АНТОЛОГИЯ ФИЛОСОФИИ СР ВEКОВ И ВОЗРОЖДEНИЯ 22

рук своих, что видим мы еще и доселе.
38. Ибо существует другого рода, гораздо худший и низший вид почитания
идолов, когда чтут свои собственные призраки и окружают религиозным
благоговением все, что только измышляется духом под влиянием гордости или
надменности, пока не дойдут до мысли, что не следует чтить решительно ничего
и что люди, которые утопают в суеверии и преданы этому злополучному рабству,
заблуждаются. Но напрасно они так думают: им не довести людей до того, чтобы
они не были рабами, потому что у них останутся еще их пороки, к которым они
бывают так привязаны, что считают их заслуживающими почитания. И
действительно, они рабски служат троякой похоти: похоти плоти, похоти
гордости и похоти очей. Я не допускаю, чтобы в числе людей, по мнению,
которых не следует ничего чтить, оказался кто-нибудь, кто бы или не был
предан плотским радостям, или не раболепствовал бы перед пустым могуществом,
или не безумствовал бы под влиянием какого-нибудь зрелища. По неведению люди
так любят временное, что от него ждут блаженства. А всякий волей-неволей
становится рабом по необходимости тех предметов, при помощи которых желает
сделаться блаженным. Ибо он следует туда, куда они увлекают его, и боится
всякого, кто, как им кажется, может у него их похитить. А похитить их могут
и искорка огня, и какое-нибудь маленькое животное. Наконец, не говоря о
бесчисленных несчастьях, само время с необходимостью уничтожает все
преходящее. Итак, поелику настоящий мир заключает в себе предметы только
временные, то те являются рабами всех частей мира, кто не признают ничего
заслуживающим почтения, чтобы не быть рабами ничего.
При всем том, хотя эти несчастные и находятся в такой ничтожности, что
позволяют порокам своим господствовать над собой, осуждаемые на то или
похотью плоти, или гордостью, или любопытством, или всем этим одновременно,
однако, пока остаются с этой привязанностью к человеческой жизни, они могут
еще вступить в борьбу с пороками и победить их, если только наперед уверуют
в то, что не в силах понять, и если перестанут любить мир, ибо, как
прекрасно сказано, "все, что в мире: похоть плоти, похоть очей и гордость
житейская" (I Иоан, II, 16). В этих словах обозначены три указанные страсти,
а именно: похоть плоти означает поклонников низших удовольствий, похоть очей
-- любопытных, гордость житейская -- гордых. Отсюда: человеку, которого
восприняла сама Истина, указано остерегаться троякого искушения. "Скажи, --
говорит искуситель, -- чтобы камни сии сделались хлебами". Но этот единый и
единственный Учитель отвечает: "Не хлебом единым будет жить человек, но
всяким словом, исходящим из уст Божиих" (Мф. IV, 3, 4). Так показал он что
должно быть побеждаемо желание удовольствия, чтобы не поддаваться даже
голоду! Но тот, кто мог не поддаться похоти плоти, мог, пожалуй, быть
уловлен тщеславным желанием временного господства: поэтому ему были показаны
все царства мира и сказано было: "Все это дам Тебе, если пав, поклонишься
мне". На это ответом было: "Господу Богу твоему поклоняйся и Ему единому
служи" (Мф. IV, 9, 10). Так попрана была гордость! Между тем, пущена была в
ход и последняя приманка любопытства: ибо броситься с вершины храма
искуситель подстрекал не для чего иного, как для того, чтобы только сделать
какое-нибудь испытание. Но Христос не был побежден и дал такой ответ,
который дает нам понять, что для познания Бога нет надобности в попытках,
имеющих целью выведать божественное видимым образом; "Не искушай, --
говорит, Господа Бога твоего" (Мф. IV, 7). Поэтому тот, кто внутренне
питается словом Божиим, тот не ищет удовольствия в сей пустыне; кто предан
одному только Богу, тот не ищет тщеславия на горе, т.е. в земном
превозношении: кто отдается вечному зрелищу неизменной Истины, тот не
устремляется с вершины сего тела, т. е, глазами, чтобы познавать и низшее.
39. Итак, что же есть такого, отчего душа не могла бы припоминать о
первой красоте, которую она покинула, когда она может припомнить о ней по
самим даже порокам своим? И действительно, Премудрость Божия неизгладимо
простирается от одного края до другого (Прем. VIII, 1). Верховный Художник
сочетал и расположил свои творения в одно прекрасное целое. Его благость,
начиная с высшего и оканчивая низшим, не завидует никакой красоте, которая и
может быть только от одного Него; так что самой Истиной не отвергается
никто, кто сохраняет в себе хотя бы некоторые следы истины. Разбери, что в
телесном удовольствии служит основание, и не найдешь ничего иного, кроме
согласия: ибо если противоборствующее нам производит скорбь, то согласное
производит удовольствие. Поэтому старайся познать, что такое высшее
согласие, вне себя не выходи, а сосредоточься в самом себе, ибо истина живет
во внутреннем человеке; найдешь свою природу изменчивой -- стань выше самого
себя. Но, становясь выше себя самого, помни, что размышляющая душа выше и
тебя. Поэтому, стремись туда, откуда возжигается самый свет разума. Ибо к
чему иному приходит всякий добрый мыслитель, как не к истине, так как истина
не к себе же самой приходит путем мышления, а сама есть то, чего мыслители
ищут. Так же ищи и того согласия, выше которого мыслитель не может быть, а
сам, напротив, сообразуется с ним. Сознайся, что ты не то, что оно; если же
оно не само себя ищет, а ты, ища, пришел к нему, то пришел не
пространственным путем, а силой ума, чтобы внутренний человек сам был
согласен с живущим в нем удовольствием, -- удовольствием не низшим и
плотским, а высшим и духовным.
А если ты не понимаешь, что я говорю, или сомневаешься, верно ли все
это, обрати внимание на то, не сомневаешься ли ты в самом этом своем
сомнении, и если верно, что сомневаешься, разбери, отчего оно верно: в этом
случае тебе навстречу идет свет истинный, просвещающий всякого человека,
грядущего в мир (Иоан. I, 9). Этот свет невозможно видеть телесными глазами;
нельзя видеть его даже и теми очами, которыми измышляются вторгающиеся в
душу при помощи телесных глаз призраки, но теми, которыми самим призракам мы
говорим: "Вы не то, чего я ищу, а также не то, на основании чего я привожу
вас в порядок; что представляется мне в вас безобразным, того я не одобряю,
а что прекрасным -- одобряю; но это последнее я одобряю и предпочитаю не
только вам, но и всем телам, из которых я вас черпаю". Это правило примени
таким образом: всякий, кто сознает себя сомневающимся, сознает нечто
истинное, и уверен в том, что в данном случае сознает: следовательно, уверен
в истинном. Отсюда всякий, кто сомневается в существовании истины, в самом
себе имеет нечто истинное, на основании чего он не должен сомневаться, ибо
все истинное бывает истинным не иначе, как от истины. Итак, тот не должен
сомневаться относительно истины, кто почему бы то ни было мог сомневаться. В
ком видим мы такое сомнение, там действует свет, не ограничивающийся
пространством и временем и свободный от всякого призрака этих условий. Ибо
разве истина может с какой-нибудь стороны повреждаться, хотя бы у плотских и
низших людей пропадало или ветшало всякое мышление? Мышление не создает
истины, а находит ее готовой. Отсюда: прежде, чем ее находят, она пребывает
в самой себе, а когда ее находят, она служит к нашему обновлению.
40. Таким образом, внутренний человек возрождается, а внешний изо дня в
день тлеет (2 Кор. IV, 16). Но внутренний постоянно оглядывается на внешнего
и, сравнивая с собой, находит его безобразным, хотя в своем роде и
прекрасным, любящим стройность тел и, однако же, разрушающим то, что
обращает себе во благо, т.е. плоть животных, употребляемую им в пищу.
Впрочем, то, что им повреждается, т.е. теряет свою форму, служит образованию
частей его тела и, таким образом, обретает новую форму, причем жизненные
силы отбирают только годное для строения тела, все же прочее отбрасывается.
Одно возвращается земле, где может участвовать в восприятии других форм,
другое удаляется в виде газов, третье же, воспринимая в себя как бы
сокровенные части всего животного в целом, дает начало новому потомству.
Попав в утробу матери, оно со временем организуется пространственно и,
достигнув определенного развития, рождается в виде тела, которое родители
называют прекрасным и любят самой пылкой любовью; впрочем, нам нравится в
нем не столько движущаяся форма, сколько сама жизнь. Ибо если подобное
одушевленное существо нас любит, мы привязываемся к нему сильней, если же
оно нас ненавидит, мы раздражаемся и не можем его выносить, хотя бы для
наслаждающегося им оно воплощало бы в себе саму форму. Таково царство
удовольствия и такова низшая красота, -- низшая потому, что она подвержена
порче: если бы она не была такой, она считалась бы высшей.
Но Божественный промысел представляет ее нам именно такой, хотя,
впрочем, не злою, по причине столь очевидных следов изначальных совершенств,
в которых неисчислима Божественная премудрость, но только низшей и
последней, примешивая к ней страдания, болезни, искривления членов, темноту
цвета, раздоры и несогласия духа, дабы осознав это, мы устремлялись на
поиски чего-то неизменного. Этот процесс ускоряется низшими служителями,
которым совершать подобные действия доставляет удовольствие и которых
Божественное писание называет гонителями или ангелами гнева, хотя сами они и
не подозревают о творимом через них добре. Им подобны те люди, которые
радуются чужим несчастьям и из заблуждений и страданий других устраивают
себе увеселительные зрелища. Однако, несмотря на это, во всех подобных
обстоятельствах добродетельные люди вразумляются, подвизаются, побеждают и
царствуют, а злые -- обманываются, мучатся, осуждаются и впадают в рабство,
причем в рабство не к Господу, а самым низшим служителям, т.е. тем самым
ангелам, кои тешатся скорбями и несчастьями осужденных и, вследствие своего
зложелательства, терзаются свободой добродетельных.
Таким образом, все вольно или невольно служат красоте целого, поэтому
то, что ужасает нас в своих частных проявлениях, может радовать в целом.
Ведь нельзя судить о здании, увидев лишь один его угол, о человеке -- только
по его волосам, об искусстве оратора -- по одному движению его рук и т.д.
Все это, если хотим составить себе правильное суждение, мы должны
рассматривать в целом. Верное же суждение -- вещь прекрасная: оно стоит как
бы над миром, и мы, если судим верно, уже не привязываемся к какой-либо его
части. Напротив, заблуждение, привязывая нас к одной какой-нибудь части
мира, само по себе безобразно. Но как темный цвет на хорошей картине в связи
с целым прекрасен, так неизменный Божественный промысел нашей, исполненной
борьбы и подвигов жизнью, в целом управляется прекрасно, воздавая одно --
побежденным, другое -- борющимся, третье -- победителям, четвертое --
зрителям, пятое -- достигшим покоя и созерцающим Бога, так как во всех них
нет иного зла, кроме греха и наказания за грех, т.е. добровольного уклонения
от высшей сущности и невольного страдания в низшей, что иначе можно назвать
свободой правды и рабством греха.
41. А тлеет внешний человек вследствие или преуспеяния внутреннего
человека, или своей собственной слабости. Но в первом случае он тлеет так,
что всецело преобразуется в лучшее и при звуках последней трубы восстанет
нетленным, чтобы уже ни самому не портиться, ни портить других. Из-за своей
же слабости он погружается в область еще более тленной красоты, т.е. в
порядок наказаний. Не будем удивляться, что я все еще называю ее красотою:
ибо нет ничего упорядоченного, что не было бы прекрасным. Так и Апостол
говорит: "Всякий порядок от Бога" (Рим. XIII, 1). Мы, конечно, не будем
отрицать, что плачущий человек гораздо лучше веселого червячка, и однако,
без всякого преувеличения я могу с похвалой отозваться и о червячке,
принимая во внимание блеск окраски, цилиндрическую форму тела, а также то
соответствие его частей, в котором, насколько это возможно для столь
незначительной природы, как бы выражается стремление к единству. А что же
сказать о самой душе, одушевляющей это тельце, о том, как плавно она его
движет, как направляет к тому, что с ним согласно, как предостерегает от
опасностей и, сводя все к единому ощущению им благобытия, гораздо нагляднее,
чем тело, сообщает ему единство, это зиждительное начало всех природ? Я
говорю только об одушевленном червячке, а многие (и совершенно правильно)
хвалили даже пепел и навоз. Что же тогда странного в том, что о человеческой
душе, которая гораздо лучше любого тела, в ком бы она ни была, я скажу, что
она утроена прекрасно, и что из состояния ее наказания происходят только
иные виды красоты, так как, попав в столь бедственное положение, она
находится не там, где прилично быть блаженным, но там, где прилично быть
несчастным.
Ввести в заблуждение ни с того ни с сего нас никто не может. Все, что
только порицается правильно, все это не одобряется по сравнению с лучшим.
Между тем, всякая природа, хотя бы и внешняя и низшая, восхваляется
справедливо, если при этом не сравнивается с высшей. Да и каждому из нас
нехорошо тогда, когда могло бы быть лучше. Поэтому, если нам по-настоящему
хорошо только с самою истиной, то обладание лишь некоторой ее частью -- уже
худо, совсем же плохо, когда привязаны мы к самой ничтожной ее части--к
плотским утехам. Посему следует превозмочь как прелести, так и мерзости
похоти. Так, если мы уже женаты, нужно подчинить себе жену, чтобы под нашим
руководством она стала лучше и склоняла бы нас не к похоти и страсти, но к
воздержанию. Последуем за нашим главою -- Христом, чтобы и за нами
последовали те, главою кого являемся мы. То же можно ожидать и от женщин,
ибо перед Христом мы не мужчины и женщины, но братья и сестры. Если же в том
отношении, в котором Бог повелевает нам господствовать, увещевает и
помогает, дабы мы восстановили себя в своем могуществе, если, говорю, в этом
отношении по нерадению или нечестию человек окажется уже как бы не
человеком, а только мужем, т.е. умом порабощенным, то он, хотя и будет жалок
и мерзок, но в настоящей жизни предназначается, а после нее и поставляется
туда, где определяет ему быть высочайший Управитель и Господь. Таким
образом, для всякой твари существует возможность не быть оскверненной
никакой гнусностью.
42. Будем же ходить, пока еще есть день, т.е. пока можем пользоваться
разумом, чтобы, обратившись к Богу, мы были просвещены Словом Его, которое
есть свет истинный, дабы не быть объятыми тьмой. Ибо присутствие света,
который просвещает всякого человека, грядущего в мир (Иоан. I, 9), есть
день. Человека, говорит Инн, потому что человек может пользоваться разумом и
точки опоры, чтобы подняться, может искать там же, где и упал. Таким
образом, если мы любим плотские удовольствия, то и должны на них
сосредоточить свое внимание, и если в них откроем следы некоторых чисел, то
спросим себя, где существуют они, не имея протяжения (sine tumore). И если
такие числа даны в том жизненном движении, которое совершается в семенах, то
там им следует удивляться более, чем в теле. Ибо, если бы числа семян имели
протяжение, как и сами семена, то от половины зерна смоковницы вырастала бы
половина дерева, и от неполных семян животных рождались бы и неполные
животные; да и одно небольшое семя не заключало бы в себе бесконечной,
свойственной каждому роду силы. Потому что от одного семени, сообразно своей
природе, могут в течение веков размножаться или нивы от нив, или леса от
лесов, или стада -- от стад, народы -- от народов, так что в этой
бесконечной преемственности не бывает ни одного листка, ни одного волоска,
причина которого бы не заключалась в одном первом семени.
Затем следует обратить внимание на то, какие разнообразные и
очаровательные звуки разливаются в воздухе при пении соловья, -- звуки,
которых душа этой птички не могла бы издавать с такой свободой, если бы они
не были внушены ей бестелесно жизненным движением. Подобное можно видеть и в
других одушевленных существах, которые, хотя и не имеют разума, не лишены,
однако, ощущения. Ибо нет ни одного из них, которое бы в звуке голоса или в
другом движении и действии членов не производило бы чего-нибудь,
разнообразного и в своем роде соразмерного, причем не вследствие какого-либо
знания, а благодаря внутренним условиям природы, соразмеренным в силу
неизменного закона чисел.
43. Обратимся к себе самим и опустим то, что имеем общего с
растительным и животным царствами. Ибо и ласточка вьет гнездо свое
единственным способом, да и всякая порода птиц строит гнездо себе
по-особому. Что же в нас есть такого, при помощи чего мы, с одной стороны,
судим, к каким все они формам стремятся и насколько их осуществляют, а с
другой стороны, и мы сами, как бы хозяева всех подобных фигур, вымышляем
бесчисленное их множество при постройке зданий и при других вещественных
работах? Что в нас такого, посредством чего мы внутренне познаем, что эти,
видимые нами громады тел велики или малы пропорционально и что всякое тело,
каково бы оно ни было, имеет половину, а если имеет половину, то имеет и
бесчисленное число частей; что, следовательно, каждое зерно пшена для такой
части, какую занимает наше тело в этом мире, настолько же велико, насколько
для нас велик мир, и что весь этот мир прекрасен пропорцией фигур, а не
величиной; велик же он не благодаря своей громадности, а нашей
незначительностью, т.е. незначительностью животных, которыми он наполнен, и
которые, в свою очередь, заключая возможность бесконечного деления,
незначительны не сами по себе, а по сравнению с другими предметами и
преимущественно с самой вселенной? Та же пропорциональность имеет приложение
и к протяжению времен, потому что всякая продолжительность времени, подобно
длине всякой вещи, имеет свою половину; ибо, как бы ни была она коротка, она
имеет однако и начало, и продолжение, и конец. Таким образом, она не может
не иметь половины, коль скоро делится, пока доходит до конца. Отсюда, мера
короткого слога -- короче меры слога более долгого, час зимнего дня короче
часа дня летнего. Точно также продолжительность одного часа коротка
сравнительно с днем, дня -- с месяцем, месяца -- с годом, года -- с
пятилетием, пятилетия с еще большими периодами и, наконец, этих последних --
с целым временем, взятым в своей совокупности, хотя вся эта многоразличная
последовательность и своего рода постепенность мест или времен считается
прекрасной не вследствие протяжений или продолжительности, а в силу
пропорционального соответствия.
Но сама мера порядка заключается в вечной Истине, -- мера, которая не
по массе огромна и по времени изменчива, а велика превосходящей все
пространства силой и неизменна превышающей все времена вечностью, но без
которой, однако, никакая масса не может быть собрана воедино, никакое
протяжение времени не может быть удержано от блуждания; без которой ни та,
ни другая не могут быть ничем, ни тело -- телом, ни движение -- движением.
Она есть первоначально-единое, ни ограниченное, ни безгранично плотное, ни
безгранично изменяемое. Она не имеет одно здесь, а другое там, или одно
теперь, а другое после: потому что безусловно един Отец Истины, Отец
Премудрости Своей, Которая, не будучи ни в чем с Ним несходной, называется
Его образом и подобием, ибо от Него имеет свое бытие. Отсюда, правильно
именуется Она и Сыном, имеющим свое бытие от Него, а все прочее -- уже через
Сына. Ибо Он предшествовал как форма всего, вполне заключая в Себе то
Единое, от которого имеет свое бытие, так что все сущее, поскольку оно
подобно единому, произошло через эту форму.
44. Из всего этого сущего одно сотворено через Нее так, что существует
даже по ее образу, а именно: всякая разумная и мыслящая тварь, среди которой
человек совершенно справедливо называется созданным по образу и подобию
Божию, иначе он не мог бы умом своим созерцать неизменную истину. Другое же
создано через Нее так, что не существует по ее образу. Вследствие этого,
если разумная душа служит своему Творцу, Которым, через Которого и по
подобию Которого она сотворена, то и ей служит все остальное -- и низшая
жизнь, которая так близка ей и служит для нее пособием, при помощи которого
она господствует над телом, и само тело, эта внешняя природа и сущность, --
тело, над которым, во всем ей послушным, она будет господствовать по
произволению, не чувствуя от него никакой тяжести, так как будет искать
блаженства уже не от него и не через него, а будет получать его
непосредственно от Бога. Отсюда, она будет управлять телом преображенным и
освященным, свободным от тления и бремени забот. "Ибо в воскресении ни
женятся, ни выходят замуж, но пребывают как Ангелы Божий на небесах" (Мф.
XXII, 30); "Пища для чрева, и чрево для пищи; но Бог уничтожит и то и
другое" (I Кор. VI, 13); "Ибо Царствие Божие не пища и питие, но праведность
и мир, и радость во Святом Духе" (Рим. XIV, 17).
45. По этой причине уже в самом удовольствии тела мы находим нечто
такое, что побуждает нас презирать его; не потому, чтобы природа тела была
зла, а потому, что тело постыдно предано любви к внешним благам,
пользоваться и наслаждаться которыми первоначально было позволено. Когда
возница тащится по земле и несет наказание за свое безрассудство, то винит
решительно все, что только было в его распоряжении; но пусть он зовет о
помощи, пусть приказывает, как господин обстоятельств, пусть сопротивляется
коням, делающим и готовым сделать иное зрелище из его падения, если только
его не спасают от смерти, пусть снова становится на место, садится на
повозку, берет в руки вожжи, осторожнее правит смирившимися и укротившимися
животными: тогда он почувствует, как хорошо устроена повозка со всеми ее
принадлежностями, которая своим падением и самому ему причинила ушибы и езду

<< Пред. стр. 22 (из 78) След. >>

Список литературы по разделу