<< Пред.           стр. 23 (из 26)           След. >>

Список литературы по разделу

 33* Целое, рассматриваемое как состав из самцов и самок, есть метафизические самец и самка, подобно тому как оно, будучи рассматриваемо как состав из причин и следствий, есть метафизические причина и следствие.
 
 34* Пусть после этого ищут где-либо, кроме Целого, абсолютное начало какого бы то ни было вида.
 
 35* Сатурн непрестанно составляется из частиц наших и других тел, как мы и другие тела составляемся из частиц Сатурна, и в этом смысле мы переносимся на Сатурн. Для перенесения нас туда целиком необходима какая-либо чрезвычайная причина, какое-либо выступление нашего земного шара за его пределы. Утверждения эти покажутся весьма странными, но там, где нет отрицания, все возможно более или менее.
 
 483
 
 Наслаждение воспроизведения, из всех наслаждений самое острое и которым существа пользуются каждое свойственным ему образом, есть лишь следствие происходящего в нас сильного стремления к нашему средоточию, а затем к средоточию самки, которая для наших зародышей есть то же самое, что земля для зерен. Это сильное стремление, являющееся лишь следствием весьма сильной связи между составляющими нас частями (связи, в силу которой наслаждается весь наш организм и которая есть и само это наслаждение), - это сильное стремление, говорю я, является причиной, которая необходимо - за исключением случайностей - производит схожее с ней следствие. Иными словами, острое наслаждение, связанное с воспроизведением, есть согласованность составляющих нас органических частей в произведении каждой своего следствия и всех следствий, необходимо принимая приблизительно ту же связь и ту же консистенцию, как и производящие их причины, и стремясь все вместе к середине, к общему средоточию их причин. Отсюда вытекает следствие, называемое нами ребенком, подобно тому как их причины своими связями и взаимоотношениями составляют причину, называемую нами человеком.
 
 Воспроизведение всегда тем лучше обставлено, чем мы здоровее, чем теснее взаимосвязь истечений каждой из органических частей нашего тела, чем более они направлены к одному и тому же средоточию, более к нему устремляются, чтобы слиться в нем, чем более согласно принимают участие в наслаждении, чем сильнее их желание никогда не выходить из состояния, в каком они находятся, чем более кажется, что касаешься абсолютного средоточия, совершенной гармонии, полного покоя, к которому стремишься. Отсюда, повторяю, острое наслаждение, испытываемое при этом, наслаждение, из которого получается другое мы - правда, в результате тайной работы природы над ним [36*].
 
 36* Предоставляю физикам, не знающим, куда девать время, изучение этой не интересующей нас тайны. Нам также было бы весьма мало интересно знать все то, что я здесь пишу о воспроизведениях, если бы нам не нужно было возможно глубже исследовать сущность вещей в возможно больших подробностях.
 
 
 Голова, в которой объединены все пять чувств и где, следовательно, находится предпочтительно перед другими частями ум животного, - голова, говорю я, - крайность, а ноги - другая крайность по отношению к частям, которые обычно являются у одного пола наиболее привлекательными для другого и уже по занимаемому ими срединному положению, в особенности у человека - хорошо организованного животного, представляют собою средоточие наиболее и наименее органических отправлений тела; в хорошо устроенной природе этих отправлений выделения должны доставлять такое же удовольствие, как питье и еда [37*], в которых нуждается животное.
 
 37* В желудке животного находится его подлинный очаг, основное обиталище его сил. Если бы у человека с самого начала могли быть разумные нравы, он был бы устроен еще лучше, чем теперь, и он существовал бы гораздо больше своими срединными частями, чем конечностями, противно тому, что имеет место теперь. Какое утомление для рук, ног и в особенности для головы причиняют нам наши нравы, и каких лишают они нас наслаждений, которые могут нам доставлять наш желудок и наши половые органы. Все при наших нравах способствует тому, чтобы отвлекать наше существование от его главного обиталища.
 
 484
 
 
 
 
 VII
 Крупнейшие затруднения при обсуждении бесконечного прогресса, а также бесконечной делимости материи возникают только потому, что рассудку вопреки хотят видеть в прогрессе только тот или иной вид, тогда как надобно рассматривать в нем все виды вместе, так же как все возможные тела в бесконечной делимости материи. Однако под словами бесконечный прогресс, бесконечная делимость я разумею, да и следует разуметь, лишь нечто положительное, лишь прогресс, лишь делимость, всегда имеющие место от крайнего более до крайнего менее, от крайнего менее до крайнего более, или, если угодно, до бесконечности исключительно. Бесконечность отрицает всякий прогресс, всякую делимость.
 
 Всякое следствие необходимо имеет свою причину, всякая причина есть по необходимости следствие другой причины - вот и прогресс до бесконечности. Я имею в виду прогресс, который всегда имел, имеет и будет иметь место. А когда относительные вещи станут обобщать в такой же мере, в какой их до сих пор брали в частности, когда их станут исследовать не в малом, а в большом, когда их станут рассматривать так, как то повелевает делать здравая метафизика, - тогда видно будет, как все эти причины и все следствия войдут одни в другие и дадут в конечном счете одну только причину и одно следствие, лишь материю и тела, лишь Целое и его части.
 
 Постоянно восходя, отыскивают для каждого вида начало, отыскивают первого незачатого человека, предполагают даже вопреки здравому смыслу, что такой человек должен был существовать. Делается это из-за незнания, что все виды входят один в другой, вместо того, чтобы установить одно и то же начало, иначе говоря, начало метафизическое, являющееся Целым, Вселенной.
 
 Если бы - чтобы допустить абсурдное - всякий вид имел свою первую особь, то каждый вид имел бы свою отдельную Вселенную. Если в начале находят тайну, то это потому, что вместо того, чтобы искать это начало в интеллектуальном, в общем, его ищут в чувственном, в частном, как, например, в человеческом роде.
 
 Чтобы найти абсолютное начало для видов, не следует его искать, как это абсурдно делалось, в тех или иных видах, а во всех видах. Да и в таком случае для них возможно найти начало лишь чисто относительное, лишь первое и одинаковое начало вещей, первую и одинаковую причину, первый и одинаковый зародыш всех видов. Но почему же он лишь относителен? Да потому, что он есть только начало, только потому, что есть начало.
 
 Даже того не ведая, целью познания ставят себе видимое состояние, существующий ныне порядок мира. Если о нем говорят, что он имел начало, это значит, что он будет иметь конец, но мир, или Целое, всегда остается одинаковым, хотя все в нем начинается и кончается. Мир - это основное, устройство - его явления.
 
 Легко себе представить, что прекратится какой-либо вид; но нельзя точно так же представить себе, чтобы он начался. Чем это объясняется? Тем, что он действительно не начинался в том смысле, в каком хотели бы это себе вообразить, а произошел на протяжении веков от других видов, причем происходило множество вещей, которых мы и не подозреваем. С видом дело обстоит так же, как и с каждой из его особей: он в том же смысле имеет начало и конец, хотя продолжительность его как вида совершенно иная, чем у особи [38*].
 
 38* Чтобы хорошо понять истинность того, что я здесь устанавливаю, нужно рассмотреть то, чем пришлось бы его заменить, и рассудить, может ли разум это переварить.
 
 
 485
 
 Всякий род в малом - то, что его род - в большом, он есть зародыш других зародышей, как первый зародыш - для всех возможных зародышей. Но этот первый зародыш метафизичен, чувственному восприятию он не поддается, и вот почему мы его не распознали, почему наше полузнание о нем возвело его в бога-творца.
 
 Только о первом зародыше, о зародыше метафизическом, можно сказать, что он заключает в себе зародыши до бесконечности (я разумею "до бесконечности" исключительно). Зародыш физический заключает в себе лишь более или менее то, что зародыш метафизический заключает в себе полностью. Нельзя сказать, что данный вид существовал всегда, а лишь - что всегда существовали виды и что последовательными превращениями они дали тот или иной вид, существующий на наших глазах.
 
 Человек, как и всякое отдельное существо, имеет свой первоначальный корень в Целом. Отсюда, однако, не следует заключать, будто всегда были люди, ибо это значило бы создать человека из Целого, из метафизического зародыша всех возможных видов и особей.
 
 То, что существует в настоящее время на наших глазах, всегда было и всегда будет тем, что есть, но с оговоркой более или менее. А какое различие в вещах может скрывать за собой подобная оговорка!
 
 Виды в конечном счете претерпевают обычно значительные изменения, и некоторые нынешние виды не предстали бы такими, какими они были сто миллионов лет тому назад, хотя они от них и произошли, если бы те снова появились.
 
 Сто миллионов лет идут в счет не больше, чем мгновение, и, чтобы хорошо осознать, насколько все разнилось от того, что мы видим теперь, нужно представить себе в бесчисленных миллиардах веков все, что могут вызвать возможности, все происшедшие обширные катастрофы как вследствие столкновения небесных тел, могущих встретиться на своем пути, так и вследствие происходящих на них извержений или каких-либо иных чрезвычайных случайностей, и затем представить себе, как эти внезапные катастрофы вдруг истребляют все существующие на том или ином небесном теле виды, но не могут истребить их без того, чтобы на фоне этого истребления не возникли другие виды, более или менее схожие с истребленными. По поводу этого большего или меньшего сходства прибавлю, что, если бы человек перешел с земного шара на другой шар, он не увидал бы там ничего, что ему не напомнило бы того или иного из виденного им на Земле и не могло бы быть с ним сравниваемо. Не увидал ли бы он там людей? Быть может - да, быть может - нет, но это должно быть для нас совершенно безразлично.
 
 
 486
 
 
 
 
 VIII
 Все более или менее заключается в Целом. Благоприятное сложение человека и то, что явилось следствием этого, - общество, созданное людьми (общество, придающее им поразительную силу против других видов), - это сложение и это общество, говорю я, в высшей степени составляют то, что оно дает людям кажущееся превосходство над другими животными. Именно это превосходство, причины которого они не разглядели, отчасти заставило их вообразить душу, присущую им и недостающую всем другим видам, даже видам их же рода. Но знали ли они когда-нибудь, что такое душа, и что они под этим словом разумеют, и не кишат ли по самой своей природе все сочиненные ими по этому поводу системы неразрешимыми трудностями?
 
 Есть душа физическая и душа метафизическая. Физическая душа - это жизнь, игра пружин, составляющих механизм нашего тела. Душа метафизическая - то существо, которое постоянно смешивалось с физической душой и о котором сказано было так много абсурдного, - есть то, что нам в строгом смысле обще со всеми существами, она - само метафизическое существование.
 
 Существование это по необходимости скрыто под покровом физического существования, как бы оно ни называлось - телом или душой. Оно также может называться и тем и другим, ибо нет в природе тела, которое не имело бы своего рода жизни, не имело бы души физической, так как в действительности физическая душа есть не что иное, как тело. В силу этой всегда до известной степени предчувствовавшейся глубокой истины и чрезвычайного злоупотребления ею поэзия и приписывает душе то, что называется телесностью, а телу - душу.
 
 На основании нашего физического и морального существования и вытекающих из него ума и силы мы и сочли себя гораздо выше всех других видов, даровали самим себе душу и даже чувствительность, создали богов по своему образу и подобию, или, что то же, объявили, что созданы ими по их образу и подобию. Однако наше высокомерие никогда не ослепляло нас в такой степени, чтобы мы не сознавали и наших недочетов. Мы всегда понимали, что, если, с одной стороны, наше физическое и моральное существование ставит нас выше, например, животных, оно в то же время ставит нас и много ниже их вследствие порока, заключающегося в самом нашем моральном существовании, и что мы поэтому гораздо меньше их наслаждаемся нашей животностью, нашим физическим существованием. Отсюда одновременно и возвышенное и низменное представление, какое мы имеем о себе.
 
 Дурно выявленное представление о нашем метафизическом существовании способствовало не менее нашего физического и морального существования тому, что мы уверовали, будто мы существа, стоящие гораздо выше всех других существ, будто мы созданы по образу богов, будто мы боги: homines dei sumus. Это представление нам непрестанно предсказывает, будто мы по существу все существующее. Оно предсказывает нам то же и о теле, но к этому мы не желаем прислушиваться.
 
 487
 
 
 
 
 
 IX
 В Целом нет ничего, что не имело бы на свой лад чувств, что не обладало бы чувствительностью, жизнью, каким бы мертвым оно ни казалось. Ибо жизнь и прозябание относятся к сущности Целого, они суть Целое, сама природа, если слова "жизнь", "прозябание" принимать метафизически.
 
 Мы признаем чувствительность за существами, лишь поскольку они на нас походят, как, например, животные, да и то мы склонны им в ней отказать [39*]. Но откуда мы знаем, что существа, не являющиеся в наших глазах животными, лишены чувствительности? Разве мы животные, чтобы судить об этом, и вправе ли мы на том основании, что они не подают таких же, как и мы, признаков чувствительности, заключать, что они ее лишены? Мы слишком от них отличны, чтобы выражения чувств были у нас одинаковыми, или, что то же, чтобы мы могли себя в них узнавать. Можно сколько угодно улавливать различия между ними и нами, но не следует доходить ни до абсолютного, ни тем более до отрицания.
 
 39* Признавать чувствительность за животными - значит признавать ее за всеми существами. Животные имеются всюду, ибо всё есть более или менее животное; наши тела - лишь скопление мельчайших животных, которых выявляет смерть - одних более, других менее, но и эти последние в конце концов разрастаются.
 
 
 О существах, на наш взгляд неодушевленных, мы говорим, что у них нет чувствительности, подобно тому как мы говорим, что у них нет движения; но доказательством тому, что мы это утверждаем лишь на том основании, что нам так кажется, служит то, что мы отнюдь не вправе отказывать им в движении. Нет ни одного из этих существ, которое не было бы всецело движением, хотя бы это движение и оставалось для нас невоспринимаемым. Если поместить его в тепло или в холод, оно, подобно нам, отзовется на тепло и на холод; если его толкнуть, оно переместится, подобно нам, когда нас толкают; а если мы полагаем свое превосходство над ним в том, что мы можем перемещаться без толчка, то объясняется это тем, что мы не видим внутри себя того, что нас толкает. Но внутри неодушевленного предмета нет ничего, что бы его таким же образом подталкивало. У него было бы то, что есть у нас, будь он нами; но он не может быть нами, будучи столь отличным от нас по образу существования. Прибавим, что существование его в наших глазах низменно лишь потому, что оно - не мы. Вот какова наша логика! [40*]
 
 40* Мы почитаем бога, которого с точки зрения не столь чисто интеллектуальной не приходится ни почитать, ни презирать только потому, что мы создали его по своему подобию. Мы всегда чрезмерно оцениваем в ту или иную сторону все, что существует, и никогда не судим по существу о вещах, а лишь по их видимости.
 
 
 Одно только крайне резкое физическое различие между нами и растениями и минералами - и ничего больше - заставило нас отказать им в мышлении, в чувствительности и в памяти. Они обладают этими способностями на свой лад, как мы на наш, и совершенно ясно, что их способности должны очень сильно отличаться от наших, раз образ их существования настолько разнится от нашего.
 
 488
 
 Мышление, чувствительность и память суть модификации движения, не столь исключительно присущего животным, чтобы его можно было отрицать за другими видами. Дерево, камень и железо - подобно животному - суть сложные существа и в корне от него не отличаются. У них, как и у него, есть мысль, чувствительность и память о своем составе - мысль, чувствительность, память и состав у них, как и у животного, - они сами. Ибо у животного его тело, мысль, чувство и память составляют одно целое, и это то, что мы называем животным.
 
 Мы признаем за животными способности, которые объявляем отличными от тела, хотя они в действительности лишь это тело; они обязаны этим своему сходству с нами. Но, впрочем, в какой мере признаем мы за ними эти способности и как всячески стараемся оспорить собственные наши чувства и наблюдения по этому поводу? Причина, подвигающая нас на это крайнее неразумие, проистекает из страха, нами испытываемого, как бы не вывести заключение, что у животных имеется душа метафизическая, интеллектуальная, выражаясь нашим языком, тогда как мы ни за что не хотим, чтобы она у них была. Тем не менее она у них есть, совершенно такая же, как и у нас, и даже та же, что и у нас, раз метафизическое существование одно и то же во всем и всюду. Если мы им отказываем в этой душе, присваивая ее себе, то это происходит потому, что мы ее не знаем, потому, что нам неизвестно, что она не что иное, как метафизическое, всюду скрытое под покровом физического. Но как сможем мы не ведать этого, когда у нас основным принципом станет, что бог - это Все?
 
 Весьма странно, что даже от животных мы хотим разниться до такой степени, что отрицаем за ними наши способности, за ними, состоящими из крови, плоти и костей совершенно так же, как и мы, и обладающими, подобно нам, всеми животными процессами. У нас есть ум, какого у них нет, - прекрасно. Но зато у нас нет их ума, а для того, чтобы наши притязания были обоснованны, мы должны были бы иметь возможность отрицать за ними всякого рода ум. Этого же мы делать не можем, хотя нас сильно на это наталкивает исключительное представление о нашем виде. Отсюда следует, что у нас в конечном счете имеется лишь некоторое превосходство в уме. Но какое значение имеет это более по сравнению с бездной причин для того, чтобы считать животных такой же природы, как и наша? Да к тому же откуда у нас это более ума, которым мы так тщеславимся, если не от порочности нашего общественного состояния, порочности, порожденной нашим невежеством, заставившим нас во всем излишествовать, а тем самым сделавшим из нас существа менее разумные и менее счастливые, чем животные? У животных нет, разумеется, наших знаний, они не восходят ни на амвон, ни на скамьи, ни на кафедры, ни на троны или трибуны; они не рассуждают, у них нет ни геометров, ни астрономов, ни печатников и пр. Но не возграждены ли они за то вполне отсутствием у них наших нелепостей, наших потребностей и всяческого рода горестей?
 
 489
 
 Благоприятное сложение человека и другие причины физического характера, вдаваться в которые бесполезно, привели его в состояние общественное. Состояние это по необходимости придало ему ум, превосходящий ум не живущих в обществе животных, то есть научило его одеваться по потребности, устраивать себе жилье, сеять, жать, обороняться от других видов животных, изобретать искусства и ремесла и рассуждать. Но дурной оборот, по необходимости принятый с самого начала этим состоянием, поставил человека в необходимость чрезмерно напрягать свой ум для того, чтобы удовлетворять бесчисленные нужды, им самим безрассудно созданные, иначе говоря, довести знания и умение гораздо дальше разумных границ. А этот избыток ума, вместо того чтобы поставить его выше животных в отношении благоденствия, поставил его ниже их, создал ему удел менее счастливый, нежели тот, каким он пользовался в первобытном своем состоянии, в состоянии дикости. Пусть же после этого люди основывают на своем уме доказательство того, что они другой природы, чем животные. Мы до сих пор не будем разумно почитать себя счастливее животных, покуда мы не присоединим моральные преимущества к нашим физическим преимуществам.
 
 Человека надлежит рассматривать в Целом и как часть Целого, чтобы с основанием рассуждать о его организме, о его чувствительности, о его познавательной способности и чтобы видеть, что все это лишь он же, взятый физически, подобно тому как его знания суть он же, взятый метафизически. Что такое в самом деле человек с этой метафизической точки зрения, заставляющей терять его из виду как человека, если не существо, которое более или менее Целое, или - что то же - более или менее другие существа, которые все более или менее способствовали и непрестанно способствуют его формированию, как и он - их формированию?
 
 Человек есть лишь то, чем его делают другие существа. Представление его о тех существах, которые он чувственно воспринимает, - это не что иное, как они же, действующие на него и способствующие его формированию. Лишь через его телесные глаза, через его чувства и все его поры, через него самого, взятого физически, и существуют для него те или иные чувственные существа; и эти существа, которые все отчасти он, которые для него реальны лишь через него самого и чье видимое или частное существование необходимо является следствием их действительного или общего существования, - эти существа, говорю я, существуют для него более или менее лишь по тому образу, каким они на него действуют, каким они его составляют, каким они приводят в движение пружины его механизма и каким он их рассматривает [41*].
 
 41* Если есть вещи, которые мы полагаем совершенно такими, какими они нам кажутся, то происходит это потому, что они для нас чрезвычайно приближаются к действительности, будь то вследствие нашего весьма чувственного образа их рассмотрения или того, что все глаза видят их такими, какими мы их видим, - это чрезвычайно содействует тому, что мы их почитаем совершенно такими, какими мы их видим, тому что мы думаем, например, что солнце совершенно таково, каким оно нам кажется. Повторяю еще раз: истинное, действительное, абсолютное - в сути вещей, в том, что им строго обще в физическом вообще, в метафизическом. Впрочем, все лишь более или менее истинно, более или менее действительно, более или менее абсолютно в зависимости от того, каким мы это себе представляем.
 
 
 490
 
 Различая то, что в нас, мы лишь различаем наше частное целое - и ничего более - от того или иного его проявления, образа существования или той или иной его части. Я - целое моего тела, и, когда я, например, говорю, что у меня то или иное ощущение, я не говорю ничего иного, как то, что мое целое, что совокупность моих частей, которая есть я, испытывает то или иное ощущение.
 
 Мы можем отличать себя от той или иной составляющей нас вещи, но мы не можем этого сделать по отношению ко всему, что нас составляет, ибо это значило бы отличать наше целое от него самого. Все, что есть в нас, - это мы, но не та или иная вещь, в нас входящая, ибо она никогда не больше, чем более или менее мы.
 
 Желать, чтобы слово "я" выражало нечто иное, чем целое нашего тела, когда речь идет о нас как о людях, - значит желать абсурдного. Слово это означает уже не это, а существование, когда речь идет о нас уже не как о людях, как о том пли ином существе, иначе говоря, когда мы его употребляем для обозначения в нас того, что мы имеем общего со всеми существами, как, например, в следующих предложениях: я конечен, я - конечное, я - бесконечное, или иначе: я - часть, я - целое, я - все. Вот различение, которое надо было провести, чтобы ознакомить со значением слова "я", и которое никогда не проводилось иначе как весьма смутно. Этот смутный образ состоит в том, чтобы сказать: я - тело, я - душа, а следовательно, и запутать самую простую в мире вещь.
 
 
 
 
 XI
 Всякое физическое представление о теле получается через чувства, ибо оно не что иное, как мы сами, поскольку мы проникаемся окружающими нас телами, поскольку они влияют на наш состав и каким-либо образом - безразлично каким - с ним амальгамируются [42*].
 
 Если тельца какого-либо тела сродни нашим - впечатление получается приятное, возникает симпатия; если они чужды - впечатление неприятное, возникает антипатия. Наше тело, подобно всем прочим телам, постоянно настраивается на тон тел, на нас воздействующих и способствующих его составлению, или, наоборот, отказывается это делать [43*]. Тела постоянно более или
 
 42* так как наши тела составлены из других тел и даже составляющие их части непрестанно друг друга взаимно составляют, или, иными словами, непрестанно одна на другую воздействуют, то природе, в особенности нашей, весьма слабой и весьма испорченной нашими нравами природе, свойственно, чтобы матери могли запечатлевать на теле заключенных в их лоне детей образы предметов, поразивших их во время беременности. Из этого, однако, далеко не следует, чтобы все случайности, приписываемые этой способности, действительно имели ее своей причиной.
 
 43* Способы, которыми тела нас составляют, столь многообразны вследствие различия в телах и различия в наших органах и в наших предках, и способы эти, за исключением принятия пищи и питья, столь неприметны, что благоразумнее всего ограничиться тем, что сказать в согласии с истинными началами, что нас составляют тела, что мы лишь составное из них, а не пытаться объяснить эти способы, как подобает физику. Ощущение, получаемое нами от тел, есть не что иное, как тон, на который тела настраивают механизм нашего тела. Потому, что мы этого не знали, мы и создали для себя величайшую тайну из соотношения между нашими ощущениями и вызывающими их предметами, и оттого нас все в нас удивляет, когда мы собираемся более или менее пофилософствовать о себе. Действительно, из этого неведения, или, что то же, из неведения, заставляющего нас отличать наши ощущения от нашего тела, вытекает, что ничто для нас не представляется явлением удивительным больше, чем мы сами. Да и как бы оно могло быть иначе, когда мы при этом различении все еше продолжаем искать причину вещи, тогда как эта причина - сама эта вещь и есть. Причина наших ощущений - наши ощущения, а спрашивать, почему у нас ощущения, - значит спрашивать, почему мы существуем. Ответ должно дать наше разумение. Если бы у меня спросили, почему у меня то или иное ощущение, я мог бы указать причину. Но если бы у меня спросили, почему у меня ощущения, я ответил бы: да потому, что я весь ощущение, по моей природе; или, если угодно, потому, что я весь движение и ощущение. А если бы меня после того спросили, почему я по природе весь ощущения, я бы ответил: прочтите меня.
 
 491
 
 менее сплетаются между собою, и это-то сплетение, происходя в нас, и вызывает все ощущения, нами от них воспринимаемые. Почему, например, мы страдаем от запаха мертвого и разложившегося тела? Потому, что от него исходят мельчайшие частицы, сплетающиеся с составляющими нас живыми частицами и противоречащие им. А почему мы сохраняем о них память? Потому, что частицы, сплетаясь одна с другой посредством обоняния, как и посредством зрения, настраивают фибры нашего мозга на тон, возобновляющийся смотря по тому, как действуют наши частицы на наши же частицы или как действуют на них частицы извне. По этому поводу можно бы еще сказать множество вещей, но достаточно знать, чтобы быть в состоянии сказать это самому себе, что мы сохраняем более или менее ощущение и воспоминание тел лишь потому, что мы - более или менее они, что они нас беспрестанно более или менее питают либо через наши органы, либо через все наши открытые для них поры. Ибо мы и питаемся, и испражняемся всем нашим существом, хотя кажется, будто это делается лишь определенными путями.
 
 Когда мы обжигаемся, мы страдаем только из-за чрезвычайно разнобойного действия жгучих частиц на наши частицы, и мы наслаждаемся, когда греемся, только под влиянием этого же действия, которое, будучи менее сильным, уже не дисгармонично.
 
 Портрет знакомого нам человека напоминает нам представление о нем лишь потому, что он производит на нас почти то же физическое действие, какое в точности произвел бы изображаемый человек, потому что он приводит в движение наши фибры, действуя на наши глаза примерно так, как действует вид этого человека. Это не может происходить без многих условий и пред-
 
 492
 
 посылок, без того, чтобы у нас было более или менее определенное представление о времени, месте и обстоятельствах, при которых мы этого человека видели, иначе говоря, без того, чтобы наш механизм во многих отношениях не настроился примерно так, как он был настроен, когда этот человек находился у нас перед глазами.
 
 Одна вещь напоминает нам другую лишь по соотношению ее с той, какую она напоминает, лишь потому, что обе вещи - две причины приблизительно одинаковые и равные, из которых настоящая должна произвести приблизительно те же действия, что и прошедшая, вызвать то же движение в фибрах нашего мозга, то же действие в составляющих нас частях, действие всегда вызываемое частицами, находящимися вовне, путем постоянного их сцепления с нашими частицами.
 
 Нет никого, кто сомневался бы в действии внешних частиц на наши части и в действии наших частей одна на другую, и если это двойное действие не составило всего человека в глазах философии, то это объясняется тем, что мы отделили от него человека и не увидели того, что так просто было увидеть: что оно - наши представления, наши мысли, наши ощущения, всякие наши способности, все наше мы. Мы искали человека вне человека, ища его вне механизма его тела; мы не постигли, что его состав из плоти, крови, костей, фибр, нервов целиком делал его тем, что он есть, что это - всё его, что существует, даже его чувствительность. Не удивительно после этого, что все наши способности оказались для нас тайными.
 
 Наши представления и ощущения и их предметы - одно и то же, но не в том смысле, разумеется, чтобы представление наше, например, о Солнце было самим Солнцем, а в том, что оно - Солнце, поскольку в нас есть нечто от Солнца. Объяснение это надлежит запомнить.
 
 Нет никакой разницы между тем, чтобы испытывать ощущение чего-либо и знать, что его испытываешь, между тем, чтобы обжечься и знать, что обжигаешься.
 
 Если бы мы сообразили, несмотря на видимое "я", отличающее нас от прочих существ, что мы - состав из всего чувственного, что мы связаны со всем, что существует, что мы составляем единое с этим всем, хотя и отделены по видимости ото всего, мы перестали бы рассматривать себя как существа совершенно отличные друг от друга, а следовательно, и полагать, что мы и внешние предметы, что наши ощущения и предметы, их вызвавшие, не вполне одно и то же.
 
 Существовать метафизически - это значит знать полностью то, что я устанавливаю в порядке метафизическом, так как метафизическое существование и есть само метафизическое знание. Существовать физически по отношению к устанавливаемому мною в порядке метафизическом - значит более или менее постигать истинность устанавливаемого мною, более или менее меня разуметь. А это значит более или менее быть, более или менее становиться тем, что я устанавливаю, ибо читать меня или слушать мое чтение - значит составляться из сочинения моего, действующего тогда физически через глаза или через уши на фибры мозга и настраивающего их на тот или иной лад в зависимости от производимого им на них впечатления.
 
 493
 
 В сущности говоря, выявление истины для толковых голов будет лишь тем, что хорошая музыка, что отличный оперный хор представляют собою для хорошего слуха. Мы ценим вещи лишь постольку, поскольку они вызывают в нас ощущение физической гармонии. А гармония эта, которая в общем есть Целое, проистекает из них лишь постольку, поскольку то, что из этих вещей способствует нашему составлению, сливается с составляющими нас частями.
 
 
 
 
 
 
 
 XII
 Иметь ощущение какого-либо предмета - значит быть этим предметом в меру этого ощущения так, что испытывать это ощущение больше или испытывать его меньше, ценить его больше или ценить его меньше (а именно так мы всегда его ощущаем и всегда о нем судим) - значит более или менее быть им, и больше ничего. Но как много предрассудков восстает против этой истины, отожествляющей ощущения и вызывающие их предметы, заключающей в себе я в том смысле, в каком оно, как нам кажется, существует, то есть то, что нам дороже всего на свете столько же потому, что это мы, сколько и в силу предрассудка, по которому мы считаем себя совершенно отличными от всех других существ [44*].
 
 44* Находятся философы, которые из-за ложного представления о том, будто у нас есть я в кажущемся нам смысле, нелепо утверждают, что они уверены лишь в своем существовании и что тела - которые на самом деле не что иное, как явления, - вне их, быть может, вовсе и не существуют. Будь они просвещеннее, они знали бы, что существование их тел необходимо зависит от существования прочих тел. Если верно, что тела вне их не существуют, то единственное в том смысле, что для них всякое тело лишь то, что они о нем знают, - я разумею под этим то, что способствует их составлению, тому, чтобы они стали тем, что они есть.
 
 
 Если бы люди умели делать заключения от более чувственного в их составе к менее чувственному, от молока, хлеба, мяса, от всего, что они воспринимают своими чувствами, к их целому и если бы они не стали делать различия между тем, чтобы быть и чувствовать, они увидели бы, что ничего нет проще того, что в настоящее время составляет для них великую загадку, а именно соотношения между ощущениями и вызывающими их предметами.
 
 
 
 
 
 
 
 XIII
 Все в нас, как и вне нас, - соотношение и движение, и, хотя эти соотношения и эти движения, которые суть все наши физические способности, весь наш состав, подчас не бывают сами собою, из этого все же не следует, что они нуждаются в двигателе, называемом душой, ибо они необходимо суть одни через другие [45*].
 
 45* Мы не сами себя создали, говорят нам. Конечно, ничто не может быть справедливее этого замечания, ибо в природе вещей, чтобы они проистекали одни из других, чтобы сына производил отец.
 
 494
 
 
 Все в Целом существует лишь путем сравнения, есть лишь сравнение, следовательно, мы лишь причины и следствия наших сравнений. Я хочу сказать, что наши ощущения и наши суждения лишь сравнения, или, если угодно, лишь соотношение между нашими частями и частями вне нас, соотношение, которое и есть эти самые части, всегда стремящиеся к возможно совершенному отношению к Целому [46*].
 
 Мы знаем, что в нас происходит, но не знаем - как, и мы думали, что достаточно делать наблюдения над человеком, чтобы это узнать и заняться метафизическими рассуждениями по этому поводу [47*]. Но как нам достичь цели иначе, нежели с помощью общих начал?
 
 46* Говоря о человеке метафизически, по необходимости приходится делать кажущееся различие между ним и его способностями, даже когда доказываешь, что такого различения делать не следует. Но зачем говорить о человеке метафизически? Зачем применять к нему частично то, что применимо ко всем существам? Затем, что предмет мой - человек, что я задаюсь целью преодолеть его предрассудки относительно самого себя.
 
 47* Большинство наших наблюдений над представлениями, восприятиями и ощущениями человека привели лишь к словам, тогда как казалось, будто его метафизика, - вот почему к метафизике относятся теперь с таким сомнением. Умозрительная анатомия человека, которою так много занимались до сих пор, ничему не научила.
 
 
 Мы могли подозревать, что мы и то, что в нас происходит, что мы и наши способности - одно и то же. Чтобы доказать это, нужны были основные начала, а их-то всегда и недостаточно.
 
 Физическая душа человека - я разумею под этим его ощущения - всегда представлялась для него величайшей загадкой. Но, еще раз, чем это объясняется? И - я не могу достаточно настаивать на этом - тем, что физическая душа человека - это сам человек, и, будучи ею, человек не может овладеть ею так, как хотел бы, иначе как с помощью основных начал, о которых он всегда догадывается, но не может их уловить.
 
 Спрашивается, каким образом действие частей на наши части, отрицать которые нельзя, является мыслями? Как после установления истинных начал ответить на этот вопрос иначе, нежели спросив: каким образом происходит действие одних фибр мозга на другие? Действие это есть мышление, мышление есть это действие. Но отсюда не следует, что материя мыслит, а следует, что нечто от материи мыслит. Ибо материя, взятая собирательно, иной природы, чем наши тела.
 
 Моя мысль, мною вам выражаемая, помимо вашей воли порождает ту мысль, которую вы мне выражаете. Это может происходить не иначе как посредством звуков или знаков с моей стороны, необходимо настраивающих фибры вашего мозга на тот или иной лад. Ибо, как это было уже сказано до меня, но за неимением основных начал лишь в виде предположений, наши фибры лишь клавиши клавесина [9], а наши мысли лишь эти же клавиши, но приведенные в действие, причем действие это всегда более или менее гармонично по той причине, что оно более или менее Целое, которое есть гармония, которое есть самый порядок [48*],
 
 
 48* Безрассудная голова - клавесин, клавиши которого не согласованы с нашим слухом, - говорю, со слухом, ибо в согласовании в себе недостатка нет. Хорошо или дурно организованная голова организована лишь относительно дурно или хорошо. Истинное, показывая нам лишь игру фибр той или иной голове, побуждает нас о ней сказать, что она хорошо или дурно организована.
 
 
 
 495
 
 
 
 XIV
 Целое потому является самой гармонией, что большая или меньшая гармония видна во всем, что она видна в движении небесных тел, в человеческом теле и даже в былинке, что она видна в действиях человека, действиях, по которым люди вывели заключение о существовании универсального существа, разумного, словно их ум или гармонический образ бытия тот же, что и у Целого, которое есть гармония безо всякого гармонического образа бытия.
 
 Понятие преднамеренности и ума нимало не входит в понятие Целого - в него входят понятия порядка и гармонии, которых первые являются модификацией. Вот почему атеисты это охотно приняли, и усмотрели образ человека в боге разумном (что их возмутило), и поставили этот образ на место предначертаний божественного разума, судьбы, рока, случая. Гармония Целого есть не более разум человеческий, чем разум камня, тяготеющего к своему средоточию, и именно потому, что люди всегда лепили универсальное существо по своему подобию, они и создали себе богословие, которое, хотя в разных местах и различно, одинаково кишит неразрешимыми для них трудностями.
 
 Сторонники разумного верховного существа приписывают этому существу свой разум в самой высокой степени, однако не превосходящей их собственный разум. И, исходя из этого, или, что то же, пользуясь этим положением, они доказывают, что лишь оно одно могло создать такую машину, какую представляет собою человек. Однако создал эту машину сам человек, и высшее бытие, или Целое, причастно к этому лишь постольку, поскольку ничто в ней не создавалось без того, чтобы все входящее в ее состав не принимало в этом большего или меньшего участия. Но сторонники разумного верховного существа, несомненно, хотели бы сказать, что человек своими руками, которыми бы он, например, месил грязь, не в состоянии был бы создать машину, подобную человеческой машине. С этим и я согласен, но приходится согласиться и с тем также, что подобная машина создается не таким путем. Человек, как и всякий иной частный предмет, есть следствие высшего бытия, природы, но лишь в том смысле, что он ее следствие через то или иное из ее частных следствий. Если бы он был ее непосредственным следствием, он был бы всеми ее следствиями, он был бы ею самой.
 
 Так как искусство есть действие человека, а человек есть действие природы, то отсюда вытекает, что искусство есть действие природы, а стало быть, что искусство и природа входят одно в другую. Действуя посредством искусства, мы в сущности действуем посредством природы, подобно тому как мы никогда не действуем иначе как в соответствии с природой. И когда мы от наших действий заключаем, что нам присущ разум, не присущий материи, мы абсурдно воспринимаем материю и мы к ней несправедливы, ибо мы и разум наш - лишь модификации материи и мы
 
 496
 
 никогда не действуем иначе, как в соответствии с нею. Но почему делаем мы подобное заключение? Потому, что мы не видим в материи ничего, над чем бы мы не стояли выше в творческом искусстве. Но если бы нашему высокомерию и простить это кажущееся превосходство, то что же из него следует, кроме некоторого более? И что такое это более, если не часть Целого, которое есть материя, это метафизическое относительное бытие, в котором и через которое все совершается?
 
 Мы до сих пор рассматривали материю лишь в аспекте воспринимаемых нашими чувствами физических тел, и этот ограниченный взгляд не дал нам в ней рассмотреть бытие иной природы, чем эти тела, и заставил нас искать вне ее причину и прототип того ее бытия, который мы называем нашим разумом.
 
 Лишь соединение всех более и менее совершенного дает во всех метафизических отношениях совершенство. Но где же может встретиться это соединение, если не в Целом, которое в смысле метафизическом есть то, что в смысле физическом - та или иная из его частей? А если в Целом, то не следует ли отсюда, что всякого рода превосходство, каким он может обладать, человек получает первоначально от Целого, что от него он имеет свой разум, как и все то, что составляет в нем человека? [49*]. Говорю "первоначально", чтобы выразить, что человек не только через своих праотцев и по своему образу бытия есть то, что он есть, но и через все существующее. На вид он действует сам по себе в том, что он совершает, но то, что кажется, всегда лишь более или менее то, что есть.
 
 Все, что может человек, этот мельчайший атом в Целом [50*], он может через Целое. Но на взгляд самого человека, он - существо, которое может удивительно много. Что ж! Пусть человек судит о способностях Целого по тому, что входит в область ведения Целого, но пусть он от своих способностей не умозаключает к такого же рода способностям в бытии, которое есть целокупность его, т. е., иными словами, пусть он не приписывает этому бытию способности действовать так же, как действует он, человек: воздвигать и украшать дворцы, сочинять книги и пр., ибо это значило бы продолжать то, что он постоянно нелепо делал, то есть делать из универсального существа человека.
 
 49* Если бы человек обо всех существах сказал, что они созданы по образу и подобию Всего, или бога, выражаясь его языком, он сказал бы истину, ибо все существа - физические образы того метафизического образа, который есть Целое. Но он одного себя объявил созданным по образу Целого и сказал нелепость, все более и более толкающую его к тому, чтобы создавать Целое по своему подобию.
 
 50* Я называю человека мельчайшим атомом лишь относительно; он в себе ни мал, ни велик, и, говоря, что он мельчайший атом в Целом, я не с Целым его сравниваю, а с той или иной частью Целого, как, например, с Землей или с солнечным вихрем. По сравнению с Целым о нем нельзя утверждать ни что он мал, ни что он велик, ибо в таком случае его рассматривают метафизически, а с такой точки зрения он более или менее велик, более или менее мал, смотря по тому, как его рассматривать.
 
 497
 
 
 
 
 
 XV
 Откуда то или иное, говорят, откуда род человеческий, столь хорошо сложенный, откуда два глаза, двое ушей, один желудок? Ответ на это заключается в самом вопросе, который в такой же форме задавался бы, если бы мы были устроены иначе, более или менее гармонически.
 
 Какого бы сложения ни были существа, они необходимо должны быть более или менее гармоническими, чтобы видно было: много гармонии тут, меньше там - и чтобы ее вовсе не видно было в третьем месте, раз Целое есть сама гармония и все в нем лишь более или менее гармонично.
 
 Вы можете сколько угодно перестраивать по вашему вкусу мир, и все же останется место для вопросов "почему". Вы в нем всегда найдете и гармонию и то, что вы по вашему образу бытия называете гармоническим, найдете целесообразность, разум, и все же вы станете постоянно спрашивать: почему это, отчего так, а не иначе?
 
 Общая причина всего того, что видишь в том или ином образе бытия, - это что оно необходимо должно было быть как следствие всего предшествовавшего, что необходимо, чтобы вещи были такими-то и такими-то, что все в Целом возможно, что все в нем существует относительно, а не в себе и что в нем никогда нельзя утверждать об одной вещи то, что утверждается о другой; нельзя в нем отрицать о древесном листе или даже о былинке все то, что утверждается о человеке.
 
 Изыскивать частные причины, вследствие которых мир существует таким, каков он есть в настоящее время, вследствие которых Земля обитаема людьми, допытываться, были ли или не были люди рабами, перед тем как стать земными животными, - значит гнаться исключительно за предположениями, а стало быть, за бесполезным. Чем более вещи от нас в каком бы то ни было смысле отдалены, тем более мы должны ограничиваться тем, чтобы видеть причины их в первопричине, которая есть их общая причина.
 
 
 
 
 
 
 
 XVI
 Кажется, будто смерть отрицает жизнь, но на самом деле она ее не отрицает. Она ее противоположность, а не ее противоречащее, раз жизнь существует только через нее, как и она только через жизнь. Отсюда следует, что жизнь и смерть разнятся лишь настолько, насколько все разнится в Целом лишь более или менее.
 
 Все, что называется живым или мертвым, может лишь казаться таким. Изменяется физическое, метафизическое же постоянно одно и то же. Вот откуда проистекает представление о том, будто если наше тело и умирает, то у нас есть душа неумирающая, и что тело, умирая, меняет лишь свою форму, что оно целиком продолжает существовать в природе различными своими частями, как бы разбросаны они ни были.
 
 Нет ничего живущего в настоящее время, что не было бы составлено из того, что ранее умерло. Все умирает в Целом, все в нем преходяще, все кончается и возрождается в других формах, более или менее одна на другую похожих. Это - непрестанный метемпсихоз, единственно возможный, и на его основе была измышлена система воскрешения тел. Но даже если признать, как
 
 498
 
 это сделано нами, такой метемпсихоз, отрицать который нельзя, если даже признать и переселение душ или то, что они не умирают [51*], - то разве мы этим не признали бы, что на самом деле ничто не умирает? Но, говорят нам, происходит расставание души с телом, и в этом-то смерть и является отрицанием жизни. Система эта, порожденная нашим невежеством относительно сущности вещей, видимостью, отрицающей всякую жизнь в мертвом теле, и нашими нравами, - система эта, повторяю, опровергается как абсурд всем, что я доказал относительно бога, души и неотделимости метафизического от физического.
 
 51* Признать, что души меняют свое местопребывание, - значит признать метемпсихоз.
 
 
 Смерть - лишь чрезвычайно чувствительное изменение, происходящее в нас вследствие разъединения наших частей, разъединения, за которым следует разложение. Это, если угодно, смерть души физической, составляющей всего живого человека, но это не то расставание души с телом, о каком я только что говорил и которое было выдумано лишь для поддержания религий, чтобы тем паче подчинить человека игу человеческих законов. Прибавим, что подобно тому, как физическая душа человека живого или мертвого есть живой или мертвый человек, и душа мира, или Целого, есть мир. Вот что всегда ускользало от внимания и что заставило проводить абсурдное различие между душой мира и миром, между движением, или движущим духом, и материей.
 
 Жизнь и смерть, взятые в наиболее широком смысле, то есть как общие и противоположные собирательные термины, выражающие совокупность всех жизней и всех смертей, или, если угодно, всех возможных начал, длительностей и концов, - жизнь и смерть, говорю я, взятые в этом смысле, абсолютны, они абсолютно утверждают одна другую, далеко не являясь противоречащими друг другу; взятые же в менее широком смысле, в каком их обычно принимают как два термина, применяемые большею частью к животным и растениям, они более не абсолютны, а лишь более или менее абсолютны, смотря по видимости. Отсюда невозможность того, чтобы что бы то ни было умирало абсолютно, чтобы в смерти его, как и в его жизни, не было более или менее. В этом и причина, почему нет абсолютно достоверных признаков смерти.
 
 Живут и умирают всегда более или менее, и, чтобы доказать это относительно смерти, я привожу то, что неоспоримо, а именно что смерть тем более определенна, чем более она удаляется от жизни, чем более достоверные признаки ее имеются налицо, чем дольше мертво тело, слывущее таковым, и чем менее остается от него следов. Такие выражения, как "такой-то человек менее мертв здесь, чем в другом месте", "он более жив в одной памяти, чем в другой", - такие выражения употребляются лишь потому, что, действительно, слывущий мертвым всегда более или менее в нас жив, смотря по тому, умер ли он вблизи или вдали от нас, близок ли он был нам или нет. Но каким образом он в нас живет? Теми следами, какие оставило о нем действие его частей на наши, в том, что из его частей способствовало составлению наших, ибо, как я уже указывал, все тела в той или иной мере способствуют составлению нашему, как и мы их составлению.
 
 499
 
 Что такое жизнь и смерть, как не два образа бытия, которые, подобно любым двум образам бытия, являются каждый более или менее тем, что есть другой? Однако, возразят нам, смерть столь отлична от жизни? Да, в особенности когда обоняние добавляет свое к этой очень уж чувствительной для зрения и осязания разнице или когда животное вдали от наших глаз зарыто в землю или обращено в прах, когда оно умерло уже более или менее давно, когда о нем не остается почти никакого воспоминания, когда то, что от него вошло в наш состав, стерлось до такой степени, что почти перестало чувствоваться, когда горесть потери его, если мы ее испытывали, почти совершенно рассеялась. Ибо мы всегда сожалеем о человеке, о собаке, о птице в меру того, насколько они для нас мертвы, иначе говоря, в меру того, насколько привычные для нас впечатления от них все более стираются под влиянием времени, ибо не возобновляются, и мы за отсутствием их все более предаемся другим предметам.
 
 Смерть живет в нас, живых, через мертвые вещества, которыми мы питаемся, и в нас, умерших, жизнь также имеется, так как мы тогда лишь тьма червей, из которых наиболее развитые пожирают слабейших. Смерть и жизнь - два соотносительных образа бытия, входящие один в другой и существующие один через другой.
 
 Тела наши, обращенные в прах, в такой же мере являются частями земли, в какой они были до этого обращения, и, когда о них говорится, что их больше нет, это значит только, что они исчезли, что их части стали тем, чем они были до своего соединения, до того, как предстать в человеческом образе, что они разбросаны там и сям в других оживляемых ими телах. Ибо, как я уже указывал и с чем согласились [52*], ничто не умирает без того, чтобы не возродиться.
 
 52* Общепризнанные истины, принимаемые безоговорочно, все проистекают из истинных начал, которые они подтверждают, и без этих начал они не имели бы никакой ценности.
 
 
 Смерть, взятая в смысле отрицания жизни, была бы в одинаковой мере отрицанием как физической жизни, так и физической смерти. Это было бы Все, или бесконечное, являющееся отрицанием и жизни, и смерти. О ней выражаются неправильно, когда говорят: после нас - ничто! Жизнь и ничто - это Все, а мертвое тело существует в Целом.
 
 Некий человек, слывущий умершим здесь, может в другом месте слыть живым, и даже более живым, нежели он здесь мертв. Но, однако, спросят: что же, этот человек жив или мертв? Я согласен, что мертв, но в обычном физическом смысле. Однако при этом приходится согласиться и с тем, что если он и умер, то таким образом, что при этом нет отрицания жизни, а если жив, то таким образом, что нет отрицания смерти, и что даже нет ничего абсолютного ни в его жизни, ни в его смерти, - я разумею под этим - ничего такого, что было бы одинаково реально для всех существ. Мы живы по отношению ко всему нас окружающему, тогда как мы мертвы по отношению ко всему от нас отдаленному.
 
 Сколько существ, для которых мы мертвы, по сравнению с теми, для которых мы живы! Но все же, скажем мы, хотя мы для этих существ и мертвы, мы живы. Пусть так. Однако не следует вкладывать в это метафизическое утверждение, которое в данном
 
 500
 

<< Пред.           стр. 23 (из 26)           След. >>

Список литературы по разделу