<< Пред. стр. 10 (из 78) След. >>
Список литературы по разделу
Григорий отправился в Константинополь для опровержения распространившихся
ересей. Как свидетельствуют древние источники, Григорий, вооружившись словом
Божиим, побеждал еретиков в спорах, опровергая их догматические заблуждения.
Его проповеди слушали многие христиане, поэтому вскоре число еретиков в
Константинополе значительно уменьшилось.
В 381 г. Григорий на некоторое время занял константинопольский
патриарший престол, но через некоторое время оставил его и удалился в
Каппадокию в село Арианз. Здесь он прожил до смерти, создав за этот период
несколько сочинений.
Григорий был похоронен в г. Нази-анзе. В первой половине V в. в честь
него в Константинополе был построен храм и перенесены его мощи. В 950 г.
мощи святого Григория были разделены: одна часть их положена была в храме
Апостолов, другая -- в храме св. Анастасии. Есть его мощи ныне и в Риме в
соборе Св. Петра.
Григорий Богослов был талантливым писателем и поэтом. До нынешних дней
сохранилось 45 речей, в том числе "Пять слов о богословии", в которых
святитель защищал решения Никейс-кого собора от ариан. Кроме того, известны
его 243 письма и 507 поэм, в том числе автобиографические поэмы "О моей
жизни", "О моей судьбе", "О страданиях моей души", а также гимны, вошедшие в
обиход православного пения.
ПЯТЬ СЛОВ О БОГОСЛОВИИ
СЛОВА ПЕРВОЕ И ВТОРОЕ
Публикуется по: Григорий Богослов. Собрание творений. В 2 т. Минск -
Москва, 2000. Т. 1. С. 468-502.
ПРОТИВ ЕВНОМИАН* И О БОГОСЛОВИИ ПЕРВОЕ, ИЛИ ПРЕДВАРИТЕЛЬНОЕ
* Евномиане отрицали не только единосущее, но и подобосущее Бога-Отца и
Бога-Сына. Кроме того, они учили, что можно совершенно постигнуть Бога умом
человеческим. Против этого последнего лжеучения евномиан направлено
настоящее слово.
Слово к хитрым в слове и начну от Писания: Я на тебя, гордыне (Иер. 50,
31), то есть на ученость, и слух, и мысль! Ибо есть, действительно есть
люди, у которых при наших речах чешутся и слух, и язык, и даже, как вижу, и
руки, которым приятны негодные пустословия и прекословия лжеименного знания
и ни к чему полезному не ведущие словопрения (1 Тим. 6, 4. 20). Ибо Павел,
проповедник и вводитель слова сокращенного (Рим. 9, 28), учитель и ученик
рыбаков, называет так все излишнее и изысканное в слове. Хорошо, если бы те,
о ком у нас речь, также были несколько искусны в деятельном любомудрии, как
оборотлив у них язык и способен приискивать благородные и отборные слова.
Тогда мало и, вероятно, меньше, чем ныне, стали бы они вдаваться в нелепые и
странные мудрования и словами (о смешном деле и выражусь смешно) играть, как
шашками. Но, оставив все пути благочестия, они имеют в виду одно -- задать
или решить какой-нибудь вопрос и походят на зрелищных борцов, представляющих
не ту борьбу, которая ведет к победе по законам ратоборства, но ту, которая
привлекает взоры не знающих дела и получает у них одобрение. И надобно же,
чтоб всякая площадь оглашалась их речами, чтоб на всяком пиршестве наводили
скуку пустословие и безвкусие, чтоб всякий праздник делался непраздничным и
полным уныния, а при всяком сетовании искали утешения в большем зле -- в
предложении вопросов, чтоб во всяком женском тереме -- этом убежище
простодушия -- нарушалось спокойствие и поспешностью в слове похищался цвет
стыдливости! А если дошло уже до этого, если зло стало неудержимо и
невыносимо, даже есть опасность, что и великое наше таинство1 обратят в
низкое ремесло, то пусть эти соглядатаи окажут столько терпения, чтоб, когда
отеческое сердце наше приходит в волнение и чувства наши терзаются, как
говорит божественный Иеремия (4, 19), им без ожесточения принять это о них
слово и хотя несколько, если только могут, удержав язык, преклонить к нам
слух. И без сомнения, вы не потерпите ущерба. Или буду говорить в уши
слышащих, и тогда слово принесет некоторый плод, именно тот, что вы
воспользуетесь словом, потому что, хотя сеющий слово сеет в сердце каждого,
однако же плодоносит одно доброе и плодотворное сердце. Или пойдите от меня,
смеясь и над этим словом, находя в нем новый предмет к возражениям и
злословию на меня, что доставит вам еще большее удовольствие. Не подивитесь
же, если скажу слово, и оно будет не по вашему закону и странно для вас,
которые слишком отважно и мужественно (боюсь оскорбить, сказав:
невежественно и дерзко) утверждают о себе, что знают все и всему в состоянии
научить.
Любомудрствовать о Боге можно не всякому, -- да! не всякому. -- Это
приобретается не дешево и не пресмыкающимися по земле! Присовокуплю еще:
можно любомудрствовать не всегда, не перед всяким и не всего касаясь, но
должно знать: когда, перед кем и сколько. Любомудрствовать о Боге можно не
всем; потому что способные к этому люди, испытавшие себя, которые провели
жизнь в созерцании, а прежде всего очистили, по крайней мере очищают, и душу
и тело. Для нечистого же, может быть, небезопасно и прикоснуться к чистому,
как для слабого зрения к солнечному лучу. Когда же можно? -- Когда бываем
свободны от внешней тины2 и мятежа, когда владычественное в нас3 не
сливается с негодными и блуждающими образами, как красота письмен,
перемешанных письменами худыми, или как благовоние мира, смешанного с
грязью. Ибо действительно нужно остановиться, чтоб познать Бога (Пс. 45,
11), и когда изберем время, судить о правоте Богословия (Пс. 74, 3). Перед
кем же можно? Перед теми, которые занимаются этим тщательно, а не наряду с
прочим толкуют с удовольствием и об этом после конских ристалищ, зрелищ и
песен, после удовлетворения чрева и того, что хуже чрева; ибо для последних
составляет часть забавы и то, чтоб поспорить о таких предметах и отличиться
тонкостью возражений. О чем же должно любомудрствовать, и в какой мере? О
том, что доступно для нас и в такой мере, до какой простираются состояние и
способность понимания в слушателе. Иначе, как превышающие меру звуки или
яства вредят одни слуху, другие телу, или, если угодно, как тяжести не по
силам вредны поднимающим, и сильные дожди -- земле; так и слушатели утратят
прежние силы, если их, скажу так, обременить и подавить грузом трудных
учений.
* Христианскую религию.
** Не порабощаемся плотью.
*** Ум.
И я не то говорю, будто бы не всегда должно памятовать о Боге (да не
нападают на нас за это люди на все готовые и скорые!). Памятовать о Боге
необходимее, нежели дышать; и, если можно так выразиться, кроме этого не
должно и делать ничего иного. И я один из одобряющих слово, которое
повелевает размышлять день и ночь (Пс. 1, 2), вечером и утром и в полдень
поведать (Псал. 54, 18), и благословлять Господа во всякое время (Пс. 33,
2). А если нужно присовокупить и сказанное Моисеем, то ложась, и вставая, и
идя дорогой (Втор. 6, 7), и справляющий другие дела должен памятовать о
Боге, и этой памятью возводить себя к чистоте. Таким образом, запрещаю не
памятовать о Боге, но богословствовать непрестанно, даже запрещаю не
богословствование, как бы оно было делом не благочестивым, но
безвременность, и не преподавание учения, но несоблюдение меры. Мед,
несмотря на то, что он мед, если принять в излишестве и до пресыщения,
производит рвоту. И время всякой вещи, как рассуждаю с Соломоном (Еккл.
3,1). Даже прекрасное не прекрасно, если произведено вне порядка, как,
например, совершенно неприличны цветы зимой, мужский наряд на женщине и
женский -- на мужчине, геометрия во время плача и слезы на пиру. Ужели же ни
во что будем ставить время единственно там, где всего более надобно уважать
благовременность? -- Нет, друзья и братья (все еще называю вас братьями,
хотя ведете себя и не по-братски)! Не так будем рассуждать, не побежим
дальше цели, как горячие и неудержимые кони, сбросив с себя всадника --
разум, и отринув добрую узду -- благоговение, но станем любо мудрствовать,
не выступая из назначенных христианину пределов, не будем переселяться в
Египет, не дадим увлекать себя к ассириянам, не воспоем песнь Господню на
земле чужой (Пс. 136, 4), т.е. вслух всякому, и стороннему и нашему, и врагу
и другу, и благонамеренному и злонамеренному, который чрезмерно тщательно
наблюдает за нами, и желал бы, чтобы в нас каждая искра худого обратилась в
пламя, сам тайно ее возжигает, раздувает, воздымает своим дыханием к небу,
выше сжигающего все окрест себя Вавилонского пламени. Поскольку в
собственных своих учениях не находят они для себя подкрепления, то ищут его
в том, что слабо у нас. А потому, как мухи на раны, нападают на наши (как
назвать это?) неудачи или погрешности.
Но не будем долее оставаться в неведении о себе самих и не уважать
приличия в таких предметах. Напротив, если невозможно истребить вражду, по
крайней мере, согласимся в том, чтоб о таинственном говорить таинственно, и
о святом -- свято. Перед имеющими оскверненный слух не станем повергать
того, о чем не должно всем разглашать. Не попустим, чтоб, в сравнении с
нами, оказались достойными большего почтения поклоняющиеся бесам, служители
срамных басен и вещей, потому что и они скорее прольют кровь свою, нежели
откроют учение свое непосвященным. Будем знать, что есть некоторое
благоприличие как в одежде, пище, смехе и походке, так и в слове и молчании;
тем более, что мы, кроме других наименований и сил, чтим в Боге и Слово.
Сами состязания да будут у нас подчинены законам. О рождени Бога, о
сотворении, о Боге из не сущих1, о сечении, делении и разрешении для чего
слушать тому, кто слушает это неприязненно? Для чего обвинителей делаем
судьями? Даем меч в руки врагам? Как и с какими, думаешь ты, понятиями
примет слово об этом тот, кто одобряет прелюбодеяние и деторастление, кто
поклоняется страстям и не может ничего представить выше телесного, кто вчера
и за день творил себе богов, богов, отличающихся делами самыми постыдными?
Не с понятиями ли (к каким он привык) грубыми, срамными, невежественными? И
богословие твое не сделает ли он поборником своих собственных богов и
страстей? Если мы сами употребляем такие изречения во зло, то еще труднее
убедить противников наших, чтоб любомудрствовали, как следовало бы нам. Если
мы сами у себя изобретательны на зло (Рим. 1, 30), то как им не коснуться
того, что действительно в нас есть? Вот следствия нашей междоусобной брани!
Вот польза от подвизающихся за слово более, нежели угодно Слову, и от
подвергающихся одной участи с лишенными ума, которые зажигают свой
собственный дом, или терзают детей, или гонят от себя родителей, считая их
чужими!
* Ариане учили о Сыне Божием, что было, когда Его не было, и что,
следовательно, Он стал из не сущего сущим.
Но, отлучив от слова чуждое и многочисленный легион, поступивший в
глубину, послав в стадо свиней, обратимся к себе самим (что составляет
второй предмет нашего слова) и как изваяние высечем богослова во всей
красоте. Прежде же всего поразмыслим о том, что значит такое ревнование о
слове и эта болезнь языка? Что за новый недуг? Что за ненасытность? Для
чего, связав руки, вооружили мы язык? Не хвалим ни страннолюбия, ни
братолюбия, ни любви супружеской, ни целомудрия; не дивимся ни питанию
нищих, ни псалмопению, ни всенощному стоянию, ни слезам; не изнуряем тела
постами, не преселяемся к Богу молитвой, не подчиняем (как правильно
рассуждающие о своем составе) худшего лучшему, то есть плоти духу; не
обращаем жизни в помышление о смерти; помня о горнем благородстве, не
удерживаем за собой владычества над страстями; не укрощаем в себе ни ярости,
делающей надменными и зверскими, ни унижающего превозношения, ни
безрассудной скорби, ни необузданного сладострастия, ни блудливого смеха, ни
наглого взора, ни ненасытного слуха, ни неумеренной говорливости, ни
превратного образа мыслей, ни всего, что против нас у нас же самих берет
лукавый, вводящий, как говорит Писание, смерть сквозе окно (Иер. 9, 21), то
есть через чувства. У нас все наоборот. Как цари даруют пощаду после победы,
так мы даем свободу страстям других, если только потворствуют нам и
дерзостнее или нечестивее устремляются против Бога, и за недоброе воздаем
худой наградой, за нечестие -- своевольством.
Но я буду спрашивать тебя мало, совопросник и вещий муж, ты же Мне
объясняй, говорит Иову Вещавший сквозь бурю и облака (Иов. 38, 1--3). Что
слышишь, много у Бога обителей или одна? -- Без сомнения согласишься, что
много, а не одна? Все ли он должны наполниться? Или одни наполнятся, а
другие нет, но останутся пустыми и приготовлены напрасно? -- Конечно все,
потому что у Бога ничего не бывает напрасно. -- Но можешь ли сказать, что
понимаешь под таковой обителью: тамошнее ли упокоение и славу, уготованную
блаженным, или что другое? -- Не другое что, а это. -- Но согласившись в
этом, рассмотрим еще следующее. Есть ли что-нибудь такое, как я полагаю, что
доставляло бы нам эти обители; или нет ничего такого? -- Непременно есть
нечто. -- Что же такое? -- Есть разные роды жизни и избрания, и ведут к той
или другой обители по мере веры, почему и называются у нас путями. -- И
всеми ли путями, или некоторыми из них должно идти? -- Если возможно, пусть
один идет всеми. А если нет, то, сколько может, большим числом путей. Если
же и того нельзя, то некоторыми. Но если и это невозможно, то примется в
уважение, как мне, по крайней мере, кажется, когда кто-нибудь и одним пойдет
преимущественно. -- Правильно понимаешь это. Поэтому что же, по твоему
мнению, означается словом, когда слышишь, что путь один и притом тесен? --
Путь один относительно добродетели, потому что и она одна, хотя и делится на
многие виды. Тесен же он по причине трудов и потому, что для многих
непроходим, а именно для великого числа противников, для всех, которые идет
путем порока. Так и я думаю. -- Но если это справедливо, то почему же
наилучший, как будто уличив наше учение в какой-то скудости, оставили вы все
прочие пути, а стремитесь и спешите на этот один путь, на путь, как вам
представляется, разума и умозрения, а как я скажу -- пустословия и
мечтательности? Да вразумит вас Павел, который, по исчислении дарований,
сильно упрекает за это, говоря: Все ли апостолы? Все ли пророки? И так далее
(1 Кор. 12,29).
Положим, что ты высок, выше самых высоких, а если угодно, выше и
облаков; положим, что ты зритель незримого, слышатель неизреченного,
восхищен, как Илия, удостоен богоявления, как Моисей, небесен, как Павел.
Для чего же и других, не больше как в один день, делаешь святыми,
производишь в богословы и как бы вдыхаешь в них ученость, и составляешь
многие сонмища неучившихся книжников? Для чего опутываешь паутинными тканями
тех, которые наиболее немощны, как будто это дело мудрое и великое? Для чего
против веры возбуждаешь шершней? Для чего плодишь против нас состязателей,
как в древности мифология -- гигантов? Для чего, сколько есть между мужами
легкомысленных и недостойных имени мужа, собрав всех, как сор в одну яму, и
своим ласкательством сделав их еще женоподобнее, построил ты у себя новую
рабочую, и не без разума извлекаешь для себя пользу из их неразумия?
Ты возражаешь и против этого? У тебя нет другого занятия? Языку твоему
обязательно должно господствовать? Ты не можешь остановить болезней рождения
и не разродиться словом? Но много есть для тебя других обильных предметов.
На них обрати с пользой недуг этот. Рази Пифагорово молчание, Орфеевы бобы и
эту надутую поговорку новых времен: сам сказал! Рази Платоновы идеи,
переселения и круговороты наших душ, воспоминание и вовсе не прекрасную
любовь к душе ради прекрасного тела; рази Эпикурово безбожие, его атомы и
чуждое любомудрию удовольствие; рази Аристотелево немногообъемлющее
провидение, в одной искусственности состоящую самостоятельность вещей,
смертные суждения о душе и человеческий взгляд на высшие учения; рази
надменность стоиков, ненасытность и шутовство циников. Рази пустоту и
полноту, и те бредни, какие есть о богах или жертвах, об идолах и демонах,
благотворных и злотворных, какие разглашаются о местах прорицания, о
вызывании богов и душ, о силе звезд.
А если ты не удостаиваешь это и словом, как маловажное и многократно
опровергнутое, хочешь заняться своим предметом и в нем ищешь пищи
лю-бочестию, то и здесь укажу тебе широкие пути. Любомудрствуй о мире или
мирах, о веществе, о душе, о разумных -- добрых и злых природах, о
воскресении, суде, мздовоздаянии, Христовых страданиях. Относительно этого и
успеть в своих исследованиях не бесполезно, и не получить успеха не опасно.
О Боге же будем рассуждать теперь не много, но в скором времени, может быть,
совершеннее, о самом Христе, Господе нашем, Которому слава вовеки, аминь.
О БОГОСЛОВИИ ВТОРОЕ
В предыдущем слове очистили мы понятие о Богослове, объяснив, каков он
должен быть, перед кем, когда и сколько любомудрствовать. А именно ему
должно быть, насколько можно, чистым, чтоб свет приемлем был светом,
любомудрствовать перед людьми усердными, чтобы слово, падая на бесплодную
землю, не оставалось бесплодным, -- любомудрствовать, когда внутри нас
тишина и не кружимся по внешним предметам, чтобы не прерывалось дыхание, как
у всхлипывающих, -- притом любомудрствовать, сколько сами постигаем и можем
быть постигаемы. После же таких на это объяснений, когда мы распахали себе
новые поля Божий, чтобы не сеять между тернами (Иер. 4, 3), и уравняли лицо
земли, сами образовавшись и других образовав по образцу Писания, приступим
уже к изложению Богословия. Управлять же словом предоставим Отцу и Сыну и
Святому Духу, о Которых у нас слово, -- Отцу, да благоволит о нем, Сыну, да
содействует ему, Духу, да вдохнет его; лучше же сказать, да будет на нем
единого Божества единое озарение, соединительно разделяемое и разделительно
сочетаемое, что и выше понимания!
Но теперь, когда охотно восхожу на гору, или, справедливее сказать,
желаю и вместе боюсь (желаю по надежде, боюсь по немощи) вступить внутрь
облака и беседовать с Богом (ибо сие повелевает Бог), -- теперь, кто из вас
Аарон, тот взойди со мной и стань вблизи, но будь доволен тем, что надобно
ему остаться вне облака; а кто Надав, или Авиуд, или один из старейшин, тот
взойди также, но стань издалеча, по достоинству своего очищения: кто же
принадлежит к народу и к числу недостойных такой высоты и созерцания, тот,
если он не чист, вовсе не приступай (потому что сие не безопасно), а если
очищен на время, останься внизу; и внимай единому гласу и трубе, то есть
голым выражениям благочестия, на дымящуюся же и молниеносную гору взирай,
как на угрозу и вместе на чудо для неспособных взойти; но кто злой и
неукротимый зверь, вовсе не способен вместить в себе предлагаемого в
умозрении и Богословии, тот не скрывайся в лесу, с тем злым умыслом, чтоб,
напав нечаянно, поймать какой-нибудь догмат или какое-нибудь слово, и своими
хулами растерзать здравое учение, но стань еще дальше, отступи от горы,
иначе он будет каменями побит и сокрушен (Евр. 12, 20), злодей злой смертью
погибнет (Матф. 21,41), потому что истинные и твердые учения для
зверонравных суть камни; погибнет, он рысь, которая умрет с пестротами
своими (Иер. 13, 23); или лев, алчущий добычи и рыкающий (Пс. 21, 14),
который ищет или наших душ, или наших выражений, чтобы обратить их себе в
пищу; или свинья, которая попирает прекнасный и блестящий бисер истины
(Матф. 7, 6), или аравийский и другой породы волк, даже волков быстрее в
своих лжеумствованиях (Авв. 1, 8); или лисица, то есть хитрая и неверная
душа, которая смотря по времени и нужде, принимает на себя разные виды,
питается мертвыми и смердящими телами, также мелким виноградом (потому что
не достать ей крупного); или другое животное, запрещенное Законом, нечистое
для пищи и употребления! Ибо слово, устранясь от таковых, хочет быть
начертанным на скрижалях твердых и каменных, и притом на обеих сторонах
скрижалей, по причине открытого и сокровенного смысла в Законе, --
открытого, который нужен для многих и пребывающих долу, и сокровенного,
который внятен для немногих и простирающихся горе.
Но что со мной сделалось, друзья, свидетели тайны и подобные мне
любители истины? Я шел с тем, чтобы постигнуть Бога; с этой мыслью,
отрешившись от вещества и вещественного, погрузившись, насколько мог, сам в
себя, восходил я на гору. Но когда простер взор, едва увидел сзади Бога
(Исх. 33, 22, 23) и то покрытого Камнем (1 Кор. 10,4), то есть воплотившимся
ради нас Словом. И приникнув несколько, созерцаю не первое и чистое
<< Пред. стр. 10 (из 78) След. >>
Список литературы по разделу