<< Пред. стр. 23 (из 78) След. >>
Список литературы по разделу
лишила приятной равномерности. И в теле нашем жадность души, злоупотребившей
в раю, породила слабость употреблением запрещенного плода вопреки заповеди
Врача, которая заключала в себе обетование всегдашнего здоровья.
Если, таким образом, уже в самой этой слабости видимой плоти, в которой
не может быть блаженной жизни, заключается для нас побуждение к блаженной
жизни, благодаря красоте, идущей от высшего к самому низшему, то тем более
это побуждение заключается в стремлении к знатности и превосходству, во
всякой гордости и тщетном блеске сего мира. Ибо чего другого хочет в этом
случае человек, как не того, чтобы, если бы было возможно, безраздельно быть
таким, которому бы все было подчинено, в превратном подражании всемогущему
Богу? Амежду тем, если бы он, покорившись, подражал Ему жизнью, согласной с
Его заповедями, то имел бы в подчинении у себя и все прочее и не находился
бы в таком позорном состоянии, в котором, желая по-велеватьлюдьми, он боится
и маленького зверька. Ясно, что и гордостьимеет некоторую склонность к
единству и всемогуществу, но только в области временных предметов, которые
все проходят, как тень.
Мы желаем быть непобедимыми, и правильно; такое желание свойственно
природе нашего духа после Бога, Который создал его по подобию Своему: но в
таком случае природа эта должна была бы соблюдать Его заповеди при
сохранении которых нас никто бы не победил. В настоящее же время, когда сама
она, внушениям которой мы позорно последовали, подчинена печальной
необходимости повиновения, мы удручаемся на земле и с великим стыдом для
себя преодолеваемся со стороны всего, что может нас смущать и расстраивать.
Таким образом, мы не желаем быть побежденными от людей, а сами не можем
победить собственного гнева. Что может быть позорнее такого бесчестия?
Конечно, человек -- это мы же сами, однако хотя он и имеет пороки, сам не
есть порок. Кто сомневается в том, что зависть -- ужасный порок, которым
необходимо терзается и порабощается тот, кто в области временных предметов
не хочет быть побежденным? А потому пусть лучше побеждаетнас человек, чем
зависть или какой-нибудь другой порок.
46. Но кто победит свои пороки, того не сможет победить и человек. Ибо
побеждается только тот, у кого противником отнимается то, что он любит.
Следовательно, кто любит только то, что не может быть отнято, тот
несомненно непобедим и уже не терзается никакой завистью. Ибо он любит нечто
такое, что доставляет людям тем более радости, чем больше они достигают
любви к нему и обладания им. Именно он любит Бога всем сердцем, всей душой и
всей мыслью; любит и ближнего, как самого себя. Поэтому он не завидует
ближнему, а напротив, еще и помогает ему, насколько может. Не может он и
потерять своего ближнего, которого любит, как самого себя, так как и в себе
самом он не то любит, что доступно глазу или каким-либо телесным чувствам.
Поэтому он в себе самом имеет того, кого любит, как самого себя.
Закон же любви состоит в том, чтобы человек желал ближнему того же
самого добра, какого желает и себе самому, и не желал ему того зла, какого
не желает себе: такое пожелание он должен выражать по отношению ко всем
людям. Ибо никому не следует делать зло: "Любовь не делает ближнему зла"
(Рим. XIII, 10). Будем же, как заповедано, любить даже и врагов своих, если
хотим быть действительно непобедимыми. Ибо каждый человек непобедим не сам
по себе, а благодаря тому неизменному закону, которому кто служит, тот
только и бывает свободным; в таком случае у него уже не может быть отнято
то, что он любит; а это обстоятельство и делает нас мужами непобедимыми и
совершенными. Ибо, если бы человек любил человека не как самого себя, а как
вьючный скот, или общественные бани, или разноцветную певчую птичку, т.е.
желая получать от него какое-нибудь временное удовольствие или выгоду, тогда
он необходимо становился бы рабом, и рабом не человека, а, что гораздо
постыднее, такого гнусного и отвратительного порока, вследствие которого не
любил бы человека так, как должен быть любим человек. Под властью этого
порока он проводил бы свою жизнь до самого конца, или, лучше, до смерти.
Но и человека не так должен любить человек, как любят плотских братьев
или сыновей, или супругов, или каких-нибудь знакомых, родственников или
сограждан. Такого рода любовь -- любовь временная. Мы не имели бы никаких
подобных отношений, возникающих с рождением и уничтожающихся со смертью,
если бы природа наша, пребывая в заповедях и в подобии Богу, не впала в
состояние настоящего повреждения. Поэтому, призывая нас к первобытному и
совершенному естеству, сама Истина заповедует нам противоборствовать
плотским привычкам, ибо никто не достигнет царства Божьего, если не
возненавидит плотских уз. И это никому не должно показаться бесчеловечным,
потому что гораздо более бесчеловечно -- любить в человеке не то, что есть
человек, а то, что есть сын, т.е. не то, что касается Бога, а то, что
касается самого себя. Что же удивительного, если тот, кто любит частное, а
не общее, царства небесного не достигает? "Но, -- скажет кто-нибудь, --
лучше любить то и другое", "Нет, --говорит Бог, --лучше любить одно". Ибо
Истина весьма истинно говорит: "Никто не может служить двум господам" (Мф.
VI, 24). Действительно, никто не может полным образом любить то, к чему мы
призываемся, если только не возненавидит того, от чего мы отвлекаемся.
Призываемся же мы к совершенной человеческой природе, какой создал ее Бог до
грехопадения, а отвлекаемся от любви к той, которую мы заслужили грехом.
Поэтому мы должны возненавидеть то, от чего желаем быть свободными.
Возненавидим же временные узы, если мы одушевлены любовью к вечности.
Пусть человек любит ближнего, как самого себя. Конечно, никто самому себе не
бывает ни отцом, ни сыном, ни свойственником, ни чем-нибудь другим подобным,
а только человеком. Отсюда: кто любит кого-нибудь, как самого себя, тот
должен любить в нем то, что есть он сам для себя. Но тела наши -- не тело в
человеке должно быть предметом искомым и желанным. В этом отношении имеет
силу заповедь не желать чего-либо ближнего своего. По этой причине, если
кто-нибудь в ближнем любит не то, что есть он сам для себя, тот любит его не
как самого себя. Отсюда, природа человеческая должна быть любима сама по
себе, помимо плотских условий, должна быть или совершенствуема, или
совершенна. Перед лицом единого Бога Отца родственны между собою все,
которые любят Его и творят волю Его, А взаимно друг для друга все они и
отцы, когда дают одни другим советы, и сыновья, когда друг другу повинуются,
но преимущественно -- братья, потому что заветом своим призывает их к одному
наследию один Отец.
47. Отчего же не быть человеку непобедимым, когда он, любя другого
человека, любит в нем исключительно только человека, т.е. творение Божие,
созданное по образу Божьему, и когда видит в нем ту самую совершенную
природу, которую любит, если совершен сам? Так, например, если кто-нибудь
любит человека, хорошо поющего, не того или другого в частности, а вообще
всякого хорошо поющего: в этом случае он, если только сам -- совершенный
певец, желает, чтобы и все были певцами же, чтобы для него не было
недостатка в том, что он любит, как хороший певец. Ибо, если он завидует
кому-либо, кто хорошо поет, то любит уже не пение, а или похвалу, или
что-нибудь другое, чего он желал бы достигнуть хорошим пением и что у него
могло бы быть уменьшено или же совсем отнято, если бы начал хорошо петь
кто-либо другой. Поэтому тот, кто завидует хорошему певцу, тот его не любит,
но, с другой стороны, кто в хорошем певце нуждается, тот сам поет неважно.
Гораздо лучше это может быть видно на человеке, живущем добродетельно,
потому что он уже никому не может завидовать: ибо чем добродетельные люди
обладают, то в такой же мере доступно и для всех и нисколько не становится
меньшим оттого, что им обладают весьма многие. Возможны случаи, когда и
хороший певец не может петь, не роняя своего достоинства, и нуждается в
пении другого, которое доставляло бы ему то, что он любит, например, когда
он находится на пиру, где самому ему петь непристойно, слушать же другого
певца неприлично. Между тем, жить добродетелью всегда прилично. Поэтому
всякий, кто любит добродетель и живет добродетельно, не только не завидует
подражающим ему, но вполне охотно и, насколько возможно, вполне дружелюбно
дозволяет им это делать. Но он в них нисколько не нуждается. Ибо что он в
них любит, то вполне и в совершенстве он имеет в себе самом. Таким образом,
когда он любит ближнего, как самого себя, он не завидует ему, потому что не
завидует и самому себе, отдает ему, что может, потому что то же делает и для
самого себя; не нуждается в нем, потому что не нуждается и в себе самом, а
только в Боге, прилепляясь к Которому он становится блаженным. Бога же никто
у него не может похитить. Таким образом, вполне истинно и вполне несомненно
непобедим тот человек, который прилепляется к Богу -- не так, чтобы
заслужить от Него какое-нибудь внешнее благо, а как человек, для которого
нет другого блага, как быть в союзе с Богом.
Пока такой человек находится в настоящей жизни, другом он пользуется
для выражения своего благорасположения, врагом -- для упражнения в терпении,
кем может -- для оказания благодеяний, наконец всеми -- для выражения
благолепия. И хотя временных благ он не любит, однако пользуется правильно и
ими, и заботится о людях, смотря по их жребию, если уже не может делать
этого одинаково по отношению ко всем. Поэтому, если он с большей готовностью
вступает в беседу с кем-нибудь из своих домашних, чем с кем-либо другим, то
это не значит, что он его больше любит, а только то, что питает к нему
больше доверия и оставляет для него более открытой дверь своего временного
жилища. Ибо на людей, предоставленных времени, он смотрит тем лучше, чем
меньше сам привязан ко времени. Отсюда, не будучи в состоянии быть полезным
для всех, которых любит одинаково, он был бы несправедлив, если бы не
предпочитал быть полезным только для людей, теснее соединенных с ним узами
родства. Но духовные узы для него выше, чем узы временные и местные, в
которых мы рождаемся со своим телом, и самые высшие -- те, которые
преимуществуют уже над всеми. Поэтому он не поражается чьей-нибудь смертью,
ибо тот, кто любит Бога всей душой, знает, что для него не погибает не
гибнущее для Бога. Бог же есть Господь и живых, и мертвых. Не бывает он и
несчастным чьим-нибудь несчастьем, так как и праведен он не чьей-либо
праведностью. И как никто не может отнять у него ни праведности, ни Бога,
так точно никто не может отнять у него и блаженства. И если иногда
случается, что его тревожит чья-либо опасность, или ошибка, или скорбь, он
не отказывается приходить с помощью, способствовать исправлению или
утешению, самого себя, впрочем, не расстраивая. Во всех же своих
обязательных трудах он, благодаря твердому упованию на будущий покой,
непоколебим. Ибо что может вредить тому, кто умеет быть в хороших отношениях
даже с врагом? Под защитой и охраной Того, по заповеди и дару Кого он любит
врагов, вражды он не боится. Такой человек в скорбях не только не печалится,
а даже радуется, "зная, что от скорби происходит терпение, от терпения
опытность, от опытности надежда, а надежда не постыжает, потому что любовь
Божия излилась в сердца наши Духом Святым, данным нам" (Рим. V, 3--5). Кто
же может повредить такому человеку? Кто его покорит? Человек, достигающий
при счастливых обстоятельствах возвышения, тому, что служит к возвышению,
учится в несчастьи. Ибо когда преходящие блага имеются у него в изобилии, он
не придает им цены, а когда их теряет, узнает, привязывали ли они его к
себе, или не привязывали. Весьма часто имея их, мы думаем, что их не любим,
но лишь только они начинают отсутствовать, узнаем, что мы такое. Ибо, что
уходит от нас, не причиняя нам скорби, то и находясь у нас, не привязывало к
себе нашего сердца. Таким образом, по-видимому побеждает, хотя на самом деле
-- побеждается тот, кто возвышаясь достигает того, потеря чего сопряжена
будет для него со скорбью, а побеждает, хотя по-видимому и побеждается тот,
кто, уступая, достигает того, что охотно теряет.
48. Итак, кого привлекает свобода, тот пусть стремится быть свободным
от всех преходящих благ, а кого привлекает желание царствовать, тот пусть
остается покорным единому царю всего, Богу, любя Его паче себя самого; в
этом заключается совершенная праведность, в силу которой большее мы любим
больше, а меньшее -- меньше. Мудрую и совершенную душу пусть любит он такой,
какой ее видит, а глупую пусть любит не потому, что она такова, а потому,
что она может быть совершенной и мудрой; глупости же и своей собственной не
должно любить. Ибо кто любит свою глупость, тот не возвысится до мудрости;
никто не сделается таким, каким желает быть, если только не возненавидит
себя таким, каким он есть. Но пока достигнет он мудрости и совершенства,
пусть переносит глупость ближнего с таким же чувством, с каким переносил бы
и свою собственную, если бы был глуп, и пусть любит мудрость. Отсюда, хотя
гордость представляет собой только тень истинной свободы и истинного
царства, Божественное промышление напоминает нам ею, что порочного мы имеем
в себе и к чему правильно должны мы возвратиться.
49. Далее, все зрелища и всякое любопытство: чего они ищут, как не
удовольствия от рассматривания предметов? А что же может быть удивительнее и
прекраснее истины, к которой, несомненно, стремится каждый зритель,
внимательно наблюдая, чтобы не быть обманутым, и хвастаясь, если замечает и
определяет в зрелище что-нибудь живее и быстрее других? Наконец, внимательно
следит и с крайней осторожностью наблюдает и за самим фокусником, который
занимается ничем иным, как обманом; и если обману этому поддаются, то только
потому, что не могут сделать этого сами, поэтому и забавляются искусством
того, кто их обманывает. Ибо если бы и сам он не знал, или же другие считали
его незнающим, что собственно вводит зрителей в обман, то обманщику никто и
не рукоплескал бы. Если же кто-либо из толпы уличит его, то считает себя
заслуживающим большей, чем тот, похвалы, и именно за то, что не мог быть
обманут. А если уличат его многие, то уже не его хвалят, а смеются над
остальными, которые не могли разгадать его фокусов. Таким образом, победа
остается на стороне знания, искусства и постижения истины, которую ни в коем
случае не достигнут те, которые ищут ее где-нибудь вовне.
Итак, в подобные пустяки и мерзости мы погружены до такой степени, что
хотя на вопрос, что лучше --истина или обман, мы отвечаем единогласно, что
лучше истина, однако забавам и игрищам, в которых мы услаждаемся чем-то не
истинным, а призрачным, мы преданы бываем гораздо охотнее, чем заповедям
самой истины. Таким образом, мы наказываемся собственным своим судом и
собственными устами, одно одобряя разумом, а другому следуя по суетности.
Забавным и смешным что-либо остается до тех пор, пока мы знаем, подражание
какой истине в нем осмеивается. Но, любя подобные забавы, мы отклоняемся от
истины и уже не разумеем, каким подражают они предметам, на которые мы
смотрим, как на прекрасные первообразы, и отклоняясь от которых погружаемся
в собственные призраки. Призраки эти встают перед нами, когда мы обращаемся
к поиску истины, и мешают нам продолжать путь, угрожая не силой, а великими
оковами тем, которые не понимают, как широко значение изречения: "Храните
себя от идолов" (I Иоан. V, 21).
Из-за этого одни пустой мыслью носились в бесчисленных мирах, другие
полагали, что Бог не может быть ничем иным, как огненным телом, третьи, в
связи со своими призраками, баснословили, что Бог есть сияние света,
разлитое всюду по бесконечному пространству, но, так сказать, расщепленное в
одном пункте неким черным клином, -- баснословили так, представляя себе в
два враждебные царства и устанавливая для вещей два враждебные начала. И
если бы я заставил их поклясться, знают ли они, что это истинно, может быть
поклясться они бы и не осмелились, а сказали бы в свою очередь: "Покажи же
нам ты, что истинно". Если бы в ответ я не сказал ничего, кроме: "Ищите
света, при посредстве которого вам станет ясно и понятно, что одно дело --
верить, и другое -- разуметь"; то в этом случае и сами они поклялись бы, то
такого света нельзя ни видеть чувственными глазами, ни мыслить в связи с
каким-нибудь пространственным протяжением, но что он всюду ожидает ищущих
его и что несомненнее и яснее его нет ничего.
Все это, что мною сказано сейчас об этом умственном свете, очевидно для
нас опять-таки не иначе, как при помощи того же света. Ибо при его
посредстве я понимаю, что сказанное истинно, и то, что я понимаю это, я
понимаю опять же при его посредстве. Я понимаю, что это "опять и опять"
продолжается в бесконечность, ибо каждый понимает, что он что-нибудь да
понимает, даже и это самое "опять", -- понимаю, что в этой бесконечности нет
никаких расстояний, доступных для какого-нибудь возбуждения, или быстроты;
понимаю наконец, что я могу понимать не иначе, как при условии жизни и что
понимая я становлюсь жизненнее. Ибо вечная жизнь превосходит временную жизнь
своей жизненностью, а что такое вечность, это я созерцаю благодаря только
тому, что я понимаю. Умственным взором я отделяю от вечного всякую
изменчивость и в самой вечности не различаю никаких промежутков времени, так
как промежутки времени состоят из прошедших и будущих изменений предметов.
Между тем, в вечном нет ни преходящего, ни будущего, ибо что проходит, то
уже перестает существовать, а что будет, то еще не начало быть. Вечность же
только есть, -- она ни была, как будто ее уже нет, ни будет, как будто
доселе ее еще не существует.
50. Если мы еще не можем вступить в нее, возгнушаемся по крайней мере
своих призраков и удалим от умственного взора такие ничтожные и обманчивые
забавы. Воспользуемся теми путями, которые Божественный промысел благоволил
учредить для нас. Ибо услаждаясь до излишества забавными измышлениями, мы
осуетились измышлениями своими и всю жизнь свою обратили как бы в некоторые
пустые сновидения; поэтому неизреченное божественное милосердие, принимая во
внимание то, что разумная тварь служит своим законам, благоволило, так
сказать, занимать нашу детскость притчами и сравнениями при помощи звуков и
букв, а также огня, дыма, облака и столпа огненного, этих как бы своего рода
видимых слов, и подобным образом врачевать наши внутренние очи.
Итак, не зная, но веря, что истина существует, уясним себе, какое
доверие должны мы оказывать истории, какое -- разуму и что должны
запечатлеть в памяти? Где та истина, которая не приходит и не уходит, а
всегда остается неизменной? Какому следовать способу истолкования аллегории,
которая, как мы верим, изречена мудрость во Святом Духе: достаточно ли от
видимого древнего относить ее к видимому же, но более новому, или к природе
и движениям души, или же к неизменной вечности; имеют ли одни из них
значение действий видимых, другие --душевных движений, третьи -- закона
вечности, или же есть некоторые и такие, в которых следует искать все это
одновременно? Какая вера твердая -- историческая ли и временная, или
духовная и вечная, -- к которой должно быть направлено всякое истолкование
авторитета? Что способствует пониманию и достижению вечного, в котором
заключается цель всех добрых действий и достоверность временных предметов?
Какое различие между аллегорией исторической, фактической, аллегорией речи и
аллегорией таинства? Как следует понимать саму речь Божественных писаний
согласно с особенностями, свойственными каждому языку? Ибо каждый язык имеет
некоторые свои собственные обороты, которые, будучи переведены на другой
язык, являются нелепыми. К чему служит такая низменность в слово-выражении,
что в священных книгах встречаются в приложении к Богу не только гнев,
печаль, побуждение от сна, память, забвение и некоторые другие наименования,
которые могут применяться и к людям добродетельным, но даже раскаяние,
ревность, опьянение и некоторые тому подобные? Следует ли относить к видимой
форме человеческого тела очи Божий, руки, ноги и другие подобного рода
члены, или же к обозначению разумных и духовных сил, как и шлем, щит, пояс и
прочее тому подобное? И -- что особенно заслуживает исследования -- в каком
отношении для человеческого рода полезно, что Божественное промышление
говорило таким образом с нами при посредстве разумной, рожденной и телесной,
служащей Ему твари? Если одно только это будет нами познано, дух наш
освободится от всякого детского легкомыслия и в него введена будет святейшая
религия.
51. Итак, отбросив и отдалив от себя театральные и поэтические бредни,
будем питать и поить дух свой рассмотрением и истолкованием Божественных
писаний, -- дух, снедаемый голодом и жаждой пустого любопытства и тщетно
стремящийся обновить и насытить себя пустыми призраками, как бы
разнообразными яствами: вот истинно свободная и благородная школа, в которой
мы получим здравое воспитание. Если услаждают нас чудеса и прелести зрелищ,
будем преисполняться желанием созерцать ту премудрость, которая быстро
распространяется от одного конца до другого и все устраивает на пользу. Ибо
то может быть удивительнее бестелесной силы, создавшей телесный мир и
управляющей им? Или что прекраснее силы, упорядочивающей и украшающей этот
мир?
52. А если все согласны с тем, что это ощущается телом и что дух лучше
тела, то разве дух сам по себе ничего не созерцает? Или разве созерцаемое им
может быть чем-либо иным, как не гораздо более превосходным и возвышенным?
Напротив, получив со стороны того, о чем мы судим, импульс к созерцанию
того, что служит основанием для предмета нашего суждения, и обратившись от
произведений искусства к закону искусства, мы будем уметь созерцать тот
<< Пред. стр. 23 (из 78) След. >>
Список литературы по разделу