АНТОЛОГИЯ ФИЛОСОФИИ СР ВEКОВ И ВОЗРОЖДEНИЯ 73

за переплавку такой громады и менять фундамент такого огромного здания --
значит уподобляться тем, кто, чтобы подчистить, начисто стирает написанное,
кто хочет устранить отдельные недостатки, перевернув все на свете вверх
тормашками, кто исцеляет болезни посредством смерти, non tarn commutandarum
quam evertendarum rerum cupidi2. Мир сам себя не умеет лечить; он настолько
нетерпелив ко всему, что его мучает, что помышляет только о том, как бы
поскорее отделаться от недуга, не считаясь с ценой, которую необходимо за
это платить. Мы убедились на тысяче примеров, что средства, применяемые им
самим, обычно идут ему же во вред; избавиться от терзающей в данное
мгновение боли вовсе не значит окончательно выздороветь, если при этом общее
состояние не улучшилось. <...>
Я настолько люблю сбрасывать с себя бремя каких бы то ни было
обязательств, что порою почитал прибылью различные проявления
неблагодарности, нападки и недостойные выходки со стороны тех, к кому, по
склонности или в силу случайного стечения обстоятельств, испытывал кое-какое
дружеское расположение, ибо я рассматриваю их враждебные действия и их
промахи как нечто такое, что целиком погашает мой долг и позволяет мне
считать себя в полном расчете с ними. И хотя я продолжаю платить им дань
внешнего уважения, возлагаемую на нас общественною благопристойностью, все
же я немало сберегаю на этом, так как, делая по принуждению то же самое, что
делал и раньше, движимый чувством, я тем самым несколько ослабляю
напряженность и озабоченность моей внутренней воли (est prudentis sustinere
ut cursum, sic impetum benevolentiae3), которая у меня чрезмерно настойчива
и беспокойна, во всяком случае для человека, не желающего, чтобы его
беспокоили; и эта экономия до некоторой степени возмещает ущерб, причиняемый
мне несовершенствами тех, с кем мне приходится соприкасаться. Мне,
разумеется, неприятно, что они теряют в моих глазах, но зато и я не очень
внакладе, так как уже не считаю себя обязанным расточать им в такой мере
свою внимательность и преданность. Я не порицаю того, кто меньше любит
своего ребенка, потому что он покрыт паршою или горбат, и не только тогда,
когда тот коварен и злобен, но и тогда, когда он попросту несчастлив и жалок
(сам господь этим способом обесценил его и определил ему место ниже
естественного), лишь бы при этом охлаждении чувств соблюдалась мера и
должная справедливость. По мне, кровная близость не сглаживает недостатков,
напротив, она их, скорее, подчеркивает.
1 Перевод Н. Я. Рыковой.
2 Стремясь не столько к изменению существующего порядка, сколько к его
извращению (лат, ), -- Цицерон.
3 Мудрому надлежит сдерживать порывы своей приязни,
каксдерживаютбегконя (лат.). -- Цицерон.

Итак, насколько я знаю толк в искусстве оказывать благодеяния и платить
признательностью за те, что тебе оказаны, -- а это искусство тонкое и
требующее большого опыта, -- я не вижу вокруг себя никого, кто до последнего
времени был бы независимее, чем я, и менее моего в долгу перед кем бы то ни
было. Да и вообще, нет никого, кто был бы в этом отношении так же чист перед
людьми, как я.

nес sunt mihi nota potentum
Munera1.

Государи с избытком одаряют меня, если не отнимают моего, и благоволят
ко мне, когда не причиняют мне зла; вот и все, чего я от них хочу. О сколь
признателен я господу богу за то, что ему было угодно, чтобы всем моим
достоянием я был обязан исключительно его милости, и также еще за то, что он
удержал все мои долги целиком за собой. Как усердно молю я святое его
милосердие, чтобы и впредь я не был обязан кому-нибудь чрезмерно большой
благодарностью!
Благодатная свобода, так долго ведшая меня по моему пути! Пусть же она
доведет меня до конца!
Я стремлюсь не иметь ни в ком настоятельной надобности. In me omnis
spes est mihil2. Это вещь, доступная всякому, но она легче дос тижима для
тех, кого господь избавил от необходимости бороться с естественными и
насущными нуждами.
Тяжело и чревато всевозможными неожиданностями зависеть от чужой воли.
Мы сами -- а это наиболее надежное и безопасное наше прибежище -- не слишком
в себе уверены. У меня нет ничего, кроме моего "я", но и этой собственностью
я как следует не владею, и она, к тому же, мною частично призанята. Я
стараюсь воспитать в себе крепость духа, что важнее всего, и равнодушие к
ударам судьбы, чтобы у меня было на что опереться, если бы все остальное
меня покинуло.
Гиппий из Элиды, водя дружбу с музами, запасся не только ученостью,
чтобы, в случае необходимости, с радостью прекратить общение со всеми
другими, и не только знанием философии, чтобы приучить свою душу
довольствоваться собой и, если так повелит ее участь, мужественно обходиться
без радостей, привносимых извне; он, кроме того, был настолько
предусмотрителен, что научился стряпать для себя пищу, стричь свою бороду,
шить себе одежду и обувь и изготовлять все необходимые ему вещи, дабы,
насколько это возможно, рассчитывать лишь на себя и избавиться от
посторонней помощи.
Гораздо свободнее и охотнее пользуешься благами, предоставленными тебе
другим, в том случае, если пользование ими не вызывается горестною и
настоятельною необходимостью и если в твоей воле и в твоих возможностях
достаточно средств и способов обойтись и без них.
Я хорошо себя знаю. И все же мне трудно себе представить, чтобы
где-нибудь на свете существовали щедрость столь благородная, гостеприимство
столь искреннее и бескорыстное, которые не показались бы мне исполненными
чванства и самодурства и были бы свободными от налета упрека, если бы судьба
заставила меня к ним обратиться. Еслидавать -- удел властвующего и гордого,
то принимать -- удел подчиненного <...>
1 И мне неведомы дары могущественных (лат.). -- Вергилий. 2 Вся моя
надежда только на себя (лат.). -- Теренций.

Итак, я хочу сказать, что если уж нужно быть всегда связанным каким-то
долгом, то это должно иметь более твердые основания, нежели та зависимость,
о которой я сейчас говорю и в которую меня ставят обстоятельства этой
ужасной войны, а также, что мои обязательства не должны быть настолько
тягостны, чтобы от них зависели моя жизнь и моя смерть: такая зависимость
меня подавляет. Я тысячу раз ложился спать у себя дома с мыслью о том, что
именно этой ночью меня схватят и убьют, и единственное, о чем я молил
судьбу, так это о том, чтобы все произошло быстро и без мучений. И после
своей вечерней молитвы я не раз восклицал:

Impius haec tam culta novalia miles habebit!1

Ну, а где против этого средство? Здесь -- место, где родился и я и
большинство моих предков; они ему отдали и свою любовь и свое имя. Мы
лепимся к тому, с чем мы свыклись, И в столь жалком положении, как наше,
привычка -- благословеннейший дар природы, притупляющий нашу
чувствительность и помогающий нам претерпевать всевозможные бедствия.
Гражданские войны хуже всяких других именно потому, что каждый из нас у себя
дома должен быть постоянно настороже.

Quam miserum porta vitam muroque tueri,
Vixque suae tutum viribus esse domus2.

Величайшее несчастье ощущать вечный гнет даже у себя дома, в лоне своей
семьи. Местность, в которой я обитаю, -- постоянная арена наших смут и
волнений; тут они раньше всего разражаются и позже всего затихают, и
настоящего мира тут никогда не видно.

Turn quoque cum pax est, trepidant formidine belli3,
quoties pacem fortuna lacessit
Нас iter est bellis. Melius, fortuna, dedisses
Orbe sub Eos sedem, gelidaque sub Arcto
Errantesque domos4.

Чтобы уйти от этих горестных размышлений, я впадаю порой в безразличие
и малодушие; ведь и они некоторым образом прививают человеку решительность.
Мне нередко случается, и притом не без известного удовольствия, представлять
себе со всею наглядностью свою гибель и ждать своего смертного часа; опустив
голову, в полном оцепенении, погружаюсь я в смерть, не рассматривая и не
узнавая ее, словно в мрачную и немую пучину, которая тотчас смыкается надо
мной и сковывает меня неодолимым, беспробудным, бесчувственным сном. И то,
что последует, как я предвижу, за быстрой и насильственной смертью, утешает
меня в большей мере, чем страшат обстоятельства, при которых она постигнет
меня. Говорят, что если не всякая долгая жизнь -- хорошая жизнь, то всякая
быстрая смерть -- хорошая смерть. Я не столько боюсь умереть, сколько свожу
знакомство с тем, что предшествует смерти, -- с умиранием. Я таюсь и
съеживаюсь посреди этой грозы, -- она должна меня ослепить и похитить
стремительным и внезапным порывом, которого я даже не почувствую.
1 И все эти столь тщательно возделанные пашни захватит какой-нибудь
нечестивый воин! (лат.). -- Вергилий.
2 Какая жалкая участь оберегать свою жизнь с помощью стен и ворот и не
быть по-настоящему в безопасности, несмотря на прочность своего дома (лат.).
-- Овидий.
3 Даже когда царит мир, люди дрожат от страха перед войной (лат.). --
Лукан.
4 Всякий раз, когда судьба нарушает мир, здесь разражаются войны. О
судьба, лучше бы ты назначила мне жить в стране Эос или в кочующем доме под
студеной Медведицей (лат.). -- Лукан. Эос -- богиня зари.

Если розы и фиалки, как утверждают некоторые садовники, произрастая
поблизости от лука и чеснока, и вправду пахнут приятнее и сильнее, потому
что те извлекают из земли и всасывают в себя все, что ни есть в ней
зловонного, то почему бы и закоснелым в преступлениях людям моей округи
также не всосать в себя всего яда из моего воздуха и моего неба и своим
соседством со мной не сделать меня настолько чище и лучше, чтобы я не погиб
окончательно и бесповоротно? В целом это не так, но кое-что в этом роде все
же возможно: например, доброта прекраснее и привлекательнее, когда она --
редкость, а враждебность и несхожесть всего окружающего усиливает и
укрепляет стремление делать добро, воспламеняя душу и необходимостью
бороться с препятствиями, и жаждою славы.
Грабители сами по себе не проявляют ко мне особой враждебности. А разве
я не отвечаю им тем же? Вздумай я взяться за них, и мне бы пришлось иметь
дело со множеством людей. Те, у кого одинаково злая воля, каково бы ни было
различие в их положении, таят в себе одинаковую жестокость, бесчестность,
грабительские наклонности, и все это в каждом из них тем отвратительнее, чем
он трусливее, чем увереннее в себе и чем ловчее умеет прикрываться законами.
Я в меньшей степени ненавижу преступление явное, совершенное в пылу борьбы,
чем содеянное предательски, тихою сапой. Наша лихорадка напала на тело,
которому она нисколько не повредила; в нем тлел огонь, и вот вспыхнуло
пламя; больше шуму, чем настоящей беды. <...>
К чему эти высоко взнесенные вершины философии, если ни одному
человеческому существу все равно до них не добраться, и к чему эти правила,
которым не подчиняются наши обычаи и которые людям не по плечу? Я часто
вижу, как нам предлагают такие образцы жизни, следовать которым не имеют ни
малейшей надежды -- и, что еще хуже, охоты -- ни тот, кто их предлагает, ни
его слушатели. От того же листа бумаги, на котором он только что начертал
обвинительный приговор по делу о прелюбодеянии, судья отрывает клочок, чтобы
написать любовное письмецо жене своего сотоварища, и та, к кому вы придете,
чтобы насладиться с нею запретной любовью, вскоре затем, в вашем же
присутствии, обрушится на точно такие же прегрешения какой-нибудь из своих
товарок, да еще с таким возмущением, что куда до нее самой Порции. И
такой-то осуждает на смерть за преступления, которые считает в душе не более
чем проступками. В моей юности мне довелось видеть, как некий дворянин в
одно и то же мгновение протянул народу одной рукой стихи, выдающиеся как
своей прелестью, так и распущенностью, а другую -- самое горячее обличение в
безбожии и разврате, какого уже давно не доводилось выслушивать миру.
Таковы люди. Законам и заповедям предоставляется жить своей жизнью, мы
же живем своею; и не только вследствие развращенности нравов, но зачастую и
потому, что придерживаемся других взглядов и смотрим на вещи иными глазами.
Послушайте какое-нибудь философское рассуждение -- богатство мысли,
красноречие, точность высказываний потрясают ваш ум и захватывают вас, но в
нем вы не обнаружите ничего такого, что бы всколыхнуло или хотя бы затронуло
вашу совесть, -- ведь обращаются не к ней. Разве не так? Аристон говорил,
что и баня и урок -- бесполезны, если они не смывают грязи и после них
человек не становится чище. Отчего же! Можно грызть и самую кость, но
сначала из нее следует высосать мозг: ведь и мы, лишь влив в себя доброе
вино из превосходного кубка, принимаемся рассматривать вычеканенный на нем
рисунок и судить о работе мастера.
, Во всех философских сообществах древности всегда можно найти такого
работника, который в поучение всем оглашает свои правила воздержности и
умеренности и вместе с тем предает гласности свои сочинения, воспевающие
любовь и распутство. И Ксенофонт, предаваясь любовным утехам с Клинием,
написал против аристиппова учения о наслаждении. Это происходило с
упомянутыми философами не потому, что они переживали какие-то чудесные
превращения, находящие на них волнами. Нет, это то самое, из-за чего Солон
предстает перед нами то самим собой, то в облике законодателя; то он говорит
для толпы, то для себя; и для себя он избирает правила естественные и не
стеснительные, ибо уверен в крепости и незыблемости заложенных в нем добрых
начал.

Curentur dibii medicis maioribus aegri1.

Антисфен разрешает мудрому любить, как он того пожелает, и делать все,
что бы он ни счел полезным, не связывая себя законами; ведь он прозорливее,
чем они, и ему лучше ведомо, что есть настоящая добродетель. Его ученик
Диоген говорил, что страстям следует противопоставлять разум, судьбе --
твердость, законам -- природу.
Желудки, подверженные расстройству, нуждаются в искусственных
ограничениях и предписаниях. Что до здоровых желудков, то они попросту
следуют предписаниям своего естественного влечения. Так и поступают наши
врачи, которые едят дыню, запивая ее молодым вином, между тем как держат
своих пациентов на сахарной водице и хлебном супе.
"Я не знаю, какие они пишут книги, -- говорила куртизанка Лаиса, -- в
чем их мудрость, какие философские взгляды они проповедуют, но эти молодцы
столь же часто стучатся ко мне, как и все остальные". Так как наша
распущенность постепенно уводит нас за пределы дозволенного и допустимого,
нашим житейским правилам и законам была придана, и во многих случаях без
достаточных оснований, излишняя жестокость.

Nemo satis credit tantum delinquere quantum
Permittas2.

Было бы желательно установить более разумное соотношение между
требуемым и выполнимым; ведь цель, достигнуть которой невозможно, и
поставлена, очевидно, неправильно. Нет ни одного честного человека, который,
сопоставив свои поступки и мысли с велениями законов, не пришел бы к выводу,
что на протяжении своей жизни он добрый десяток раз заслуживал виселицы, и
это относится даже ктем, карать и казнить которых было бы и оченьжалко,
принимая во внимание приносимую ими пользу, и крайне несправедливо.

Olle, quid ad te
De cute quid faciat ille, vel ilia sua?3

А иной, может статься, и не нарушает законов, и все же недостоин
похвалы за свои добродетели, и философия поступила бы вполне справедливо,
если бы его как следует высекла. Взаимоотношения тут крайне сложные и
запутанные. Мы не можем и помышлять о том, чтобы считать себя порядочными
людьми, если станем исходить из законов, установленных для нас господом
богом; мы не можем притязать на это и исходя из наших законов. Человеческое
благоразумие еще никогда не поднималось до такой высоты, которую оно себе
предписало; а если бы оно ее и достигло, то предписало бы себе нечто высшее,
к чему бы всегда тянулось и чего жаждало; вот до чего наша сущность
враждебна всякой устойчивости. Человек сам себя заставляет впадать в
прегрешения. Отнюдь не умно выкраивать для себя обязанности не по своей
мерке, а по мерке кого-то другого. Кому же предписывает он то, что по его же
собственному разумению никому не под силу? И неужели он творит нечто
неправое, если не совершает того, чего не в состоянии совершить?
1 Пусть опасно больные лечатся у лучших врачей (лат.). -- Ювенал.
2 Никто не считает, что он грешит сверх или хотя бы в меру дозволенного
(лат.). -- Ювенал.
3 Что тебе, Олл, до того, как поступили со своей кожей такой-то или
такая-то? (лат.). -- Марциал.

Законы обрекают нас на невозможность выполнять их веления, и они же
судят нас за невыполнение этих велений.
Если безобразная наша свобода выказывать себя с разных сторон --
действовать по-одному, рассуждать по-другому -- и простительна, на худой
конец, тем, кто говорит о чем угодно, но только не о себе, то для тех, кто
говорит исключительно о себе, как я, она решительно недопустима; моему перу
подобает быть столь же твердым, как тверда моя поступь. Общественная жизнь
должна отражать жизнь отдельных людей. Добродетели Катона были для его века
чрезмерно суровыми, и, берясь наставлять других, как человек,
предназначенный для служения обществу, он мог бы сказать себе, что его
справедливость если и не окончательно несправедлива, то по меньшей мере
слишком суетна и несвоевременна. И мои нравы, которые отличаются от
общепринятых всего на какой-нибудь волосок, нередко восстанавливают меня
против моего века и препятствуют моему сближению с ним. Не знаю, обоснована
ли моя неприязнь к обществу, в котором я должен вращаться, но зато я очень
хорошо знаю, насколько с моей стороны было бы необоснованно жаловаться на
то, что оно относится ко мне неприязненнее, чем я к нему.
Добродетель, потребная для руководства мирскими делами, есть
добродетель с выпуклостями, выемками и изгибами, чтобы ее можно было
прикладывать и пригонять к человеческим слабостям, добродетель не
беспримесная и не безыскусственная, не прямая, не беспорочная, не
устойчивая, не незапятнанная. Одного из наших королей упрекают за то, что он
слишком бесхитростно следовал добрым и праведным увещаниям своего
исповедника. Государственные дела требуют более смелой морали:

exeat aula
Ouivultessepius'.

Как-то раз я попытался руководствоваться при исполнении моих служебных
обязанностей воззрениями и набором жизненных правил -- строгих, необычных,
жестких и беспорочных, придуманных мною в моем углу или привитых мне моим
воспитанием, которые я применяю в моей частной жизни если не без некоторых
затруднений, то все же уверенно; короче говоря, я попытался
руководствоваться добродетелью отвлеченной и весьма ревностной. И что же! Я

<< Пред. стр. 73 (из 78) След. >>

Список литературы по разделу