<< Пред. стр. 27 (из 54) След. >>
Список литературы по разделу
можно говорить о жизни, то лишь исключительно как о каком-то
признаке -- в таксономическом смысле слова -- в универсальном
распределении существ. Обычно природные тела делились на три
класса: минералы, у которых признавали рост, но не признавали ни
движения, ни способности к ощущению; животные, которые спонтанно
перемещаются<$FСм., например: L i n n e. Systema naturae, 1756,
p. 215.>.Что касается жизни и порога, который она устанавливает,
можно, согласно принятым критериям, соотносить их с этим
разделением тел. Если, вместе с Мопертюи, жизнь определяют
подвижность и отношениями сродства, притягивающими одни элементы
к другим и удерживающими их в таком состоянии, то нужно наделить
жизнью наиболее простые частицы материи. Вместе с тем вынуждены
располагать ее гораздо выше в ряду тел, если жизнь определяют
посредством какого-то емкого и сложного признака, как это делал
Линней, когда он фиксировал в качестве ее критериев рождение
(посредством семени или почки), питание (посредством
интуссусцепции), старение, передвижение вовне, внутренне давление
жидкостей, болезни, смерть, наличие сосудов, желез, кожного
покрова и пузырьков<$FL i n n e. Philosophie botanique, <185>
133. См. также: Systeme sexuel des vegetaux, p. 1.>. Жизнь не
полагает очевидного порога, начиная с которого требуются
совершенно новые формы знания. Она представляет собой
классификационную категорию, соотносимую, как и все другие, с
фиксированными критериями и подчиненную определенным неточностям,
как только дело касается определения границ. Как зоофит находится
в промежуточной области между животными и растениями, так и
окаменелости, и металлы размещаются в таком неопределенном
пределе, что не известно, надо или не надо говорить о жизни.
Однако рубеж между живыми и неживыми никогда не является
решающей проблемой<$FБонне допускал разделение природы на четыре
части: грубые неорганические существа, неодушевленные
организованные существа (растения), одушевленные организованные
существа (животные), организованные разумные существа (люди).
См.: Contemplation de la nature, II h., ch. I.>. Как говорит
Линней, натуралист -- тот, кого он называет естественным
историком, -- "посредством зрения различает части естественных
тел, описывает их подходящим образом согласно числу, фигуре,
положению и пропорции и называет их"$FL i n n e. Systema
naturae, p. 215.>. Натуралист -- это человек, имеющий дело с
видимой структурой и характерным наименованием, но не с жизнью.
Вследствие этого естественную историю в том виде, в каком
она развилась в классическую эпоху, нельзя связывать с философией
жизни, даже неясной, даже еще косноязычной. В действительности
она пересекается с теорией слов. Естественная история размещается
одновременно и перед языком и после него; она разрушает язык
повседневности, но чтобы его переделать и открыть то, что сделало
его возможным в условиях смутных подобий воображения; она
критикует его, но лишь затем, чтобы раскрыть его основу. Если она
берет его и хочет осуществить в его совершенстве, она тем самым
возвращается к его истоку. Она перескакивает через тот словарь,
который служит ему непосредственной опорой, и за его пределами
ищет то, что могло составлять его мотивацию, но, с другой
стороны, она размещается всецело в пространстве языка, так как
она, по существу, представляет собой последовательное
использование имен и так как в конечном счете она должна дать
вещам истинное наименование. Таким образом, между языком и
теорией природы существует отношение критического типа;
действительно, познавать природу -- значит, исходя из языка,
строить истинный язык, который должен открыть условия возможности
всякого языка и границы его значимости. Критический вопрос,
конечно же, существовал в XVIII веке, но был связан с формой
детерминированного знания. Именно поэтому он не мог получить
автономию и значение радикального вопроса: он беспрестанно бродил
в сфере, где речь шла о сходстве, о силе воображения, о природе
вообще и о человеческой природе, о значении общих и абстрактных
идей, короче говоря, об отношениях между восприятием подобия и
законностью понятия. Как свидетельствуют Локк и Линней: Бюффон и
Юм, в классическую эпоху критический вопрос -- это вопрос
обоснования сходства и существования рода.
К Концу XVIII века появляется новая конфигурация, которая,
несомненно, полностью скрывает старое пространство естественной
истории от глаз современников. С одной стороны, критика движется
и покидает родную почву. В то время как Юм проблему причинности
превращал в момент универсального вопроса о сходствах<$FH u m e.
Essai sur la nature humaine, Leroy, t. I, p. 80, 239 и сл.>,
Кант, выделив причинность, ставит вопрос с противоположных
позиций. Там, где дело шло об установлении отношений тождества и
различия не непрерывной основе подобий, он обнаружил
противоположную проблему -- проблему синтеза многообразия. Тем
самым критический вопрос был перенесен с понятия на суждение, с
существования рода (полученного анализом представлений) -- на
возможность связывать представления, с права именовать -- на
обоснование атрибутивности, с именного сочленения -- на само
предложение и глагол "быть", который его полагает. Тем самым
критика обобщается до предела. Вместо того чтобы иметь дело
только с отношениями природы вообще и человеческой природы, она
вопрошает саму возможность всякого познания.
Но, с другой стороны, жизнь в тот же период обретает
автономию по отношению к понятиям классификации. Она избегает
того критического отношения, которое в XVIII веке являлось
составной частью знания о природе. Это означает два
обстоятельства: жизнь становится объектом познания наряду со всем
прочим, и в качестве такового она подпадает под действие любой
критики вообще; но в то же время она сопротивляется этой
критической юрисдикции, принимаемой ею на свой счет и переносимой
ею, от своего собственного имени, на все возможное познание.
Таким образом, в течение всего XIX века -- от Канта до Дильтея и
Бергсона -- критическое мышление и философии жизни находятся в
позиции взаимной критики и спора.
Глава VI
ОБМЕНИВАТЬ
1. АНАЛИЗ БОГАТСТВ
Классическая эпоха не ведает ни жизни, ни науки о жизни, ни
филологии. Существуют только естественная история и всеобщая
грамматика. Точно так же нет и политической экономии, потому что
в системе знания производство не существует. Зато в XVII и в
XVIII веках было одно, все еще знакомое нам понятие, хотя в наши
дни оно и утратило свое главное значение. Правда, в данном случае
говорить о "понятии" было бы неуместно, поскольку оно не
фигурирует в системе экономических концептов, которая под его
воздействием стала бы несколько иной, ибо это понятие лишило бы
эти концепты толики их смысла, покусилось бы на какую-то часть их
сферы. Уместнее, пожалуй, было бы, следовательно, говорить не о
понятии, а о некоей общей области, о весьма однородном и хорошо
расчлененном слое, включающем и охватывающем в качестве частичных
объектов понятия стоимости, цены, торговли, обращения, ренты,
выгоды. Эта область, почва и объект "экономии" классической
эпохи, есть сфера богатства. В рамках этой сферы бесполезно
ставить вопросы, возникшие в экономии другого типа, например
организованной вокруг производства или труба; в равной мере
бесполезно анализировать ее различные концепты (даже и особенно,
если их имя впоследствии сохранилось вместе с какой-то аналогией
смысла), не учитывая систему, в которой они черпают свою
позитивность. Это все равно, что намереваться анализировать
линнеевский род вне области естественной истории или теорию
времен у Бохе, не учитывая того, что всеобщая грамматика была
историческим условием ее возможности.
Следовательно, нужно избегать ретроспективного прочтения,
которое только придало бы классическому анализу богатств
позднейшее единство политической экономии, делавшей тогда свои
первые шаги. Тем не менее историки идей привыкли таким образом
реконструировать загадочное возникновение того знания, которое в
западноевропейском мышлении будто бы возникло во всеоружии и
встретилось с трудностями уже в эпоху Рикардо и Ж. Б. Сэя. Они
считают, что научная экономия долгое время была невозможной из-за
чисто моральной проблематики прибыли и ренты (теория справедливой
цены, оправдание или осуждение выгоды), а затем из-за
систематического смешения денег и богатства, стоимости и рыночной
цены: за это смешение будто бы главную ответственность нес
меркантилизм в качестве его яркого проявления. Но мало-помалу
XVIII век якобы признал существенные различия между ними и
очертил несколько больших проблем, которые политическая экономия
не переставала впоследствии трактовать на основе более развитого
аппарата; так, монетарная система раскрыла свой условный, хотя и
не произвольный характер (в ходе длительной дискуссии между
металлистами и антиметаллистами: к первым нужно было бы отнести
Чайльда, Петти, Локка, Кантильона, Галиани, а ко вторым --
Барбона, Буагильбера и особенно Лоу, затем, после катастрофы 1720
года<$FИмеется в виду афера Лоу. -- Прим. ред.>, в менее явной
форме Монтескье и Мелона); затем благодаря Кантильону теория
меновой цены мало-помалу отделилась от теории внутренней
стоимости; определился великий "парадокс стоимости", когда
бесполезной дороговизне бриллианта была противопоставлена
дешевизна воды, без которой мы не можем прожить (действительно,
точную формулировку этой проблемы можно найти у Галиани); затем,
предвосхищая Джевонса и Менджера, начались попытки связать
стоимость с общей теорией полезности (намеченной Галиани,
Гралэном, Тюрго); была принята важность высоких цен для развития
торговли ("принцип Бехера", воспринятый во Франции Буагильбером и
Кенэ); наконец с появлением физиократов -- начат анализ механизма
производства. И вот фрагментарно, постепенно политическая
экономия незаметно оформила свою проблематику, и тут настал
момент, когда вновь, но в ином свете, обратившись к анализу
производства, Адам Смит Выяснил процесс усиливающегося разделения
труда, Рикардо -- роль капитала, а Ж. Б. Сэй -- некоторые из
основных законов рыночной экономики. Начиная с этого момента
политическая экономия якобы уже существовала, обладая своим
собственным объектом и внутренней связанность.
В действительности же понятия денег, цены, стоимости,
обращения, рынка в XVII и XVIII веках рассматривались не в свете
еще неясного будущего, а на почве строгой всеобщей
эпистемологической диспозиции, на которую с необходимостью
опирался в целом "анализ богатства", являющийся для политической
экономии тем же, чем всеобщая грамматика для филологии и
естественная история для биологии. И как нельзя понять теорию
глагола и существительного, анализ языка действия, анализ корней
и их деривации без их соотнесения через всеобщую грамматику с
археологической сеткой, делающей эти анализы возможными и
необходимыми, как нельзя понять, что такое описание, признак и
классическая таксономия, как и противоположность между системой и
методом или "фиксизмом" и "эволюцией" без вычленения сферы
естественной истории, точно так же нельзя найти необходимую
связь, соединяющую анализ денег, цен, стоимости, обмена, если не
выяснить этой сферы богатств, являющейся методом их
одновременного существования.
Несомненно, анализ богатств возник иными путями и развивался
иными темпами, чем всеобщая грамматика или естественная история.
Дело в том, что размышление о деньгах, торговле и обменах связано
с практикой и с институтами. Однако если можно противопоставлять
практику чистой спекуляции, то и одно и другой во всяком случае
покоятся на одном и том де фундаментальном знании. Денежная
реформа, банковское дело и торговля могут, конечно, принимать
более рациональный вид, развиваться, сохраняться и исчезать
согласно присущим им формам. Они всегда основывались на
определенном, но смутном знании, которое не обнаруживается для
себя самого в рассуждении; однако его императивы -- в точности те
же, что и у абстрактных теорий или спекуляций, явно не связанных
с действительностью. В культуре в данный момент всегда имеется
лишь одна эпистема, определяющая условия возможности любого
знания, проявляется ли оно в теории или незримо присутствует в
практике. Денежная реформа, проведенная Генеральными Штатами в
1575 году, меркантилистские мероприятия или афера Лоу и ее крах
обладают той же самой археологической основой, что и теории
Давандзатти, Бутру, Петти или Кантильона. Эти коренные императивы
знания и должны быть разъяснены.
2. ДЕНЬГИ И ЦЕНА
В XVI веке экономическая мысль почти целиком занята
проблемами цен и вещественной природой денег. Вопрос о ценах
затрагивает абсолютный или относительный характер вздорожания
продуктов питания и того воздействия, которое могут иметь на цены
последовательные девальвации или приток американского золота.
Проблема вещественной природы денег -- это проблема природы
эталона, соотношения цен между различными используемыми
металлами, расхождения между весом монет и их номинальной
стоимостью. Однако эти два ряда проблем были связаны, так как
металл обнаруживался как знак, именно как знак, измеряющий
богатства, ввиду того что он сам был богатством. Если он мог
означать, то это потому, что он был реальным знаком. И подобно
тому как слова обладали той же реальностью, как и то, что они
высказывали, подобно тому как приметы живых существ были записаны
на их телах подобно видимым и положительным признакам, точно так
же и знаки, указывающие на богатства и их измеряющие, должны были
носить в самих себе их реальный признак. Чтобы иметь возможность
выражать цену, нужно было, чтобы они были драгоценными. Нужно
было, чтобы они были редкими, полезными, желанными. И нужно было
также, чтобы все эти качества были стабильными, чтобы знак,
который они навязывали, был настоящей подписью, повсеместно
разборчивой. Отсюда проистекает эта связь между проблемой и цен и
природой денег, составляющая суть любого рассуждения о
богатствах, от Коперника и до Божена и Давандзатти.
В материальной реальности денег смешиваются обе их функции:
общей меры для товаров и заместителя в механизме обмена. Мера
является стабильной, признанной всеми, универсально применяемой,
если она в качестве эталона имеет конкретную действительность,
сопоставимую со всем многообразием вещей, требующих измерения:
таковы, говорит Коперник, туаза и буасо<$FСтаринные монеты длины
и сыпучих тел. -- Прим. перев.>, материальные длина и объем
которых служат единицей<$FC o p e r n i c. Discours sur la
frappe des monnaies (цит. по: J.-Y. L e B r a n c h u. Ecrits
notables sur la monnaie. Paris, 1934, I, p. 15.>. Следовательно,
деньги поистине измеряют лишь тогда, когда денежная единица
представляет какую-то реальность, которая реально существует и с
которой можно соотносить любой товар. В этом смысле XVI столетие
возвращается к теории, принятой по крайней мере в какой-то период
средневековья и дающей или государю или же народному
волеизъявлению право фиксировать valor impositus денег, изменять
их курс, выводить из обращения часть денежных знаков или, при
желании, любой металл. Необходимо, чтобы стоимость денежной
единицы определялась той массой металлов, которую она содержит,
то есть чтобы она вернулась к тому, чем она была прежде, когда
государи еще не печатали ни своих изображений, ни своих печатей
на кусках металла; когда "ни медь, ни золото, ни серебро не были
деньгами, оцениваясь лишь на все"<$FA n o n y m e. Compendieux
ou bref examen de quelques plaintes (цит. по: J.-Y. L e B r a n
c h u, op. cit., II, p. 117.>, когда деньги были верной мерой
постольку, поскольку они не означали ничего другого, кроме своей
способности быть эталоном для богатства, исходя из их собственной
материальной реальности богатства.
На такой эпистемологической основе в XVI веке были
осуществлены реформы, и их обсуждение приняло соответствующий
размах. Денежными знаками хотят вернуть их точность меры: нужно,
чтобы номинальная стоимость, обозначенная на монетах,
соответствовала количеству металла, выбранного в качестве эталона
и находящегося в них; тогда деньги не будут означать ничего
иного, кроме своей измеренной стоимости. В этом смысле анонимный
автор "Компендия" требует, чтобы "все в настоящее время
находящиеся в обращении деньги не были бы больше таковыми начиная
с определенной даты", так как "превышения" номинальной стоимости
издавна изменили измерительные функции денег; нужно, чтобы уже
обращающиеся денежные знаки принимались лишь "согласно оценке
содержащегося в них металла"; что же касается новых денег: то они
будут иметь в качестве их номинальной стоимости их собственный
вес: "начиная с этого момента обращаться будут только новые и
старые деньги, наделенные соответственно только одной стоимостью,
одним весом, одним номиналом, и таким образом деньги вновь
возвратятся к своему прежнему курсу и прежней добротности"<$FId.,
ibid., p. 155.>. Неизвестно, повлиял ли текст "Компендия",
который до 1581 года оставался неизданным, хотя и наверняка
существовал и циркулировал в рукописной форме лет за тридцать до
этого, на финансовую политику в царствование Елизаветы. Хорошо
известно, что после ряда "превышений" (девальваций) между 1544 и
1559 годами мартовское постановление 1561 года "снижает"
номинальную стоимость денег и сводит ее к количеству
содержащегося в них металла. Также во Франции Генеральные Штаты в
1575 году требуют и добиваются отмены расчетных единиц, которые
вводили третье, чисто арифметическое, определение денег,
присоединяя его к определению через вес и через номинальную
стоимость: это дополнительное отношение скрывало от тех, кто
плохо в этом разбирался, смысл финансовых спекуляций. Эдикт от
сентября 1577 года устанавливает золотое экю как монету,
<< Пред. стр. 27 (из 54) След. >>
Список литературы по разделу