<< Пред. стр. 833 (из 1179) След. >>
Список литературы по разделу
стихотворениях, которые он писал им перед выпуском и копии с которых
сохранял: видно, что и тогда уже он дорожил каждым стихотворным словом
своим и никогда не брался за перо только для того, чтобы наполнить
пустую страницу. В языке его теперь чаще прежнего встречаются смелые для
того времени, чисто народные выражения (в роде: частехонько, не взвидел
и пр.), до тех пор освященные примером одного Крылова (его П. изучал уже
с 15-летнего возраста; см. "Городок"). Благодаря лицейской свободе, П. и
его товарищи близко сошлись с офицерами лейб-гусарского полка, стоявшего
в Царском Селе. Это было не совсем подходящее общество для 17-тилетних
"студентов", и вакхическая поэзия П. именно здесь могла перейти из
области мечтаний в действительность; но не следует забывать, что среди
лейбгусар П. встретил одного из самых просвещенных людей эпохи (притом
убежденного врага всяких излишеств), П. Я. Чаадаева, который имел на
него сильное и благотворное влияние в смысле выработки убеждений и
характера; да и прославившийся своими проказами и "скифскою жаждою". П.
Н. Каверин учился в геттингенском университете, и не даром же П. видел в
нем живое доказательство того,
Что резвых шалостей под легким покрывалом
И ум возвышенный и сердце можно скрыть (см. "Послание к Каверину", в
первонач. виде).
Дружеские отношения с лейб-гусарами и свежая память о войнах 1812 -15
гг. заставили и П. перед окончанием курса мечтать о блестящем мундире;
но отец, ссылаясь на недостаток средств, согласился только на
поступление его в гвардейскую пехоту, а дядя убеждал предпочесть службу
гражданскую. П., повидимому без особой борьбы и неудовольствия,
отказался от своей мечты и в стихах стал подсмеиваться над
необходимостью "красиво мерзнуть на параде". Его гораздо более прельщала
надежда "погребать покойную академию и Беседу губителей российского
слова" (письмо кн. Вяземскому от 27 марта 1816 г.); он рвался в бой, но
в бой литературный. По родственным и дружеским связям, а еще более по
личному чувству и убеждению он был всецело на стороне последователей
Карамзина в Жуковского и вообще всего нового и смелого в поэзии. Еще на
лицейской скамье он был пылким "арзамасцем", в самых ранних
стихотворениях воевал с "Беседой" и кн. Шаховским, и на них впервые
оттачивал свое остроумие. "Арзамас" оценил его талант и рвение и считал
его заранее своим действительным членом. На публичном выпускном экзамене
П. читал свое написанное по обязанности (в духе времени), но местами
глубоко искреннее стихотворение "Безветрие". 9 июня 1817 г. государь
явился в Лицей, сказал молодым людям речь и наградил их всех жалованьем
(П., как окончивший по 2-му разряду получил 700 р.). Через 4 дня П.
высочайшим указом определен в коллегию иностранных дел и 15 июня принял
присягу. В начале июля он уехал в отпуск в Псковскую губ., в село
Михайловское, где родные его проводили лето. Позднее П. вспоминал, как
он "обрадовался сельской жизни, русской бане, клубнике и пр.; но -
продолжает он - все это нравилось мне недолго. Я любил и доныне люблю
шум и толпу". Уже за 2 недели до конца отпуска П. был в Петербурге и
писал в Москву кн. Вяземскому, что "скучал в псковском уединении".
Однако, и из кратковременного пребывания в деревне П. вынес несколько
плодотворных воспоминаний (знакомство с родственниками Ганнибалами и
поэтическая дружба с обитательницами соседнего Тригорского). Жизнь,
которую вел П. в Петербурге в продолжение трех зим (1817-1820), была
очень пестрая, на глаза людей, дурно расположенных к нему - даже пустая,
беспорядочная и безнравственная, но во всяком случае богатая
разнообразными впечатлениями. Он скорее числился на службе, чем служил;
жил с своими родителями на Фонтанке близ Покрова, в небольшой комнате,
убранство которой соединяло "признаки жилища молодого светского человека
с поэтическим беспорядком ученого". Дома он много читал и работал над
поэмой "Руслан и Людмила", задуманной еще в Лицее, а вне дома жег "свечу
жизни" с обоих концов. Он проводил вечера и целые ночи с самыми
неистовыми представителями "золотой молодежи", посещал балет, участвовал
в шутовском "оргиальном" обществе "Зеленой лампы", изобретал
замысловатые, но не невинные шалости и всегда готов был рисковать жизнью
из-за ничтожных причин. "Молодых повес счастливая семья" состояла,
однако, из людей развитых и в умственном, и в эстетическом отношении; на
их веселых ужинах смело обсуждались политические и экономические теории
и литературно-художественные вопросы. С другой стороны, пылкое
агрессивное самолюбие П., усиленное ранними успехами, некоторые
лицейские связи и семейные предания (Серг. Льв. был очень тщеславен в
этом отношении), влекли его в так наз. большой свет, на балы гр. Лаваля
и др., где его больше всего привлекали красивые и умные женщины.
Петербургская жизнь Евгения Онегина есть поэтически идеализированное
(очищенное от прозаических мелочей, в роде недостатка денег и др.
неудач) воспроизведение этих двух сторон жизни П. по выходе из лицея.
Существенное различие в том, что у поэта, помимо удовольствий, было
серьезное дело, которым он мечтал возвеличить не только себя, но и
Россию: было еще третье общество, где он отдыхал и от кутежей, и от
света. В конце сентября или в октябре 1817 г. П. в первый раз (и в
последний, за прекращением заседаний) посетил Арзамас, этот "Иерусалим
ума и вкуса", и завязал прочные, на всю жизнь, сношения с его членами.
Но Арзамас, при всей свежести идей своих, все же был только литературной
партией, кружком, и П. скоро перерос его. Уже в 1818 г. он является к П.
А. Катенину, взгляды которого довольно далеко расходились с принципами
Арзамаса, со словами: побей, но выучи. Катенин, как признавал П.
впоследствии, принес ему великую пользу: "ты отучил меня от
односторонности в литературных мнениях, а односторонность есть пагуба
мысли" (письмо 1826 г. № 163). П. находит время часто видаться с
Дельвигом и Кюхельбекером, с которыми его прежде всего соединяет любовь
к литературе; он постоянный посетитель суббот Жуковского, частый гость в
доме Карамзина. Когда он, после 8 месяцев такой слишком переполненной
жизни, схватил гнилую горячку и должен был потом отлеживаться в постели,
он "с жадностью и со вниманием" проглатывает только что вышедшие 8 т.
"Истории" Карамзина и всецело овладевает их сложным содержанием. Он все
умеет обращать на пользу своему великому делу: любовные интриги дали ему
в 19 лет такое знание психологии страсти, до которого другие доходят
путем долгого наблюдения см. стих. "Мечтателю", I, 192-3); с другой
стороны, вера в высокое призвание спасала его от сетей низкопробного
кокетства развратниц (см. "Прелестнице", I, 191). В эту пору стихи для
него - единственное средство изливать свою душу; как далеко шагнул он в
них вперед в смысле красоты формы и силы выражений, видно из невольного
восторга друзейсоперников, которые тонко понимали это дело (кн.
Вяземский пишет Жуковскому 25 апр. 1818 г.: "Стихи чертенка-племянника
чудесно хороши. В дыму столетий это выражение - город. Я все отдал бы за
него движимое и недвижимое. Какая бестия! Надобно нам посадить его в
желтый дом: не то этот бешеный сорванец нас всех заест, нас и отцов
наших"). По мысли и содержанию многие из них ("К портрету Жуковского",
"Уныние", "Деревня", "Возрождение") справедливо считаются классическими;
в них перед нами уже настоящий П., величайший русский лирик, для
которого вся наша предшествующая поэзия была тем же, чем английская
драма XVXVI вв. для Шекспира. Настроения, в них выражаемые так же
разнообразны, как жизнь самого поэта, но к концу периода грустный тон
берет явный перевес: П. недоволен собою и часто "объят тоской за чашей
ликованья". Только в деревне он чувствует себя лучше: больше работает,
сближается с народом, горячо сочувствует его тяжелому положению; там он
возвращается к виденьям "первоначальных чистых дней". Немногие друзья П.
ценили по достоинству эти многообещающие минуты грусти и просветления;
другие, огорчаясь его "крупными шалостями" и не придавая значения его
"мелким стихам", возлагали надежды на публикацию его поэмы: "увидев себя
- писал А. И. Тургенев (П. по документам Ост. арх. I, 28) - в числе
напечатанных и, следовательно, уважаемых авторов, он и сам станет
уважать себя и несколько остепенится". Над "Русланом и Людмилой" П.
работал 1818 и 1819 гг., по мере отделки читал поэму на субботах у
Жуковского и окончил написанное весною 1820 г. Происхождение ее (еще не
вполне обследованное) чрезвычайно сложно: все, что в этом и сходных
родах слышал и читал юный П. и что производило на него впечатление, как
и многое, им пережитое, отразилось в его первом крупном произведении.
Имя героя и некоторые эпизоды (напр. богатырская голова) взяты из
"ународившейся" сказки об Еруслане Лазаревиче, которую он слыхал в
детстве от няни; пиры Владимира, богатыри его взяты из Кирши Данилова,
Баян - из Слова о Полку Игореве: сам П. указывает (песнь IV и соч., V,
120-1) на "Двенадцать спящих дев" Жуковского, которого он дерзнул
пародировать, и на "смягченное подражание Ариосту", из которого взяты
некоторые подробности (напр. битва Руслана с Черномором) и даже
сравнения. Еще ближе связь "Руслана" со знаменитою "Pucelle" Вольтера,
которого П. уже в "Бове" называет своею музою; из ее взял П. и самую
идею обличить идеальную "лиру" Жуковского "во лжи прелестной"; через нее
он впервые познакомился и с манерой Ариосто и Пульчи (Morgante Maggiore;
из ее и ее образцов он заимствовал (тоже в смягченном виде) иронический
тон, частые отступления, длинные лирические введения и манеру мгновенно
переносит читателя с места на место, оставляя героя или героиню в самом
критическом положении; из ее же взяты и отдельные мысли и образы. Чтение
волшебных сказок Антуана Гамильтона и рыцарских романов, которые в
прозаическом изложении "Bibl. des romans" должны были быть известны П. с
детства, равно как и близкое знакомство с "Душенькой" Богдановича, также
имели влияние на "Руслана и Людмилу". Еще важнее и несомненнее, как
доказал профессор Владимиров, непосредственные заимствования П. из
"Богатырских повестей" в стихах ("Алеша Попович" и "Чурила Пленкович"),
сочиненных Н. А. Радищевым (М., 1801) и основанных на "Русских Сказках"
М. Чулкова (1780-1783), оттуда взято и имя героини, и многие
подробности. Историколитературное значение первой поэмы П. основано не
на этих подробностях (которые сам поэт, называет "легким вздором"), не
на мозаически составленном сюжете и не на характерах, которые здесь
отсутствуют, как и во всяком сказочном эпосе, а на счастливой идее
придать художественную форму тому, что считалось тогда "преданьем
старины глубокой", и на прелести самой формы, то юношески задорной и
насмешливой, то искренней, трогательной и глубоко продуманной, но всегда
живой, легкой и в тоже время эффектной и пластичной до осязательности. В
такой форме все получает новую выразительность и красоту; так напр.
вымысел о живой и мертвой воде, едва достойный, по-видимому, внимания
умного ребенка, в обработке П. всем показался полным смысла и поэзии.
Откуда бы ни взял П. эпизод о любви Финна к Наине, но только знаменитый
стих: Герой! я не люблю тебя сделал его сильным и высоко художественным.
Сам П. считал впоследствии свою первую поэму холодной (Соч. V. 120) - и
в ней, действительно, мало чувства и теплоты душевной, сравнительно с
"Кавказским Пленником", "Бахчисарайским Фонтаном" и пр. И в этом
отношении, однако, она несравненно выше всего, что было написано до ее в
подобном роде. Национальный элемент в ней крайне слаб и весь состоит из
имен, полушутливых восхвалений русской силы, да из полудюжины
простонародных образов и выражений; но в 1820 г. и это было неслыханной
новостью. Добродушный, но умный юмор поэмы, смелое соединение фантастики
с реализмом, жизнерадостное мировоззрение поэта, которым волей-неволей
проникается каждый читатель, ясно показали, что с этого момента русская
поэзия навсегда освобождается от формализма, шаблонности и напускного
пафоса и становится свободным и искренним выражением души человеческой.
Оттого эта легонькая сказка и произвела такое сильное впечатление;
оттого П. для своих современников и оставался прежде всего певцом
Руслана, который уже в 1824 г. попал на театральные подмостки (кн. А. А.
Шаховской составил волшебную трилогию "Финн", а Дидло всю поэму
обработал в большой балет).
В числе приятелей П. было не мало будущих декабристов. Он не
принадлежал к союзу благоденствия (не по нежеланию и едва ли потому, что
друзья не хотели подвергнуть опасности его талант: во-1-х, в то время
еще никакой серьезной опасности не предвиделось, а во-2-х политические
деятели крайне редко руководствуются подобными соображениями, - а скорей
потому, что П. считали недостаточно для этого серьезным, неспособным
отдаться одной задаче), но вполне сочувствовал его вольнолюбивым мечтам
и энергично выражал свое сочувствие и в разговорах, и в стихах, которые
быстро расходились между молодежью. При усиливавшемся в то время
реакционном настроении, П. был на дурном счету у представителей власти.
Когда П. был занят печатанием своей поэмы, его ода "Вольность" (т. I,
стр. 219) и несколько эпиграмм (а также и то, что он в театре показывал
своим знакомым портрет Лувеля, убийцы герцога Беррийского) произвели в
его судьбе неожиданную и насильственную перемену. Гр. Милорадович -
конечно, не без разрешения государя, - призвал П. к себе и на квартире
его велел произвести обыск. Говорят (пока мы не имеем документальных
сведений об этом деле и должны довольствоваться рассказами
современников), П. заявил, что обыск бесполезен, так как он успел
истребить все опасное; затем он попросил бумаги и написал на память
почти все свои "зловредные" стихотворения. Этот поступок произвел очень
благоприятное впечатление; тем не менее доклад был сделан в том смысле,
что поэт должен был подвергнуться суровой каре; уверяют, будто ему
грозила Сибирь или Соловки. Но П. нашел многих заступников: Энгельгардт
(по его словам) упрашивал государя пощадить украшение нашей словесности;
Чаадаев с трудом, в неприемные часы, проник к Карамзину, который
немедленно начал хлопотать за П. перед императрицей Марией Федоровной и
графом Каподистрией; усердно хлопотал и Жуковский, ходатайствовали и
другие высокопоставленные лица (А. Н. Оленин, президент академии
художеств, князь Васильчиков и др.), и в конце концов ссылка была
заменена простым переводом "для пользы службы" или командировкой в
распоряжение генерала Инзова, попечителя колонистов южного края. Между
тем по Петербургу распространились слухи, будто П. был тайно подвергнут
позорному наказанию; эти слухи дошли до поэта и привели его в ужасное
негодование, так что он, по его словам, "жаждал Сибири, как
восстановления чести", и думал о самоубийстве или о преступлении.
Высылка хотя отчасти достигала той же цели, и 5-го мая П., в очень
возбужденном настроении духа, на перекладной, помчался по Белорусскому
тракту в Екатеринослав. Вот что писал Карамзин через полторы недели
после его отъезда князю П. А. Вяземскому: П. был несколько дней совсем
не в пиитическом страхе от своих стихов на свободу и некоторых эпиграмм,
дал мне слово уняться и благополучно поехал в Крым (sic) месяцев на 5.
Ему дали рублей 1000 на дорогу. Он был, кажется, тронут великодушием
государя, действительно трогательным. Долго описывать подробности; но
если П. и теперь не исправится, то будет чертом еще до отбытия своего в
ад" ("Русск. Архив", 1897, № 7, стр. 493). Многие приятели П., а позднее
его биографы считали это выселение на юг великим благодеянием судьбы.
Едва ли с этим можно безусловно согласиться. Если новые и разнообразные
впечатления следует признать благоприятными для художественного развития
молодого поэта, то для него столько же было необходимо общение с
передовыми умами времени и полная свобода. Гений П. сумел обратить на
великую себе пользу изгнание, но последнее не перестает от этого быть
несчастием. Печальное и даже озлобленное (насколько была способна к
озлоблению его добрая и впечатлительная натура) настроение П. в 1821 и
последующие годы происходило не только от байронической мировой скорби и
от грустных условий тогдашней внутренней и внешней политики, но и от
вполне естественного недовольства своим положением поднадзорного
изгнанника, жизнь которого насильственно хотели отлить в несимпатичную
ему форму и отвлечь от того, что он считал своей высшей задачей. П. вез
о собою одобренное государем письмо графа Каподистрии, которое должен
был вручить Инзову: составитель его, очевидно на основании слов
Жуковского и Карамзина, старается объяснить проступки П. несчастными
условиями его домашнего воспитания и выражает надежду, что он исправится
под благотворным влиянием Инзова и что из него выйдет прекрасный
чиновник "или но крайней мере перворазрядный писатель". Еще характернее
ответ Инзова на запрос гр. Каподистрии из Лайбаха от 13 апреля 1821 г.;
добрый старик, очевидно, повинуясь внушениям сверху, рассказывает, как
он занимает П. переводом молдавских законов и пр., вследствие чего
молодой человек заметно исправляется; правда, в разговорах он
"обнаруживает иногда пиитические мысли; но я уверен - прибавляет Инзов -
что лета и время образумят его в сем случае". Первые месяцы своего
изгнания П. провел в неожиданно приятной обстановке; вот что пишет он
своему младшему брату Льву: "приехав в Екатеринослав, я соскучился (он
пробыл там всего около двух недель), поехал кататься по Днепру,
выкупался и схватил горячку, по моему обыкновению. Генерал Раевский,
который ехал на Кавказ с сыном и двумя дочерьми, нашел меня в жидовской
хате, в бреду, без лекаря, за кружкою обледенелого лимонада. Сын его
(младший, Николай.... предложил мне путешествие к кавказским водам;
лекарь, который с ними ехал, обещал меня в дороге не уморить. Инзов
благословил меня на счастливый путь я лег в коляску больной; через
неделю вылечился. Два месяца жил я на Кавказе; воды мне были очень
полезны и чрезвычайно помогли, особенно серные горячие... (следует ряд
живых впечатлений кавказской природы и быта). С полуострова Тамани,
древнего Тмутараканского княжества, открылись мне берега Крыма. Морем
приехали мы в Керчь (следует краткое описание древностей Пантикапеи). Из
Керчи приехали мы в Кефу (т. е. Феодосию)... Отсюда морем отправились
мы, мимо полуденных берегов Тавриды, в Юрзуф (иначе Гурзуф, тогда
принадлежавший герцогу Ришелье), где находилось семейство Раевского.
Ночью на корабле написал я элегию ("Погасло дневное светило"), которую
тебе присылаю: отошли ее Гречу (в "Сын Отечества") без подписи....
Корабль остановился в виду Юрзуфа. Там прожил я три недели. Мой друг,
счастливейшие минуты жизни моей провел я посреди семейства почтенного
Раевского. Я не видел в нем героя, славу русского войска; я в нем любил
человека с ясным умом, с простой, прекрасной душою, снисходительного
попечительного друга, всегда милого, ласкового хозяина. Свидетель
екатерининского века, памятник 12-го года, человек без предрассудков, с
сильным характером и чувствительный, он невольно привяжет к себе
всякого, кто только достоин понимать и ценит его высокие качества.
Старший сын его (Александр, имевший сильное влияние на П.) будет более,
нежели известен. Все его дочери - прелесть; старшая
- женщина необыкновенная. Суди, был ли я счастлив; свободная,
беспечная жизнь в кругу милого семейства, жизнь, которую я так люблю и
которой я никогда не наслаждался, счастливое полуденное небо, прелестный
край...". Там П. вновь испытал идеальную привязанность; там он пополнил
свое литературное развитие изучением Шенье и особенно Байрона; там же он
начал писать "Кавк. Пленника". Из Гурзуфа, вместе с генералом и его
младшим сыном, П. через Бахчисарай отправился в Киевскую губ., в
Каменку, имение матери Раевского, а оттуда на место службы в Кишинев,
так как во время странствований П. Инзов временно был назначен
наместником Бессарабской области. П. поселился сперва в наемной мазанке,
а потом перебрался в дом Инзова, который оказался гуманным в "душевным"
человеком, способным понять и оценить П. Поэт пользовался почти полной
свободой, употребляя ее иногда не лучше, чем в Петербурге: он посещал
самое разнообразное общество как туземное, так и русское, охотно в много
танцевал, ухаживал за дамами и девицами, столь же охотно участвовал в
дружественных пирушках и сильно играл в карты; из-за карт и женщин у
него было несколько "историй" и дуэлей; в последних он держал себя с
замечательным самообладанием, но в первых слишком резко и иногда буйно
высказывал свое неуважение к кишиневскому обществу. Это была его внешняя
жизнь; жизнь домашняя (преимущественно по утрам) состояла в усиленном
чтении (с выписками и заметками), не для удовольствия только, а для
того, "чтоб в просвещении стать с веком наравне", и в энергичной работе
мысли. Его занятия были настолько напряженные и плодотворнее
<< Пред. стр. 833 (из 1179) След. >>
Список литературы по разделу