянутся, и я смогу жить дальше. В Англии мне жизни не будет. Именно тогда, полагаю, я начала испытывать отвращение к прессе, к журналистам и толпе. Безусловно, это несправедливо с моей стороны, но в тогдашних моих обстоятельствах вполне естественно. Я чувствовала себя словно лисица, которую лающая свора собак настигает в ее собственной норе. Мне всегда была ненавистна публичность любого рода, теперь меня так выставляли напоказ, что порой жить не хотелось.
  - Но ты же можешь жить в Эшфилде, - говорила сестра.
  - Нет, не могу, - отвечала я. - Если я буду тихо сидеть там в одиночестве, меня одолеют воспоминания, воспоминания о счастливых днях, которые я там провела, и обо всех радостях, которые у меня были.
  Когда сердцу больно, не следует вспоминать о счастливых временах. О печальных - пожалуйста, это не повредит, но любое напоминание о счастливом дне или радостном событии способно сломить нас. Арчи какое-то время еще жил в Стайлсе, но искал покупателя - с моего согласия, разумеется, поскольку наполовину дом принадлежал мне. Я очень нуждалась в деньгах - у меня снова были финансовые затруднения.
  Со дня маминой смерти мне не удавалось написать ни слова, хоть я обязана была представить издателям книгу до конца года. На Стайлс ушло столько денег, что у меня ничего не осталось - весь мой ничтожный капитал мы ухнули на покупку дома. Ждать денег тоже было неоткуда, следовало рассчитывать только на то, что могу заработать сама. Поэтому мне не оставалось ничего другого, кроме как написать поскорее новую книгу и жить какое-то время на гонорар.
  Мой деверь Кэмпбелл Кристи, брат Арчи, который всегда был большим моим другом, очень добрый и славный человек, дал полезный совет - собрать в книгу двенадцать последних рассказов, напечатанных в "Скетче", - своего рода выход. Помог он и в работе над рукописью - я все еще была не в состоянии ничем заниматься. И книга действительно вышла. Она называлась "Большая четверка" и стала весьма популярна. Впервые за последнее время я допустила мысль, что, если удастся уехать и успокоиться, я, быть может, с помощью Карло напишу еще что-нибудь.
  Кто был целиком на моей стороне и поддерживал меня, так это мой зять Джеймс.
  - Ты совершенно правильно поступаешь, Агата, - говорил он тихим голосом. - Ты лучше знаешь, что тебе нужно, я бы на твоем месте поступил точно так же. Тебе нужно уехать. Возможно, Арчи передумает и вернется - я надеюсь, но не очень-то в это верю. Не такой он человек. Если уж он что-то решил, так и сделает - словом, я бы на это не рассчитывал.
  Я отвечала, что и не рассчитываю, но ради Розалинды обязана выждать хотя бы год - Арчи нужно дать возможность принять решение по зрелом размышлении.
  Я была воспитана, как и все люди моего поколения: развод вызывал - и до сих пор вызывает - у меня ужас. По сей день испытываю чувство некоторой вины, что уступила настойчивым требованиям Арчи и дала ему развод. Глядя на свою дочь, я все еще сомневаюсь: не должна ли была проявить твердость и отказать ему? Так трудно делать то, с чем не согласен в душе. Я была против развода, мне претило разводиться. Расторгать брак нельзя, я в этом уверена, видела много расторгнутых браков и хорошо знаю историю жизни многих разведенных супругов. Пока нет детей - все ничего, но если дети есть, развод небезобиден.
  По возвращении в Англию я снова была прежней Агатой - только более жесткой и недоверчивой к окружающему миру, зато лучше приспособленной к жизни в нем. Мы с Розалиндой и Карло поселились в небольшой квартирке в Челси, и вместе с Эйлин Моррис, моей подругой, у которой брат директорствовал в "Хоррис-хилл скул", мы начали искать подходящую для Розалинды частную школу. Поскольку девочка была оторвана от дома, от друзей, а в Торки было мало знакомых мне детей ее возраста, я решила, что ее лучше отдать в интернат. Во всяком случае, она сама этого хотела. Мы побывали почти в десяти школах. Под конец у меня в голове все перепуталось, некоторые школы казались мне даже смешными. Конечно, никто не смыслил в школах меньше моего. Я ничего не понимала в разных системах обучения, и самой мне никогда не хотелось ходить в школу. Но, в конце концов, сказала я себе, может, я и не права, кто знает? Почему бы не дать возможность своей дочери попробовать?
  Розалинда была в высшей степени здравомыслящим ребенком, и я решила посоветоваться с ней самой. Она проявила большой интерес к предмету. Ей нравилась дневная школа, в которую она ходила в Лондоне, и она считала, что в закрытую школу ей лучше пойти с осени. Кроме того, заявила она, ей хочется учиться в очень большой - самой большой школе. Было решено, что я постараюсь найти именно такую, и на будущее мы наметили Челтенхемскую школу - огромнейшее учебное заведение.
  Первая понравившаяся мне школа располагалась в Бексхилле, она называлась "Каледония", и управляли ею мисс Уинн и ее компаньонка мисс Баркер. Школа была традиционной, явно находилась в хороших руках, и мисс Уинн сразу же вызвала у меня симпатию. Эта дама внушала уважение, она была личностью. Все в школе подчинялось правилам, но они были разумны, а Эйлин от своих друзей слышала, что там исключительно хорошо кормят. Очень мило выглядели и школьницы.
  Другая понравившаяся мне школа олицетворяла собой совсем иной тип учебного заведения. Здесь девочкам разрешалось по желанию держать своих пони и домашних животных и в определенных пределах предоставлялся даже выбор предметов. Они пользовались большой свободой - их никогда не заставляли делать то, чего они не хотели, ибо, по словам директрисы, важно, чтобы все, что они делали, они делали охотно и добровольно. Их немного обучали даже основам изобразительных искусств. И опять же мне понравилась директриса. Она показалась оригинально мыслящим человеком, добросердечным, полным энтузиазма и идей.
  Я решила показать обе школы самой Розалинде. Так и сделала. Потом дала ей пару дней на размышление и наконец спросила: "Ну, какую школу ты выбираешь?"
  У Розалинды, слава богу, всегда было собственное мнение.
  - О, конечно, "Каледонию", - ответила она. - Другая мне не понравилась, там чувствуешь себя, как на вечеринке. А если идешь в школу, хочешь чувствовать, что ты в школе, а не на вечеринке, правда же?
  Итак, мы выбрали "Каледонию" и не ошиблись. Учили там прекрасно, и детям было интересно то, чему их учили. Там все регламентировалось правилами, но Розалинда любила, чтобы все было регламентировано правилами. Как она не без удовольствия заявила во время каникул: "Там ни у кого минутки свободной нет". Мне бы такое едва ли понравилось.
  Иногда я получала поразительные ответы на свои вопросы.
  - Розалинда, а когда вы встаете?
  - Не знаю, просто звенит звонок.
  - А тебе разве не хочется знать, в котором часу он звенит?
  - Зачем? - отвечала Розалинда. - Он же нас будит, чего же еще? А завтракаем мы примерно через полчаса после этого.
  Мисс Уинн умела поставить родителей на место. Однажды я спросила, можно ли нам взять Розалинду на воскресенье в повседневном платье, а не в воскресном шелковом, так как мы едем на пикник и прогулку в дюнах.
  Мисс Уинн ответила: "Мои ученицы по воскресеньям носят воскресные платья". И разговор был окончен. Тем не менее мы с Карло обычно прихватывали сумку с прогулочной одеждой для Розалинды, и в подходящем лесочке или кустарнике она меняла свое Воскресное Шелковое Платье, соломенную шляпку и аккуратные туфельки на нечто более подходящее, чтобы прыгать по ухабам и падать. Нас, к счастью, ни разу не разоблачили.
  Эта женщина обладала очень сильной индивидуальностью. Как-то я поинтересовалась, что она делает, если в День спорта идет дождь.
  - Дождь? - удивилась мисс Уинн. - Сколько я помню, в День спорта дождь не идет никогда.
  Казалось, она может диктовать свои требования даже стихиям. Как сказала однажды Розалиндина подруга: "Думаю, Бог примет сторону мисс Уинн".
  На Канарских островах мне удалось написать лучшую часть новой книги - "Тайна Голубого экспресса". Это оказалось непросто, и Розалинда не облегчала мою задачу. В отличие от своей матери, она не умела занять себя игрой, требующей воображения: ей нужно было обязательно нечто конкретное. Дай ей велосипед - она будет полчаса кататься. Дай головоломку в дождливую погоду - она будет складывать ее. Но в парке отеля "Оратава" на Тенерифе Розалинде нечем было заняться, кроме как ходить вокруг клумб или метнуть кольцо раз-другой - но, опять же в отличие от матери, метание колец ее не увлекало. Для нее это было всего лишь кольцо.
  - Послушай, Розалинда, - говорила я, - ты не должна мне сейчас мешать, я буду работать. Мне нужно писать книгу. В течение часа мы с Карло будем заняты. Не мешай нам, пожалуйста.
  - Хорошо, - уныло отзывалась Розалинда и уходила. Я сидела напротив Карло, державшей наготове остро отточенный карандаш, и думала, думала, думала, ломала голову. Наконец неуверенно начинала. Через несколько минут я замечала, что Розалинда стоит по другую сторону дорожки и смотрит на нас.
  - Что такое, Розалинда? - спрашивала я. - Чего ты хочешь?
  - Полчаса еще не прошли? - интересовалась она.
  - Еще нет. Только девять минут. Иди.
  - А... Хорошо, - она уходила.
  Я возобновляла свою неуверенную диктовку.
  Вскоре снова появлялась Розалинда.
  - Пока еще рано. Я сама позову тебя.
  - А мне нельзя постоять здесь? Я только постою. Я не буду мешать.
  - Ну ладно, стой, - неохотно соглашалась я и диктовала дальше.
  Но Розалиндин взгляд действовал на меня, как взгляд Медузы. Яснее, чем когда-либо, я понимала: все, что я говорю, - идиотизм. (По большей части так оно и было.) Я мямлила, заикалась, колебалась, топталась на месте. Словом, как эта несчастная книга все же появилась на свет, не понимаю!
  Прежде всего, я не испытывала от работы над ней ни капли удовольствия, у меня не было никакого вдохновения. Я придумала сюжет - вполне приемлемый сюжет, частично заимствованный из собственного рассказа, и, если можно так выразиться, знала, куда идти, но картины и люди не оживали. Мною двигало лишь желание, вернее, необходимость написать книгу и заработать денег.
  Именно тогда, вероятно, я стала превращаться из любителя в профессионала. Последний отличается от первого тем, что должен писать и тогда, когда не хочется, и тогда, когда то, что пишешь, не слишком тебя увлекает, и даже когда получается не так, как хотелось. Я терпеть не могла "Тайну Голубого экспресса", но я ее все же дописала и отправила издателям. Ее раскупили так же быстро, как предыдущую. Я должна была бы радоваться - но, надо сказать, этой книгой я никогда не гордилась.
  "Оратава" находилась в чудесном месте - позади отеля возвышалась большая гора, вокруг росли великолепные цветы, - но было у него и два недостатка. После ясного утра, ближе к полудню, с горы спускался густой туман, и остаток дня оказывался пасмурным. Иногда даже шел дождь. Кроме того, для любителей плавания купание там было мукой: лежа на пологом склоне вулкана, у самой воды, лицом вниз, следовало, зарывшись пальцами в песок, довольствоваться тем, что тебя окатывали набегавшие волны. При этом важно было не зазеваться и не дать им тебя увлечь: так утонуло множество людей. Отважиться войти в воду и поплыть здесь могли только отличные пловцы, но даже один из таких пловцов утонул там за год до нашего приезда. Словом, промучившись неделю, мы перебрались в Лас-Пальмас, на остров Гран-Канариа.
  Зимой лучшего курорта, чем Лас-Пальмас, не сыщешь. Нынче он стал, правда, местом паломничества туристов и, боюсь, потерял былое очарование, а тогда был тихим и мирным уголком. Туда мало кто приезжал - разве что несколько человек, предпочитавших Канарские острова Мадейре. Там было два чудесных пляжа. И температура воздуха самая подходящая - около 26°. По моим представлениям это настоящая летняя температура. Большую часть дня дул легкий ветерок, а теплыми вечерами было приятно посидеть после ужина на свежем воздухе.
  Как раз в один из таких вечеров мы с Карло познакомились с двумя людьми, ставшими впоследствии нашими близкими друзьями: с доктором Лукасом и его сестрой миссис Мик. Она была намного старше своего брата, у нее было трих сына. Он специализировался в лечении туберкулеза, был женат на австралийке и держал санаторий на восточном побережье. То ли костный туберкулез, то ли полиомиелит искалечил в детстве его самого: об этом свидетельствовали небольшой горб на спине и крайняя субтильность фигуры; тем не менее он был прирожденным целителем и очень помогал своим пациентам. Однажды он сказал: "Мой компаньон, знаете ли, гораздо лучший врач, чем я, - гораздо более квалифицированный и знающий. Но он не дает больным того, что даю я. Когда я уезжаю, они сникают и сдаются. Я же вселяю в них веру".
  Вся многочисленная родня считала его отцом семейства, патриархом, и мы с Карло тоже вскоре стали звать его "папой". Когда мы приехали, у меня было очень плохое, рыхлое горло. Он посмотрел меня и сказал:
  - Вы чем-то очень расстроены, да? Чем? Неприятности с мужем?
  Я подтвердила его догадку и рассказала о своих горестях. Он вдохнул в меня бодрость и придал сил, сказав:
  - Если он вам нужен, он вернется. Дайте ему только время. Побольше времени. А когда вернется, не упрекайте.
  Я ответила, что не верю в его возвращение: не такой он человек.
  - Да, есть и такие, - ответил он, а потом, улыбнувшись, добавил: - Но большинство из нас возвращаются, поверьте мне. Я сам уходил из семьи и вернулся. Однако, в любом случае, как бы ни обернулась жизнь, примите ее такой, какова она есть, и живите дальше. Вы сильный и мужественный человек. У вас в жизни все получится.
  Дорогой папочка. Я так ему обязана. Как он умел сострадать людским болезням и горестям! Когда пять или шесть лет спустя его не стало, я ощутила геречь утраты одного из самых дорогих друзей.
  Больше всего на свете Розалинда боялась, что с ней заговорит горничная-испанка.
  - Но что в этом страшного? - удивлялась я - Ответишь ей, вот и все.
  - Я не могу - она же испанка. Она говорит: "Senorita", a потом произносит что-то совсем непонятное.
  - Ну, не будь глупышкой, Розалинда.
  - Ладно, можешь идти ужинать. Пока я в постели, могу побыть одна, потому что, если она придет, я закрою глаза и сделаю вид, что сплю.
  Никогда не угадаешь, чего может испугаться ребенок и что ему может, напротив, понравиться. Когда мы садились на корабль, чтобы плыть обратно, штормило, и огромный, устрашающего вида матрос-испанец подхватил Розалинду на руки и вбежал с ней по сходням на борт! Я думала, она будет вопить от ужаса - ничего подобного! Она улыбалась ему самым очаровательным образом.
  - Он ведь тоже иностранец, а тебе хоть бы что, - заметила я.
  - Но он же не разговаривал со мной. И потом мне понравилось его лицо - такое милое уродливое лицо.
  По пути из Лас-Пальмаса в Англию случилось лишь одно примечательное событие. По прибытии в порт де ла Крус, где нам предстояло сесть на "Юнион касл", обнаружилось, что мы забыли в отеле Синего мишку. Розалинда побледнела. "Я не поеду без мишки", - заявила она. Водителю автобуса, привезшему нас в порт, было обещано щедрое вознаграждение, хоть, скорее всего, этого и не требовалось. Конечно же он разыщет малышкину синюю "обезьянку" и, разумеется, примчит ее сюда, словно ветер. А моряки тем временем - он в этом не сомневался - задержат корабль, пока ребенок не получит свою любимую игрушку. Я не разделяла его уверенности. Я не сомневалась, что корабль отчалит, потому что это был английский корабль. Он следовал из Южной Африки. Если бы судно было испанским, оно, безусловно, задержалось бы на пару часов, если нужно. Тем не менее все кончилось хорошо. Когда был дан свисток к отплытию и провожающих попросили сойти на берег, в клубах пыли показался автобус. Из него выскочил водитель. Синего мишку Розалинде передали по трапу, и она прижала его к сердцу. Так счастливо окончилось наше пребывание на Канарах.
 
 Глава седьмая
 
  Дальнейшая моя жизнь была мне более или менее ясна, предстояло лишь принять последнее решение.
  Мы с Арчи условились о встрече. Он выглядел больным и усталым. Поговорили о том о сем, об общих знакомых. Затем я спросила, каковы его намерения теперь, уверен ли он, что не может вернуться к нам с Розалиндой. Я еще раз напомнила ему, как она его любит, и рассказала, как она недоумевает, что его нет с нами.
  Однажды с жестокой детской непосредственностью она мне сказала: "Я знаю, меня папа любит и со мной хотел бы жить. Это тебя он, наверное, не любит".
  - Из этого ты можешь заключить, - добавила я, - как ты ей нужен. Ты уверен, что ничего не можешь с собой поделать?
  - Да, боюсь, не могу, - ответил он. - Я хочу в жизни только одного. До безумия хочу быть счастливым. А это невозможно, если я не женюсь на Нэнси. Последние десять месяцев мы не виделись - ее родственники, в надежде, что все забудется, отправили ее в кругосветное путешествие, но это не помогло. Единственное, чего я хочу и что могу сделать, это жениться на ней.
  Итак, все было решено. Я отдала распоряжения своим адвокатам, мосты были сожжены. Мне оставалось лишь решить, чем занять себя в ближайшее время. Розалинда - в интернате, Карло и Москитик будут навещать ее. До Рождества я свободна. И я вознамерилась отправиться за солнцем - в Вест-Индию, на Ямайку. Заказав билеты в агентстве Кука, я была готова к отплытию.
  Но тут снова вмешался рок. За два дня до отъезда меня пригласили поужинать мои лондонские знакомые. Мы не были близкими друзьями, но я весьма симпатизировала этой супружеской паре. Среди приглашенных была еще одна молодая пара: морской офицер командор Хауи с женой. Я сидела за столом рядом с ним, и он рассказывал о Багдаде. Его корабль базировался в Персидском заливе, и он только что приехал оттуда. После ужина его жена присела рядом со мной. Все говорят, что Багдад - ужасный город, сказала она, а вот они с мужем очарованы им. Их рассказы все больше вдохновляли меня, но одно сомнение тревожило - туда ведь нужно плыть морем?
  - Можете поехать поездом - на Восточном экспрессе.
  - На Восточном экспрессе?!
  Всю жизнь я мечтала проехаться в Восточном экспрессе. Часто, направляясь во Францию, Испанию или Италию, я видела Восточный экспресс в Кале. И мне всегда хотелось сесть в него. "Симплон - Милан - Белград - Стамбул..."
  Я схватила наживку. Командор Хауи написал мне, что посмотреть в Багдаде. Не клюйте только на Альвию и мем-саиб. Обязательно поезжайте в Мосул, в Басру и конечно же в Ур.
  - Ур?! - переспросила я, поскольку как раз прочла в "Иллюстрированных лондонских новостях" об удивительных находках Леонарда Вули в Уре. Меня всегда привлекала археология, хоть я ничего о ней и не знала.
  На следующее утро я ринулась в агентство Кука, аннулировала билет в Вест-Индию и вместо этого сделала все необходимые распоряжения для поездки на Восточном экспрессе в Стамбул, из Стамбула - в Дамаск, из Дамаска - в Багдад через пустыню. Я была очень взволнована. Через четыре-пять дней я получу визы и все прочее - и буду в пути!
  - Совсем одна? - с некоторым сомнением спросила Карло. - Одна на Ближний Восток? Разве вы не знаете, что это небезопасно?
  - Ах, все будет в порядке, - ответила я. - В конце концов, каждому иногда бывает полезно что-то предпринять в одиночку.
  Прежде мне не приходилось - да и охоты не было - но теперь я подумала: "Сейчас или никогда. Или я буду вечно привязана лишь к тому, что надежно и хорошо известно, или проявлю инициативу и стану более самостоятельной".
  Вот так, спустя пять дней, я отправилась в Багдад. Конечно, завораживало само название. Думаю, у меня не было четкого представления о том, как должен выглядеть Багдад. Безусловно, я не ожидала увидеть город Гарун-аль-Рашида. Просто это было место, где я никогда не предполагала побывать, и для меня в нем таилось все очарование неизвестности.
  Я путешествовала с Арчи вокруг света; я была на Канарах с Карло и Розалиндой; нынче я ехала совершенно одна. Вот теперь-то и станет ясно, что я за человек - не слишком ли зависима от других, чего всегда опасалась. Я могла дать волю своей страсти к путешествиям по новым местам - какие приглянутся. Я могла в любой момент изменить любое свое решение так же, как в один вечер променяла Вест-Индию на Багдад. Мне ни с кем, кроме себя, не нужно считаться. Посмотрим, как мне это понравится. Я ведь знала, что у меня характер, как у собаки: пока кто-нибудь не поведет, сама гулять не пойду. Может, такой мне и суждено навсегда остаться? Я надеялась, что это не так.
 
 
 Часть восьмая
 "Вторая весна"
 
 Глава первая
 
  Я всегда очень любила поезда. Жаль, что сегодня уже никто не относится к паровозу как к другу.
  Поездка в Дувр и утомительное морское плавание были позади, в Кале я села в wagon lit поезда моей мечты. И именно тогда меня настигла первая опасность, подстерегающая путешественника не так уж редко. Со мной в купе ехала женщина средних лет, хорошо одетая, видимо, бывалая путешественница, с огромным количеством чемоданов и шляпных коробок - да, в те времена еще путешествовали со шляпными коробками - и она тут же вступила со мной в беседу. Ничего удивительного: нам предстояло ехать вместе - в вагонах второго класса все купе были двухместными. В каком-то смысле второй класс был даже предпочтительней первого, поскольку здесь купе были намного просторнее, и это позволяло двигаться.
  Куда я еду, спросила моя попутчица, в Италию? Нет, ответила я, дальше. Куда же? В Багдад. Ее это привело в восторг: она сама жила в Багдаде. Какое совпадение! Если я еду туда к друзьям, как она предполагала, то она наверняка их знает. Я сказала, что еду не к друзьям.
  - А где же в таком случае вы собираетесь жить? Не остановитесь же вы в отеле!
  Почему бы нет, удивилась я. Для чего-то ведь существуют отели? Последнее замечание я, впрочем, оставила при себе.
  - О, нет, это совершенно невозможно! Вам не следует этого делать. Я научу вас, как поступить: вы должны остановиться у нас!
  Я немного испугалась.
  - Да, да, никаких отказов я не приму. Сколько вы намерены пробыть там?
  - О, совсем недолго, - ответила я.
  - Ну, во всяком случае, для начала вы должны пожить у нас, а потом мы передадим вас кому-нибудь еще.
  Это было очень любезно, но во мне сразу же что-то восстало против этого приглашения. Я начинала понимать, что имел в виду командор Хауи, когда предостерегал, чтобы я не попадалась в капкан гостеприимства английской колонии. Я уже видела себя связанной по рукам и ногам. Довольно сбивчиво я попыталась рассказать, что собираюсь посмотреть, но миссис С. - она назвала свое имя и сообщила, что муж ее уже в Багдаде и что она - одна из старейшин тамошней английской колонии, - тут же отмела все мои планы.
  - О, когда вы попадете в Багдад, вы поймете, что там все не так, как вы себе представляли. Там можно жить в свое удовольствие: сколько угодно играть в теннис, совершать дальние прогулки. Вам понравится, вот увидите. Все говорят, что Багдад ужасен, а я не согласна. Там есть дивные сады, знаете ли.
  Я вежливо соглашалась со всем, что она говорила.
  - Надеюсь, вы едете до Триеста, а оттуда на пароходе в Бейрут?
  Я ответила, что собираюсь проделать весь путь на Восточном экспрессе.
  Она сокрушенно покачала головой.
  - Не думаю, что это разумно, вряд ли вам понравится дорога. Но теперь уже ничего не поделаешь. Однако в Багдаде мы встретимся обязательно. Я дам вам свою визитную карточку. Если вы позвоните нам из Бейрута перед отправлением поезда, мой муж встретит вас на вокзале и привезет к нам домой.
  Что я могла сказать в ответ, кроме: "Большое спасибо, но мои планы пока так неопределенны..." К счастью, миссис С. не всю дорогу будет моей попутчицей, подумала я с облегчением. Слава богу, а то у меня не было бы ни минуты покоя, похоже, эта женщина не закрывала рта никогда. Она выйдет в Триесте и поплывет пароходом в Бейрут. Я предусмотрительно умолчала о том, что собираюсь сделать остановки в Дамаске и Стамбуле, даст бог, она решит, что я передумала ехать в Багдад. На следующий день мы самым дружеским образом распрощались в Триесте, и я твердо решила хорошо провести время.
  Путешествие оправдывало все мои ожидания. После Триеста поезд шел через Балканы, по Югославии. Я с восторгом наблюдала из окна совершенно новый для меня мир: горные ущелья, по которым двигался поезд, запряженные осликами тележки и живописные фургончики, группы людей на вокзальных платформах... Иногда я выходила из вагона на станции - где-нибудь в Нише или Белграде - и наблюдала, как отцепляют от нашего состава огромный локомотив и заменяют его на нового монстра с совершенно другими надписями и эмблемами. Естественно, en route я познакомилась еще с несколькими людьми, но, к моей великой радости, никто из них не проявил обо мне такой заботы, как первая попутчица. Днем я приятно проводила время с американской миссионеркой, инженером-голландцем и двумя турецкими дамами. С последними особенно разговориться было мудрено, так как мы общались на весьма условном французском языке. Однако удалось выяснить, что положение мое достаточно унизительно, поскольку я имею всего одного ребенка, к тому же еще и девочку. У лучезарной турчанки, если я правильно ее поняла, было тринадцать детей - пятеро из них, правда, умерли и еще три, если не четыре, погибли до рождения. Она гордилась общей суммой своих достижений и не теряла, судя по всему, надежды побить собственный рекорд плодовитости. Дама настойчиво рекомендовала мне всевозможные рецепты увеличения численности семейства: отвары из листьев, из трав, всевозможные способы употребления, кажется, чеснока и наконец адрес "совершенно чудесного" парижского доктора.
  Пока не окажешься в дороге одна, не осознаешь, насколько внешний мир заботлив и дружелюбен, - хоть порой это и утомительно. Дама-миссионерка назвала мне несколько лекарств против желудочно-кишечных недугов, в частности, превосходный набор слабительных солей. Голландский инженер со всей серьезностью наставлял меня относительно того, где следует останавливаться в Стамбуле, и предостерегал от опасностей, уготованных даме в этом городе.
  - Вы должны быть осторожны, - вразумлял он меня. - Вы благовоспитанная дама, всегда жили а Англии под защитой мужа и родственников. Не доверяйтесь никому: не ходите ни в какие увеселительные заведения, если точно не знаете, что это за место.
  Он обращался со мной, как с невинной семнадцатилетней девушкой. Я поблагодарила и заверила его, что буду постоянно начеку.
  Чтобы защитить от непрятностей в первый день приезда, он пригласил меня поужинать.
  - "Токатлиан" - очень хороший отель, - сказал он. - Там вы будете в безопасности. Я позвоню вам около девяти, заеду и повезу в чудесный ресторан. Его содержат две русские дамы благородного происхождения. У них прекрасная кухня и безупречное обслуживание.
  Я с благодарностью приняла приглашение, и все было именно так, как он обещал.
  На следующий день, закончив дела, он снова заехал за мной, немного повозил по Стамбулу, а затем приставил ко мне гида.
  - Вам не нужен гид от Кука, - сказал он. - Это слишком дорого. Что касается этого, то за него я ручаюсь.
  В конце вечера, приятно проведенного среди русских дам, грациозно плававших между столиками, расточавших аристократические улыбки и всячески опекавших моего инженера, он показал мне еще несколько стамбульских достопримечательностей и в последний раз доставил в отель "Токатлиан".
  - Хотел бы я знать... - начал он, когда мы прощались у входа, и вопросительно взглянул на меня, - хотел бы я знать сейчас... - повторил он свой вопрос, и взгляд его стал настойчивей. Потом вздохнул и добавил: - Нет, думаю, благоразумнее не спрашивать.
  - Вы очень благоразумны, - ответила я, - и очень добры.
  Он снова вздохнул.
  - Я бы предпочел, чтобы все оказалось иначе, но вижу, что так будет правильней.
  Он взял мою руку, прижал ее к губам и навсегда исчез из мoeй жизни. Милейший человек - сама доброта - именно ему я обязана тем, что знакомство с Константинополем оказалось для меня столь приятным.
  На следующий день представитель Кука, щеголяя изысканными манерами, доставил меня на вокзал Хайдар-паша по другую сторону Босфора, откуда мне предстояло продолжить путешествие в Восточном экспрессе. Счастье, что он провожал меня, ибо ничто не напоминало сумасшедший дом больше, чем вокзал Хайдар-паша. Все кричали, толкались, размахивали руками и наседали на таможенников. Именно тогда я познакомилась с одним из методов работы переводчиков Кука.
  - Дайте мне один фунт, - велел мой гид.
  Я дала. Он тут же вскочил на таможенную стойку и, размахивая банкнотой над головой, закричал: "Сюда, сюда!" Его действия увенчались успехом. Таможенник, весь оплетенный золотыми галунами, поспешил к нам, мелом поставил кресты на всех моих чемоданах, пожелал мне счастливого пути и отправился терзать тех, кто не овладел еще однофунтовым методом Кука.
  - Ну, а... - я не знала сколько. Но пока я перебирала свои турецкие деньги - какую-то мелочь, которую мне поменяли еще в поезде, мой гид уверенно произнес:
  - Оставьте это себе, может пригодиться. А мне дайте еще один фунт.
  С большими сомнениями, но понимая, что учиться приходится на опыте, я послушно протянула ему банкноту, и он покинул меня.
  При переезде из Европы в Азию произошла какая-то неуловимая перемена. Словно время перестало играть сколько-нибудь важную роль. Поезд двигался теперь неторопливо - вдоль берега Мраморного моря, вверх по склонам гор - дорога была сказочно красива. Другими стали и пассажиры, хотя точно определить, чем нынешние отличались от прежних, я бы не взялась. Я чувствовала себя отрезанной от привычного мне окружения, но тем интереснее становилось путешествие. Мне доставляло огромное удовольствие рассматривать на остановках людей в пестрых одеждах, толпившихся на перронах крестьян и неведомые кушанья, которые они предлагали пассажирам через окна: что-то нанизанное на вертелы или завернутое в виноградные листья, яйца, выкрашенные в разные цвета, и тому подобное. По мере продвижения на Восток, правда, еда становилась все более неприятной - все более горячей, жирной и безвкусной.
  На второй вечер поезд сделал остановку, и пассажиры высыпали полюбоваться Киликийскими воротами. Перед нами предстала картина фантастической красоты, никогда ее не забуду. Впоследствии я проезжала по тому пути туда и обратно множество раз и, поскольку расписание менялось, оказывалась там в разное время дня и ночи: иногда рано утром, когда вид был удивительно красивым, иногда, как впервые, около шести часов вечера; иногда, к сожалению, глубокой ночью. В тот первый раз мне повезло. Выйдя из поезда вместе с другими, я увидела неописуемую красоту. На горизонте медленно заходило солнце. Я была так рада и благодарна судьбе, занесшей меня сюда! Затем раздался свисток, мы разошлись по своим вагонам, и поезд стал медленно спускаться по длинному склону ущелья, чтобы, переехав через текущую по его дну реку, перебраться на противоположный склон - мы покидали Турцию и въезжали в Сирию через Алеппо.
  Прежде чем мы добрались до Алеппо, со мной случилась неприятность: я обнаружила у себя на плечах, на затылке, щиколотках и коленях следы множества укусов и подумала, что меня искусали москиты. Но то были не москиты. По своей тогдашней неискушенности я не знала, что это были клопы. У меня на всю жизнь сохранилась особая чувствительность к их укусам. Они выползали из всех щелей старомодных деревянных вагонов и жадно набрасывались на сочных пассажиров. Температура у меня подскочила до 37,8°, и руки вздулись. Наконец, при любезной помощи французского коммивояжера, удалось разрезать рукава моего пальто и блузки - руки внутри них так распухли, что ничего другого не оставалось. У меня был жар, болела голова, я отвратительно себя чувствовала и думала про себя: "Ах, зачем я пустилась в это путешествие!" Мой новый французский друг был незаменим; где-то купил для меня виноград - сладкий мелкий виноград, который растет только в том уголке земли.
  - С такой высокой температурой вам не захочется есть, - сказал он. - Сосите этот виноград.
  Хоть мама и Бабушка учили меня никогда не есть за границей немытых фруктов и ягод, я пренебрегла их советом. Каждые четверть часа я понемногу ела виноград, и это облегчало мое состояние. Разумеется, больше мне ничего не хотелось. Мой добрый француз распрощался со мной в Алеппо. В течение следующего дня отек на руках уменьшился, и я почувствовала себя лучше.
  После изнурительного дня, проведенного в поезде, который тащился со скоростью не более пяти миль в час и постоянно останавливался на так называемых станциях, ничем, впрочем, не выделявшихся на фоне окружающего пейзажа, мы наконец прибыли в Дамаск. Я очутилась посреди толпы - носильщики вырывали вещи у меня из рук, крича и завывая, другие носильщики, в свою очередь, вырывали мои вещи у них - кто сильнее, тот побеждал. Наконец я разглядела стоявший у вокзала красивый автобус с табличкой "Отель "Ориент палас" на ветровом стекле. Величественная фигура в ливрее приняла мой багаж; вместе с еще двумя обалдевшими путешественниками нас посадили в автобус и доставили в отель, где меня ждал номер. Это был великолепнейший отель с огромными мерцающими мраморными холлами, правда, так слабо освещенными, что разглядеть почти ничего было невозможно. Меня торжественно препроводили по мраморной лестнице наверх, в необозримо обширные апартаменты, и я попробовала обсудить вопрос о ванне с явившейся на мой звонок добродушной женщиной, которая знала несколько слов по-французски.
  - Мужчина устроить, - произнесла она и пояснила, - un homme, un type - il va arranger. - Она приветливо поклонилась и исчезла.
  Я слабо представляла себе, что это за "un type", но в конце концов выяснилось, что это банщик - коротышка, завернутый во множество полосатых хлопчатобумажных одежд. Он отвел меня, облаченную в пеньюар, в какой-то подвал, где стал откручивать какие-то краны и вентили. На каменный пол отовсюду потек кипяток, и пар заполнил все помещение так, что ничего не стало видно. Банщик кивал, улыбался, жестикулировал, давая понять, что все идет хорошо, а потом ушел. Перед уходом он все краны закрутил, и вода стекла в отверстия, устроенные в полу. Я не знала, что делать дальше. Снова пустить горячую воду не рисковала. По стенам вокруг располагались восемь или девять вентилей и рычажков, у каждого из которых, видимо, было свое предназначение, - что если, тронув один из них, я получу душ из кипятка себе на голову? В конце концов я сняла тапочки и все остальное и побродила немного по этой бане, ополаскиваясь в клубах пара, - включить воду я так и не решилась. На мгновение я ощутила тоску по дому, по своей светлой квартире, по нормальной фарфоровой ванне с двумя кранами, на которых написано - "хол." и "гор." и которыми можно регулировать температуру воды по своему усмотрению.
  Помнится, я провела в Дамаске три дня и осмотрела все достопримечательности под неусыпной опекой бесценного Кука. Мне предоставилась возможность совершить поездку в замок крестоносцев в компании инженера-американца (ближневосточная нива, видимо, густо засеяна иностранными инженерами) и весьма пожилого священника. Впервые мы увидели друг друга, когда садились в машину в 8.30 утра. Престарелый священник - сама доброта - почему-то решил, что мы с инженером - муж и жена. Так он с нами и обращался. "Надеюсь, вы не возражаете?" - спросил меня инженер. "Ничуть, - ответила я, - жаль, что он считает вас моим мужем". Фраза прозвучала несколько двусмысленно, и мы оба рассмеялись.
  Старик священник постоянно рассуждал о преимуществах семейной жизни, воспитывающей умение давать и принимать даяние, и желал нам всяческого счастья. Мы отказались от попыток объяснить ему что бы то ни было, увидев, как он огорчился, когда американец прокричал ему в ухо, что мы не женаты и что, может быть, хватит об этом. "Но вы должны пожениться, - настаивал он, тряся головой, - нельзя жить в грехе, воистину нельзя!"
  Я побывала в чудесном Баальбеке, на базарах, на улице, которая называлась Прямой, купила много симпатичных медных тарелок, которые там чеканят. Все они - ручной работы, и у каждой семьи, делающей их, - свой почерк. Иногда это был орнамент, напоминающий рыб, украшенный серебряными нитями. Удивительно, как каждая семья ремесленников передает свой узор от отца к сыну, от сына к внуку, и никто другой никогда не копирует его, и никто не пытается наладить массовое производство. Впрочем, боюсь, что теперь в Дамаске немного осталось таких мастеров и семейных промыслов: на их месте, скорее всего, выросли фабрики. Уже и в те времена инкрустированные деревянные столики и шкатулки стали стереотипными и утратили штучность - хоть их еще и делали вручную, но по общему рисунку.
  Купила я еще комод - огромный, инкрустированный перламутром и серебром. Такая мебель вызывает в воображении картины некой волшебной страны. Сопровождавший меня переводчик отнесся к покупке презрительно.
  - Нестоящая вещь, - сказал он. - Старая, ей лет пятьдесят - шестьдесят, а то и больше. Немодная, знаете ли. Совсем не модная. Не новая.
  Я возразила: то-то и хорошо, что не новая, таких осталось мало. Может быть, никогда никто уже и не сделает такого комода.
  - Да, их уже не делают. Вот посмотрите лучше на этот. Видите? Очень хорошая вещь. Взгляните, сколько сортов дерева использовано! Восемьдесят пять сортов!
  Его уговоры возымели прямо противоположный результат - я желала только свой перламутровый со слоновой костью и серебром комод.
  Единственное, что меня беспокоило, - как доставить его домой, в Англию. Но оказалось, что это как раз очень просто. В конторе Кука мне указали некую транспортно-морскую фирму, представитель которой имелся в отеле. Я сделала необходимые распоряжения, они подсчитали, во что обойдется перевозка, и спустя девять или десять месяцев перламутрово-серебряный комод, о котором я почти уже забыла, объявился в Южном Девоне.
  На этом дело, однако, не кончилось. Хоть на вид комод и был восхитителен, хоть он оказался неправдоподобно вместительным, среди ночи он начал издавать странные звуки - словно гигантские челюсти что-то жевали, чавкая. Какое-то таинственное существо грызло мой прекрасный комод. Я повытаскивала ящики и осмотрела их - никаких дырок или следов от зубов. Тем не менее каждую полночь, лишь только пробьет колдовской час, я слышала: "Хрум-хрум-хрум..."
  В конце концов я отвезла один ящик в фирму, специализировавшуюся на тропических древесных насекомых. Осмотрев стыки деревянных деталей, они сразу заподозрили неладное и заявили, что единственный выход - замена ряда фрагментов. Удовольствие не из дешевых, надо признать, - это обошлось мне втрое дороже, чем сам комод, и вдвое - чем его доставка в Англию. Тем не менее я не могла больше терпеть этого постоянного чавканья и глодания.
  Недели через три мне позвонили из мастерской и взволнованный голос произнес: "Мадам, не можете ли вы к нам приехать? Я очень хочу, чтобы вы посмотрели, что мы нашли!" Я как раз собиралась в Лондон и сразу же поспешила в мастерскую. Там мне с гордостью продемонстрировали омерзительный гибрид червя со слизняком: огромный, белый и непристойный. Похоже, древесная диета пошла ему на пользу - он был неправдоподобно толст. Не удивительно: он выел все внутренности в двух ящиках! Еще несколько недель спустя мне вернули мой любимый комод, и с тех пор по ночам у нас можно было слышать лишь тишину.
  После напряженного осмотра достопримечательностей, убедившего меня в необходимости как-нибудь вернуться в Дамаск и обследовать его более подробно, настал день, когда мне предстояло начать последний этап своего путешествия - в Багдад через пустыню. Перевозки на этом участке с помощью большого каравана шестиколесных фургонов, или автобусов, осуществляла компания "Наирн лайн", принадлежавшая двум братьям - Джерри и Норману Наирнам. Это были очень дружелюбные австралийцы. Я познакомилась с ними накануне отъезда, когда они неумело упаковывали дорожный провиант в картонные коробки и пригласили меня помочь им.
  Автобус отправлялся на рассвете. Нашими водителями были два рослых парня. Когда вслед за носильщиком, тащившим мой багаж, я проходила мимо, они как раз забрасывали в кабину пару винтовок, небрежно швырнув поверх них охапку какого-то тряпья.
  - Не надо всем показывать, что они у нас есть, но пересекать пустыню без них мне не хочется, - сказал один водитель.
  - С нами этим рейсом едет герцогиня Альвии, - отозвался второй.
  - Боже милосердный! - воскликнул первый. - Теперь неприятностей не оберешься! Что ей на этот раз взбредет в голову?
  - Перевернуть все вверх тормашками, - ответил его напарник.
  В этот момент к ступенькам крыльца приблизилась процессия. К моему удивлению - не скажу, чтобы к удовольствию, - не кто иной, как миссис С., с которой мы расстались в Триесте, шествовала во главе ее. Я-то воображала, что она давно в Багдаде, поскольку сама сильно задержалась в пути.
  - Я знала, что встречу вас здесь, - сказала она, радостно приветствуя меня. - Все уже устроено, я везу вас прямо в Альвию. Вам решительно нельзя останавливаться в багдадских отелях.
  Что я могла ответить? Отныне я - пленница. Я никогда не бывала в Багдаде и не знала, каковы тамошние отели. Возможно, они действительно кишели блохами, клопами, вшами, змеями и тараканами, к которым я питала особое отвращение. Пришлось промямлить слова благодарности. Мы удобно устроились в салоне автобуса, и только тут я сообразила, что "герцогиня Альвии" - не кто иной, как моя подруга миссис С. Первое, что она сделала, - отказалась от предложенного ей места, поскольку оно располагалось в хвостовой части автобуса, где ее всегда укачивало. Она желала сидеть впереди, за спиной водителя.
  - Но это место несколько недель назад забронировано одной арабской дамой!
  Герцогиня Альвии лишь презрительно отмахнулась. Видимо, она считала, что, кроме нее, здесь никого не существует. Она вела себя, как первая европейская леди, когда-либо ступавшая на арабскую землю, любой каприз которой должен исполняться немедленно. Арабская дама тем не менее прибыла и вступила в борьбу за свои права. Муж принял ее сторону, разумеется, и кончилось это обычным "кто смел, тот и съел". Некая дама-француженка тоже заявила свои претензии, и немецкий генерал оказался весьма требовательным. Не знаю, какие аргументы возымели действие, но, как всегда бывает на этой земле, четверых смирных овечек лишили их законных мест и оттеснили на задние сиденья, а немецкий генерал, французская дама, арабка, задрапированная паранджой и покрывалом, и миссис С., разумеется, снискали себе ратную славу. Я никогда не обладала бойцовскими качествами и шансов на успех не имела, хоть мой билет и давал мне право претендовать на одно из вожделенных мест.
  В положенный час, однако, наш автобус, скрежеща и громыхая, двинулся в путь. Мы плыли по желтой песчаной пустыне среди перекатывающихся дюн и неподвижных скал, и, завороженная однообразием пейзажа, я открыла книгу. Меня никогда не укачивало в машине. Но движение этого шестиколесного агрегата, тем более что я сидела ближе к хвосту, весьма напоминало морскую качку, а я ведь еще и читала, - словом, прежде чем я поняла, что происходит, меня вырвало. Я не знала, куда деваться от стыда, но миссис С. великодушно сказала, что подобные вещи часто случаются непроизвольно. В следующий раз она сама проследит, чтобы у меня было одно из передних мест.
  Сорокавосьмичасовой переезд через пустыню был восхитителен и чуть-чуть зловещ. Создавалось странное ощущение, что ты не столько окружен, сколько замкнут в пустом пространстве. Первым моим открытием было то, что в полдень здесь невозможно определить, куда ты движешься - на север, юг, восток или запад, именно в это время суток машины чаще всего, должно быть, сбиваются с дороги. В одно из моих последующих путешествий через пустыню как раз это с нами и произошло. Водитель - очень опытный, заметьте, водитель - после двух или трех часов пути обнаружил, что едет назад, в Дамаск. Ошибка произошла там, где расходились колеи: перед ним оказался лабиринт шинных следов. Как раз в это время вдали показалась машина, из нее стреляли, и водитель развернулся круче, чем следовало. Он считал, что стал в нужную колею, а оказалось, что едет в обратную сторону.
  Между Дамаском и Багдадом нет ничего, кроме бескрайнего простора пустыни - никаких приметных вех, и только в одном месте возвышается большая крепость Рутба. Мы добрались до нее около полуночи. Неожиданно в темноте замерцал слабый огонек. Приехали! Засов на огромных воротах был поднят. У входа на карауле с винтовками наперевес стояли часовые Верблюжьего корпуса, готовые дать отпор бандитам, bona fide маскирующимся под добропорядочных путешественников. Их дикие темные лица производили устрашающее впечатление. Наши документы тщательно проверили и позволили въехать. Ворота заперли у нас за спиной. Мы расположились в нескольких комнатах, где не было ничего, кроме голых кроватей, по пять или шесть женщин в одной комнате, и часа три отдохнули. А потом снова пустились в путь.
  Часов в пять-шесть утра, на рассвете, мы позавтракали посреди пустыни. Нет завтрака лучше, чем консервированные сосиски, сваренные рано утром на примусе в пустыне. Эти сосиски да крепкий черный чай - что еще нужно, чтобы поддержать слабеющие силы?! Чудесные цвета, которыми расцвечена пустыня - бледно-розовый, абрикосовый, голубой - в сочетании с пронзительно прозрачным и словно чуть подкрашенным воздухом создают завораживающую картину. Именно это я мечтала увидеть! Будто все куда-то вдруг исчезло - только чистый, бодрящий утренний воздух, тишина - никаких птиц, струящийся сквозь пальцы песок, восходящее солнце и вкус сосисок и чая во рту. Чего еще можно желать?!
  Мы снова тронулись в путь и наконец прибыли в Фелуджу на Евфрате. Переправившись через реку по плавучему мосту и, проехав мимо аэродрома Хаббания, мы вскоре увидели пальмовые рощи и насыпную дорогу. Вдали слева показался золотой купол мечети Кадхимен. Переправившись через Тигр по еще одному плавучему мосту, мы въехали в Багдад по улице, застроенной шаткими домами. Прелестная мечеть с бирюзовым куполом стояла, как мне показалось, прямо посредине улицы.
  Отеля мне увидеть не довелось даже снаружи. Миссис С. и ее муж Эрик посадили меня в комфортабельный автомобиль и повезли по главной улице, которая, собственно, и была тогда Багдадом, мимо статуи какого-то генерала, прочь из города. С обеих сторон дороги тянулись ряды огромных пальм, стада красивых черных буйволов пили из многочисленных озерцов. Никогда прежде не видела я ничего подобного.
  Затем показались дома, окруженные садами и цветниками, - цветов, правда, было еще не так много, как станет месяц-другой спустя... И вот я здесь, на земле, которую отныне буду называть землей мем-саиб.
 
 Глава вторая
 
  В Багдаде все были чрезвычайно добры ко мне - милы и любезны настолько, что я испытывала чувство вины, поскольку мучительно ощущала себя птицей в клетке. Сейчас Альвия - район расползшегося города, по которому снуют автобусы и прочий транспорт. Тогда же она была отделена от собственно города несколькими милями необжитого пространства. Попасть туда можно было только вместе с кем-нибудь на машине. И поездка всегда казалась чудесной.
  Однажды меня повезли посмотреть Буффало - городок, который виден из окна поезда, если подъезжаешь к Багдаду с севера. Непосвященному он кажется поначалу городом ужасов - пустое, грязное пространство, по которому бродят буйволы; вся земля покрыта их испражнениями. В воздухе стоит удушающий смрад; лачуги, сооруженные из бензинных канистр, казалось бы, свидетельствуют о нищете и убожестве здешней жизни. На самом же деле все совсем не так. Владельцы буйволиных стад - далеко не бедны. Пусть живут они в этой мерзости, но каждый буйвол стоит фунтов сто, а то и больше, теперь - намного больше. Хозяева считаются людьми зажиточными, и их женщины, хлюпающие по грязи, непременно носят на щиколотках прелестные браслеты из серебра с бирюзой.
  Вскоре я поняла, что на Ближнем Востоке видимость и суть никогда не совпадают. Здесь привычные представления, правила поведения, житейские премудрости приходится полностью пересматривать и всему учиться заново. Завидев человека, который грозно, как вам чудится, размахивая руками, прогоняет вас, вы спешите ретироваться - на самом деле он приглашает вас подойти. Напротив, манящий жест может означать требование убираться вон. Когда двое мужчин, находящихся на разных концах поля, яростно кричат друг на друга, вы уверены, что они грозят друг другу смертью. Ничего подобного. Это братья, коротающие за беседой свой перерыв, а голоса они повышают просто потому, что им лень сойтись поближе. Мой муж Макс как-то рассказал мне, что в свой первый приезд, шокированный тем, как все орут на арабов, дал зарок никогда на них не кричать. Тем не менее, поработав здесь совсем недолго, он обнаружил, что замечания, произнесенного обычным тоном, рабочий просто не слышит, и не потому, что глуховат, а потому, что не сомневается: когда человек говорит тихо, он разговаривает сам с собой. Поэтому, если вы хотите, чтобы вас действительно стали слушать, следует говорить погромче.
  Жители Альвии оказали мне исключительное гостеприимство. Меня приглашали играть в теннис, возили на скачки, показывали достопримечательности, водили по магазинам - я чувствовала себя как... в Англии. В географическом смысле я была в Багдаде, но по самоощущению оставалась в Англии, а для меня путешествовать - значит, оторваться от Англии и видеть другие страны. Я решила, что нужно что-то делать.
  Мне хотелось побывать в Уре. Я стала расспрашивать о возможности такой поездки и, к своей великой радости, обнаружила, что меня не отговаривают, а, напротив, поощряют. Как я узнала позднее, поездку эту организовывали со множеством излишних предосторожностей.
  - Вы должны взять с собой носильщика, разумеется, - сказала миссис С. - Мы закажем вам билеты на поезд и телеграфируем мистеру и миссис Вули о вашем приезде, они вам все покажут. Вы проведете там пару дней, ночевать будете в вокзальной гостинице, а по возвращении Эрик встретит вас.
  Я сердечно поблагодарила их за хлопоты и не без чувства вины подумала: хорошо, что они не знают, как долго я собираюсь путешествовать.
  И вот я отбыла. С некоторым беспокойством наблюдала я за своим носильщиком. У этого высокого, худого человека был такой вид, будто он привык сопровождать европейских дам по всему Ближнему Востоку и гораздо лучше их самих знал, что для них хорошо. Живописно одетый, он усадил меня в пустом и не слишком удобном купе, поприветствовал на восточный манер и оставил, пообещав на первой подходящей станции повести в вокзальный ресторан.
  Предоставленная самой себе, я тут же совершила неразумный поступок - открыла окно. Духота в купе стояла невыносимая, мне был необходим глоток свежего воздуха. Вместо него в окно ворвались раскаленная пыль и рой огромных мух, штук тридцать. Я пришла в ужас. Мухи, угрожающе жужжа, кружили возле моей головы. Я не знала, что лучше: оставить окно открытым в надежде, что они вылетят, или закрыть его и, смирившись с обществом этих трех десятков насекомых, обезопасить себя от притока новых. И то и другое никуда не годилось. Я забилась в угол и просидела так часа полтора, пока носильщик не спас меня и не отвел в вокзальный ресторан.
  Еда была жирной и не слишком вкусной, к тому же и времени не хватило, чтобы съесть ее. Зазвонил станционный колокол, мой верный слуга явился и препроводил меня в купе. Окно было закрыто, мухи исчезли. После этого происшествия я стала осмотрительнее. Ехала я одна, - видимо, это было обычным делом, - время шло очень медленно, так как читать не представлялось возможным - поезд слишком сильно трясло, а из окна ничего не было видно, кроме колючих кустарников и песчаной пустыни. Путешествие оказалось долгим и утомительным, все разнообразие впечатлений составляли лишь обед, завтрак, ужин да весьма беспокойный сон.
  Время прибытия на узловую станцию Ур за период, что я туда ездила, менялось неоднократно, но всегда оставалось крайне неудобным. В тот раз, помнится, мы прибыли в пять часов утра. Меня разбудили, я вышла из поезда и проследовала в вокзальную гостиницу. Там, в чистой, полупустой спальне, мне удалось отдохнуть до восьми часов, когда я почувствовала, что хочу есть. Вскоре после завтрака прибыла машина, на которой, как мне сказали, я смогу поехать на раскопки, находившиеся в полутора милях оттуда. Ничего не зная о раскопках, я была тем не менее весьма польщена. Теперь, сама проведя в археологических экспедициях много лет, я поняла то, о чем не имела представления тогда: на раскопках терпеть не могут визитеров - они всегда являются не вовремя, желают все увидеть и услышать, отнимают драгоценное время и всем мешают. На успешных раскопках, подобных Уру, дорога каждая минута, и все работают не покладая рук. Приезд восторженных дам, снующих повсюду, приравнивается к худшим из стихийных бедствий. До того момента, правда, Вули прекрасно справлялись с этой проблемой: посетители ходили обособленной группой, смотрели то, что им показывали, а потом их благополучно спроваживали. Но меня принимали с особыми почестями, которые я, увы, не оценила должным образом.
  Такой прием объяснялся тем, что Кэтрин Вули, жена Леонарда Вули, только что прочла "Убийство Роджера Экройда", и книга ей так понравилась, что меня встретили по классу VHP. Всех членов экспедиции пытали, знают ли они мою книгу; те, кто ее не читал, подвергались суровой критике.
  Леонард Вули, со свойственной ему любезностью, стал моим гидом. Водил меня по раскопкам и отец Берроуз, иезуитский священник и специалист по эпиграфике. Это была тоже весьма интересная личность, его метод "эскурсовождения" совершенно отличался от метода Вули. У Леонарда Вули было прекрасно развито воображение: он видел место таким, каким оно было в 1500 году до Рождества Христова, а то и на несколько тысяч лет раньше. Любое прошлое он умел воссоздать силой воображения. Пока он говорил, у меня не было и тени сомнения, что вот этот дом на углу - дом Авраама. Он оживлял прошлое и верил в него, и всякий, кто его слушал, верил вместе с ним.
  Отец Берроуз использовал другой прием. Извиняющимся тоном он описывал, например, большой внутренний двор и двор, окружавший храм, или улицу ремесленников и, когда видел, что пробудил в вас интерес, неожиданно заявлял: "Конечно, мы не знаем, так ли это было на самом деле. С уверенностью никто этого сказать не может. Вероятно, все было по-другому". И сразу же после этого: "Но мастерские здесь, несомненно, стояли, хоть, может быть, построены были и не так, как мы думаем, - возможно, совсем не так". У него была страсть разрушать созданное им же самим впечатление. На редкость занятный человек - умный, доброжелательный и в то же время отчужденный: в нем было даже что-то неуловимо безжалостное.
  Однажды за обедом безо всякого повода он стал рассказывать мне детективную историю, которую, как он считал, я могла бы написать, и энергично уговаривал меня взяться за нее. До того момента я понятия не имела, что он интересуется детективами. Сюжет, правда весьма расплывчатый, заключал в себе определенный интерес, и я решила когда-нибудь вернуться к нему. Прошло много лет, лет двадцать пять, и однажды я вспомнила о нем и написала не роман, а повесть, основанную на событиях, рассказанных отцом Берроузом. Самого отца Берроуза к тому времени уже давно не было в живых, но я надеюсь, что до него дошла моя благодарность за подаренную идею. Как всегда случается с писателями, я присвоила ее, пропустила через себя, и она стала мало похожа на первоначальный вариант; и все же без внушенного отцом Берроузом побуждения повесть не состоялась бы.
  Кэтрин Вули, которой предстояло стать впоследствии одной из лучших моих подруг, была незаурядной личностью. Все люди делились на тех, кто страстно и мстительно ненавидел ее, и тех, кто был ею очарован, - быть может, потому, что от одного настроения она переходила к другому с такой легкостью, что предугадать этот переход было совершенно невозможно. Люди говорили, что она невыносима, что с ней нельзя иметь дела, что она недопустимо обращается с окружающими, и после всего этого вдруг снова подпадали под ее обаяние. В одном я совершенно уверена: если вам нужно было бы выбрать спутницу для пребывания на пустынном острове или в каком-то унылом месте, где нет никаких развлечений, она могла бы и там поддерживать ваш интерес к жизни, как никто другой. Ее не интересовали обычные вещи. Она заставляла задуматься о том, что никогда не приходило вам в голову. Была способна на резкость - иногда могла даже обидеть, если хотела, как ни трудно в это поверить, - но если желала кого-то обворожить, поражений не знала.
  Я влюбилась в Ур, его красоту по вечерам, когда скалы кутаются в таинственную тень и необозримое море песка поминутно меняет свою нежную окраску - абрикосовую на розовую, розовую на голубую, голубую на розовато-лиловую. Я восхищалась рабочими, десятниками, мальчишками, таскавшими корзины с землей, землекопами - восхищалась их профессиональным умением и обычной житейской привлекательностью. Очарование старины захватило меня. Удивительно романтично наблюдать, как из-под песка медленно появляется кинжал, сверкая золотом на солнце. А видя, с какой осторожностью от земли освобождают глиняные горшки и другие предметы древности, я сама захотела стать археологом. Жаль, что прежде я жила так легкомысленно, упрекала я себя и со стыдом вспоминала, как в юности, в Каире, мама тащила меня в Луксор и Асуан посмотреть на знаменитые египетские древности, а я желала лишь одного: встречаться с молодыми людьми и танцевать до рассвета. Ну что ж, видимо, всему свое время.
  Кэтрин Вули и ее муж уговаривали меня остаться еще на день, чтобы посмотреть новые находки, и я с восторгом согласилась. Носильщик, навязанный мне миссис С., был совершенно не нужен. Кэтрин Вули отправила его обратно в Багдад и велела передать, что пока неизвестно, когда я приеду. Таким образом, я надеялась вернуться незаметно для своих прежних хозяев и поселиться в отеле "Тигрис палас" (если он так тогда назывался - его столько раз переименовывали, что я уж и забыла первое название).
  План не прошел: несчастный муж миссис С. каждый день высылался встречать меня к поезду из Ура. И все же мне удалось от него отделаться. Я от всей души поблагодарила его, сказала, что его жена исключительно любезна, но мне действительно лучше поехать в отель, тем более что я уже сделала соответствующие распоряжения. Ему ничего не оставалось, как отвезти меня туда. Я устроилась, еще раз горячо поблагодарила мистера С. и приняла приглашение поиграть в теннис дня через три-четыре. Так мне удалось вырваться из рабства светской жизни на английский манер. Я перестала быть мем-саиб, я стала обыкновенной туристкой.
  Отель оказался вовсе не плох. Большая гостиная и столовая на первом этаже утопали в полумраке, шторы там были всегда опущены. На втором этаже вдоль спален тянулась сплошная веранда, и каждый проходящий по ней имел возможность заглянуть внутрь и понаблюдать за раскинувшимся во сне постояльцем. Одной своей стороной отель выходил на Тигр - река с самыми разными лодками на ней выглядела сказочно. Ели мы на первом этаже в затемненном зале-сирабе, слабо освещенном лишь электрическим светом. Обеды, завтраки и ужины были странным образом похожи друг на друга: в любое время дня подавали множество блюд - огромные куски жареного мяса с рисом, маленькие твердые картофелины, омлет с кожистыми помидорами, необъятных размеров головки цветной капусты и тому подобное, ad lib.
  Мистер и миссис Хауи, милая супружеская пара, руководившая моей туристской программой, познакомили меня с несколькими людьми. Я ценила эти знакомства как "несветские": это были люди, которых сами мистер и миссис Хауи считали весьма полезными - они показали нам кое-какие интересные места в городе. Если оставить в стороне английский стиль жизни Альвии, Багдад был первым истинно восточным городом, который мне довелось увидеть - да, это был Восток. Свернув с улицы Рашида и пройдя по маленьким узким переулочкам, вы попадали на разные суки: сук медников, где стучали молоточками кузнецы-ювелиры, или сук пряностей, где возвышались на прилавках горы разных специй.
  Англо-индийский приятель супругов Хауи Морис Викерс, который вел весьма уединенный образ жизни, стал и моим добрым другом. Он возил меня смотреть на золотой купол мечети Кадхимен с высокой точки обзора, показывал потаенные уголки суков - те, что скрыты от глаз обычных туристов, - познакомил с кварталом гончаров и многими другими местами. Мы совершали прогулки к реке через рощи финиковых пальм. Но для меня то, что он рассказывал, было еще интереснее, чем то, что он показывал. Именно Морис Викерс научил меня размышлять о времени - чего я никогда прежде не делала, - размышлять отстраненно и безлично. Для него время и взаимодействие времен имели особое значение.
  - Когда вы думаете о времени, о его бесконечности, личные переживания отходят на задний план. Печаль, страдания, все события здешней, земной жизни в перспективе вечности обретают иной смысл.
  Он спросил меня, читала ли я "Опыт со временем" Данна. Я не читала. Он дал мне книгу, и с этого момента что-то во мне переменилось - не в моих чувствах, не во взглядах, но мир представился мне более пропорциональным: я уже была не центром Вселенной, а лишь фрагментом целого, одной ниточкой в необъятном сплетении мироздания. Я поняла, что порой человек может взглянуть на собственную жизнь как бы со стороны, с другого уровня бытия. Поначалу рассуждения мои были примитивными и любительскими, но со временем я научилась находить в них огромное утешение и ощущение безмятежного покоя, коего не знала прежде. Морису Викерсу я обязана более широким взглядом на человеческое существование. У него была обширная библиотека - книги по философии и иные - этот молодой человек, несомненно, представлял собой весьма незаурядную личность. Иногда, позднее, мне хотелось снова повидаться с ним, но, думаю, то, что этого не случилось, - к лучшему. Мы были встречными кораблями, разошедшимися в ночи. Он вручил мне дар, который я приняла с признательность, дар, неведомый мне дотоле, дар не только сердца, но и ума.
  Я не могла дольше задерживаться в Багдаде, поскольку хотела вернуться домой и успеть подготовиться к Рождеству. Мне советовали побывать в Басре и особенно в Мосуле - поездку в Мосул рекомендовал Морис Викерс, и я попросила его свозить меня туда, если он найдет время. Больше всего меня удивляло в Багдаде, да и в Ираке вообще, то, что здесь всегда находился кто-нибудь, кто готов повезти вас в интересное место. Женщины, если это не были знаменитые путешественницы, редко ездили по стране без сопровождения. Как только вы сообщали, что хотите куда-то отправиться, тут же находился приятель, кузен, муж или дядя приятельницы, который выкраивал время, чтобы составить вам компанию.
  В отеле я познакомилась с полковником Дуайером из Африканского полка королевских стрелков. Он объездил весь мир. Не было такого, чего бы не знал о Ближнем Востоке этот пожилой человек. Как-то разговор у нас зашел о Кении и Уганде, и я упомянула, что мой брат прожил там много лет. Он спросил, как его фамилия, я сказала - Миллер. Он уставился на меня с хорошо знакомым мне выражением сомнения и даже недоверия.
  - Вы хотите сказать, что вы сестра Миллера? Индюка Миллера?
  Я пропустила "индюка" мимо ушей.
  - Сумасшедшего, как Шляпник? - добавил он вопросительно.
  - Да, - ответила я искренне, - он всегда был безумцем вроде Шляпника.
  - И вы - его сестра?! Значит, вам приходилось терпеть его выходки?
  Я ответила, что это было справедливой данью.
  - Один из самых замечательных персонажей, с какими мне доводилось встречаться. Его, знаете ли, с толку не собьешь. Уж если он что вбил себе в голову... Упрямый как осел, но его нельзя было не уважать. Один из самых отчаянных храбрецов, каких я только видел.
  Подумав, я признала, что это похоже на Монти.
  - Во время войны немудрено прослыть храбрецом, - продолжал полковник, - но я, заметьте, командовал этим полком уже после войны, и сразу же оценил Миллера. Мне доводилось встречать людей его типа, они часто в одиночку путешествуют по миру. Эксцентричны, упрямы, весьма одарены, но обычно оказываются неудачниками. Лучшие в мире собеседники - но только если расположены разговаривать, заметьте. Если нет, они вам даже на вопрос не ответят, будут просто молчать.
  Каждое слово полковника было правдой.
  - Вы, кажется, намного моложе его?
  - На десять лет.
  - Он уехал за границу, когда вы были еще ребенком, правда?
  - Да, я даже не очень хорошо его помнила. Но он наезжал домой в отпуски.
  - Как сложилась его жизнь? Последнее, что я о нем слышал, что он болен и лежит в госпитале.
  Я рассказала ему о Монти, о том, как его привезли домой умирать, а он выжил, вопреки всем предсказаниям докторов.
  - Естественно, - сказал полковник, - такие парни не умирают, пока сами того не захотят. Помню, как его, раненного, с перевязанной рукой сажали в санитарный поезд... А ему стукнуло в голову, что он не желает ехать в госпиталь. Его заталкивали в вагон с одной стороны, а он тут же выскакивал с другой. Работенка была, доложу я вам! Наконец его все же притащили в госпиталь, но на третий день он сбежал оттуда, да так, что никто и не заметил. В его честь даже была названа одна битва - вы знаете об этом?
  Я ответила, что смутно.
  - Он поссорился со своим командиром. Это, конечно, было для него в порядке вещей. Тот был воспитанный человек, но вообще-то напыщенное ничтожество - совсем не такой, как Миллер. А Миллер в ту пору отвечал за мулов - и прекрасно с ними управлялся! Ну так вот, он вдруг заявил, что некое место, где они находились, - замечательная позиция, чтобы дать сражение немцам, и его мулы встали как вкопанные. Командир заявил, что отдаст его под суд за невыполнение приказа - он обязан повиноваться, а то... Тогда Миллер просто сел на землю и заявил, что не двинется с места и мулы тоже. Насчет мулов он был совершенно прав - они шагу не делали без Миллера. Как бы то ни было, ему грозил военный трибунал. Но в этот момент немцы начали массированное наступление.
  - И они приняли бой? - спросила я.
  - Разумеется, приняли - и одержали победу! Самую решительную с начала войны. Ну, безусловно, полковник, старина Как-Там-Его - Раш или что-то в этом роде - обезумел от ярости. Он выиграл сражение благодаря непослушанию подчиненного, которого собирался отдать под трибунал! А теперь дело обернулось так, что он не мог отдать его под трибунал. Положеньице, скажу я вам! Короче говоря, чего только он не предпринимал, чтобы спасти свою репутацию! А сражение это так все и называли потом "битва Миллера". Вы его любили? - спросил меня полковник совершенно неожиданно.
  Трудный вопрос.
  - Было время, когда любила, - ответила я. - Дело в том, что мы слишком мало жили вместе, чтобы я могла испытывать то, что называют родственной привязанностью. Иногда он приводил меня в отчаяние, иногда я безумно на него сердилась, иногда - да, должна признать, что иногда я восхищалась им, была очарована.
  - Он запросто очаровывал женщин, - сказал полковник Дуайер. - Они ели из его рук. И обычно мечтали выйти за него замуж. Выйти, знаете ли, замуж, изменить его, приручить и заставить заняться каким-нибудь спокойным делом. Наверное, его уже нет в живых?
  - Да, он умер несколько лет назад.
  - Жаль. Считаете, жизнь его не удалась?
  - Откуда мне знать?!
  Действительно, кто знает, где проходит граница между неудавшейся жизнью и счастливой? Внешне жизнь моего брата Монти была полным провалом. Ни в чем, за что брался, он не преуспел. Но, быть может, это касалось только материальной стороны? Нельзя не признать, что, несмотря на финансовые неудачи, большую часть жизни он прожил с удовольствием.

<< Пред.           стр. 11 (из 16)           След. >>

Список литературы по разделу