<< Пред. стр. 32 (из 54) След. >>
Список литературы по разделу
рассчитывает немедленно использовать, -- качественно и
количественно соответствует потребностям другого: весь излишек
владельца зерна в ситуации обмена оказывается полезным для
владельца вина, и обратно. Начиная с этого момента то, что было
бесполезным, становится полностью полезным благодаря созданию
одновременно существующих и равных стоимостей с каждой стороны;
то, что в оценке одного было ничем, становится чем-то
положительным в оценке другого, а так как ситуация является
симметричной, то созданные таким образом оценочные стоимости
автоматически оказываются эквивалентными; полезность и цена
полностью соответствуют друг другу; причем такое определение цены
вполне совпадает с оценкой. Во-вторых, излишек одного
недостаточен для нужд другого, который будет воздерживаться от
полной отдачи того, чем он обладает. Он будет сохранять часть
своего продукта с тем, чтобы получить необходимое для его
потребности дополнение у третьего лица. Эта изъятая из данного
обмена часть, которую партнер стремится насколько возможно
уменьшить, так как он нуждается во всем излишке первого,
обусловливает цену: больше не обменивают излишек хлеба на излишек
вина, но в результате пререканий дают столько-то
мюидов<$FСтаринная мера емкости: один мюид составляет 268 литров.
-- Прим. ред.> вина за столько-то сетье<$FСтаринная мера
жидкостей и сыпучих тел, равная 0,466 литра. -- Прим. ред.>
зерна. Можно ли сказать, что тот, кто дает больше, теряет при
обмене на стоимости продукта, которым он обладал? Нет, так как
этот излишек для него лишен полезности или, во всяком случае,
поскольку он согласился его обменять, он приписывает большую
стоимость тому, что он получает, чем тому, что он отдает.
Наконец, третья гипотеза предполагает, что ничто ни для кого не
является абсолютно излишним, так как каждый из двух партнеров
знает, что он может, рассчитывая на более или менее долгий срок,
использовать полностью все то, чем он обладает: состояние
потребности является всеобщим, и каждая часть собственности
становится богатством. Поэтому оба партнера могут прекрасно
обходиться без обмена; но каждый может в равной мере считать, что
часть товара другого была бы ему более полезной, чем часть его
собственного товара. Один и другой устанавливают -- причем каждый
для себя, следовательно, согласно особому расчету -- минимальное
неравенство: столько-то мер кукурузы, которой у меня нет, говорит
один, будут стоить для меня немного больше, чем столько-то мер
моих дров. Такое-то количество дров, говорит другой, для меня
будет стоить дороже, чем столько-то кукурузы. Эти два оценочных
неравенства определяют для каждого относительную стоимость,
которую он придает тому, чем он обладает, и тому, чего он не
имеет. Для согласования этих двух неравенств нет другого
средства, кроме установления между ними равенства двух отношений:
обмен свершится, когда отношение кукурузы к дровам для одного
станет равным отношению дров к кукурузе для другого. В то время
как оценочная стоимость определяется одной игрой потребности и
объекта -- следовательно, -- в оценивающей стоимости, как она
теперь появляется, "имеются два человека, которые сравнивают, и
имеются четыре сравниваемых интереса; но два частных интереса
каждого из двух договаривающихся партнеров прежде сравнивались
между собой особо, и именно результаты, которые затем
сравнивались вместе, образуют среднюю оценочную стоимость. Это
равенство отношения позволяет, например, сказать, что четыре меру
кукурузы и пять вязанок дров имеют равную обменную стоимость<$FT
u r g o t. Valeur et monnaie (CEuvres, t. III, p. 91--93).>.
Однако это равенство не означает, что полезности обмениваются
равными частями. Обмениваются неравенства, это значит, что две
стороны -- хотя каждый элемент сделки обладал действительно
полезностью -- получают больше стоимости, чем имели ее раньше.
Вместо двух непосредственных полезностей обладают двумя другими,
предназначенными удовлетворять потребности еще более обширные.
Такого рода анализы обнаруживают пересечение стоимости и
обмена: обмена не происходило бы, если бы не существовало
непосредственных стоимостей, то есть если бы в вещах не
существовало "атрибута, являющегося для них случайным и
зависящего единственно от потребностей человека, как действие
зависит от своей причины"<$FG r a s l i n. Essai anakytique sur
la richesse, p. 33.>. Но обмен в свою очередь создает стоимость,
причем двумя способами. С одной стороны, он делает полезными
вещи, которые без него обладали бы слабой полезностью или были бы
лишены ее вовсе: что может стоить для голодных или раздетых людей
бриллиант? Но достаточно, чтобы в мире существовала одна женщина,
желающая нравится, и торговля, способная доставить этот бриллиант
в ее руки, чтобы камень стал "для его владельца, не нуждающегося
в нем, косвенным богатством... Стоимость этого объекта
оказывается для него меновой стоимостью"<$FId., ibid., p. 45.>; и
он может доставлять себе пропитание, продавая то, что служит лишь
для блеска: отсюда значение роскоши<$FH u m e. De la circulation
monetaire (CEuvres economique, p. 41).>; отсюда тот факт, что с
точки зрения богатств нет различия между потребностью, удобством
и украшением<$FГрален под потребностью понимает "необходимость,
полезность, вкус и украшения" (Essai analytique sur la richesse,
p. 24).>. С другой стороны, обмен порождает новый тип стоимости,
которая является "оценивающей": между полезностями обмен
организует взаимное отношение, которое дублирует отношение к
простой потребности и прежде всего его изменяет: дело в том, что
в плане оценки, следовательно, в плане сравнения каждой стоимости
со всеми малейшее создание новой полезности уменьшает
относительную стоимость уже имеющихся полезностей. Совокупность
богатств не увеличивается, несмотря на появление новых объектов,
способных удовлетворять потребности; любое производство порождает
лишь "новый порядок стоимостей относительно массы богатств; при
этом первые объекты потребности уменьшились бы в стоимости для
того, чтобы дать место в массе богатств новой стоимости объектов
удобства или украшения"<$FG r a s l i n. Op., cit., p. 36.>.
Следовательно, обмен -- это то, что увеличивает стоимости
(порождая новые полезности, которые, по крайней мере косвенно,
удовлетворяют потребности); но обмен -- это также то, что
уменьшает стоимости (одни по отношению к другим в оценке, которую
дают каждой). Посредством обмена бесполезное становится полезным
и -- в той же самой пропорции -- более полезное становится менее
полезным. Такова конститутивная роль обмена в игре стоимости: он
дает цену любой вещи и уменьшает цену каждой.
Мы видим, что теоретические основы у физиократов те же, что
и у их противников. Совокупность их основных положений является
общей для них: любое богатство рождается землей; стоимость вещей
связана с обменом; деньги значимы в качестве представления
обращающихся богатств; причем обращение должно быть по
возможности простым и полным. Однако эти теоретические положения
у физиократов и у "утилитаристов" располагаются в противоположном
порядке, благодаря чем то, что для одних играет положительную
роль, становится отрицательным для других. Кондильяк, Галиани,
Грален исходят из обмена полезностей как из субъективного и
позитивного основания всех стоимостей; все, что удовлетворяет
потребность, имеет, следовательно, стоимость, и любое превращение
или любая передача, позволяющая удовлетворить более
многочисленные потребности, полагает возрастание стоимости:
именно это возрастание позволяет оплачивать рабочих, давая им,
изъятый из этого прироста, эквивалент их средств к существованию.
Но все эти положительные элементы, конституирующие стоимость,
опираются на определенное состояние потребности у людей,
следовательно, на конечный характер плодородия природы. Для
физиократов же тот же ряд должен быть пройден в обратном
направлении: всякое превращение и любой труд на земле
оплачиваются средствами к существованию работника; следовательно,
они сказываются на уменьшении общей суммы благ; стоимость
рождается лишь там, где имеется потребление. Таким образом, для
появления стоимости необходимо, чтобы природа была наделена
безграничным плодородием. Все то, что воспринимается позитивно и
как бы выпукло в одной интерпретации, воспринимается негативно и
затеняется в другой. "Утилитаристы" основывают на сочленение
обменов приписывание вещам определенной стоимости, в то время как
физиократы посредством существования богатств объясняют
последовательное разъединение стоимостей. Но у одних и у других
теория стоимости, как и теория структуры в естественной истории,
связывает момент, который приписывает, с моментом, который
сочленяет.
Возможно, проще было бы сказать, что физиократы представляли
земельных собственников, а "утилитаристы" -- коммерсантов и
предпринимателей, что, следовательно, они верили в возрастание
стоимости в то время, когда естественные продукты превращались
или перемещались; что они были в силу вещей заняты экономикой
рынка, где законом были потребности и желания. Напротив,
физиократы верили всецело лишь в земледелие и требовали для него
самых больших затрат; будучи собственниками, они приписывали
земельной ренте естественное основание, и , требуя политической
власти, они желали быть единственными налогоплательщиками,
следовательно, носителями соответствующих прав. И несомненно,
через сцепление интересов можно было бы выявить существенные
различия в экономических воззрениях тех и других. Но если
принадлежность к социальной группе всегда может объяснить тем,
что такой-то или такой выбрал бы скорее одну систему мышления,
чем другую, то условие мыслимости этой системы никогда не
основывается на существовании этой группы. Нужно тщательно
различать две формы и два уровня исследований. Одно исследование
было бы анализом мнений, позволяющим узнать, кто же в XVIII веке
был физиократом и кто был антифизиократом; чьи интересы отражала
эта полемика; каковы были спорные вопросы и аргументы; как
развертывалась борьба за власть. Другое исследование, не
принимающее во внимание ни конкретных деятелей, ни их историю,
состоит в определении условий, исходя из которых стало возможным
мыслить в связных и синхронных формах "физиократическую" и
"утилитаристскую" системы знания. Первое исследование относилось
бы к области доксологии. Археология же признает и приемлет только
второе.
7. ОБЩАЯ ТАБЛИЦА
Общая организация эмпирических подразделений может быть
теперь изображена в своей совокупности<$FСм. схему на стр. 287.>.
Прежде всего следует отметить, что анализ богатств
подчиняется той же самой конфигурации, что и естественная история
и всеобщая грамматика. Действительно, теория стоимости позволяет
объяснить (либо нуждой и потребностью, либо неисчерпаемостью
природы), как некоторые объекты могут быть введены в систему
обменов, как благодаря примитивному процессу одна вещь может быть
отдана как равноценная за другую; как оценка первой вещи может
быть соотнесена с оценкой второй согласно отношению равенства (А
и В обладают одной и той же стоимостью) или аналогии (стоимость
А, которой обладает мой партнер, для моей потребности
представляет то же самое, что для него -- стоимость В, которой я
обладаю). Таким образом, стоимость соответствует атрибутивной
функции, которая во всеобщей грамматике обеспечивается глаголом
и, конституируя предложение, полагает тот первичный порог,
начиная с которого возникает язык. Но когда оценивающая стоимость
становится стоимостью оценочной, то есть когда она определяется
и ограничивается пределами системы, составленной всеми возможными
обменами, тогда каждая стоимость полагается и расчленяется всеми
другими: начиная с этого момента стоимость обеспечивает функцию
сочленения, которую всеобщая грамматика признавала за всеми
неглагольными элементами предложения (то есть за именами
существительными и за каждым из слов, которое явно или скрыто
обладает именной функцией). В системе обменов, в игре,
позволяющей каждой части богатства означать другие или быть
означаемой ими, стоимость является одновременно и глаголом и
именем существительным, возможностью связывать и принципом
анализа, сочленением и расчленением. Стоимость в анализе богатств
занимает, таким образом, в точности то же самое положение,
которое в естественной истории занимает структура; как и
структура, она в одной и той же операции связывает функцию,
позволяющую приписывать знак другому знаку, одно представление
другому, и функцию, позволяющую сочленять элементы, составляющие
совокупность представлений или знаков; которые их расчленяют.
Со своей стороны, теория денег и торговли объясняет, каким
образом любой материл может наделяться функцией означения,
соотносясь с любым данным объектом и являясь для него постоянным
знаком; она объясняет также (путем функционирования торговли,
роста и уменьшения денежной массы), как это отношение знака к
означаемому может изменяться, никогда не исчезая, как один и тот
же денежный элемент может означать больше или меньше богатств,
как он может скользить, распространяться, суживаться по отношению
к стоимостям, которые он обязан представлять. Следовательно,
теория денежной цены соответствует тому, что во всеобщей
грамматике выступает в форме анализа корней и языка действия
(функция обозначения), и тому, что выступает в форме тропов и
смещений смысла (функция деривации). Деньги, как и слова,
наделены функцией обозначать, но они не прекращают колебаться
вокруг этой вертикальной оси: колебания цен так относятся к
первоначальному установлению отношения между металлом и
богатствами, как риторические смещения относятся к первому
значению словесных знаков. Более того, полагая, на основе своих
собственных возможностей, обозначение богатств, установление цен,
изменение номинальных стоимостей, обеднение и обогащение наций,
деньги функционируют по отношению к богатствам так, как признак
по отношению к природным существам; они позволяют сразу же
придать им особую метку и указать им место, несомненно временное,
в пространстве, в настоящее время определяемом ансамблем вещей и
знаков, которыми располагают. Теория денег и цен занимает в
анализе богатств то же самое место, что теория признака занимает
в естественной истории: как и эта последняя, она в одной и той же
функции связывает возможность давать вещам знак, представляя одну
вещь через другую, и возможность отклонения знака от того, что он
обозначает.
Четыре функции, определяющие специфические свойства
словесного знака и отличающие его от всех других знаков, которые
представление может полагать, повторяются, таким образом, в
теоретической системе естественной истории и в практическом
использовании денежных знаков. Порядок богатств, порядок
природных существ раскрываются по мере того, как среди объектов
потребности, среди видимых особей устанавливают системы знаков,
позволяющих одни представления обозначать через другие,
полагающих возможность деривации означающих представлений по
отношению к означаемым, расчленения того, что представлено,
приписывания определенных представлений другим. В этом смысле
можно сказать, что для классического мышления системы
естественной истории и теории денег или торговли обладают теми же
самыми условиями возможности, что и сам язык. Это означает две
вещи: во-первых, что порядок в природе и порядок в богатствах в
рамках классического опыта наделен тем же самым способом бытия,
что и порядок представлений, как он обнаруживается посредством
слов; во-вторых, что слова образуют достаточно привилегированную
систему знаков, когда дело идет о выявлении порядка вещей, для
того, чтобы естественная история, если она хорошо организована, и
деньги, если они хорошо упорядочены, функционировали наподобие
языка. Алгебра является тем же для матезиса, чем знаки, и в
особенности слова, -- для таксономии: установлением и выявлением
порядка вещей.
Тем не менее имеется существенное различие, препятствующее
классификации быть спонтанным языком природы, а ценам --
естественной речью богатств. Или, скорее, существуют два
различия, одно из которых позволяет область словесных знаков
отличить от областей богатств или природных существ, а другое
позволяет отличить теорию естественной истории от теории
стоимости и цен.
Четыре момента, определяющие основные функции языка
(определение, сочленение, обозначение, деривация), тесно связаны
между собой, поскольку они предполагают друг друга, начиная с
того момента, когда вместе с глаголом преодолевают порог
существования знака, Однако в действительном происхождении языков
движение различается как по направлению, так и по точности:
начиная с исходных обозначений воображение людей (сообразно
странам, в которых они живут, условиям их существования, их
чувствам и страстям, их практической жизни) вызывает деривации,
изменяющиеся вместе с народами и объясняющие, несомненно, помимо
разнообразия языков, относительную неустойчивость каждого. В
определенный момент этой деривации и внутри отдельного языка люди
имеют в своем распоряжении совокупность слов, имен
существительных, сочленяющихся одни с другими и расчленяющих их
представления; но это анализ настолько несовершенен, он допускает
столько неточностей и столько накладок, что по отношению к одним
и тем же представлениям люди используют различные слова и
образуют различные предложения: их рефлексия не является
безошибочной. Между обозначением и деривацией множатся сдвиги
воображения; между сочленением и атрибутивностью распространяется
ошибка рефлексии. Поэтому на горизонт языка, может быть
бесконечно удаленный, проецируется идея универсального языка, в
котором значение слов в выражении представлений было бы
достаточно четко фиксировано, достаточно хорошо обосновано, с
достаточной очевидностью признано для того, чтобы рефлексия могла
бы со всей ясностью убедиться в истинности любого предложения, --
благодаря такому языку "крестьяне могли бы лучше судить об истине
вещей, чем теперь это могут философы"<$FD e s c a r t e s.
Lettre a Mersenne, 20 nov. 1629 (A. T. I., p. 76).>; совершенно
отчетливый язык дал бы возможность вполне ясной речи: этот язык
был бы в себе самом Ars combinatoria. В равной мере поэтому
применение любого реального языка должно дублироваться
<< Пред. стр. 32 (из 54) След. >>
Список литературы по разделу