<< Пред.           стр. 12 (из 16)           След. >>

Список литературы по разделу

  Однажды он мне сказал:
  - Наверное, я дурно прожил жизнь. По всему миру остался должен разным людям. Нарушал законы во множестве стран. Из Африки тайно вывез небольшую коллекцию прелест-ных вещиц из слоновой кости. И ведь знали, что она у меня, а найти не смогли! Бедной маме и Мэдж доставлял массу хлопот. Думаю, святые отцы меня бы не одобрили. Но клянусь, детка, я получал от жизни удовольствие. Я чертовски хорошо провел время на этом свете. Довольствовался только самым лучшим.
  В чем Монти действительно везло, так это в том, что всегда в нужный момент находилась женщина, которая брала на себя заботу о нем. Включая миссис Тейлор. Они мирно жили с ней в Дартмуре. Потом она подхватила тяжелый бронхит, состояние ее никак не улучшалось, и у доктора были большие сомнения насчет того, что она сможет пережить следующую зиму в Дартмуре. Ей рекомендовали сменить климат, переехать туда, где теплее, например на юг Франции.
  Монти был в восторге. Он собрал всевозможные путеводители. Мы с Мэдж понимали, что было бы жестоко просить миссис Тейлор не покидать Дартмур, хоть сама она ничуть не возражала и охотно осталась бы:
  - Не могу же я сейчас бросить капитана Миллера!
  Итак, чтобы всем было хорошо, мы решительно отмели грандиозные планы Монти и сняли для них с миссис Тейлор несколько комнат в небольшом пансионе на юге Франции. Я продала его дом и посадила их на Голубой экспресс. Они оба светились радостью, но, увы, миссис Тейлор простудилась в дороге, у нее развилось воспаление легких и через несколько дней она умерла в больнице.
  Монти тоже попал в больницу в Марселе - смерть миссис Тейлор подкосила его. Мэдж, понимая, что нужно что-то предпринять, но не зная, что именно, отправилась к нему. Медсестра, присматривавшая за Монти, оказалась очень славной женщиной и вызвалась что-нибудь придумать.
  Неделей позже мы получили телеграмму от банковского поверенного, которому было поручено вести все финансовые дела Монти. Он сообщал, что, как ему кажется, выход найден. Мэдж была занята, поэтому на встречу с поверенным отправилась я. Он пригласил меня пообедать, был исключительно любезен и готов к услугам, однако его явно что-то смущало. Я не могла понять, что именно. Но в конце концов причина его замешательства открылась: он не знал, как сестры Монти отнесутся к тому, что он должен сообщить. Медсестра, Шарлотта, предложила забрать Монти к себе и ухаживать за ним. Поверенный, видимо, опасался взрыва ханжеского негодования с нашей стороны - как мало он нас знал! Мы с Мэдж готовы были в порыве благодарности броситься Шарлотте на шею. Мэдж, познакомившись, сразу же к ней привязалась. Шарлотта прекрасно справлялась с Монти - и ему она тоже нравилась. Ей удавалось контролировать даже его расходы, тактично выслушивая и пропуская мимо ушей его авантюрные планы, например, поселиться на большой яхте и прочим в том же роде.
  Умер он совершенно неожиданно, от кровоизлияния в мозг, в кафе на набережной, и Мэдж с Шарлоттой вместе плакали на его погребении. Его похоронили на Военном кладбище в Марселе.
  Думаю, Монти до самого конца наслаждался жизнью.
  Воспоминания о Монти сблизили нас с полковником Дуайером. Бывало, я ужинала у него. Иногда он приходил поужинать со мной в отеле, и наши разговоры всегда вертелись вокруг Кении, Килиманджаро, Уганды, озера Виктория и, конечно, моего брата.
  Решительно, по-военному, полковник Дуайер строил планы моей следующей заграничной поездки.
  - Я организую для вас три отличных сафари, - говорил он. - Мы должны определить время, удобное для нас обоих. Думаю, я встречу вас где-нибудь в Египте, затем с караваном, на верблюдах, мы пройдем через Северную Африку. Это займет два месяца, но путешествие будет великолепным - вы его никогда не забудете. Я поведу вас в такие места, о которых все эти хвастливые гиды и слыхом не слыхивали, - мне в этой стране известен каждый уголок. Потом мы отправимся в глубь страны.
  И он продолжал описывать маршруты наших путешествий, преимущественно на воловьих упряжках.
  Иногда меня одолевали сомнения: смогу ли я выдержать все, что предначертал полковник. Быть может, оба мы догадывались, что это скорее лишь грезы. Думаю, он был одинок. Полковник Дуайер вышел из рядовых, сделал блестящую военную карьеру, постепенно отдалился от жены, которая не желала покидать Англию; единственное, чего она хотела, рассказывал он, это жить в уютном маленьком домике на уютной маленькой улочке. А когда он приезжал домой в отпуск, дети не обращали на него никакого внимания. Его страсть к путешествиям по диким местам они считали блажью и идиотизмом.
  - В конце концов, я послал ей столько денег, сколько она хотела, и детям на образование. Ну а я не могу жить без всего этого - без Африки, Египта, Северной Африки, Ирака, Саудовской Аравии... В них - моя жизнь.
  Однако, полагаю, одиночество его не тяготило. У него было чувство юмора, и он рассказал мне несколько очень забавных историй о разных местных интригах. В то же время, в известном смысле, он был весьма светский человек. Набожен, сторонник строгой дисциплины, имел весьма суровые понятия о том, что хорошо и что плохо. Ему очень подошло бы определение - старый шотландский пуританин.
 
  Наступил ноябрь, погода начала портиться. Не было больше томительных жарких, солнечных дней, иногда даже шли дожди. Я заказала билет домой и с сожалением прощалась с Багдадом - но я не очень грустила, так как уже строила планы возвращения. Супруги Вули намекнули, что были бы рады принять меня на будущий год, а на обратном пути мы могли бы вместе совершить увлекательное путешествие; получила я и другие предложения.
  И вот пришел день, когда я снова погрузилась в шестиколесный автобус, позаботившись на сей раз о том, чтобы сидеть впереди и не опозориться снова. Мы отъехали, но вскоре мне пришлось познакомиться с некоторыми гримасами пустыни. Прошел дождь, и, как обычно бывает в этой стране, твердая поверхность дороги за пару часов превратилась в трясину. Стоило сделать по ней один шаг - и к ноге прилипал огромный ком грязи, весивший не менее двадцати фунтов. Что же касается автобуса, то он без конца скользил, вилял и в конце концов застрял. Водители выскочили, схватили лопаты, достали доски, подложили их под колеса и начали выкатывать автобус. Минут через сорок - через час сделали первую попытку сдвинуться с места. Автобус содрогнулся, приподнялся и опять сел на днище. В конце концов, поскольку дождь усиливался, мы вынуждены были повернуть назад, и я снова приехала в Багдад. На следующий день попытка оказалась более удачной. Пару раз все же пришлось откапываться, но наконец мы миновали Рамади, а когда подъехали к крепости Рутба, перед нами снова была чистая сухая пустыня, трудности передвижения кончились.
 
 Глава третья
 
  Один из самых приятных моментов путешествия - возвращение домой. Розалинда, Карло, Москитик и вся ее семья стали мне теперь еще дороже.
  На Рождество мы поехали к Москитику в Чешир. Потом вернулись в Лондон - у Розалинды должна была гостить подруга, Пэм Дрюс, с родителями которой мы познакомились на Канарских островах. Мы собирались посмотреть детское рождественское представление, а затем вместе отправиться до конца каникул в Девоншир.
  Встретив Пэм, мы чудесно провели вечер, но перед рассветом меня разбудил голос девочки:
  - Миссис Кристи, вы не позволите мне лечь с вами? Мне снится что-то странное.
  - Ну конечно, Пэм, - ответила я и включила свет. Она нырнула в кровать, улеглась и вздохнула. Я была немного удивлена, потому что Пэм не производила впечатления нервного ребенка. Тем не менее я видела, как она сразу успокоилась, и мы проспали вместе до утра.
  Когда утром мне принесли чай и раздвинули шторы, я взглянула на Пэм и опешила. Никогда не видела, чтобы лицо так густо было покрыто пятнами. Она заметила мое удивление и сказала:
  - Вы на меня так странно смотрите.
  - Да, - ответила я, - да.
  - Я тоже удивляюсь, - призналась Пэм. - Как я оказалась в вашей постели?
  - Ты пришла ко мне ночью и сказала, что тебе приснился дурной сон.
  - Да? Я этого совсем не помню. А я не могла понять, как здесь очутилась. - Помолчав, она добавила: - Что-нибудь случилось?
  - Да, боюсь, что случилось. Видишь ли, Пэм, думаю, это коревая сыпь, - я поднесла к ее лицу зеркало.
  - О, как странно я выгляжу!
  Я не стала спорить.
  - И что же теперь будет? - спросила Пэм. - Я не смогу пойти вечером в театр?
  - Боюсь, что нет, - ответила я. - Думаю, прежде всего мы должны сообщить твоей маме.
  Я позвонила Бид Дрюс, она тут же примчалась, отменив свой предполагавшийся отъезд, и забрала Пэм. Я же посадила Розалинду в машину, и мы отправились в Девоншир пережидать десятидневный инкубационный период. Поездка осложнялась тем, что за неделю до того мне сделали прививку, нога все еще болела от укола и жать на педали было неудобно.
  По истечении десяти дней случилась первая неприятность: у меня разыгралась дикая головная боль и стала повышаться температура.
  - Может, корь будет у тебя, а не у меня? - предположила Розалинда.
  - Чепуха, - ответила я. - Я очень тяжело переболела корью, когда мне было пятнадцать лет.
  Но сомнение в душу закралось. Бывает, что корь повторяется, иначе почему бы я так отвратительно себя чувствовала?
  Я позвонила сестре, и Москитик, готовая в любой момент лететь на помощь, попросила, чтобы в случае необходимости я дала ей телеграмму - она немедленно примчится и будет ухаживать за мной, или за Розалиндой, или за обеими и вообще делать все, что нужно. На следующий день состояние мое ухудшилось, а Розалинда стала жаловаться на простудные явления - у нее слезились глаза и текло из носа.
  Приехала Москитик, готовая, как всегда, бороться с любыми невзгодами. Естественно, был вызван доктор Карвер. Он сделал заключение, что у Розалинды корь.
  - А что с вами? - спросил он. - Вы неважно выглядите.
  Я сказала, что ужасно чувствую себя и, кажется, у меня температура. Он задал еще несколько вопросов.
  - Значит, вам сделали прививку? И после этого вы вели машину? А укол вам сделали в ногу? Почему не в руку?
  - Потому что след от прививки виден, когда надеваешь вечернее платье.
  - Ну, вообще-то ничего плохого в том, что укол сделан в ногу, нет. Но сидеть после этого более двухсот миль за рулем неразумно. Давайте посмотрим ногу.
  Посмотрел.
  - У вас нога страшно распухла, - сказал он. - Разве вы не заметили?
  - Я заметила, но думала, это просто воспаление от прививки.
  - Воспаление? Это гораздо хуже. Ну-ка померяем температуру.
  Померяв, воскликнул:
  - Боже праведный, вы знаете, какая у вас температура?
  - Вчера было 38,3°, но я надеялась, что она спадет. Вообще-то я действительно как-то странно себя чувствую.
  - Странно! Еще бы вы не чувствовали себя странно! У вас больше тридцати девяти! Лежите спокойно, я должен кое-что уладить.
  Вернувшись, он сообщил, что меня немедленно отвезут в частную лечебницу, он сейчас пришлет карету "скорой помощи". Я заявила, что никакой "скорой помощи" не требуется. Почему я не могу ехать просто на машине или в такси?
  - Вы поедете так, как я сказал, - ответил доктор Карвер, не очень, впрочем, уверенно. - Но сначала я переговорю с миссис Уоттс.
  Вошла Москитик и сказала:
  - Я останусь с Розалиндой, пока она не поправится. Доктор Карвер считает, видимо, что твое положение гораздо серьезней. Что произошло? Тебе внесли инфекцию, когда делали прививку?
  Москитик укладывала мои вещи, а я лежала в постели и пыталась собраться с мыслями. У меня было отвратительное ощущение, будто я лежу на прилавке рыботорговца, а вокруг меня сплошь - куски дрожащего рыбного филе на льду. В то же время я словно бы заключена в деревянную колоду, которая горит и дымится - положение не из приятных. Время от времени с огромным трудом мне удавалось очнуться от этого омерзительного кошмара, твердя себе: "Я всего-навсего Агата, лежу на собственной постели - здесь нет никакой рыбы, никакой рыбной лавки, и я не горящее бревно". Но потом опять соскальзывала на блестящий пергамент и опять видела вокруг себя рыбные головы. Одна была особенно противной. Это была голова, кажется, большого палтуса с выпученными глазами, зияющим ртом, и смотрела она на меня весьма недружелюбно.
  Отворилась дверь, и в комнату вошла женщина в форме медсестры - она сопровождала карету "скорой помощи", за ней санитар внес кресло-носилки. Я запротестовала - не желаю, чтобы меня несли на носилках, я прекрасно могу сама спуститься по лестнице и сесть в машину. Медсестра отмела все мои возражения:
  - Так распорядился доктор. Ну, дорогая, садитесь, и мы пристегнем вас ремешками.
  Мне никогда не было так страшно, как тогда, когда меня несли вниз по крутой лестнице. Вес у меня был приличный - более шестидесяти восьми килограммов, - а санитар оказался чрезвычайно хлипким молодым человеком. Подхватив с двух сторон, они с медсестрой усадили меня в кресло и начали спускать в холл. Кресло трещало и грозило разлететься вдребезги, а санитар все время поскальзывался и хватался за перила. На середине лестничного марша кресло действительно стало разламываться.
  - Боже, боже, сестра, - запыхтел санитар, - оно сейчас развалится на куски!
  - Отпустите меня! - завопила я. - Дайте мне самой сойти!
  Им пришлось сдаться и отстегнуть ремни. Я ухватилась за перила и героически зашагала вниз, чувствуя себя гораздо безопаснее и спокойнее и сдерживаясь, чтобы не сказать, какими полными идиотами я их считаю.
  Карета "скорой помощи" двинулась в путь, и вскоре мы прибыли в больницу. Миниатюрная рыжая сестричка-практикантка уложила меня в постель. Простыни были прохладными, но недостаточно. Галлюцинации с рыбами на льду повторились, появился еще какой-то мерцающий котел.
  - О! - воскликнула сестричка, с интересом разглядывая мою распухшую ногу. - Последний раз, когда у нас здесь была такая нога, на третий день ее пришлось отнять.
  К счастью, я была уже в полубредовом состоянии, и ее слова вряд ли дошли до меня: в тот момент мне уже было все равно, даже если бы мне собирались отрезать обе ноги и голову в придачу. Но пока сестричка поправляла постель и заботливо укрывала меня одеялом, в голове моей все же мелькнула мысль, что, вероятно, девушка ошиблась в выборе призвания - не всякий пациент сумеет по достоинству оценить ее своеобразный медицинский такт.
  Мне повезло - ногу на третьи сутки не отняли. Четыре-пять дней держалась высокая температура, и я бредила - оказалось, у меня было тяжелое заражение крови, но потом дело пошло на поправку. Однако я-то была уверена, и до сих пор не сомневаюсь, что мне попалась ампула с двойной дозой вакцины. Врачи считали причинами заражения то, что мне с детства не делали прививок, и то, что я перенапрягла ногу, ведя машину из Лондона в Девоншир.
  Через неделю я более-менее пришла в себя и сразу же позвонила домой узнать, как Розалинда. Ее обсыпало, как Пэм, - образцовая коревая сыпь. Розалинде очень нравилось, что за ней ухаживает ее любимая тетя Москитик, почти каждую ночь она чистым детским голоском просила:
  - Тетя Москитик! Не протрешь меня губкой, как вчера? Это так приятно! Так приятно!
  В положенный срок я вернулась домой с толстой повязкой на левом бедре, и период нашего общего выздоровления прошел очень весело. Первые две недели после каникул мы все еще держали Розалинду дома, пока силы и хорошее самочувствие не восстановились полностью. Мне понадобилась для выздоровления еще неделя, после чего я тоже уехала - в Италию. Пребывание в Риме, впрочем, пришлось сократить, так как я хотела поспеть на теплоход, следующий в Бейрут.
 
 Глава четвертая
 
  На сей раз я добралась до Бейрута на пароходе "Ллойд Три-естино", провела там несколько дней, а затем еще раз воспользовалась услугами компании "Наирн", чтобы пересечь пустыню.
  Вплоть до Александретты море было неспокойным, и я чувствовала себя неважно. На пароходе находилась еще одна женщина. Эта женщина, Сибилла Бернет, потом сказала мне, что и она плохо переносила качку и что, глядя тогда на меня, подумала: "В жизни не встречала таких неприятных особ!" То же самое подумала о ней тогда и я, сказав себе: "Эта женщина мне не нравится. Мне не нравятся ее шляпа и чулки цвета шампиньонов".
  Ужасно, если бы с этим чувством взаимной неприязни нам пришлось вместе пересекать пустыню. Но мы подружились coвершенно неожиданно и оставались друзьями многие годы. Сибилла, или как ее обычно называли, Буфф Бернет, была женой сэра Чарлза Бернета, вице-маршала авиации, к нему она и ехала. Это была в высшей степени оригинальная женщина - говорила все, что приходило в голову, обожала путешествовать по новым местам, имела чудесный дом в Алжире, четырех сыновей и двух дочерей от первого брака и отличалась неистребимой жаждой жизни. С нами ехала группа английских дам-католичек, которых везли в Ирак поклониться библейским святыням. Их опекала свирепого вида женщина, некто мисс Уилбрэм. У нее были огромные ноги, обутые в черные туфли без каблуков, и она носила тропический шлем. Когда Сибилла Бернет сказала, что она похожа на жука, я согласилась. Мисс Уилбрэм представляла тип женщин, которым всегда хочется противоречить, каковое желание Сибилла Бернет сдерживать и не стала.
  - В моей группе сорок женщин, - объявила мисс Уилбрэм, - и я могу себя поздравить - все они, кроме одной дамы, истинные саиб. Это очень важно, не правда ли?
  - Неправда, - возразила Сибилла Бернет, - я думаю, ужасно скучно, когда все - саиб. Лучше бы в группе было побольше разнообразия.
  Мисс Уилбрэм пропустила замечание мимо ушей. Это была ее сильная сторона - она все пропускала мимо ушей.
  - Да, - продолжала она, - мне есть с чем себя поздравить.
  Мы с Буфф решили попробовать угадать, кто же эта паршивая овца, которая не выдержала испытания на звание истинной саиб.
  Помощница и подруга мисс Уилбрэм, мисс Эйми Фергассон, была горячо предана делу католицизма, но еще больше - самой мисс Уилбрэм, которую считала супер-женщиной. Единственное, что ее огорчало, - то, что она была неспособна дотянуться до мисс Уилбрэм.
  - Дело в том, - говорила она, - что Мод - потрясающе сильная женщина. Я вполне здорова, но вынуждена признать, что порой устаю. А ведь мне всего шестьдесят пять лет, в то время как Мод почти семьдесят.
  - Чудесное создание, - говорила мисс Уилбрэм об Эйми, - очень способная и очень преданная. К сожалению, постоянно чувствует себя усталой - это меня раздражает. Бедняжка, но я ничего не могу с собой поделать. Я сама не устаю никогда.
  Мы в этом не сомневались.
  По прибытии в Багдад я встретилась со многими старыми друзьями, провела там четыре или пять дней, а затем, получив телеграмму от супругов Вули, направилась в Ур.
  Мы виделись с ними в Лондоне в июне, когда они приезжали в отпуск и даже жили на Крессуэл-плейс в небольшом "конюшенном" доме, который я незадолго до того купила. Это был замечательный домик, во всяком случае, мне так казалось, - перестроенный из бывших конюшен в стиле старинных деревенских особняков. Когда я его купила, внутри еще сохранялись стойла, а вдоль стены тянулись ясли. На первом этаже была также шорная, а между ней и стойлами зажата крохотная спаленка. Наверх, в жилые комнаты, вела приставная лестница. Там находились две комнаты, что-то вроде самодельной ванной и еще одна крохотная комнатушка. С помощью архитектора, беспрекословно выполнявшего мои распоряжения, я все перестроила. В большом нижнем помещении стену напротив входа, где располагались стойла, обшила деревом, а над деревянными панелями, используя модные тогда обои с цветочным рисунком, устроила панно. Когда человек входил в этот зал, ему казалось, что он входит в маленький палисадник. Из шорной сделали гараж, а комната между холлом и гаражом стала комнатой для прислуги. В ванной наверху стены были облицованы плиткой с великолепными зелеными гарцующими дельфинами, сама ванна была тоже зеленой, из фарфора. Большая комната превратилась в столовую, в ней стоял диван, который можно было использовать как постель. Комната поменьше стала кухней, а другая клетушка - спальней.
  Именно там, в этом доме, во время отпуска Вули и сделали мне предложение. Я должна была приехать в Ур за неделю до окончания сезона раскопок, когда они начнут упаковывать вещи. Пробыв в Уре неделю, я поеду назад вместе с ними через Сирию в Грецию, в Дельфы. План мне очень понравился.
  Я прибыла в Ур во время песчаной бури. В предыдущий визит мне доводилось видеть песчаные бури, но эта была несравненно сильнее и длилась четыре или пять дней. Представить себе не могла, что песок может проникать повсюду. Несмотря на закрытые окна и противомоскитный полог, кровать к ночи бывала полна песку. Я стряхивала его на пол, забиралась в постель, а утром, проснувшись, ощущала толстый слой песка на лице, шее - повсюду. Эта пытка длилась пять дней. Но мне все равно нравилось а Уре: у нас оказалось время для интересных бесед, и все относились друг к другу очень доброжелательно.
  Отец Берроуз снова был в археологической партии и архитектор Уитберн - тоже. В этот раз присутствовал и ассистент Леонарда Вули Макс Мэллоуэн. Он участвовал в экспедициях Вули уже пять лет, но в прошлый мой приезд его не было. Худой, темноволосый молодой человек, очень тихий, он мало говорил, но моментально действовал, если от него что-то требовалось.
  В этот раз я заметила нечто, ускользнувшее от моего внимания в предыдущий: за столом царило гробовое молчание. Словно все боялись разговаривать. Через пару дней я начала понимать, в чем дело. Кэтрин Вули была женщиной эмоциональной и с легкостью создавала вокруг себя любую атмосферу - то легкую и непринужденную, то нервозную. Я заметила, что все стараются ей услужить: подать молоко для кофе, масло или джем. Почему, интересно, они все так ее боятся, подумала я.
  Однажды утром, когда она была в дурном расположении духа, я услышала, как она произнесла:
  - Видимо, никто так и не догадается передать мне соль.
  Сразу четыре руки поспешно потянулись к солонке, едва не опрокинув ее. Последовала пауза, затем мистер Уитберн, склонившись вперед, предложил ей тост.
  - Разве вы не видите, что у меня и так полон рот, мистер Уитберн? - услышал он в ответ и, откинувшись на спинку стула, покраснел от неловкости. Все лихорадочно поглощали тосты, стараясь не смотреть друг на друга. Через некоторое время ей снова предложили тост. Она отказалась:
  - Мне хотелось бы, - заявила она, - чтобы Максу тоже достался хоть один, прежде чем вы все съедите.
  Я взглянула на Макса. Ему протянули последний тост. Он, не отказываясь, быстро взял его, хоть съел до того уже два. Интересно, почему он промолчал? Это я тоже поняла позднее.
  Мистер Уитберн частично посвятил меня в эту тайну:
  - Видите ли, она всегда выбирает себе любимчиков.
  - Миссис Вули?
  - Да. Они у нее меняются - то один, то другой, но в зависимости от этого либо все, что вы делаете, - плохо, либо все - хорошо. Я сейчас - один из изгоев.
  Не было сомнений, что Макс Мэллоуэн являлся, напротив, тем, кто "все делает хорошо". Быть может, потому, что он пропустил предыдущий сезон и оказался как бы на новенького, но скорее потому, что за пять лет совместной работы понял, как надо вести себя с супругами Вули. Он знал, когда промолчать, а когда высказаться.
  Скоро я убедилась, что он мастер находить с людьми общий язык. Он прекрасно ладил и с рабочими, и - что гораздо труднее - с Кэтрин Вули.
  - Конечно, - сказала мне Кэтрин, - Макс - идеальный помощник. Не знаю, что бы мы делали без него все эти годы. Уверена, он вам очень понравится. Я пошлю его с вами в Наджаф и Кербелу. Наджаф - священный мусульманский город мертвых, а в Кербеле есть чудесная мечеть. Когда мы поедем в Багдад, он вас туда свозит. А по дороге вы осмотрите Ниппур.
  - О, - возразила я, - но, может быть, он тоже захочет поехать в Багдад? У него, наверное, там есть друзья, с которыми ему приятно повидаться перед отъездом домой.
  Я испытывала неловкость при мысли, что молодому человеку придется сопровождать меня, вместо того чтобы свободно вздохнуть и развлечься в Багдаде после напряженного трехмесячного сезона раскопок.
  - Нет-нет, - твердо сказала Кэтрин, - Макс будет в восторге.
  Я сомневалась, что Макс будет в восторге, но понимала, что он не подаст и виду, и была смущена. Уитберна я считала своим другом, поскольку знала еще по предыдущему приезду, и решила посоветоваться с ним.
  - Не думаете ли вы, что это бесцеремонно? Мне бы не хотелось оказаться бестактной. Может быть, сказать, что я не хочу ехать в Наджаф и Кербелу?
  - Нет, думаю, вам стоит там побывать, - ответил Уитберн. - Все будет в порядке. Макс не станет возражать. А кроме того, если Кэтрин что-то вбила себе в голову, так оно и будет, вы же знаете.
  Я знала и искренне восхищалась. Как чудесно быть женщиной, которой покоряется все: стоит лишь ей чего-то захотеть, причем покоряется не нехотя, не из-под палки, а естественно, словно так и должно быть.
  Помню, спустя много месяцев в разговоре с Кэтрин я с восторгом отозвалась о ее муже Лене:
  - Удивительно, он начисто лишен эгоизма. Как он встает среди ночи и готовит вам "Бенджерз фуд" или горячий суп! Не многие мужья способны на это.
  - В самом деле? - изумилась Кэтрин. - А Лен считает, что это его привилегия.
  Он и вправду так считал. Вообще, делая что-то для Кэтрин, каждый был уверен (по крайней мере, в тот момент), что ему оказана честь. Когда по возвращении домой до вас доходит, что вы лишились двух только что приобретенных книг, которые мечтали прочесть, потому лишь, что Кэтрин, вздохнув, пожаловалась, что ей нечего читать, и вы охотно, с радостью сами ей их отдали, тогда только вы осознаете, насколько она замечательная женщина!
  Редко кому удавалось устоять против нее. Я помню только одного такого человека - Фрею Старк. Как-то Кэтрин захворала, и ей все время нужно было что-то подавать, что-то для нее делать. Фрея Старк, гостившая тогда у нее, приветливо и дружелюбно, но твердо сказала:
  - Я вижу, вы не совсем здоровы, дорогая, но совершенно не умею обращаться с больными, поэтому будет лучше для вас, если я уеду на денек.
  И уехала. Что удивительно - Кэтрин вовсе не рассердилась; она лишь отметила, что у Фреи очень сильный характер. С этим было невозможно спорить - та его продемонстрировала.
  Возвращаясь к Максу. Похоже, все сочли вполне естественным, что молодой человек, изнуренный тяжелыми раскопками, дождавшийся наконец отпуска и мечтавший приятно провести время, жертвует всем и везет совершенно чужую женщину, много старше его, бог знает куда осматривать древности. Казалось, и сам Макс счел это в порядке вещей. Но вид у него был весьма угрюмый, и я немного нервничала. Не зная, как оправдаться, начала мямлить, что не сама придумала эту поездку, но Макс невозмутимо ответил, что ему это ничего не стоит: домой он возвращается не сразу - сначала поедет с супругами Вули, потом - поскольку в Дельфах он уже бывал - расстанется с ними и отправится посмотреть некоторые менее известные греческие достопримечательности, к тому же он сам всегда рад поездке в Ниппур, это удивительно интересное место. Да и Наджаф с Кербелой лишний раз посмотреть не мешает.
  Итак, мы отправились в путь. В Ниппуре мне очень понравилось, хоть день, проведенный там, и вымотал меня. Часа четыре мы ехали по пустыне безо всякой дороги, а потом пешком обошли несколько акров раскопок. Думаю, не будь рядом со мной знающего человека, все это не показалось бы мне столь интересным. Благодаря же пояснениям Макса я еще больше влюбилась в археологию.
  Наконец, часов в семь вечера, мы прибыли в Диуанию, где нам предстояло переночевать у Дичбернов. Я едва стояла на ногах и мечтала только об одном - поспать, но все же - сама не знаю как - нашла в себе силы вычесать песок из волос, смыть его с лица, припудрить нос и с трудом облачиться в некое подобие вечернего платья.
  Миссис Дичберн обожала развлекать гостей и очень любила поговорить - ее бодрый звонкий голос не умолкал. Меня познакомили с ее мужем и усадили рядом с ним. Он оказался человеком тихим, чего и следовало ожидать, и мы довольно долго сидели в полном молчании. Я обронила несколько незначительных фраз по поводу своих впечатлений, он на них никак не отреагировал. По другую руку от меня сидел американский миссионер, тоже весьма неразговорчивый. Боковым зрением я заметила, что руки его все время двигаются под столом: он постепенно рвал на клочки свой носовой платок. Меня это насторожило, и я заинтересовалась причиной такой нервозности. Сидевшая напротив, его жена тоже казалась чрезвычайно взволнованной.
  Странный был вечер. Миссис Дичберн в пароксизме светскости беспрерывно болтала со своими соседями, обращалась через стол ко мне, к Максу. Макс весьма прилежно поддерживал беседу. У обоих миссионеров, мужа и жены, языки словно к нёбу прилипли, жена с каким-то отчаянием следила за мужем, а он продолжал рвать свой платок на все более мелкие кусочки.
  В полусонном оцепенении мне пришла в голову превосходная идея для детективного романа. Миссионер от нервного напряжения медленно сходит с ума. А отчего напряжение? Отчего-нибудь, неважно, придумаем. И повсюду, где он бывает, остаются улики в виде клочков носового платка. Улики, носовые платки, клочки - комната закружилась у меня перед глазами, и я чуть было не упала со стула, задремав.
  В этот момент хриплый голос произнес мне в левое ухо:
  - Все археологи - лжецы.
  В интонации мистера Дичберна слышалась агрессия. Я проснулась и обратила внимание на него и его замечание, сделанное с некоторым вызовом. Не будучи, разумеется, правомочной вступаться за честь археологов, я лишь мягко спросила:
  - Почему вы считаете их лжецами? В чем они лгут?
  - Во всем, - мрачно заявил мистер Дичберн. - Во всем. Они утверждают, что знают дату того или иного события - это, мол, случилось семь тысяч лет назад, а это - три тысячи лет назад, и правил якобы тогда такой-то король, а такой-то правил после него. Лжецы! Все лжецы! Все подряд!
  - Но так не может быть, - заметила я.
  - Не может?! - мистер Дичберн сардонически захохотал и снова погрузился в молчание.
  Я несколько раз пыталась заговорить с моим соседом-миссионером, но безо всякого успеха. Мистер Дичберн еще раз нарушил молчание, и по следующему высказыванию я догадалась о вероятной причине его ненависти к археологам:
  - Опять придется уступать свою комнату очередному археологу.
  - О, - смущенно сказала я, - простите. Я не знала...
  - Каждый раз одно и то же, - продолжал мистер Дичберн. - Она всегда мне это устраивает - я имею в виду свою жену. Всегда приглашает кого-нибудь. Нет, вас это не касается, вы будете ночевать в комнате для гостей. У нас их целых три. Но Элси умудряется забить гостями все три и мою у меня отнять. Как я все это терплю - не знаю!
  Я выразила ему свое сочувствие. Большей неловкости я никогда еще не испытывала, но сейчас все мои силы уходили на то, чтобы не заснуть за столом. Мне это едва удавалось.
  После ужина я слезно выпросила разрешения пойти спать. Миссис Дичберн явно была разочарована, так как рассчитывала составить чудесную партию в бридж. Но к тому времени глаза у меня совсем слиплись, и сил хватило лишь на то, чтобы на заплетающихся ногах взобраться по лестнице, скинуть платье и рухнуть в постель.
  На следующее утро, в пять часов, мы снова пустились в путь. Путешествие по Ираку было прологом к моей дальнейшей трудной жизни. Мы посетили Наджаф - замечательное место: некрополь, город мертвых, по которому, словно тени, скользили, громко стеная, женщины-мусульманки в черных одеждах с черными покрывалами на головах.
  Здесь было гнездо религиозных фанатиков, попасть сюда не всегда представлялось возможным. Следовало заранее поставить в известность полицию, чтобы та обеспечила безопасность от вероятных экстремистских выходок.
  Из Наджафа наш путь лежал в Кербелу, к прелестной мечети с бирюзово-золотым куполом. Она оказалась первой мечетью, которую я видела вблизи. Ночь мы провели в полицейском участке. Тюк с постельными принадлежностями, которыми снабдила мения Кэтрин, так и остался неразвязанным, а прилечь мне удалось в одной из камер-клетушек. Макс, сказав, чтобы в случае необходимости я его позвала, отправился ночевать в другую камеру. В дни моей викторианской юности мне показалась бы дикой сама мысль о том, что я могу разбудить едва знакомого молодого человека и попросить его проводить меня в туалет. Между тем именно это я и сделала в ту ночь: разбудила Макса, он вызвал полицейского, полицейский взял фонарь, и мы втроем совершили путешествие по длинному коридору до смердящей комнаты, где в полу было устроено отверстие. Макс с полицейским вежливо ждали снаружи, держа за спинами фонарь, чтобы осветить эту конуру.
  Накануне вечером мы ужинали в саду полицейского участка при свете луны под монотонное, но довольно музыкальное кваканье лягушек. С тех пор, слыша лягушачий концерт, я всегда вспоминаю Кербелу и тот вечер. Полицейский ужинал вместе с нами. Время от времени он старательно произносил несколько слов по-английски, но в основном говорил с Максом по-арабски, а Макс иногда переводил мне то, что касалось меня. После одной из долгих пауз, которые являются непременным атрибутом восточного ритуала беседы и всегда соответствуют царящему во время нее настроению, наш товарищ по застолью внезапно нарушил молчание.
  - "Здравствуй, дух веселый! Взвившись в высоту..." - продекламировал он. Я взглянула на него в изумлении. Он дочитал стихотворение до конца.
  - Я выучил, - сказал он, кивая головой. - Очень хорошо, по-английски.
  Я согласилась, что стихотворение чудесное. Эта часть беседы была исчерпана. Никогда не могла бы вообразить, что, путешествуя по Ираку, в ночном восточном саду услышу, как иракский полицейский читает "Жаворонка" Шелли.
  На следующее утро, после раннего завтрака я увидела садовника, приближающегося с букетом только что срезанных роз, и приготовилась одарить его любезной улыбкой. Но, приведя меня в немалое замешательство, садовник прошел мимо, даже не взглянув в мою сторону, и с глубоким поклоном преподнес букет Максу. Макс рассмеялся и напомнил мне, что это Восток и здесь подношения принято делать мужчинам, а не женщинам.
  Мы погрузили свои пожитки, постельные принадлежности, свежий хлеб и розы в машину и снова двинулись в путь. Чтобы по дороге в Багдад осмотреть арабский город Ухадир, нам предстояло сделать крюк: город находился в стороне, посреди пустыни. Пейзаж был однообразным, и, дабы убить время, мы пели. Репертуар состоял из песен, которые знали оба. Начали с "Брата Жака", потом вспомнили другие баллады и шуточные куплеты. Осмотрев Ухадир, прекрасный в своей изолированности, часа через два пути мы выехали к раскинувшемуся среди песков озеру с прозрачной голубой, искрящейся на солнце водой. Стояла нечеловеческая жара, и мне страшно хотелось искупаться.
  - Действительно хотите? - спросил Макс. - Ну так купайтесь.
  - Можно? - я задумчиво оглядела тюк с постельными принадлежностями и свой маленький чемоданчик. - Но у меня нет купального костюма...
  - Ну, что-нибудь более-менее подходящее найдется? - деликатно спросил Макс.
  Поразмыслив, я надела розовую шелковую сорочку, две пары панталон - и была готова. Шофер - сама вежливость и деликатность, что вообще свойственно арабам, - отошел подальше. Макс, в шортах и нательной фуфайке, присоединился ко мне, и мы окунулись в голубую воду.
  Какое это было блаженство! Мир казался прекрасным, по крайней мере, до того момента, когда мы попытались продолжить свой путь. Наш автомобиль засосало в песок, и его никак не удавалось сдвинуть с места - так я узнала еще кое-что о превратностях путешествий по пустыне. Макс с шофером, достав лопаты, проволочные сетки и прочие приспособления, старались освободить машину из песчаного плена - увы, безрезультатно. Час проходил за часом. Невыносимая жара не спадала. Я легла в тени машины, если это можно назвать тенью, и уснула.
  Позднее Макс говорил - уж не знаю, так ли было на самом деле, - будто именно тогда решил, что я могла бы стать для него идеальной женой. "Никакой суетливости, - вспоминал он. - Ты не жаловалась, не говорила, что это я виноват, не причитала - ох, и зачем только мы остановились! Казалось, тебе все равно, поедем мы дальше или нет. Именно тогда я начал восхищаться тобой".
  С тех пор как он мне это впервые сказал, я всегда старалась соответствовать его представлению обо мне. У меня есть способность принимать жизнь такой, какова она есть, не впадать в истерику, а также очень полезное умение засыпать в любой момент в любом месте.
  Мы застряли вдали от караванных путей, и вероятность того, что ни грузовик, ни другое средство передвижения не наткнутся на нас много дней, а то и недель, была очень велика. Нас сопровождал охранник из Верблюжьего корпуса, который в конце концов решил идти пешком и привести кого-нибудь на подмогу, как он надеялся, не позже чем через сутки, самое большее - через двое. Он отбыл, оставив нам весь свой запас воды. "Солдаты Верблюжьего корпуса пустыни, - гордо заявил он, - умеют обходиться без воды, если нужно", - и зашагал прочь, а я посмотрела ему вслед с каким-то дурным предчувствием. Это, несомненно, было приключение, но я молила Бога, чтобы оно оказалось счастливым. Воды у нас осталось в обрез, и, как только я об этом подумала, мне тут же захотелось пить. К счастью, нам повезло - случилось чудо: примерно через час из-за горизонта показался "форд" с четырнадцатью пассажирами. Наш доблестный друг из Верблюжьего корпуса сидел в кабине рядом с шофером и радостно махал нам невероятных размеров винтовкой.
  По пути в Багдад мы останавливались у заброшенных раскопок, обходили их и подбирали черепки глиняной посуды. Мне особенно нравились те, что были покрыты глазурью. Цвета росписи сохранились великолепно - зеленый, бирюзовый, синий, золотистый... Все это принадлежало гораздо более поздним эпохам, чем те, которые интересовали Макса, но, желая оказать мне любезность, он помог набрать целый мешок.
  Вернувшись в Багдад и снова водворившись в отеле, я расстелила на полу свой макинтош, вымыла черепки и сложила из них некий радужный цветовой узор. Макс, великодушно потворствуя моему увлечению, присовокупил свой макинтош и добавил четыре явно недостававших фрагмента. Я поймала на себе его взгляд - добрый и снисходительный взгляд ученого, наблюдающего за взбалмошным, но симпатичным ребенком. Думаю, этот взгляд вполне отражал его тогдашнее отношение ко мне. Я всегда обожала ракушки, разноцветные камешки - все те сокровища, что так любят собирать дети. Яркое птичье перышко, пестрый листок - иногда я чувствую, что это и есть истинные драгоценности, они приносят несравнимо больше радости, чем топазы, изумруды и дорогие безделушки Фаберже.
  Кэтрин и Лен Вули уже прибыли в Багдад и были недовольны нашей двадцатичетырехчасовой задержкой, вызванной заездом в Ухадир. С меня вину сняли, поскольку я была лишь вещью, которая не ведала, куда ее везут.
  - Но Макс! Макс должен был подумать о том, что мы будем беспокоиться, - сказала Кэтрин. - Мы могли выслать за вами поисковую группу или сделать еще какую-нибудь глупость.
  Макс терпеливо повторял извинения - ему в голову не пришло, что они будут тревожиться.
  Через пару дней мы отправились на поезде в Киркук и Мосул - это был первый этап нашего возвращения домой. Мой друг, полковник Дуайер, прибыл на Северный вокзал проводить нас.
  - Вам придется за себя постоять, знаете ли, - доверительно сказал он мне.
  - Постоять за себя? Что вы имеете в виду?
  - Я имею в виду Ее Светлость, вон ту, - он кивнул в сторону Кэтрин Вули, беседовавшей с приятельницей.
  - Но она очень добра ко мне.
  - О, да, вижу, что и вы во власти ее обаяния. Мы все испытываем на себе эту власть время от времени. Признаться по чести, я и сейчас от нее не совсем свободен. Эта женщина в любое время может заставить меня делать все, что пожелает, но вы, повторяю, должны за себя постоять. Силой воли она даже птиц может вынудить сорваться с дерева, да так, что те и не заподозрят, что ими кто-то управляет.
  Паровоз издал леденящий кровь воющий звук, весьма характерный, как я вскоре узнала, для иракских железных дорог. Этот зловещий звук напоминал душераздирающий вопль женщины, оплакивающей смерть страстного любовника. На самом деле ничего романтического в нем не было - просто поезд собирался трогаться. Мы поднялись в вагон - Кэтрин и я ехали в одном купе, Макс с Леном - в другом, - и путешествие началось.
  В Киркук прибыли на следующее утро, позавтракали в дорожной гостинице и на машине отправились в Мосул. Тогда поездка занимала шесть - восемь часов по ухабистой дороге и включала переправу через Малый и Большой Забы на пароме. Паром был столь примитивен, что на нем пассажир чувствовал себя прямо-таки библейским персонажем.
  В Мосуле мы тоже обосновались в дорожной гостинице, при которой был чудесный сад. Впоследствии Мосул на долгие годы стал главным городом моей жизни, но в тот раз он не произвел на меня впечатления, вероятно, потому, что я мало его видела.
  Здесь я познакомилась с будущими своими друзьями - доктором и миссис Маклеод, у них была больница в Мосуле, они оба были врачами. Пегги Маклеод ассистировала мужу, Питеру, на операциях в тех случаях, когда оперировали женщин. По мусульманским обычаям, посторонний мужчина, пусть даже врач, не имеет права прикасаться к женщине, так что приходилось соблюдать декорум. Кажется, в операционной устанавливалась ширма. Доктор Маклеод стоял за ней, его жена - у операционного стола. Он руководил ее действиями, а она детально описывала ему состояние органов, открывающееся во время операции.
  После двух или трех дней пребывания в Мосуле началось собственно путешествие. Первую ночь мы провели в гостинице в Тель-Афаре, что в двух часах езды от Мосула, а в пять часов следующего утра снова двинулись в путь. Осмотрев кое-какие примечательные места по берегу Евфрата, мы взяли курс на север в надежде отыскать старого друга Лена - Басрауи, шейха одного из тамошних племен. Пересекая множество вади - русл высохших рек, сбиваясь с пути и вновь находя дорогу, к вечеру мы наконец нашли племя, которое искали, и были приняты с щедрым гостеприимством. Нам закатили великолепный пир, а потом проводили на покой. В доме-развалюхе, сложенном из саманных кирпичей, нам предоставили две комнаты, в каждой из которых в углах по диагонали стояли две железные кровати. И тут возникла проблема. Одна из кроватей, в глубине первой комнаты, была якобы абсолютно надежно защищена, - считалось, что ни одна капля воды не упадет на нее в случае дождя. Вскоре, когда ночью пошел дождь, нам предоставилась возможность убедиться, что это не так. Другая кровать стояла на сквозняке, кроме того, в дождь ее заливало. Мы осмотрели вторую комнату. Здесь потолок тоже внушал большие опасения, сама комната была меньше, кровати уже, а сверх того, в ней было темнее и душнее.
  - Кэтрин, думаю, вам с Агатой лучше занять меньшую комнату с двумя сухими постелями, а мы с Максом пойдем в большую, - сказал Лен.
  - А я думаю, - возразила Кэтрин, - что мне необходимо спать в большей комнате на хорошей кровати. Я глаз не сомкну, если на лицо будет капать. - Она решительно направилась в чудный сухой угол и положила на кровать свои вещи.
  - Чтобы избежать неприятных ощущений, я могу немного сдвинуть свою кровать к центру, - предложила я.
  - Не понимаю, почему Агата должна спать на этой плохой кровати под протекающим потолком, - заявила Кэтрин. - На ней может спать кто-нибудь из мужчин. Один пусть ложится здесь, другой - в комнате с Агатой.
  Предложение было принято, и Кэтрин, оценивающим взглядом окинув обоих мужчин, словно решая, который из них будет ей полезнее, милостиво пожаловала этой честью любящего Лена, а Макса сослала в меньшую комнату. Похоже, эти перемещения позабавили лишь нашего веселого хозяина - он отпустил по этому поводу несколько непристойных шуточек по-арабски и добавил:
  - Как угодно: устраивайтесь и делитесь между собой как хотите. Мужчины в любом случае в накладе не останутся, они будут довольны.
  Однако утром никто доволен не был. Я проснулась в шесть часов оттого, что дождь лил прямо на меня. Макс оказался жертвой наводнения в другом углу. Он вытащил мою кровать из-под льющейся с потолка струи и свою вытолкнул из угла. Кэтрин досталось не меньше нашего: над ней тоже текло. Мы поели и отправились с Басрауи осматривать его владения, а потом двинулись дальше. Погода была отвратительной; некоторые пересохшие русла, вади, стали снова наполняться водой, и их трудно было преодолевать.
  Наконец, мокрые и измученные, мы приехали в Алеппо и устроились в относительной роскоши отеля "Барон", где нас приветствовал сын хозяина Коко Барон - человек с большой круглой головой, желтоватым лицом и печальными темными глазами.
  Единственное, о чем я мечтала, была горячая ванна. Ванная в отеле оказалась полуевропейского-полувосточного типа. Мне удалось на этот раз найти горячую воду, но она, как обычно, вырвалась из крана вместе с клубами пара, напугав меня до смерти. Я попыталась закрутить кран - не сумела и стала звать на помощь Макса. Тот явился, усмирил воду и велел мне вернуться в комнату: он позовет меня, когда все будет готово. Я вернулась и стала ждать. Ждала долго, Макс все не шел. Наконец, зажав под мышкой губку, в халате я решительно направилась в ванную сама. Дверь оказалась запертой. В этот момент появился Макс.
  - Ну, что же с моей ванной? - поинтересовалась я.
  - О, там Кэтрин Вули, - ответил он.
  - Кэтрин?! И вы позволили ей захватить ванну, которую приготовили для меня?
  - Да, - ответил он и пояснил: - Ей так захотелось. - Макс строго посмотрел мне прямо в глаза, давая понять, что я покушаюсь на некий незыблемый закон.
  Я тем не менее заявила:
  - Считаю, что это очень несправедливо. Это была моя ванна, я ее для себя наливала.
  - Да, - согласился Макс, - я знаю. Но принять ее захотела Кэтрин.
  Я вернулась к себе и задумалась над советом полковника Дуайера.
  На следующий день мне снова представился случай вспомнить о нем. У Кэтрин было что-то не в порядке с настольной лампой. Неважно себя чувствуя, страдая от головной боли, Кэтрин в тот день осталась в постели. На сей раз по собственному почину я предложила ей свою лампу, принесла, поставила на столик у кровати и ушла. Похоже, в отеле ламп не хватало, поэтому мне самой пришлось читать при свете единственной тусклой лампочки, висевшей высоко под потолком. Легкое возмущение зашевелилось во мне лишь на следующий день. Кэтрин решила перейти в другой номер, куда меньше доносился шум с улицы. В новом номере с лампой все было в порядке, но мою она даже не подумала вернуть, так что теперь я окончательно осталась без лампы: в ее бывшем номере уже поселился кто-то другой. Что поделаешь - Кэтрин есть Кэтрин. Однако я решила впредь чуть больше блюсти свои интересы.
  Еще через день, хоть температуры у нее явно не было, Кэтрин объявила, что чувствует себя хуже. Она никого не хотела видеть.
  - Оставьте меня в покое, - стенала она. - Уходите, это невыносимо: целый день кто-то входит, выходит, спрашивает, не нужно ли мне чего, - ни минуты покоя. Если бы мне дали полежать в тишине и никто ко мне не заходил, мне бы уже к вечеру стало лучше.
  Я прекрасно понимала ее, потому что сама чувствовала то же самое, когда болела: мне тоже хотелось, чтобы меня оставили одну. Так собака заползает в укромный уголок, где ее никто не достанет, и лежит там, пока не случится чудо и она не выздоровеет.
  - Я не знаю, что мне делать, - беспомощно разводил руками Лен. - Действительно не знаю.
  - Послушайте, - попыталась я успокоить его, потому что он был мне очень симпатичен. - Ей виднее, что для нее лучше. Она хочет побыть одна - я бы оставила ее в покое до вечера, а вечером посмотрим.
  Так и порешили. Мы с Максом отправились осматривать замок крестоносцев в Калаат Симане, а Лен остался в отеле, чтобы быть под рукой, если Кэтрин что-нибудь понадобится.
  У нас с Максом было чудесное настроение. Погода исправилась, и поездка удалась на славу. Дорога пролегала через холмы, поросшие кустарником и красными анемонами, тут и там попадались овечьи отары, а выше стали появляться черные козы с козлятами. В Калаат Симане мы устроили пикник. Там, во время послеобеденного отдыха, Макс немного рассказал о себе, о своей жизни, о том, как ему повезло, что Леонард Вули взял его к себе в экспедицию сразу после университета. Мы пособирали черепки и, когда солнце стало садиться, двинулись в обратный путь.
  В отеле нас ждала неприятность: Кэтрин была в ярости из-за того, что мы уехали и "бросили" ее.
  - Но вы же сами сказали, что хотите побыть одна, - напомнила я.
  - Мало ли что говорит человек, когда ему плохо. Кто бы мог подумать, что вы с Максом окажетесь такими бессердечными! Ну, вы-то, быть может, и не так уж виноваты, вы многого не понимаете, но Макс - Макс, который так хорошо меня знает, который знает, что мне может что-нибудь понадобиться, - как мог он вот так взять и уехать?! - Она закрыла глаза и добавила: - А теперь лучше уходите.
  - Не нужно ли чего-нибудь принести или посидеть с вами?
  - Нет, мне от вас ничего не нужно. Как горько! А Лен и вовсе повел себя позорно.
  - Что же он сделал? - с некоторым любопытством спросила я.
  - Он оставил меня здесь без какого бы то ни было питья - ни капли воды или лимонада, совсем ничего. Так я и лежала здесь, беспомощная, умирающая от жажды.
  - Но разве нельзя было позвонить и попросить принести воды? - спросила я.
  Этого делать не следовало. Кэтрин бросила на меня испепеляющий взгляд:
  - Вижу, вы не понимаете самого главного: Лен оказался таким безжалостным! Конечно, если бы здесь была женщина, все было бы по-другому. Она бы обо всем подумала.
  Утром мы боялись подойти к Кэтрин, но она повела себя в своей обычной манере: улыбалась, была обворожительна, рада нас видеть, благодарна за все, что мы для нее сделали, любезна, хоть и чуточку снисходительна, и щебетала как ни в чем не бывало.
  Она действительно была незаурядной женщиной. С годами я научилась немного лучше понимать ее, но все равно никогда не умела предугадывать заранее перемен в ее настроении. Из нее, думаю, вышла бы великая актриса - оперная или драматическая, - умение моментально переходить из одного состояния в другое очень пригодилось бы. Впрочем, искусству она не была чужда: скульптурный портрет королевы племени Шабад ее работы со знаменитым золотым ожерельем и головным убором даже экспонировался на выставках.
  Она прекрасно вылепила голову Гамуди, самого Леонарда Вули, прелестную головку мальчика... Но Кэтрин - парадоксально! - никогда не верила в себя, вечно призывала кого-нибудь на помощь и следовала всяческим советам.
  Что бы ни делал Леонард, все было не так, хоть он и выполнял малейшие ее капризы. Думаю, она немного презирала его за это, как и любая женщина на ее месте. Женщины не любят бесхарактерных мужчин. А Лен, умевший быть непререкаемым диктатором на раскопках, в ее руках оказывался глиной.
  В одно воскресное утро перед отъездом из Алеппо Макс устроил мне экскурсию по молельным местам разных конфессий. Такая экскурсия требовала большого напряжения.
  Мы побывали у маронитов, сирийских католиков, православных греков, несторианцев, доминиканцев и у кого-то еще, уже не помню. Служителей одной из этих религий я назвала "луковыми священниками", поскольку они носили маленькие круглые шапочки, формой напоминавшие луковицу. Больше всего напугали меня православные греки, так как в их храме я была решительно отсечена от Макса и препровождена вместе с другими женщинами на противоположный конец. Там нас согнали во что-то вроде стойла, и, протянув веревку, прижали к стене. Служба была восхитительно таинственной и проходила преимущественно в глубине алтаря за занавесом, или покровом, из-за которого доносился звучный, богатый распев и вырывались клубы курящегося ладана. Через положенные промежутки времени мы все били земные поклоны. Вскоре, однако, Макс истребовал меня обратно.
 
  Оглядываясь на свою жизнь, я вижу, что живее и ярче всего в памяти сохранились места, где я побывала. Внезапное радостное волнение пронизывает меня при воспоминании о дереве, холме, белом домике, спрятавшемся где-то вдали у ручейка, абрисе горы... Иногда приходится напрягать память, чтобы вспомнить, где и когда. Но вот перед глазами ясно всплывает картинка - и я уже знаю.
  На лица у меня никогда памяти не было. Мне дороги мои друзья, но люди, с которыми я просто встречалась однажды, почти тут же исчезают из головы. Обо мне скорее можно сказать: "Она никогда не запоминает лиц", чем: "Она никогда не забывает лиц". Но места навсегда запечатлеваются в моем мозгу. Порой, возвращаясь куда-нибудь через пять-шесть лет, я прекрасно, до мелочей вспоминаю дорогу, даже если до того побывала там всего лишь раз.
  Не знаю, почему у меня такая хорошая память на места и такая слабая на людей. Быть может, от дальнозоркости. Я всегда страдала дальнозоркостью, поэтому людей, с которыми, как правило, общаешься вблизи, видела только в общих чертах, в то время как места - в мельчайших подробностях, поскольку их я рассматривала издали.
  Мне вполне может не понравиться какое-то место только потому, что очертания холмов кажутся неправильными, - очень, очень важно, чтобы холмы имели нужную форму. На Сицилии большинство холмов неправильные, поэтому я не люблю Сицилию. На Корсике холмы восхитительные и в Уэльсе очень красивые. В Швейцарии холмы и горы слишком близко подступают к человеку. Горы, покрытые снегом, невероятно скучны, их оживляет лишь игра света и тени. Осматривать "виды" тоже скучно. Карабкаешься на вершину по горной тропе - и на тебе! Перед тобой действительно открывается панорама, но только и всего. Больше ничего. Ну, увидел ты ее, ну, сказал: "Грандиозно!" - и что дальше? Панорама расстилается под тобой, ты ее уже покорил.
 
 Глава пятая
 
  Из Алеппо мы отправились в Грецию на пароходе, по пути останавливаясь в разных портах. Лучше всего помню, как мы с Максом сошли на берег в Мерсине и провели счастливый день на пляже, купаясь в великолепном, теплом море. Он собрал тогда для меня огромный букет желтых ноготков. Я сплела из них венок, он надел его мне на шею, и мы устроили пикник среди необозримого желтого моря цветов.
  Я предвкушала поездку в Дельфы в обществе Вули, рассказывавших об этом городе с таким поэтическим восторгом! Они настояли, чтобы там я считалась их гостьей - чрезвычайно любезно с их стороны. По прибытии в Афины я была счастлива и полна ожидания.
  Но беда всегда приходит негаданно. Как сейчас помню: я у стойки администратора, получаю свою накопившуюся корреспонденцию, сверху - стопка телеграмм. Как только я их увидела, мучительная тревога охватила меня: семь телеграмм - это наверняка дурные вести. Я вскрыла первую - она оказалась последней по времени. Я сложила их по порядку. В телеграммах сообщалось, что у Розалинды тяжелая пневмония. Моя сестра взяла на себя ответственность забрать ее из школы и отвезти к себе в Чешир. В следующих меня ставили в известность, что положение серьезное. В последней, которую я вскрыла первой, было написано, что состояние Розалинды несколько улучшилось.
  Теперь, конечно, можно попасть домой менее чем за двенадцать часов, поскольку из Пирея ежедневно летает самолет, но тогда, в 1930 году, таких средств сообщения не было. При условии, что удастся достать билет на ближайший Восточный экспресс, я могла оказаться в Лондоне не раньше чем через четыре дня.
  Трое друзей горячо откликнулись на мою беду. Лен, отложив все дела, отправился в транспортное агентство, чтобы забронировать для меня место на ближайший поезд. Кэтрин искренне старалась утешить меня - Макс был молчалив, по обыкновению, но поехал вместе с Леном за билетом.
  В оцепенении бредя по улице, я неосторожно попала ногой в одну из квадратных ям, приготовленных для высадки деревьев, - такие ямы вечно зияют на афинских улицах - и растянула связки. Ходить после этого мне стало трудно. Сидя в отеле и выслушивая сочувственные речи Лена и Кэтрин, я удивлялась - где же Макс? Наконец он явился и принес два плотных и один эластичный бинт. Затем спокойно сказал, что будет сопровождать меня домой, чтобы помочь с больной ногой.
  - Но вы же собирались побывать еще где-то в Греции! - воскликнула я. - Разве вам не нужно там с кем-то встретиться?
  - Я изменил свои планы, - ответил он. - Пожалуй, мне лучше вернуться домой, поэтому я могу ехать вместе с вами. Буду водить вас в вагон-ресторан или приносить еду в купе и делать все, что нужно.
  Это казалось чересчур прекрасным, чтобы быть правдой. Я подумала тогда - и с тех пор всегда так считала, - что Макс замечательный человек. Он молчалив, скуп на выражение сочувствия, но делает то, что нужно, что нужно именно вам, и это помогает лучше всяких слов. Макс не горевал вместе со мной по поводу Розалиндиной болезни, не убеждал, что моя дочь скоро поправится, не призывал не волноваться. Он просто понимал, что у меня большая беда. Тогда еще не было сульфамидов, и пневмония представляла реальную опасность.
  Мы с Максом отбыли следующим вечером. В пути он много рассказывал мне о своей семье, братьях, матери-француженке, женщине артистического склада, весьма способной художнице, об отце, который, видимо, был похож на моего брата Монти, но, к счастью, его финансовое положение отличалось большей надежностью.
  В Милане случилось приключение. Поезд опаздывал. Мы вышли из вагона - теперь, с эластичной повязкой на щиколотке, я кое-как могла ковылять - и спросили проводника своего wagon lit, сколько длится стоянка. "Двадцать минут", - ответил он. Макс предложил купить апельсинов. Мы зашли во фруктовую лавку и вернулись на перрон. Думаю, прошло не более пяти минут, но поезда уже не было. Нам сообщили, что он ушел.
  - Ушел?! Но нам сказали, что он стоит здесь двадцать минут! - воскликнула я.
  - Обычно - да, сеньора, но сегодня он сильно опаздывал и сократил стоянку.
  Мы испуганно переглянулись. На помощь пришел один из старших станционных служащих. Он предложил нанять скоростную машину и догнать поезд, считая, что у нас есть реальная возможность сделать это на ближайшей станции Домодоссола.
  И началась погоня, как в кино. То мы обгоняли поезд, то он обгонял нас. Мы мчались по горной дороге, а поезд нырял в тоннели и выныривал из них то впереди, то позади - соответственно мы то впадали в отчаяние, то ощущали собственное превосходство. В Домодоссолу мы прилетели через три минуты после прибытия поезда. Казалось, все пассажиры - уж нашего-то wagon lit наверняка - высунулись из окон, чтобы посмотреть, успеем ли мы.
  - О, мадам, - сказал пожилой француз, помогая мне подняться в вагон, - que vous avez eprouv e des emotions!
  Французы умеют удивительно точно выразить чувство словами.
  Так как у нас не было времени поторговаться с водителем, он содрал с нас безбожно много, и мы с Максом остались почти без денег. В Париже Макса должна была встречать мать, и он с надеждой предположил, что у нее можно будет взять в долг. Я часто спрашиваю, что должна была подумать моя будущая свекровь о молодой женщине, которая выскакивает из поезда вместе с ее сыном и, едва познакомившись, отнимает все, что у нее было при себе, до последнего sou. Времени пускаться в объяснения не оставалось, мне нужно было немедленно возвращаться в вагон, поэтому, схватив деньги и неловко извинившись, я исчезла. Не думаю, что заслужила этим ее расположение.
  Я смутно помню ту поездку с Максом, запечатлелось в моей голове лишь то, что он был исключительно добр, тактичен и участлив, отвлекал от дурных мыслей рассказами о себе. Он регулярно делал мне перевязки и водил в вагон-ресторан, куда я без него, конечно же, не добралась бы, особенно учитывая, что Восточный экспресс страшно трясло на полном ходу. Одно замечание Макса врезалось мне в память. Мы ехали вдоль побережья Итальянской Ривьеры. В полудреме я сидела в углу, откинувшись на спинку своего дивана. Макс вошел в мое купе и сел напротив. Приоткрыв глаза, я обнаружила, что он внимательно меня изучает. "У вас истинно благородное лицо", - сказал он. Это меня так удивило, что я проснулась еще чуть больше - никогда не смотрела на себя под этим углом зрения, да и никому другому это в голову не приходило. Неужели у меня действительно благородное лицо? Что-то не похоже. И вдруг меня осенило: наверное, это из-за моего римского носа, да, конечно же из-за носа. Он мог придавать моему профилю некий оттенок аристократизма. Не уверена, что это открытие меня обрадовало: такие вещи слишком ко многому обязывают. Могу признать, что добродушна, жизнерадостна, немного малахольна, забывчива, робка, чувствительна, на редкость не уверена в себе, в меру бескорыстна... Но благородна? Нет, на это я не согласна. Тем не менее я снова задремала, изменив, правда, положение своего римского носа - чтобы он был виден анфас, а не в профиль.
 
 Глава шестая
 
  По прибытии в Лондон, снимая телефонную трубку, я дрожала от страха: пять дней я не имела никаких новостей. И какое же было облегчение, когда я услышала бодрый голос сестры: Розалинде намного лучше, она вне опасности и быстро поправляется. Еще через шесть часов я была в Чешире.
  Хоть кризис миновал и Розалинда действительно быстро поправлялась, увидев ее, я испытала шок. Тогда я еще не знала, с какой быстротой меняется состояние у детей во время болезни. Мне приходилось ухаживать лишь за взрослыми, и я не была готова к тому, что ребенок, который выглядит полуживым, может уже в следующий момент чувствовать себя прекрасно. Розалинда, как мне показалось, сильно выросла и похудела, она полулежала в кресле, вялая и апатичная, - как это было не похоже на мою девочку!
  Определяющая черта Розалиндиного характера - активность. Она была из тех детей, которые минуты не посидят спокойно и, вернувшись после долгого и утомительного пикника, бодро спрашивают: "До ужина еще полчаса - что будем делать?" Я ничуть не удивлялась, когда, завернув за угол дома, обнаруживала ее стоящей на голове.
  - Боже, зачем ты это делаешь, Розалинда?
  - Не знаю, просто чтобы убить время. Нужно же что-то делать.
  И вот Розалинда лежала в кресле, тихая, совсем обессилевшая. Единственное, что сказала моя сестра: "Видела бы ты ее неделю назад: тогда она действительно выглядела полуживой".
  Розалинда выздоравливала на глазах.Через неделю по моем возвращении мы были уже в Девоншире, в Эшфилде, и Розалинда почти совсем пришла в себя, так что мне стоило немалых усилий не давать ей слишком много двигаться, к чему она снова была готова.
  Розалинда казалась вполне здоровой и жизнерадостной, когда уезжала в школу перед моим вояжем. И все шло хорошо, пока не разразилась эпидемия гриппа. Полшколы заболело инфлюэнцей. Вероятно, то, что у Розалинды организм был ослаблен незадолго до того перенесенной корью, и вызвало осложнение на легкие. В школе все за нее беспокоились и сомневались в разумности решения моей сестры везти ее на север на машине. Но Москитик была уверена, что так правильно - и оказалась права.
  Никто бы не справился с болезнью лучше Розалинды. Осмотрев ее, доктор заявил, что она здорова и полна сил, как прежде, если не больше. "Она словно провод под напряжением", - добавил он. Я ответила, что высокая сопротивляемость всегда была свойственна натуре Розалинды. Она никогда не поддавалась болезни. На Канарских островах болела тонзиллитом, но ни разу не пожаловалась, только однажды сказала: "Я очень сердита".
  По опыту я знала: когда Розалинда говорит, что сердита, это может означать, что она либо больна, либо констатирует факт - она действительно сердита и считает, что честнее предупредить нас об этом заранее.
  Матери, разумеется, пристрастны в оценке собственных детей, почему бы и нет, но я искренне считаю, что Розалинда была занятнее большинства своих сверстников. Она обладала поразительной способностью давать неожиданные ответы. Очень часто можно заранее предугадать, что скажет ребенок. Розалинда обычно меня удивляла. Быть может, она унаследовала это от ирландских предков. Мать Арчи была ирландкой, и я думаю, Розалиндина непредсказуемость - оттуда.
  - Конечно, - говорила Карло с бесстрастным видом, который любила на себя напускать, - Розалинда способна довести до бешенства, я иногда бываю от нее вне себя. Но рядом с ней другие дети кажутся скучными. С ней можно сойти с ума, но соскучиться с ней невозможно.
  Такой она и осталась на всю жизнь.
  Мы вообще остаемся такими, какими были в три, шесть, десять или двадцать лет. В шесть-семь лет характер проявляется даже четче, потому что в этом возрасте наше поведение почти лишено притворства, а в двадцать мы уже надеваем некую маску, выдаем себя за кого-то другого - в зависимости от того, что модно в данный момент. Если в моде интеллектуализм, мы становимся интеллектуалами; если среди девушек популярны легкомыслие и фривольность, мы становимся легкомысленными и фривольными. С годами, однако, устаешь играть придуманную роль и все больше возвращаешься к себе самому, вновь обретая собственную индивидуальность. Это иногда смущает окружающих, но самому человеку приносит большое облегчение.
  Подозреваю, нечто подобное происходит и в писательском мире. Начинающий литератор, находясь под обаянием какого-нибудь мэтра, вольно или невольно начинает копировать его стиль. Подчас стиль этот ему противопоказан и копирует он его плохо. Но со временем обаяние проходит. Вы по-прежнему можете восхищаться своим кумиром и даже хотеть писать, как он, но вы уже твердо знаете, что не сумеете. Быть может, это учит смирению? Если бы я умела писать, как Элизабет Боуэн, Мюриэл Спарк или Грэм Грин, я прыгала бы до небес от счастья, но я знаю, что не могу, и мне в голову не придет подражать им. Я понимаю, что я - это я, что я могy делать то, что я умею, а не то, что мне хотелось бы. Как сказано в Библии, никто, сколько ни суетись, не может прибавить себе росту.
  Мне часто вспоминается грамота, висевшая на стене у меня в детской, - кажется, я получила ее в награду за победу в соревнованиях по метанию мячиков, которые проводились для детей во время одной из регат. На ней было написано: "Не можешь водить паровоз - стань кочегаром". По-моему, лучшего жизненного девиза не сыскать. Смею думать, мне удавалось придерживаться его. Я попробовала себя в разных областях, но никогда не упорствовала в том, что плохо получалось и к чему у меня не было природной одаренности. Румер Годден в одной из своих книг приводит два перечня: того, что ей нравится, и того, что не нравится. Мне это показалось занятным, и я тут же составила свои списки. Теперь, наверное, можно продолжить работу, перечислив то, чего я не умею и что умею делать. Разумеется, первый перечень окажется гораздо длиннее.
  Я никогда ни во что не умела хорошо играть; из меня не получился, и уже никогда не получится, интересный собеседник; я настолько легко внушаема, что бросаюсь вперед прежде, чем успеваю сообразить, что же именно мне предлагают сделать. Я не умею рисовать, не способна к живописи, не могу ни лепить, ни высекать; не сдвинусь с места, пока меня не растормошат; плохо объясняю то, что хочу сказать, - мне легче писать. Я умею быть твердой в принципиальных вопросах, но не в повседневной жизни. Даже если я знаю, что завтра вторник, стоит кому-нибудь раза четыре повторить, что завтра среда, на пятый я соглашусь и начну действовать соответственно.
  Что я умею делать? Ну, писать. Могла бы стать приличной музыкантшей, но не профессиональной - я хорошо аккомпанирую певцам. В трудной ситуации способна импровизировать - это умение пригодилось мне больше всего. То, что я умею делать при помощи шпилек для волос и английских булавок в неожиданных домашних обстоятельствах, всех удивляет. Это я придумала слепить из хлебного мякиша липкий шарик, насадить его на шпильку, шпильку сургучом прикрепить к концу шеста для раздвигания штор и с помощью этого приспособления достать мамин зубной протез, упавший на крышу оранжереи! Я успешно усыпила с помощью хлороформа ежа, запутавшегося в теннисной сетке, и таким образом спасла его от удушья. Скажу без ложной скромности, в доме от меня кое-какая польза есть. И так далее, и тому подобное. А теперь о том, что я люблю и чего не люблю.
  Я не люблю находиться в толпе, где тебя сжимают со всех сторон, не люблю, когда громко разговаривают, шумят, не люблю долгих разговоров, вечеринок, особенно коктейлей, сигаретного дыма и вообще курения, каких бы то ни было крепких напитков - разве что в составе кулинарных рецептов, не люблю мармелада, устриц, теплой еды, пасмурного неба, птичьих лапок, вернее, прикосновения птицы. И наконец, больше всего я ненавижу вкус и запах горячего молока.
  Люблю: солнце, яблоки, почти любую музыку, поезда, числовые головоломки и вообще все, что связано с числами; люблю ездить к морю, плавать и купаться; тишину, спать, мечтать, есть, аромат кофе, ландыши, большинство собак и ходить в театр.
  Я могла бы составить перечень и получше, более впечатляющий и многозначительный. Но опять-таки это была бы не я, а мне кажется, я должна примириться с тем, что я такая, какая есть.
 
  Начиная новую жизнь, мне пришлось критически пересмотреть круг своих друзей. Испытание, через которое пришлось пройти, стало своего рода пробным камнем в отношениях с ними. Мы с Карло учредили между собой два ордена: орден Крыс и орден Верных Собак. О ком-нибудь мы могли сказать: "О, да, этот достоин ордена Верных Собак первой степени". Или: "Этот заслуживает ордена Крыс третьей степени". Крыс оказалось не так много, но среди них были совершенно неожиданные: иные люди, которые считались моими настоящими друзьями, как выяснилось, не желали теперь иметь ничего общего с человеком, привлекшим к себе внимание в связи с сомнительными, как им казалось, обстоятельствами. Подобное открытие не могло не ранить меня и не заставить замкнуться в себе. С другой стороны, обнаружилось, что у меня много истинно преданных друзей, демонстрировавших мне большую любовь и сердечность, чем прежде.
  Пожалуй, преданность восхищает меня больше всех других достоинств. Преданность и отвага - два самых прекрасных качества. Как физическая, так и нравственная смелость вызывает у меня восторг. Это одна из главных жизненных добродетелей. Если вы решились нести бремя жизни, вы должны нести его отважно. Это ваш долг.
  Много кавалеров ордена Верных Собак обнаружилось среди моих друзей-мужчин. В жизни каждой женщины есть свои преданные Доббинсы. Вот и меня искренне тронул один приятель, который примчался ко мне, словно верный Доббинс. Он посылал огромные букеты цветов, писал письма и в конце концов сделал предложение. Вдовец, на несколько лет старше меня, он признался, что, увидев впервые, счел меня слишком юной, но теперь уверен, что сможет дать мне семейный покой и сделать счастливой. Я была тронута, но вовсе не хотела выходить замуж, поскольку никогда не испытывала к нему нежных чувств. Он был для меня добрым другом - не более. Конечно, сознание, что кто-то тебя любит, приятно, но глупо выскакивать замуж лишь потому, что хочется, чтоб тебя утешали и чтоб была жилетка, в которую можно поплакать.
  Во всяком случае, я не желала, чтобы меня утешали, и боялась нового замужества. Я поняла - думаю, все женщины рано или поздно это понимают, - что причинить боль по-настоящему может только муж. Потому что нет никого ближе; ни от кого ваше повседневное душевное состояние не зависит так, как от него. И я решила: больше никогда и никому не сдамся на милость.
  Приятель-летчик в Багдаде, делясь собственными семейными неурядицами, как-то сказал одну вещь, насторожившую меня:
  - Тебе кажется, что ты устроил свою жизнь и готов продолжать ее вечно, но все кончается одним и тем же, выбор приходится делать лишь между двумя возможностями: завести либо одну любовницу, либо - несколько.
  Иногда у меня бывало неприятное ощущение, что он прав, но обе эти возможности я предпочитала теперь замужеству. Если у вас несколько любовников, ни один из них не сможет причинить вам существенной боли. Если один, это возможно, но все же не так мучительно, как если бы это был муж. Для меня с мужьями было покончено. В тот момент для меня было покончено с мужчинами вообще, но, как утверждал все тот же приятель-летчик, это временное состояние.
  Что меня поразило, так это сколько мужчин стали ухаживать за мной, как только я оказалась в несколько двусмысленном положении дамы, разъехавшейся с мужем и официально с ним разводящейся.
  - А чего бы вы хотели? - удивился моей непонятливости один молодой человек. - Вы ведь живете без мужа и, как я догадываюсь, разводитесь с ним.
  Сначала я не могла решить, приятно мне такое внимание или раздражает. В целом оно было, видимо, приятно. Женщина никогда не чувствует себя достаточно старой, чтобы признать, что вряд ли кто уже покусится на ее честь. С другой стороны, такое внимание утомляло и порой вызывало осложнения. Одним из таких "осложнений" стал итальянец, которого я сама накликала на свою голову по незнанию итальянских обычаев. Как-то утром он спросил, не беспокоил ли меня ночью грохот от погрузки угля в трюм (дело было на пароходе), и я ответила, что нет, поскольку моя каюта расположена по правому борту, обращенному от причала.
  - А, - подхватил он, - ваша каюта, наверное, тридцать третья?
  - Нет, - ответила я, - у моей каюты четный номер - шестьдесят восемь.
  С моей точки зрения, разговор был вполне невинным, но я не знала, что по итальянской традиции, спрашивая номер каюты, мужчина спрашивает и разрешения навестить вас в ней. Больше не было сказано ни слова, но вскоре после полуночи мой итальянец явился. Последовала очень забавная сцена. Я не говорю по-итальянски, он с трудом объясняется по-английски, поэтому мы сердитым шепотом выясняли отношения по-французски: я выражала свое возмущение, он - свое, но по другому поводу. Ругались мы приблизительно так:
  - Как вы смеете ломиться в мою каюту?!
  - Но вы же меня пригласили!
  - Ничего подобного, я вас не звала!
  - Нет, звали! Вы сказали мне, что номер вашей каюты 68.
  - Но вы меня спросили об этом.
  - Конечно, спросил. Спросил, потому что хотел прийти к вам. И вы разрешили мне это.
  - Да ничего подобного!
  Порой беседа накалялась до такой степени, что мне приходилось усмирять себя и его. Я не сомневалась, что весьма чопорный посольский врач и его жена, занимавшие соседнюю каюту, составили обо мне весьма неблагоприятное впечатление. Я сердито требовала, чтобы итальянец ушел, он желал остаться во что бы то ни стало. В какой-то момент его возмущение превзошло мое собственное, и я стала извиняться перед ним за то, что не поняла его: я ведь не знала, что подобный вопрос содержит в себе и предложение. В конце концов мне удалось от него избавиться, но я была травмирована очевидным фактом, что не являюсь многоопытной женщиной, за которую он меня принял. Мне даже пришлось сказать ему - и именно это, кажется, возымело действие, - что я англичанка и, следовательно, холодна по природе. Этим объяснением он, видимо, удовлетворился, честь - его честь - была спасена. Жена посольского врача одарила меня на следующее утро ледяным взглядом.
  Только спустя много времени я узнала, что Розалинда с самого начала оценивала всех моих поклонников с сугубо практической точки зрения.
  - Я, конечно, понимала, что когда-нибудь ты снова выйдешь замуж, и, разумеется, немного беспокоилась - кто это будет, - объяснила она.
  Макс вернулся, погостив во Франции у матери, и сообщил, что приглашен работать в Британский музей. Он выразил надежду, что, приезжая в Лондон, я буду видеться с ним. Однако в ближайшее время я собиралась осесть в Эшфилде. Тем не менее случилось так, что мои издатели, "Коллинз", решили устроить большой прием в "Савое", на котором очень хотели бы видеть меня, чтобы познакомить с американскими издателями и еще кое с кем. На этот день у меня было назначено еще несколько встреч, поэтому я выехала накануне ночным поездом и пригласила Макса в свой "конюшенный" домик позавтракать.
  Я ликовала при мысли, что снова его увижу, но когда он вошел, меня охватила странная робость, и я не могла понять, почему после проделанного вместе путешествия, при теплых дружеских отношениях, которые между нами установились, я так скованна. Он, казалось, тоже оробел. Однако к концу завтрака, который я сама приготовила, прежняя свобода вернулась к нам. Я пригласила его в Девон, и мы условились о времени: в один из ближайших выходных. Меня радовало, что связь между нами не прервется.
  После "Убийства Роджера Экройда" я написала "Тайну семи циферблатов" - продолжение более ранней книги "Секрет замка Чимни" - и считала ее, по собственному выражению, веселым триллером. Такие книги легко писать - они не требуют кропотливой разработки и выстраивания сюжета.
  Теперь ко мне стала приходить уверенность. Я чувствовала, что смогу писать в год по книге плюс несколько рассказов. Писательство в те времена имело один приятный аспект: все написанное можно было непосредственно выразить в деньгах. Если я решала написать рассказ, я знала, что он будет стоить шестьдесят фунтов. И так с любой вещью. Учтя подоходный налог, который составлял тогда четвертую-пятую часть, я высчитывала, что получу сорок пять фунтов чистыми. Это стимулировало мою производительность. Я говорила себе: "Хочу построить оранжерею-лоджию, где можно будет отдыхать. Сколько это стоит?" Произведя подсчеты, садилась за машинку, задумывалась, составляла план и не позже чем через неделю рассказ уже существовал у меня в голове. Далее я записывала его и строила оранжерею.
  Это совсем не похоже на то, что происходит в последние десять - двадцать лет. Теперь я никогда не знаю, каким капиталом располагаю, сколько денег у меня сейчас, сколько будет на будущий год, и у налоговых чиновников со мной всегда масса проблем, возникших еще в предшествующие годы и до сих пор не решенных. Ну какая определенность может быть в подобных обстоятельствах?
  А тогда было очень разумное время. Я называю его своим "плутократическим периодом". Меня начинали печатать в американских журналах, за что я получала гораздо больше, чем когда бы то ни было в Англии за права на публикацию в периодике, к тому же тогда этот доход не облагался налогом, он рассматривался как основной капитал. Пусть я не получала таких крупных сумм, как впоследствии, но зато видела, как они набегают, и считала, что от меня требуется лишь одно - быть трудолюбивой и грести деньги лопатой.
  Теперь мне частенько кажется, что лучше бы не писать больше ни слова, потому что это создает лишь дополнительные трудности.

<< Пред.           стр. 12 (из 16)           След. >>

Список литературы по разделу