<< Пред. стр. 1 (из 7) След. >>
Список литературы по разделу
ЦЕНТР СИСТЕМНЫХ РЕГИОНАЛЬНЫХ
ИССЛЕДОВАНИЙ И ПРОГНОЗИРОВАНИЯ
ИППК ПРИ РГУ
ЮЖНОРОССИЙСКОЕ ОБОЗРЕНИЕ
ВЫПУСК 6
КСЕНОФОБИЯ НА ЮГЕ РОССИИ:
СЕПАРАТИЗМ, КОНФЛИКТЫ И ПУТИ ИХ ПРЕОДОЛЕНИЯ
Сборник научных статей
Ответственный редактор
Черноус В.В.
Ростов-на-Дону
Издательство СКНЦ ВШ
2002
ББК 66.3 (2 Рос)+67.400.7 (2 РОС)
К 44
Редакционная коллегия серии:
Акаев В.Х., Арухов З.С., Волков Ю.Г., Добаев И.П. (зам. отв. ред.),
Попов А.В., Черноус В.В. (отв. ред.), Ненашева А.В. (отв. секретарь).
Рецензенты:
Понеделков А.В. - доктор полит.н., проф. СКАГС
Рябцев В.Н. к.ф.н., доц. РГУ
Цечоев В.К. к.и.н., доц. ДЮИ
К 44 Ксенофобия на Юге России: сепаратизм, конфликты и пути их преодоления/ Южнороссийское обозрение Центра системных региональных исследований и прогнозирования ИППК при РГУ. Вып. 6. Отв. редактор В.В. Черноус
- Ростов-на-Дону: Издательство СКНЦ ВШ, 2002 - 220 с.
ISBN 5-87872-141-4
Авторы сборника рассматривают теоретические и практические проблемы конфликтологической работы на юге России, формы и типы проявления ксенофобии, сепаратистских тенденций, выявляют стабилизирующие факторы и "точки роста", служащие индикаторами нормализации в регионе социально-политической ситуации.
Сборник подготовлен в рамках федеральной целевой программы "Формирование установок толерантного сознания и профилактика экстремизма в российском обществе (2001 - 2005 годы)".
Д - 01 (03) - 2001. Без объявл.
ISBN 5-87872-141-4
(c) Центр системных региональных
исследований и прогнозирования
ИППК при РГУ
В.В. Черноус
СОЦИАЛЬНО-ПОЛИТИЧЕСКИЙ ПРОЦЕСС НА ЮГЕ РОССИИ: ОТ ВСПЫШКИ КСЕНОФОБИИ К РЕГЕНЕРАЦИИ ЭТНОКУЛЬТУРНОГО ВЗАИМОДЕЙСТВИЯ И ОСОЗНАННОГО ЕДИНОГО ГРАЖДАНСТВА
Динамика социально-политической ситуации на Юге России постоянно находится в центре внимания исследователей1, что позволяет отослать читателя к их трудам, остановившись лишь на некоторых аспектах темы.
Ксенофобия - вечный спутник любого общества, казалось почти полностью ушла из внутрисоветской жизни к концу 70-х годов ХХ века, со второй половины 80-х годов стала проявляться в самых радикальных формах и особенно на Северном Кавказе.
Обычно корни ксенофобии пытаются выявить в доктринах этнонационализма, религиозного экстремизма или леворадикальных движений. Как правило, критиками ксенофобии выступают авторы, придерживающиеся, как им кажется, либеральных взглядов. В то же время позиции многих отечественных либералов, задорно клеймящих нетерпимость националистов, коммунистов, представителей традиционных религий, содержат поразительные "фобии" по отношению к любым взглядам, не совпадающим с их собственными2, страдают навязчивым стремлением все закрыть, запретить, пресечь. В первую очередь это относится к любым проявлениям русского национального самосознания, а также этнического или религиозного сознания народов России.
Взрыв ксенофобии в конце 80-90-х годов ХХ века во многом был резонансом на либерально-радикальные преобразования союзного, а затем федерального центра, не учитывавшего социокультурные и ментальные особенности народов Юга России.
В результате одной из сторон, переживаемого Россией системного кризиса, стал кризис цивилизационно-культурной идентификации русских и народов Северного Кавказа. В результате дискредитации социалистической идеологии, составлявшей мировоззренческую основу системной целостности советского народа ("советскости") как сверхнациональной общности произошла сегментация цивилизационно-культурного пространства бывшего СССР.
Современная культура Северного Кавказа исторически сформировалась в результате сложного полилога кавказской горской, исламской и русской (российской) цивилизаций и культур, модернизационных процессов ХХ века ("российскость" по терминологии В.Б. Виноградова).
В советский период на Северном Кавказе сложился определенный баланс, взаимное "прорастание" различных культур друг в друга, их толерантность и дружественность, что определялось универсальным характером и авторитетом русской культуры.
Распад СССР и провал реформ в России среди прочего привели к скачкообразной утрате русской культурой в массовом сознании на Северном Кавказе своего универсального характера и авторитета. Кризис национального самосознания коснулся всех народов, но проявился неоднозначно и выход из него в настоящее время идет различными путями.
Основой национального самосознания является история, историческое самосознание. Цивилизационно-культурный нигилизм федеральных властей в 90-е годы проявился в стремлении изменить менталитет общества, разрушить ценностную систему, знаки и символы как советской эпохи, так и российской истории, русских как государствообразующей нации.
Коммуникативная атака на эти ценности сформировала стереотип отечественной истории как тупиковый путь от якобы ошибочного принятия восточного христианства и до наших дней, всегда носившего экспансионистский и катастрофический характер. Учебники серии "Обновление гуманитарного образования в России" закрепили этот стереотип рисуя Россию и ее духовно-культурные основы "как пример неудавшейся истории", практически не оставляя в ней ни одной не дискредитированной крупной личности.
Такая политика имела своим результатом кризис русского национального самосознания. В результате сформировалась генерация "россиянцев", страдающих комплексом государственной и национальной неполноценности, лишенных патриотизма, оторванных от своих корней, готовых практически к принятию любого вида асоциальной деятельности.
Создание отталкивающего образа России и русского народа, а их культуры как вторичной, якобы своего рода лишь ретранслятора европейской в полиэтническом государстве не могло не носить деструктивного характера. Если ранее принадлежность к великой супердержаве и ее достижениям в разных сферах деятельности, культуре была предметом гордости всех народов, в том числе Северного Кавказа, то теперь объективно возникла потребность дистанцироваться от "не престижной", тупиковой социокультурной системы и ее влияния как условия этнического самосохранения.
Кризис российской идентичности актуализировал этническую, религиозную, северокавказскую и кавказскую самоидентификацию горских народов, причем в цивилизационно-культурной оппозиции собственно России.
На Северном Кавказе, как и в других обществах в условиях кризиса и процессов дезинтеграции проявился архаический синдром, т.е. регенерация комплекса архаических явлений, представлений, стереотипов и норм поведения, размывание или сужение сферы рационального, усиливалось воздействие иррационального и чувственно-эмоционального восприятия окружающей действительности, укреплялось мифологическое мышление (в т.ч. героика наездничества, пленопродавства, неподчинение государственной власти и т.п.).
Этот процесс проявляется на разных уровнях и в различных формах.
Актуализация относительно закрытой традиционной культуры происходит для современных поколений с того времени и состояния, когда она пережила свою катастрофу, т.е. с XVIII - 1-й пол. XIX в.в. (до окончания Кавказской войны). В связи с этим возросло влияние исторического сознания горских народов, как фактора, определяющего этническое и панэтническое самосознание, а тем самым культурно-цивилизационную самоидентификацию. Прессу региона всех субъектов РФ на Северном Кавказе захлестнул поток псевдонаучных и наукообразных публикаций (монографий, статей, публицистики) по проблемам истории отдельных народов, которые в принципе проявляют между собой очевидное сходство в одном - в стремлении к чрезмерному приукрашиванию и преувеличению, вопреки фактам, былой исторической роли своих народов, способах внушения им чувства собственной национальной исключительности и превосходства, идеи этноцентризма и ксенофобии3.
Как отмечалось в "Обращении участников XIX межрегиональной научной конференции по археологии Северного Кавказа "Крупновские чтения" к историкам -кавказоведам, ко всем представителям науки и образования" (апрель 1996г.), эти искажения и извращения "находят свое выражение в том, что на коренное этнолингвистическое, генетическое родство своих предков с шумерами, египтянами, этрусками, скифо-сарматами и др. теми или иными известными этносами древних эпох одновременно претендуют в разных республиках региона представители и тюркоязычных народов (балкаро-карачаевцы, кумыки) и адыгов (кабардино-черкесы, адыгейцы) и вайнахов (чеченцы, ингушы), а формирование осетин прямолинейно связывают с индо-арийцами эпохи бронзы вайнахов и англичан; о генетическом единстве касогов (предков адыгов) с китайцами или с казаками, а те же казаков с половцами; о принадлежности тюркам почти всех древних и средневековых кочевнических культур еврозайских степей и о создании ими же нескольких ранних цивилизаций".
Вместе с тем доказывается, что предки современных этносов занимали огромные территории: "осетин - от Палестины до Британии, вайнахов - от Кавказа до Дона и Днестра, адыгов - от Малой Азии и Средиземноморья до Каспия, балкаро-карачаевцев и кумыков - от Эгейского моря до Сибири и от Месопотамии до Поволжья и Урала"4.
Поток этой литературы достиг своего апогея в 90-е годы и начал перекочевывать в школьные учебники5. Протесты профессиональных археологов и историков в малотиражных изданиях тонут в потоке подобных паранаучных теорий, которые определяют формирование массового исторического сознания, "этнических мифов" поколений, формирующихся в этот период. Внедрение в обыденное сознание мысли об "утраченных" территориях предков стимулирует взаимные территориальные претензии, сепаратистские проекты, а также предъявление "прав" на южнорусские области вплоть до Поволжья.
Романтизация древней и средневековой истории сочетается с заполнением "белых пятен" северокавказской истории, носивших трагический характер для местных народов - Кавказская война и мухаджирство, депортация 1943 - 1944 года и т.п.
В изучении русско-северокавказских отношений основной акцент делается на военном противостоянии с Россией, при этом идеализируются восточные каналы культурного развития и политика в Кавказском вопросе европейских государств. Ситуация осложняется тем, что собственно русское кавказоведение фактически прекратило свое существование как научное направление к середине 80-х годов (сейчас оно находится в стадии восстановления). Образовавшуюся лакуну заполнили труды западных и восточных ученых эмигрантов-горцев, которые написаны с откровенно антироссийских и даже русофобских позиций (А. Авторханова, Хавжоко, Р. Трахо и др.).
Такая концентрированная атака на массовое сознание северокавказских народов привела к демонизации политики России на Кавказе, что вызывало протесты у отдельных местных историков, но это лишь единичные голоса в 90-е годы ХХ в. Подобные тенденции подкреплялись и другими факторами: изменения названий улиц, площадей шло в направлении увековечивания памяти борцов с "русским колониализмом", с этим же была связана деятельность национально-культурных учреждений.
В этот период в программах научных конференций, семинаров в регионе крайне мало ученых из несеверокавказских республик, особенно русских ученых, что объясняется не только политизированностью многих научных форумов, но и банальным отсутствием средств. В этом же причина ограниченных возможностей для ученых из Северного Кавказа проходить стажировку, участвовать в конференциях и т.п. в российских городах, в отличие от поездок при спонсорской поддержке в США, Европу, Турцию арабские страны.
Существенные различия в интерпретации Кавказской войны и ее последствий у русских и "кавказцев" (ученых и в обыденном сознании) также стали одним из факторов, придающих конфликтный характер русско-северокавказскому цивилизационно-культурному диалогу, распространения взаимной русофобии, кавказофобии и исламофобии.
При таком подходе естественен вывод типичный для значительной части "местных" кавказоведов: "культуртрегерская роль официальной России сводилась фактически к тотальному уничтожению Кавказской культуры, а не к какому бы то ни было "влиянию". Российская культура стала восприниматься как "чужая", только как средство русификации и вызывать отчуждение.
Если старшее поколение народов Северного Кавказа в целом толерантно и сохраняло интернациональные позиции, то среди 40 - 30-летних такого единства уже не было, а последующие поколения формировались в социокультурной среде, которая определяется следующей оппозицией в своем крайнем выражении (аналогичных высказываний можно привести значительно больше и применительно почти ко всем горским народам):
"История черкесов, абазин, абхазов, вайнахов и осетин предстает как история основателей государств и цивилизаций, и, вместе с тем, как история разрушителей государств и цивилизаций... Черкесия или земля Аттехей, на протяжении тысячелетий была генератором чистой крови, ненормально агрессивной и божественно красивой черкесской породы"6. "Чеченская нация является этнической корневой частью Кавказской расы, одним из древнейших источников человеческой цивилизации, первоосновной духовности, прошла хурристскую, миттанскую, урартскую культуры и выстрадала свою историю и право на достойную жизнь, стала образцом жизнестойкости и демократии".
Русизм - это особая форма человеконенавистнической идеологии, основанной на великодержавном шовинизме, полной бездуховности и безнравственности. Отличается от известных форм фашизма, расизма, нацизма особой жестокостью как к человеку, так и природе, к самому Создателю Миров. Принцип действия - уничтожение всего и вся, тактика выжженной земли. Отличается шизофренической формой мании мирового господства. Обладая рабской психологией, паразитирует на ложной истории, экспансированных территориях ми народах. Русизму характерен постоянный политический, юридико-правовой, идеологический терроризм.
Русизм - национальная и государственная политика и идеология России"7.
В случае утверждения в историческом и национальном самосознании горских народов (как и кавказофобии, исламофобии у русских) подобных взглядов, возможности полилога, взаимодействия различных культур в регионе были бы блокированы на долгое время.
Трагические события в Чечне (1994 - 2001), а затем агрессия международного терроризма против России, террористическая атака 11 сентября 2001 г. в США и последующая антитеррористическая операция оказали серьезное влияние на самосознание как региональных элит, так и широких слоев населения, что, к сожалению, прошло не замеченным для многих исследователей.
За последние десять лет ХХ века ни один регион нашей страны не привлекал такого внимания ученых, средств массовой информации, как Северный Кавказ. Таким образом, как бы воспроизвелась ситуация конца XIX в., когда академик Н.Ф. Дубровин зафиксировал аналогичное положение. Но если 100 лет назад российское кавказоведение с каждой новой экспедицией, публикацией углубляло и расширяло научные знания о геологии, природных ресурсах, истории, лингвистике, этнографии и т.п. Северного Кавказа, то современное состояние науки о Кавказе, образования, СМИ не представляется столь однозначным.
Для значительной части публикаций по проблемам Северного Кавказа характерны:
* ориентация на формирование этноцентристских мифов;
* стирание грани между наукой, публицистикой и просто отдельными (часто агрессивными) представлениями;
* замыкание исследователей в национальных квартирах;
* почти исключительное сосредоточение внимания на кризисных и конфликтных проблемах.
Подобный однобокий подход привел к формированию в научном и общественном сознании ложных, на наш взгляд, стереотипов:
* Северный Кавказ объективно есть зона нестабильности и конфликтов;
* Северный Кавказ является чужеродным регионом в составе России, постоянной угрозой ее безопасности;
* народы Северного Кавказа не восприимчивы к модернизации, демократизации и просто не способны к мирной жизни.
Отталкиваясь от этих базовых стереотипов, социальнополитическая, этнополитическая ситуация на Северном Кавказе почти исключительно стала определяться в логике и категориях конфликтологии, а образ региона формируется в парадигме конфликтного мышления. Ксенофобия, экстремальные формы проявления межэтнических противоречий конца 80 - середины 90-х гг. ХХ в., когда на Северном Кавказе развивался процесс этнический мобилизации, стали восприниматься как естественное состояние, норма общественно-политической жизни региона. Становление этнополитики в нашей стране связано именно с этим этапом истории России, что определило превалирование в этнополитических исследованиях конфликтологический проблематики, закрепленной к тому же в СМИ и перекочевавшей в местные школьные и вузовские программы. В результате был сформирован образ Северного Кавказа как зоны сплошной напряженности.
Загнав себя в эту виртуальную реальность, общество на всех уровнях - обыденном, публицистическом, научном - во всех сложностях и противоречиях современных этнополитических процессов видит, по крайней мере, латентные конфликты. В этой парадигме сформировались и продолжают мыслить многие этнополитологи, занявшиеся северокавказской проблематикой в 80 - 90 гг. ХХ в.
Известная склонность национального самосознания к эсхатологичности, катастрофичности наложилась на конфликтное мышление. Зацикливание на катастрофах и конфликтах привело к тому, что произошел определенный сдвиг в сознании, когда через конфликтогенную "оптику" мы перестали воспринимать мир и себя во всей сложности и многообразии. Это в полной мере относится к различного рода этнополитическим мониторингам, большей части научных экспертиз и прогнозов. Действия власти в этом контексте сводятся к ситуативной рефлексии, бесконечной профилактике, предупреждению, отражению угроз и разрешению конфликтов (что само по себе очень важно, необходимо, но должно быть предметом внимания профессионалов, а не спекуляции публицистов), но не может вырваться из порочной "конфликтной" логики, обречены постоянно воспроизводить кризисную ситуацию.
На этот аспект под разным углом зрения обращали внимание авторы, которые рассматривают проблемы Северного Кавказа в более широком контексте, имеют больший, чем последнее десятилетие опыт работы в кавказоведении. Так, В.А. Авксентьев обратил внимание на то, что "проблемы этничности, этнических отношений вообще утратили всякий элемент позитивности и присутствуют исключительно в конфликтном варианте", и поставил вопрос о создании позитивного, пусть даже мифологического, образа межэтнический коммуникации, а на ее основе формирование навыков и умений построения системы этнокультурного плюрализма8.
Более глубокой представляется точка зрения ученых из Кабардино-Балкарии - А.Х. Борова, К.Ф. Дзамихова9, которые обращают внимание на то, что Северный Кавказ (исключая Чечню) в условиях глубочайшего экономического, социального кризиса, вмешательства внешних сил и провалов кавказской политики федерального центра демонстрирует удивительную укорененность интеграции в общероссийское социально-политическое пространство. Северный Кавказ представляет собой, как показывают события последнего десятилетия, область устойчивого взаимодействия этносов, культур и цивилизаций. "С одной стороны, эти особенности объективно сформированы всем ходом предшествующей истории, с другой - они принципиально неустранимы и будут сохранять свое доминирующее значение для народов региона и для России в целом на всю обозримую перспективу" (К.Ф. Дзамихов). Аналогичный подход развивают Ю.Г. Волков и В.В. Черноус10. В одном из своих выступлений полномочный представитель Президента РФ в Южном федеральном округе В.Г. Казанцев также подчеркнул: "необходимо уйти от мифологемы, что Кавказ изначально конфликтен в силу цивилизационно-культурного разнообразия, а северокавказские народы якобы не способны к мирному сосуществованию и взаимодействию"11.
Данный подход к этнополитическим процессам пока не разделяется большинством исследователей, которые остаются в плену инерционного восприятия ситуации на Северном Кавказе начала 90-х годов, т.е. пика этнической мобилизации. С середины 90-х годов ситуация медленно, но коренным образом меняется. Этнонационализм в своих крайних формах практически сошел на нет, умеренные этнонационалисты интегрировались во властные республиканские структуры. В республиках (исключая Чечню, и с некоторым отставанием в Карачаево-Черкесии) созданы нелиберальные формы демократии, и этническую форму мобилизации сменил процесс этнической реконструкции, т.е. адаптации этносов к новым условиям российского социального пространства. Иллюзорная, а затем и реальная утрата русской культурой своего приоритета на Северном Кавказе, рост ксенофобии, имели следствием неизбежную деградацию культуры на Северном Кавказе, в целом, и каждого народа в отдельности, а снижение ее интегрирующей роли вело к углублению сегментации общества, конфликтам, что было осознано местными элитами и обществом. В то же время актуализируется "внешний фактор" этнополитической ситуации на Юге России, силы, заинтересованные в сохранении управляемой нестабильности под предлогом борьбы с "международным терроризмом".
Не отрицая значения конфликтологической работы (так как ситуация остается неустойчивой, а все негативные факторы, на нее влияющие, сохраняются), основное внимание, на наш взгляд, необходимо переориентировать на выявление и укрепление факторов региональной и общероссийской интеграции, точек роста в экономической, социальной и культурной сферах. Этот же подход желательно положить в основу информационной и образовательной политики. Речь идет не о замене негативной мифологемы этнополитического процесса в регионе на позитивную мифологему, а о системном анализе состояния и тенденции развития Северо-Кавказского региона.
Данную цель и преследует наш сборник, в котором авторы нащупывают новые тенденции в развитии социально-политической ситуации на Юге России, перспективы ее нормализации, хотя придерживаются различных политических взглядов и принадлежат к разным научным школам, исследовательским культурам.
Д.Б. МАЛЫШЕВА
РОССИЯ И ГОСУДАРСТВА ЗАКАВКАЗЬЯ В ПОИСКАХ УСТОЙЧИВОЙ СТАБИЛЬНОСТИ
Конец 80-х и начало 90-х годов - исходная точка периода, когда закавказские конфликты превратились в печальную повседневность социально-политического бытия сначала СССР, а затем и СНГ. Это были конфликты уже новой посткоммунистической эпохи, зарождавшиеся и развивавшиеся в процессе глобальных геополитических изменений. Возникнув в условиях единого целостного государства (СССР), одни конфликты (грузино-абхазский, грузино-осетинский) приобрели характер внутренних, и лишь армяно-азербайджанский обрел статус межгосударственного, не утратив при том прежнего содержания: ведь изначально этот конфликт был вызван стремлением карабахских армян реализовать идею национального самоопределения.
Известный российский ученый-международник Н.А.Косолапов считает, что по своему происхождению конфликты постсоветского пространства - это особая реальность. "Объективная сложность внутреннего мира постсоветского пространства, - подчеркивает ученый, - нигде не проявляет себя столь очевидно и не сказывается столь сильно, как в развернувшихся на территории бывшего СССР конфликтах. Естественно, что и корни конфликтов постсоветского пространства также восходят и к советскому, а во многих случаях и к еще более отдаленному прошлому"1.
В настоящее время во всех старых "горячих точках" Закавказья - в Нагорном Карабахе, Абхазии, Южной Осетии - широкомасштабные боевые действия прекращены. В Нагорном Карабахе подписанное армянской и азербайджанской сторонами 16 мая 1994 г. Бишкекское соглашение о прекращении огня в целом соблюдается. В Абхазии и Южной Осетии миротворческие контингенты СНГ ввели в действие соглашения о прекращении огня и с тех пор они контролируются военными наблюдателями ООН. Во всех перечисленных конфликтах стороны удалось усадить за стол переговоров. Так, ведется прямой армяно-азербайджанский диалог относительно урегулирования карабахской проблемы. Налажены грузино-абхазские контакты после некоторого дипломатического затишья, последовавшего за встречей Эдуарда Шеварднадзе и Владислава Ардзинбы в 2000 г. Тем не менее, сохраняется потенциальная угроза возобновления "замороженных" конфликтов - между Арменией и Азербайджаном из-за Нагорного Карабаха, в Южной Осетии и на линии грузино-абхазского вооруженного противостояния.
Рассмотрим, как складывается ныне ситуация в каждой конфликтной зоне.
Армяно-азербайджанский конфликт из-за Нагорного Карабаха. Подоплека армяно-азербайджанского вооруженного противостояния, начавшегося в 1988 г., сложна и многопланова. Помимо историко-культурного соперничества с элементами межнациональной розни здесь имел место и собственно территориальный спор из-за Нагорного Карабаха. Идеи национального самоопределения, взятые на вооружение с конца 80-х годов интеллигенцией и общественно-политическими объединениями (Комитет "Карабах", Армянское общенациональное движение, Народный фронт Азербайджана и др.) в Армении и Азербайджане также оказали влияние на развитие данной конфликтной ситуации. Немалую роль в разжигании конфликтной ситуации сыграли и маневры тогдашнего союзного центра, намеревавшегося ослабить и расколоть национально-освободительные движения в республиках Закавказья, сохранить их в орбите своего влияния. Наконец, завязавшаяся с 1993 г. интрига вокруг каспийской нефти и путей ее транспортировки превратилась со временем в существенную помеху, препятствующую разрешению конфликта, а также и в важный фактор геополитического соперничества в регионе.
Поскольку речь идет о незаконченной войне между Арменией и Азербайджаном - двумя независимыми государствами, признанными международным сообществом и его организациями (ООН, Совет Европы, ОБСЕ и др.), конфликт между ними относится к категории межгосударственных. Но это одновременно и государствообразующий конфликт ввиду того, что армяне Нагорного Карабаха, изменив административный и политический статус Нагорно-Карабахской автономной республики Азербайджана (НКАО), ставят своей целью создание собственной государственности: в 1992 г. они объявили себя независимым государством - Нагорно-Карабахской Республикой (НКР). В ходе боев Армия НКР установила контроль над семью прилегающими к Нагорному Карабаху азербайджанскими районами, превратив их в так называемую зону безопасности. Несмотря на то, что районы, входящие в эту зону - за исключением Лачинского и Кельбаджарского - остаются незаселенными и неосвоенными, власти НКР уклоняются от обсуждения вопроса об их освобождении, пока от Азербайджана не будут получены гарантии безопасного проживания армянского населения Нагорного Карабаха.
Хотя переговорный процесс вокруг карабахского урегулирования длится уже не первый год, подходы сторон к большинству спорных вопросов конфликта кардинальным образом различаются.
Позиция официального Баку базируется на тезисе отстаивания территориальной целостности азербайджанского государства. При этом обсуждение проблемы Нагорного Карабаха обставляется рядом предварительных - и явно неприемлемых для другой стороны - условий. Баку требует, в частности: отмены законодательных актов, меняющих статус спорной карабахской территории, которую продолжает считать своей; возвращения семи прилегающих к Нагорному Карабаху районов, оккупированных армией НКР, что составляет, по подсчетам азербайджанской стороны, 20% территории Азербайджана; разоружения и роспуска Армии НКР. Лидеры Азербайджана прилагают огромные усилия, чтобы заручиться поддержкой мирового сообщества, стремясь представить конфликт не борьбой карабахских армян за самоопределение, а агрессией Армении и захватом ею чужих земель с вытекающими отсюда международно-правовыми последствиями.
Стержнем позиции Армении является вопрос о безопасности армянского населения Нагорного Карабаха и такое решение карабахской проблемы, которое было бы приемлемо для НКР. Официально не признавая Нагорно-Карабахскую республику, армянская сторона поддерживает право НКР на самоопределение. По мнению президента Армении Роберта Кочаряна, "важно, чтобы решение карабахского конфликта было найдено его сторонами, а не навязано международным сообществом"2. Вместе с тем объективно Армения заинтересована в установлении мира с Азербайджаном: во-первых, это позволило бы ей наладить нормальные взаимоотношения с соседями и мировым сообществом; во-вторых, дало бы возможность подключиться к выгодным экономическим проектам, связанным, в том числе, и с транспортировкой каспийской нефти.
Лидеры НКР стремятся убедить мировую общественность в том, что "народ Карабаха" ведет национально-освободительную борьбу и потому республика должна быть признана воюющей стороной. Тем самым НКР претендует на прямое участие в переговорах по урегулированию конфликта, чему противится азербайджанская сторона.
Неурегулированность конфликта усугубляется неблагоприятным социально-экономическим фоном, политической нестабильностью во всех участвующих в конфликте государствах. Сохраняется и внутриполитическая нестабильность во всех государствах, участвующих в конфликте. 27 октября 1999 г. группа террористов расстреляла армянский парламент, в марте 2000 г. было совершено покушение на президента НКР Аркадия Гукасяна, а в Азербайджане обстановку повышенной нервозности создают слухи о проблемах со здоровьем президента Гейдара Алиева и его планы передачи власти назначенному им преемнику (на этом посту Алиев видит своего сына Ильхама). По мере того, как растет число тех, кто разочаровался в возможности решения конфликта на пути переговоров, в Азербайджане все громче заявляет о себе "партия войны". Тревожной тенденцией в этой республике становится также увеличение числа сторонников так называемых ваххабитских движений, которые представляют серьезную оппозиционную силу.
Постоянное присутствие беженцев, которых в массе своей так и не удалось возвратить в места их довоенного проживания, затрудняет восстановление подорванных войнами хозяйств. По данным Госкомстата Азербайджана, в 1998 г. в стране было зарегистрировано 233 тысячи беженцев из Армении и Узбекистана (в основном турки-месхетинцы) и 604 тысячи вынужденных переселенцев3. В Армению в 1988-1992 годах из Азербайджана переместилось 360 тысяч беженцев и вынужденных переселенцев4. В обеих странах беженцы оказывают дестабилизирующее воздействие на экономику, поскольку оттягивают значительную долю государственных расходов.
Одной из наиболее болезненных проблем стала вынужденная миграция. Выезжают по преимуществу городские жители, многие из которых имеют высшее образование или являются высококлассными техническими специалистами. На миграционные настроения большое влияние оказывают такие факторы, как неурегулированность карабахского конфликта, внутриполитическая нестабильность, резкое падение жизненного уровня населения, отсутствие работы и перспективы. За последнее десятилетие из Армении уехало до полутора миллиона человек5, включая и тех, кто вынужден был бежать из Азербайджана, но так и не сумел обустроиться на исторической родине. В Азербайджане практически не осталось армян. Только в Нагорном Карабахе, который Азербайджан продолжает считать своей территорией, их насчитывается около 130 тыс. Усилился отток из страны этнических азербайджанцев, а также русских. Например, в Москве и Московской области имеют регистрацию, то есть прописку, 800 тысяч азербайджанцев, а их общее число, по неофициальным данным, достигает 1-2 миллионов человек6.
Но позитивным все же остается то, что переговорный процесс усилиями многочисленных посредников не прерывается. В последние годы он активизировался и проходил в формате двусторонних встреч азербайджанского и армянского президентов. Тем не менее, действенного прорыва в разрешении карабахской проблемы в ходе нескольких раундов переговоров Алиев-Кочарян добиться не удалось. По-прежнему далеки от разрешения противоречия между конфликтующими сторонами относительно таких принципиальных вопросов, как статус Нагорного Карабаха, ситуация с занятыми Армией НКР азербайджанскими территориями, положение беженцев.
Конфликты Южной Осетии и Абхазии. Внутренние конфликты с Южной Осетией, Аджарией и - самый продолжительный и кровавый - с Абхазией начались за несколько лет до провозглашения независимости Грузии. Сложная и запутанная история взаимоотношений населяющих эту страну народов была усугублена в конце 80-х - начале 90-х годов действиями националистических политиков, которые, раздувая этнические разногласия, вызвали эскалацию кровопролития.
Самая серьезная для Тбилиси проблема - это взаимоотношения с Южной Осетией и Абхазией, которые превратились де-факто в самоуправляющиеся территории.
Южная Осетия. После завершения в 1992 году боевых действий в зоне конфликта и ввода в республику миротворческих сил СНГ, положивших конец вооруженному противостоянию с Грузией, здесь воцарилось относительное спокойствие. Миротворческий контингент СНГ и военные наблюдатели ООН осуществляют контроль за соблюдением Соглашения о принципах мирного урегулирования конфликта, подписанного Грузией и Россией 24 июня 1992 г. Но идея национального самоопределения сохраняет в Южной Осетии свою притягательность. Она проявляется и в дискуссиях по вопросу о "воссоединении Южной Осетии и России", и в принятии ряда законодательных актов. Так, 8 апреля 2001 г. на проходившем в республике референдуме была принята Конституция Республики Южная Осетия, первая статья которой гласит: "Республика Южная Осетия является независимым, суверенным, демократическим государством"7. Официальный Тбилиси расценил принятие конституции как "еще одно проявление сепаратизма и нежелания вести конструктивный диалог по урегулированию грузино-осетинского конфликта"8. Эти разногласия свидетельствуют о том, что конфликтный потенциал на этой части грузинской территории сохраняется, а значит - до урегулирования конфликта с Южной Осетии все еще далеко.
Конфликт в Абхазии еще серьезнее осложняет позиции грузинского руководства. Де-факто Республика Абхазия давно стала независимой и, похоже, грузинским властям не остается ничего лучшего, как отыскать приемлемую политическую формулу для того, чтобы, "не потеряв лицо", упорядочить свои отношения с этой территорией.
Сложная и достаточно запутанная история отношений грузин и абхазов была усугублена действиями националистических политиков, которые в конце 80-х - начале 90-х годов искусственно раздули этнические разногласия. Двигателями конфликта стали и групповые интересы. Задолго до военной фазы грузино-абхазского противостояния активизировалось абхазское политико-идеологическое движение, в котором требования равноправия абхазской культуры и языка играли подчиненную роль, а на первый план выдвигалась идея национального самоопределения. Противоречия углубились в период президентства Звиада Гамсахурдиа (1990-1992 гг.), который взял курс на создание по этническому принципу "единой грузинской нации", что усугубило межнациональные проблемы в Грузии в целом и укрепило опасения абхазов относительно будущего своей автономии. Тем более, возник прецедент: упразднение Юго-Осетинской автономной области и создание на ее месте "Цхинвальского района".
В августе 1992 г. Э.Шеварднадзе, сместивший З.Гамсахурдиа в ходе военного переворота, попытался подчинить Абхазию силой оружия: на территорию автономии были введены части Национальной гвардии и регулярной армии Грузии и начались кровопролитные бои. Подписанное в Москве 3 сентября 1992 г. соглашение о прекращении огня не было выполнено, как и соглашение о "территориальной целостности Республики Грузия". 27 сентября 1993 г. абхазскими войсками был взят Сухуми и окончательно разгромленный грузинский десант вынужден был покинуть Абхазию. 4 апреля 1994 г. стороны подписали Заявление о мерах по политическому урегулированию грузино-абхазского конфликта. 14 мая 1994 г. было подписано соглашение об отправке в зону конфликта сил СНГ, которые в соответствии с решением Совета глав государств СНГ были размещены 23 июня 1994 г. в "зоне безопасности" на двенадцатикилометровой территории по обе стороны реки Ингури, в Гальском районе Абхазии и Зугдидском районе Грузии.
За время проведения миротворческой операции в зоне грузино-абхазского конфликта погибло 85 миротворцев, в одном только 2001 г. было зафиксировано 70 инцидентов со стрельбой, более 20 фактов покушения людей и более 120 случаев разбойных нападений9.
С 3 сентября 1992 г. грузино-абхазский конфликт находится в сфере внимания Совета Безопасности ООН. По решению последнего в зоне конфликта присутствует миротворческая миссия ООН (МООННГ), которая призвана наблюдать за соблюдением перемирия и оказывать содействие миротворческому контингенту СНГ. В 1994 г. для содействия переговорному процессу была даже учреждена "Группа друзей Генерального секретаря ООН по Грузии", в которую вошли Франция, Германия, Россия, Великобритания и США.
Несмотря на усилия региональных и международных посредников и миротворцев, политического урегулирования конфликта так и не произошло, поскольку не удалось решить ключевой вопрос - статус Абхазии и характер ее отношений с Тбилиси. Зашли в тупик и переговоры о возвращении беженцев.
Грузинская сторона настаивает на том, что данный конфликт является чисто внутренним (гражданской войной), и возражает против его трактовки как "грузино-абхазского", поскольку это узаконивает притязания абхазской стороны на особый статус. Тбилиси заинтересован в скорейшем завершении конфликта с Абхазией, поскольку сюда стали вмешиваться нефтяные интересы: обеспечение безопасности терминала в Супсе и самого нефтепровода Баку-Супса, который прокладывается неподалеку от зоны конфликта. Руководители Грузии готовы обсуждать с абхазскими лидерами статус автономии, но при выполнении предварительных условий, главное из которых - возвращение грузинских беженцев в Гальский район, который они покинули во время войны 1992-1993 гг. Их численность оценивается грузинской стороной в 200 тысяч человек10. В результате действий грузинских экстремистов из так называемого "Белого легиона", нападавших на абхазов в Гальском районе, еще 30-40 тыс. грузин бежало отсюда11. После относительной стабилизации обстановки, а также в результате принятого абхазскими властями 1 марта 1999 г. решения, позволяющего грузинским беженцам вернуться в родные места, несколько десятков тысяч (по утверждению Ардзинбы - более 60 тысяч12) беженцев вернулось в Гальский район. Из них более 97% участвовали в выборах президента Абхазии 3 октября 1999 г.13.
Абхазская сторона не возражает против заключения с Тбилиси договора - федеративного, конфедеративного либо союзного, но не приходится сомневаться, что это - лишь эвфемизмы для реализации идеи обособления от Грузии и создания независимого государства. Официальные лица Абхазии предлагают отношения "равного партнерства" в рамках конфедерации, на что официальный Тбилиси пока не соглашается, предпочитая обсуждать варианты федерации или "общего государства".
Сама политическая ситуация в Грузии весьма далека от стабильности, а экономическая - от процветания. Результаты реформ, проводимых в Грузии, весьма скромны, а преступность и коррупция огромны. Как и в других закавказских государствах, население здесь устремляется за пределы республики в поисках лучшей доли и работы. По официальным грузинским данным, 650 тысяч граждан Грузии работают в России, а по подсчетам российских экспертов, почти 1/3 населения республики живет за счет средств грузинских граждан, работающих в России либо имеющих там бизнес14. Значительная часть грузинских беженцев из Абхазии (называют цифру в 107 тысяч человек15) также перебралась в Россию. Всего, по свидетельству Тома Гугушвили, возглавляющего департамент миграции в Министерстве по делам беженцев, "около девятисот тысяч грузин, а может быть, и миллион покинули свою страну с 1995 г."16.
Остается неспокойным положение в районах Сванетии, Западной Грузии, Месхетии, Ахалкалаки, Панкиси. Там наблюдаются дезинтеграционные тенденции, тем более, что национальная политика Тбилиси и его отношение к "нетитульным нациям" не претерпели особых изменений. Дестабилизирует обстановку в Грузии и неблагоприятная ситуация в Чечне. Из-за притока чеченских беженцев и свободно перемещающихся через границы боевиков нарушен этнический баланс в приграничных районах Грузии, где компактно проживают родственные чеченцам кистины, что чревато этнополитическим конфликтом.
В начале октября 2001 г. в результате вторжения в Кодорское ущелье Абхазии отряда чеченских боевиков под командованием полевого командира Руслана Гелаева там сложилась взрывоопасная ситуация: грузино-чеченские формирования развернули в Абхазии боевые действия, но были разгромлены и отошли в Панкисское ущелье. Инспирированные боевиками столкновения были направлены на выдавливание из Абхазии российской базы в Гудауте, а заодно и миротворцев, которые начали воевать с чеченцами уже на грузинской земле. Подтверждением этому может служить принятое 11 октября 2001 г. решение парламента Грузии о выводе миротворческих сил СНГ из зоны грузино-абхазского конфликта. Одновременно с этим грузинский лидер предложил Турции подключиться к миротворческой операции в Абхазии, (на что представитель МИД Абхазии заявил, что его республика "выступает категорически против участия стран НАТО в миротворческой операции"17). Подобные действия и заявления официального Тбилиси свидетельствуют как об усилении антироссийской тенденции в его внешнеполитическом курсе, так и о решимости пойти на силовые акции с целью присоединения Абхазии к Грузии.
Пока ни Тбилиси, ни Сухуми не проявили политическую волю к тому, чтобы положить конец диверсионно-террористической деятельности на территориях, подконтрольных силовым структурам той и другой стороны. Не перешли они от стадии политической риторики к подлинным переговорам. Не удивительно поэтому, что ситуация с разрешением застарелого грузино-абхазского конфликта не сдвинулась с мертвой точки.
Очевидно, что нужен прорыв в решении давно назревших проблем, делающих ситуацию в регионе неспокойной и непредсказуемой. Ведь поскольку конфликты не разрешены, а лишь "заморожены", основа для возможного возобновления военных действий сохраняется. Такое положение таит в себе серьезные риски безопасности, и оно пагубно для всех народов Закавказья и их ближайших соседей. Отсутствие мира и спокойствия негативно сказывается на экономическом развитии региона, так как замедляются темпы его экономического роста. Постоянное присутствие беженцев, которых в массе своей не удается возвратить в места их довоенного проживания, затрудняет восстановление подорванных войнами хозяйств. Сохраняется в связи с этим угроза гуманитарного кризиса. Непосильным бременем на население ложатся военные расходы. Сохраняющаяся региональная нестабильность питает и такие опасные явления, как международный терроризм и транснациональная преступность.
Россию, которая сама является крупной кавказской державой, тесно связанной своей историей и культурой с народами всего Большого Кавказа, нестабильность в этом регионе затрагивает напрямую. Она негативно сказывается на проблемах российского Северного Кавказа, поскольку сепаратистские настроения имеют во многом общий характер и взаимно подпитывают друг друга. Осложняется ситуация на южных границах России, а также ее отношения с государствами Закавказья; тормозятся экономические и деловые контакты в этом важном регионе, где у России есть значительные экономические интересы. Именно поэтому с урегулированием происходящих в Закавказье конфликтов Россия связывает и достижение политической стабильности на всем Большом Кавказе, и развитие здесь регионального сотрудничества. Как подчеркивал министр иностранных дел Российской Федерации Игорь Иванов, "Россия была, есть и будет кавказской державой, поэтому мы стремимся к стабильности в этом регионе и формулируем нашу позицию открыто: состояние "ни войны, ни мира", которое царит там сегодня, нас не устраивает". Соответственно российские приоритеты в Закавказье состоят в обеспечении здесь прочной и устойчивой стабильности, а также в содействии становлению в регионе дружественных нашей стране экономически развитых демократических режимов.
Поскольку негативные тенденции в Закавказье непосредственно затрагивает национальную безопасность России, она стремится сохранить здесь свое военное присутствие. Это и фактор ее влияния в регионе, и важный компонент российской стратегии безопасности. При этом Россия стремится придерживаться сбалансированного подхода, что не исключает возможности развивать углубленные отношения в той или иной области с теми государствами, которые готовы к встречным адекватным шагам. Военные контингенты Министерства обороны Российской Федерации и ее пограничные войска, базирующиеся в Грузии и Армении, - важный фактор стабильности в регионе и одновременно средство поддержания здесь стратегического баланса. При этом закавказские государства нуждаются в России не только как в важном экономическом и политическом партнере. Россия способна создать противовес вызывающим озабоченность закавказских государств турецким либо иранским притязаниям на региональное лидерство.
С 1999 г. российское военное ведомство приступило к реформированию системы своего зарубежного базирования с тем, чтобы такое военное присутствие отвечало в первую очередь национальным интересам России. В рамках этой политической линии в ноябре 1999 г. на саммите Организации по безопасности и сотрудничеству в Европе (ОБСЕ) в Стамбуле было подписано российско-грузинское соглашение, ставшее официальным приложением к Договору об обычных вооруженных силах в Европе. Россия взяла тогда на себя обязательство сократить свое военное базирование в Грузии и уже частично выполнила его. На январском саммите СНГ 2000 г. министры внутренних дел Грузии и России договорились о совместных действиях в борьбе против наркомафии, организованной преступности и терроризма, а также о совместных операциях в районе Панкисского ущелья на чеченском участке российско-грузинской границы. С Азербайджаном были проведены переговоры относительно предотвращения помощи со стороны этого кавказского государства чеченским сепаратистам. В ответ Россия еще раз подтвердила неизменность своего курса на признание территориальной целостности Азербайджана.
Россия, заинтересованная в минимизации существующих в Закавказье рисков и угроз, снижении здесь уровня межнациональной напряженности, прилагает немалые усилия к тому, чтобы помочь своим южным соседям развязать тугие узлы вражды и недоверия. Российский миротворческий контингент на реке Ингури является единственной гарантией невозобновления боевых действий на линии грузино-абхазского противостояния. 500 российских миротворцев выступают гарантами мира и спокойствия в Южной Осетии. Россия готова стать гарантом будущих мирных договоренностей между сторонами карабахского и абхазского конфликтов. Об этом неоднократно заявлял российский президент, уточняя, что речь не идет о каких-то особых притязаниях России на исключительное право гарантировать мир в зоне конфликтов. Россия просто стремится занять в миротворческом процессе место, которое соответствует ее весу и влиянию на Кавказе. Она готова развивать диалог со всеми заинтересованными сторонами.
Между тем за последние годы в Закавказье заметно активизировались и другие посредники и миротворцы - Турция, США, западноевропейские государства. Действуя параллельно России, а чаще - в обход ее, эти новые геополитические "игроки" ставят своей целью невоенными средствами закрепиться на экономическом и политическом пространстве Закавказья. Справедливости ради, заметим, что благоприятные условия для их деятельности создает заинтересованность государств региона в капиталовложениях и военной помощи Запада. Так, некоторые политики в Грузии и Азербайджане считают, что пребывание в блоке НАТО будет лучше способствовать обеспечению национальной безопасности их стран. Звучат здесь время от времени и призывы действовать в конфликтных зонах Кавказа по образцу натовских миротворцев в Косово, чтобы "принудить к миру силой" абхазскую или армяно-карабахскую стороны. Высказывается и идея привлечь войска Альянса к охране каспийских трубопроводов. Следовательно, часть закавказских политиков и государственных деятелей связывают надежды на урегулирование конфликтов именно с нероссийскими посредниками и миротворцами, полагая, что последние справятся с этой задачей лучше, чем Россия. Есть ли для таких надежд реальные основания?
Действительно, западными политиками и экспертами уже выдвинуто немало предложений, нацеленных на достижение стабильности в Закавказье. Большая их часть основывается на инициированной Соединенными Штатами и в основном поддержанной государствами Евросоюза новой мировой стратегии, отвечающей, по их мнению, "реалиям постконфронтационной эпохи". Суть этой стратегии состоит в следующем: поскольку этнические конфликты как наиболее распространенный вид движений за самоопределения выросли в реальную угрозу для многих стран и регионов, превратившись в глобальную проблему, ответом на этот вызов должна стать ревизия ключевого принципа "хельсинского мира" - незыблемости послевоенных границ в Европе. Симптоматично, что Хартия европейской безопасности, принятая на стамбульском саммите ОБСЕ (18-19 ноября 1999 г.), содержала положения, направленные на совершенствование защиты прав национальных меньшинств. При этом идее территориальной целостности государства отведено подчиненное значение. Таким образом, движения за национальное самоопределение в Нагорном Карабахе или в Абхазии теоретически могут получить теперь поддержку - по крайней мере, теоретико-правовая база для этого имеется.
На практике же НАТО пытается превратить международный контроль за кризисами в один из приоритетов собственной деятельности. Эта организация наделяет себя с некоторых пор полномочиями проводить военные операции, в том числе и за пределами сферы действия альянса, не дожидаясь принятия соответствующих резолюций ООН. Напомним, что с 1993 г. по инициативе США в программу действий НАТО была включена идея разработки механизма проведения миротворческих операций на Кавказе, возможно, и по югославской модели (как известно, в бывшей Югославии вооруженные силы альянса использовались для нажима на конфликтующие стороны). В стратегической концепции НАТО, принятой 24 апреля 1999 г. в Вашингтоне, Каспийский регион и Кавказ не упоминаются, но они явно подразумеваются, когда там говорится о возможности возникновения региональных, затрагивающих безопасность альянса кризисов.
Эта стратегия НАТО, в случае ее реализации на Кавказе, усилила бы там напряженность и породила обстановку недоверия. Взяв на себя функцию арбитра в разрешении конфликтных ситуаций и оттеснив от их урегулирования других региональных игроков, в первую очередь Россию, НАТО де-факто превратилась бы в альтернативу Совета Безопасности ООН, девальвируя тем самым роль ООН как субъекта международного права. Этот вопрос приобретает принципиальное значение для России, которая является постоянным членом Совета Безопасности ООН и лидером СНГ, а потому не может принять ситуацию, при которой она оказывалась бы искусственно отрезанной от решения кавказских проблем.
Может ли в таком случае идти речь о появлении в Закавказье нового сильного посредника, который способен бы был применить "дипломатическую силу", чтобы либо заставить противоборствующие стороны разрешить конфликт либо навязать им компромиссное решение?
Представляется, что закавказским политикам пока не стоит связывать завышенных ожиданий с возможностью проведения в регионе "гуманитарной интервенции" с "целью принуждения к миру силой", наподобие недавней - косовской. Во-первых, результаты последней, с точки зрения стабилизации ситуации - более чем сомнительны. Во-вторых, не похоже, чтобы НАТО особо спешило на Кавказ. Большинство западных политиков весьма скептически относятся к возможности реализации в этом регионе модели урегулирования конфликта по тому же образцу, по которому НАТО действовала в Косово. К такому выводу подталкивает их оценка ситуации в регионе. Просчитывают они и реакцию России, для которой этот путь изначально неприемлем и которая к тому же не настолько ослабла, чтобы терять статус одного из ведущих игроков в большой политике. Еще один момент, формально препятствующий проведению операции такого рода: она противоречит Уставу ООН. Последний предписывает в качестве необходимого условия миротворческой операции согласие на нее обеих сторон конфликта. Трудно предположить, чтобы абхазская либо армянская стороны согласились на миротворчество такого рода. Да и как показывает мировая практика, спорные проблемы решаются в большинстве случаев только тогда, когда учитываются на основе компромисса интересы всех сторон, вовлеченных в конфликт.
Уходом от реальных проблем, нацеленных на достижение в Закавказье устойчивой стабильности, видятся и планы по формированию здесь с западной или турецкой помощью неких новых региональных структур безопасности. Обращает на себя внимание в этой связи получивший широкий резонанс сценарий урегулирования конфликтных ситуаций в Закавказье под эгидой ОБСЕ либо других европейских структур. Он содержится в документе, разработанном в мае 2000 г. группой экспертов Европейского Союза (по аналогии с принятым в 1999 г. Пактом стабильности для Балкан) с целью найти приемлемый контекст урегулирования отношений между странами региона на базе подписанного ими некоего "Пакта стабильности для Кавказа". Документ содержит также предложения по региональной интеграции государств Закавказья и их безопасности. За образец при этом берется Европа, объединенная в рамках Европейского Союза.
Сравнение с Европой выглядит, пожалуй, несколько некорректным, ибо сегодня народы Закавказья находятся на той стадии обретения национального самосознания и на том этапе национально-государственного строительства, которые были присущи Западной Европе в 19-м веке. Чтобы осознать свою взаимозависимость, закавказским странам необходимо преодолеть путь, который европейцы прошли за целое столетие. Было бы наивно полагаться на то, что глобализация или помощь мирового сообщества ускорят эти процессы. Стоит отметить также, что надежды на коллективное сотрудничество в рамках общекавказской системы едва ли оправданны еще и потому, что в современном мире государства все же больше отдают предпочтение развитию контактов не на коллективной, а на двусторонней основе.
Трудно представить себе реальное приложение к ситуации в Закавказье и ряда других европейских инициатив в рамках означенного "Пакта стабильности для Кавказа". Во-первых, время для подписания здесь конкретных документов в области региональной безопасности еще не пришло. Это станет возможным только после того, как народы Закавказья уладят свои наиболее острые споры. Ведь неясно, как можно достичь сотрудничества в сфере безопасности, например, между Арменией и Азербайджаном, являющимися сторонами конфликта.
Во-вторых, уже имеющийся опыт ОБСЕ по урегулированию конфликтов на Кавказе нельзя признать особенно удачным: так, в деятельности Минской Группы ОБСЕ по урегулированию конфликта в Нагорном Карабахе особых прорывов не наблюдается, а инициатива проведения двусторонних переговоров в формате регулярных встреч президентов двух государств принадлежит другим посредникам.
В-третьих, ни Европейский Союз, многонациональные военные структуры которого еще не созданы, ни тем более ОБСЕ не обладают механизмами принуждения своего миротворчества, какой есть у ООН, НАТО или у Содружества Независимых Государств, имеющего в своем распоряжении Коллективные Миротворческие Силы СНГ. Нельзя в таком случае исключить, что свои миротворческие функции в кавказских конфликтах ОБСЕ может переложить - по обкатанной балканской модели - на НАТО. Стоит ли говорить, что такой вариант неприемлем ни для России, ни для ее стратегических партнеров в регионе. Он способен также создать новый узел напряженности, особенно если учесть, что гарантом мира в Закавказье в последнее время поспешно самовыдвигается член НАТО - Турция. Поддержка же ее миротворческих инициатив со стороны Евросоюза и США в России расценивается как контрмера, нацеленная на то, чтобы ограничить российское влияние в регионе.
Можно ли в такой ситуации рассчитывать на мир в Закавказье в обозримом будущем?
Представляется, что сейчас самое серьезное препятствие к миру - не техническое, а скорее психологическое: стороны не желают (или не могут) отказаться от своих односторонних стратегий и оценить по достоинству основные позиции оппонента. Нет доверия к другому участнику конфликта, независимо от той роли, которая ему приписывается. Общества не готовы еще в полной мере к политике взаимных компромиссов для создания "позитивного" мира. Не достигнута внутренняя консолидация общества относительно необходимости перехода от конфронтации, от силовых методов к мирному, переговорному процессу. Сама внутриполитическая ситуация в каждой из сторон конфликтов близка к состоянию, которое можно определить как "скрытая неустойчивость", что также не слишком располагает к уступкам и компромиссам. Да и само перемирие в закавказских конфликтах зиждется не на международных гарантиях, а на балансе сил.
Переход к постконфликтному периоду осложняет, как правило, не народ, а преступные и коррумпированные деятели. Избавиться от них обществу достаточно сложно: некоторым удается проникнуть во властные структуры. Кроме того, для влиятельных сторонников условной "партии войны" нестабильность, смута, экономическая военная и политическая неразбериха - благоприятная среда для личного обогащения, и потому они прилагают все силы для создания препятствий для развертывания мирного процесса.
Как показывает опыт урегулирования целого ряда международных конфликтов, активность многочисленных посредников и миротворцев не обязательно и не всегда приводит к позитивным результатам. Далеко не во всех случаях оправдала себя столь полюбившаяся в последние годы Соединенным Штатам и другим странам НАТО тактика "принуждения к миру силой". Многие миротворческие операции (например, в Сомали и Руанде) закончились провалом. Лишь в отдельных случаях натовские миротворцы могли оперативно прекратить кровопролитие или же предотвратить его, однако осуществить постконфликтное миростроительство им оказывается не под силу. Расчеты на то, что международные посредники, представляющие интересы нефтяных компаний, помогут разрешить застарелые спорные проблемы в Закавказье, чтобы появилась возможность беспрепятственно добывать и транспортировать каспийскую нефть, прокладывать новые торговые маршруты и т.п., также весьма призрачны.
Международный опыт свидетельствует и о том, что иногда стороны можно принудить подписать мирные соглашения, заставить их взять на себя некие обязательства. Однако вот выполнить их в полном объеме удается в очень редких случаях. А потому быстрые, принятые под давлением (иногда и под воздействием политической конъюнктуры) решения не всегда оказываются результативными. Об этом, вероятно, стоит задуматься тем, кто пытается побыстрее "дожать" стороны карабахского конфликта, заставить их пойти на кардинальные уступки без учета того, что кулуарные переговоры с формальным выведением из нынешнего переговорного процесса карабахской стороны, а также поспешно заключенные договоренности могут иметь нежелательные последствия для сторон-участниц конфликта.
Уводят противоборствующие стороны от достижения разумного компромисса и попытки добиться решения спорных проблем с помощью сближения двух противоречащих друг другу международных норм - принципа территориальной целостности и права народа на самоопределение, или же ссылок на международные прецеденты.
Как в таком случае достичь на Кавказе мира и стабильности?
Переговоры о статусе самоопределяющихся территорий в Закавказье должны принимать во внимание объективные обстоятельства: здесь в ходе прошедших в начале 90-х годов войн изменился этнический баланс; Абхазия, Южная Осетия и Нагорный Карабах далеко продвинулись по пути реализации идеи национального самоопределения. Вернуть политическую ситуацию здесь в довоенное состояние без масштабного кровопролития едва ли возможно. Потребуется длительный долгосрочный переговорный процесс, в ходе которого механизмы достижения мира должны будут соизмеряться с имеющимися ресурсами и возможностями. Но вот предотвратить насильственные формы межэтнического противостояния в регионе, обеспечить безопасное возвращение беженцев в места их проживания - задача вполне решаемая. И здесь может быть задействован и миротворческий потенциал России, и опыт международных организаций по развертыванию гуманитарных миссий. В таком партнерстве с Россией заинтересован и Запад: наше государство стабильно сохраняет свое присутствие на Кавказе и оно обладает многолетним опытом в содействии разрешению на постсоветском пространстве конфликтов, порождающих серьезные угрозы и вызовы международной безопасности.
Нужно время, чтобы стороны избавились от инерции конфронтационного мышления, перешли от категорического неприятия позиций оппонента к их пониманию, к диалогу, основанному на осознании возможностей альтернативных решений и взаимных компромиссов. Прежде чем начать переговоры о таких принципиальных вопросах, как статус, разграничение полномочий, компенсация за нанесенный ущерб и пр., важно привить сторонам идеи диалога, доверия, гласности. Этому способствует знание сторон друг о друге, взаимная информация о позициях и выдвигаемых требованиях.
Переговорный процесс сдвинется с "мертвой точки" только в том случае, если стороны начнут слушать друг друга и попытаются пойти хотя бы на минимальные уступки. Если вспомнить, предположим, палестино - израильские мирные переговоры, то здесь в основу мирного соглашения и взаимного признания Израиля и ООП лег компромисс, который стороны смогли достичь (при посредничестве нейтральной, негосударственной и неправительственной "третьей стороны") в результате взаимных реальных уступок, в том числе и территориальных.
Есть немало примеров в мире, когда в рамках формально единого государства десятилетиями отдельные территории (свободно ассоциированные либо кондоминиумы и пр.) живут по своим законам. Но де-факто - это независимые государства, не желающие по тем или иным причинам порывать с "метрополией". Такой путь решения территориальных или этнических споров оправдывает себя по меньшей мере на переходный период - до того, как стороны решаться на подписание мирного договора.
Обращает на себя внимание и опыт урегулирование конфликта в Таджикистане, поскольку в нем была широко задействована общественная дипломатия. Этот, по существу, первый на постсоветском пространстве опыт культуры диалога создал условия для вовлечения в процесс национального согласия и государственного строительства максимально широкого числа представителей общественных организаций, неправительственных объединений - важных институтов гражданского общества.
Международный опыт постконфликтного строительства также дает немало примеров успешного использования различных факторов, которые могут способствовать приближению общества, находившегося в состоянии конфликта, к мирной жизни. Это - развитие местного самоуправления, предоставление национальным общинам квот в парламенте, поощрение неправительственных организаций, развитие культурной автономии (образования, искусства, языковой политики), запуск новых социально-экономических программ. Один из возможных выходов из существующих в регионе конфликтных ситуаций состоит в том, чтобы этническим группам было предоставлено право на беспрепятственное развитие своей культуры, языка, разрешение экологических проблем.
Действенным путем достижения устойчивой стабильности в Закавказье явилось бы последовательное соблюдение базовых международно-правовых принципов: взаимное уважение суверенитета и территориальной целостности; невмешательство во внутренние дела; недопустимость изменения сложившихся интересов и стратегических балансов, в том числе за счет увеличения военно-политического влияния со стороны НАТО.
Итак, проблемы разрешения и предотвращения конфликтов не решаются силой оружия. Они требуют гибкого сочетания политико-дипломатических и экономических средств. Игнорирование интересов ближайших соседей и ставка исключительно на внешние силы, которые одни только якобы и способны разрешить противоречия, - глубоко ошибочны. Также ошибочна надежда на то, что силой можно заставить оппонента признать свою правоту. Все это не принесет в регион ни долгожданную безопасность, ни устойчивого мира.
Очевидно также, что никакой внешний нажим не заставит противоборствующие стороны пойти на уступки, которые будут угрожать их жизненным интересам. Для Грузии - это вопрос о статусе Абхазии и характере отношений последней с Тбилиси. Для Армении и Нагорно-Карабахской Республики - это безопасное проживание армян на территории карабахского анклава и снятие экономической блокады. Для Азербайджана - это решение вопроса о статусе самопровозглашенной Нагорно-Карабахской Республики, отделившейся от Азербайджана и считающей себя независимым государством; возвращение своих территорий, захваченных в ходе боев и остающихся под армянским контролем. Все государства Закавказье заинтересованы в скорейшем решении проблемы беженцев.
Многие аспекты мирового опыта решения конфликтных проблем уникальны. Однако они применимы только к определенному, конкретному случаю, поскольку проблемы самоопределения - а они-то и лежат в основе всех конфликтных ситуаций на Кавказе - не поддаются решению на прецедентной основе. Каждый из конфликтов в рассматриваемом регионе имеет сложный внутренний характер. Для их решения нет единого сценария. Невозможно отыскать магическую формулу, с помощью которой мгновенно удалось бы преодолеть разногласия. Иностранный опыт и предлагаемые модели могут в лучшем случае стать источником вдохновения для поисков приемлемого пути решения конфликта. Дело самих сторон - разрабатывать их.
Ю.Г. Волков
И.П. Добаев
ИСЛАМСКИЙ РАДИКАЛИЗМ И ЕГО КРАЙНИЕ ФОРМЫ КАК
ФАКТОРЫ, СТИМУЛИРУЮЩИЕ РЕГИОНАЛЬНЫЙ СЕПАРАТИЗМ
"Исламский радикализм" (исламизм), как идеологическая доктрина и основанная на ней политическая практика, реализуется в деятельности различного рода исламистских организаций, образующих в своей совокупности радикальное исламское движение [1]. Это движение выступает частью более широкой тенденции реисламизации общества и политизации ислама, фиксируемой в последние десятилетия во многих регионах мира, в том числе и в России. Иначе говоря, исламизм проявляется как крайняя, агрессивная часть политизированного ислама.
В свою очередь "исламский экстремизм" и "исламский терроризм" понимаются нами как частные, наиболее негативные проявления радикализма. Наиболее "узким" и опасным явлением в цепочке радикализм-экстремизм-терроризм, по нашему мнению, следует считать феномен последнего.
Теоретическое определение понятия "экстремизм", а также классификация его разновидностей, тем более относящихся к религиозной сфере, к исламу в частности, до сих пор вызывает серьезные затруднения в отечественной и зарубежной науке [2]. Одну из первых и удачных попыток дать определение этому явлению сделали ученые Российского института стратегических исследований. "Исламский экстремизм" ими понимается как использование различными исламистскими группировками, ставящими своей целью захват политической власти, таких методов борьбы, которые выходят за рамки законных с точки зрения международного права [3].
Отечественный исследователь И. Севостьянов считает, что "главным действующим лицом в исламском экстремизме является агрессивное мессианство конфессионально-политического толка, нацеленное на слом гражданских обществ мусульманского и сопредельного ему пространств, внешнюю экспансию в форме панисламизма, обострение коллизий вдоль линии соприкосновения религий, прежде всего ислама и христианства". Он также полагает, что "исламский экстремизм обслуживает интересы радикальной части исламского мира, используется клерикальными, политическими, экономическими кругами и порой государственными структурами для различного рода "разборок" на мусульманском пространстве и за его пределами". Севостьянов в этой связи выделяет наиболее характерные черты исламского экстремизма: непримиримость к гражданскому светскому обществу и стремление к его замене исламским, устроенным по шариату; недопустимость раздельного существования религии и государства, мечеть и государство должны быть вместе; отрицание единства глобальной цивилизации наряду с противопоставлением исламской зоны остальному миру; нетерпимость к международному праву, отрицание таких его ключевых положений, как территориальная целостность, незыблемость государственных границ, и т.д.; опора на методы дестабилизации ради достижения своих целей при использовании, где возможно, легальных путей к власти; готовность союзничать со всеми силами, в первую очередь с национализмом, сепаратизмом и все в большей мере с социальным популизмом [4].
По мнению исследователя "исламского фактора" в современной России С.А.Мелькова, основными направлениями самореализации исламского экстремизма в современных условиях являются: нагнетание межрелигиозной розни в международных отношениях, культивирование отчуждения между мусульманской и другими цивилизациями, прежде всего христианской; радикализация мусульманского массива и смещение его к агрессивным подходам во внутренней жизни и во внешней политике; дестабилизация социально-политической ситуации на мусульманском и сопредельном ему участках постсоциалистического пространства; поддержание затяжных конфликтов по линии соприкосновения цивилизаций; взаимодействие с силами международного терроризма [5].
Исследование проблем, связанных с исламским терроризмом, в свою очередь выступающим частью исламского экстремизма, также далеко от завершения [6]. Общим в мировой теории и практике является понимание того, что терроризм - крайняя форма проявления насилия в сфере политических отношений, когда на карту ставится человеческая жизнь. За каждой подобной акцией всегда стоит попытка решения каких-то совершенно определенных политических задач. Терроризм приобретает все большее политическое звучание, поскольку он подрывает систему власти, ослабляет государственные и общественные институты, вызывает хаос, беспорядки в обществе, выходит на международный уровень, представляя опасность для мирового сообщества. Он направлен на расширение влияния определенных сил в обществе, ликвидацию или подчинение деятельности их политических оппонентов, а в итоге - на захват и установление политической власти.
Среди различных видов терроризма отечественными и западными исследователями выделяется религиозный, связанный с борьбой приверженцев одной религии или секты в рамках одного государства с адептами другой религии, либо с попыткой подорвать и низвергнуть светскую власть и утвердить власть религиозную, либо с тем и иным одновременно [7]. Однако, как правило, в чистом виде религиозный терроризм практически не встречается, но переплетается с другими видами терроризма - политическим, этническим, социальным и т.д.
Составной, но достаточно автономной частью религиозного терроризма выступает терроризм исламский. Известный отечественный терролог Е.Г.Ляхов, в частности, подчеркивает, что немаловажным отличием терроризма 90-х гг. от терроризма 70-х гг. является его усиливающаяся исламизация, а наиболее питательной средой проявления терроризма в наши дни становится уже не идеология, а национальные, этнические и религиозные интересы, в частности исламский фундаментализм [8].
В настоящее время в мире существуют сотни исламистских террористических организаций и группировок. По оценкам западных спецслужб, в 1968 г. их было 13, а в 1995 г. уже около 100, причем общее число активных членов, способных совершить террористические акты, к этому времени составляло не менее 50 тысяч человек [9]. Ю.П.Кузнецов считает, что "в целом исламский экстремизм несет ответственность за 80% террористических актов в мире и в конце ХХ в. на мировой арене действовали почти 150 исламских организаций террористической направленности" [10]. А авторитетнейший российский исследователь проблем радикализма в исламе, профессор А.А.Игнатенко, в свою очередь, называет цифру 200.
Среди наиболее одиозных террористических группировок, действующих в современном мире можно назвать: египетские "Ал-Гамаат ал-исламийа" и "Ал-Джихад", алжирские "Фронт исламского спасения" и "Вооруженную исламскую группу", пакистанские "Джамаат ал-фукра" и "Харакат ал-ансар", палестинские "Хамас" и "Исламский джихад", ливанский "Хезболлах", международные "Ал-Каида" и "Мировой фронт джихада", среди северокавказских - многочисленные исламистские "джамааты" и т.д.
Истоки современного исламского терроризма, прежде всего в центре мусульманского мира - на Ближнем и Среднем Востоке - следует отнести ко времени завершения создания здесь колониальной и полуколониальной систем, т.е. к окончанию первой мировой войны. Тогда азиатская часть Османской империи была поделена между странами Антанты на основе подписанного в 1916 г. в Петербурге тайного "соглашения Сайкс-Пико". Уже тогда были заложены предпосылки возникновения исламского терроризма, к важнейшими из которых в период до начала 80-х годов можно отнести следующие [11]:
· Возникновение организаций, оппозиционных колониальным властям, прибегавших к методам террора (например, создание в 1928 г. в Египте первой современной фундаменталистской организации "Братья-мусульмане").
· Изменение в ходе колонизации параметров исторически сложившихся границ между странами региона (в результате территориальные претензии в настоящее время предъявляются Саудовской Аравией - к Кувейту и Йемену, Сирией - к Турции, Ираком - к Кувейту и Ирану и т.д.).
· Колонизация Палестины международными сионистскими организациями и последовавшими после образования в 1948 г. государства Израиль арабо-израильскими войнами, до сих пор далекая от своего решения проблема ближневосточного урегулирования.
· Усиление, начиная с 20-х годов XX в., экспансии США на Ближнем и Среднем Востоке.
Дальнейшее распространение исламской экстремистской идеологии и террористической практики практически по всему миру в конце ХХ в. было связано с рядом факторов международного и регионального характера:
· Во-первых, растущие экономические трудности в странах мусульманского мира в сочетании с такими проблемами, как безработица, особенно среди молодежи, высокая рождаемость, ухудшающееся медицинское обслуживание, рост преступности и коррупции создают благодатную почву для исламских группировок, стремящихся изменить социальный и политический порядок.
· Во-вторых, распространение экстремизма в исламском мире связано с исламской революцией в Иране (1979 г.) и провозглашением там Исламской республики. Исламское руководство Ирана на государственном уровне декларировало "экспорт исламской революции" в качестве одного из принципов своей внешней политики и осуществило некоторые мероприятия в этом направлении, стимулировав возникновение массовых религиозно-политических вооруженных группировок в Кувейте, ОАЭ, Ливане, Египте и Судане, а также в зоне палестинской автономии. Создание в Иране исламского теократического государства, помимо идейного стимулирования исламского экстремизма, значительно расширило его финансово-материальную и организационную базу.
· В-третьих, распространение крайних форм исламизма связано с войной в Афганистане и пребыванием там советского воинского контингента (27 декабря 1979 г. - 15 февраля 1989 г.). В мощную мобильную военную силу исламского экстремизма превратились подготовленные с помощью спецслужб США и Пакистана мусульманские боевики, принимавшие участие в боевых действиях против марионеточного режима и советских войск в Афганистане. Именно тогда американцами была разработана и запущена в действие так называемая "Программа-М", предусматривавшая перенос исламистского движения из Афганистана на территории мусульманских республик бывшего Советского Союза. После вывода советских войск из страны, лишившись значительной части финансово-материальной поддержки со стороны США и Саудовской Аравии, зарубежные "моджахеды" были вынуждены вернуться в свои страны. Их появление там привело к существенному усилению исламистских движений, дестабилизирующих обстановку.
· В-четвертых, расширение сферы влияния исламского экстремизма связано с распадом социалистической системы и развалом Советского Союза, образованием на его территории независимых государств. Начавшийся в этих странах процесс исламизации сопровождался усилением влияния идей исламского экстремизма, их внедрением в местные мусульманские общины. В результате мгновенного по историческим меркам распада СССР с предшествовавшим ему банкротством идей социализма во многих государствах Ближнего и Среднего Востока (Египет, Ирак, Сирия, Ливия, Афганистан и др.), идеологический вакуум там, а затем и в мусульманских регионах России быстро стал заполняться исламом, зачастую радикальным.
Все это обусловило сложное и неоднозначное протекание в нашей стране процесса исламизации, начавшегося в конце 80-х на гребне горбачевской "перестройки" и набравшего силу в смутное постперестроечное время. Особенно масштабно на территории России процесс политизации ислама происходил и все еще происходит на Северном Кавказе, где уже в начале 90-х годов активно стала распространяться идеология ваххабизма. Рост экстремистских и террористических тенденций стал здесь в наибольшей степени ощущаться первоначально в ходе "самоопределения" "суверенной" Чечни, а затем в результате последовавших военных операций на территории этой республики.
К числу других факторов, способствующих распространению исламского экстремизма можно отнести чрезмерную милитаризацию регионов исламского мира, в том числе и оружием массового поражения, имеющие место там перманентные пограничные столкновения, локальные вооруженные конфликты, возникающие на этнической и религиозной основе, участие в которых принимают и экстремистские, террористические организации и т.д.
Следует также отметить такой немаловажный фактор, как покровительство и субсидирование радикальных исламских движений из-за рубежа (например, финансирование Саудовской Аравии "Братьев-мусульман" и других экстремистских движений на территории Египта в 50-е и 60-е гг.; нынешняя поддержка чеченских сепаратистов многими государствами через возможности различных неправительственных фондов и организаций и т.д.).
На усиление экстремистских тенденций ощутимое воздействие оказывают и перманентно имеющие место в мусульманском мире кризисные ситуации. В этих случаях политическая и международная нестабильность работают на повышение рейтинга сторонников "очищенного от западной скверны" исламского общества, а радикальная исламская идеология превращается в наиболее доступный и приемлемый способ обретения идентичности. Так происходило во время кризисов в Персидском заливе в 90-е гг., в ходе арабо-израильского конфликта, гражданских войн в Афганистане, Сомали, Йемене, Алжире, Боснии и т.д. Именно тогда радикальный ислам представал как альтернатива утратившим свою привлекательность и влияние коммунистическим идеям, а также концепциям национализма и панарабизма.
Следующим фактором, укрепляющим возможности исламских радикалов, выступает неуклонное проникновение исламизма во всех его формах на Запад и в США. Дело в том, что либеральная политика многих западных стран, прежде всего Англии, Германии, Франции и США, позволила экстремистам из стран Ближнего и Среднего Востока создавать здесь своего рода форпосты для обеспечения своей деятельности по всему миру и расширения влияния.
Исламские экстремисты населяли эти страны по каналам иммиграции и получения политического убежища. Они успешно пользовались преимуществами демократических и либеральных норм в этих странах, чтобы организовать и сформировать за рубежом эффективные террористические структуры для последующего их использования. Политические реалии этих стран создали им возможности эффективно направлять и финансировать нелегальную деятельность своих последователей не только в этих странах, но и за их пределами. Терпимая политика Запада и США обеспечивала им безопасное пребывание в этих странах, а доступ к мощным коммуникационным системам и возможность быстрого и непосредственного перевода финансовых потоков позволили укрепить их материальную независимость, сделали их структуры мощными и почти неуязвимыми.
Кроме того, их действия до некоторых пор не считались противоправными в силу того, что они, как правило, были направлены не против стран их пребывания, а государств исхода или других стран. Такая ситуация сохранялась вплоть до 11 сентября 2001 г., когда ряд американских объектов в Вашингтоне и Нью-Йорке были подвергнуты мощнейшей атаке мусульманских террористов. Вслед за ней началась массированная контртеррористическая операция США и их союзников на территории Афганистана против боевиков движения "Талибан" и "Аль-Каиды". Однако, как известно, структуры международных террористов не разрушены, их лидеры продолжают действовать, находясь на нелегальном положении, а потому исходящая от них угроза не снята с повестки дня.
Чудовищная акция международного терроризма в США не стала для специалистов, исследующих проблемы исламизма, в том числе в его крайних проявлениях, особой неожиданностью. Сказанное актуально для российских ученых, занимающихся проблемой, поскольку наша страна уже во второй половине 90-х гг. ХХ в. столкнулась на части своей территории, преимущественно на Юге России, с агрессией этнорелигиозного терроризма. Здесь он до сих пор подпитывается финансами, оружием, инструкторами, боевиками и т.д., поступающими из международных экстремистских и террористических организаций исламистского или националистическо-исламистского толка. К сожалению, мировая общественность, а также некоторые общероссийские структуры, с недоверием отнеслись к предупреждениям России о том, что она стала жертвой агрессии со стороны международного терроризма, который стремится расширить зону своего влияния, превратить ряд регионов нашей страны в полигон институционального строительства в духе идей исламского экстремизма. Складывавшаяся во второй половине ХХ в. система международной и национальной безопасности, была ориентирована на сферу исключительно международных отношений и оказалась не готовой, в известном смысле беззащитной перед вызовами и угрозами, инспирируемыми внесистемным игроком на мировой арене - международным терроризмом.
Особенность современного терроризма, с которым столкнулась Россия, прежде всего на Северном Кавказе, по нашему мнению, заключается в сращивании на основе идеологии радикального ислама религиозного, этнического и криминального терроризма, поддерживаемого аналогичными международными структурами. Чтобы лучше понять этот феномен, рассмотрим некоторые этнокультурные, этнопсихологические, этноконфессиональные особенности, элементы политической культуры горских народов Кавказа, особенно чеченцев, и механизмы их синтеза, эксплуатирующиеся в деятельности современных террористических групп.
До присоединения к России в конце XVIII - первой половине XIX вв. ядро традиционной культуры (включая потестарную) горских народов Северного Кавказа составляли морально-этические кодексы, формирование которых связано с феноменом наездничества или, так называемой, набеговой системой [12].
Экономика горских народов основывалась на сочетании скотоводства и земледелия с другими производящими отраслями. Однако производящее хозяйство в горных природно-ландшафтных условиях не могло удовлетворить все потребности местного населения, особенно молодежи. В этой связи дополняющую роль играли набеги жителей горных селений на равнину, Грузию, казачьи станицы и русские крепости. Наездничество и горские набеги фиксируются с XIII - XIV вв., но правилом они становятся только с XVII в. [13] В XVII - начале XIX вв. у многих народов Дагестана, а также чеченцев, ингушей, адыгов, тушин и др. набеги становятся своего рода промыслом: захватывалось продовольствие, скот, пленные для работорговли или выкупа и т.д. [14]. Часть пленников продавали на сторону, другая оседала в хозяйствах "наездников" в качестве рабочих рук, "иногда составляя для всей дружины объект коллективной эксплуатации" [15].
В то же время набеги совершались не только ради военной добычи, но были одной из форм социализации горской молодежи [16]. В практике создания военных отрядов для совершения набегов Ю.Ю. Карпов усматривает косвенное использование социальных связей, характерных для мужских союзов, которые выступали автономной частью горских общин [17].
Набеги были хорошо организованы, носили систематический характер, модели сбора военных отрядов и организации набегов были очень сходными у различных горских народов. У них выработался своеобразный культ наездничества, оказавший влияние на формирование горского менталитета, правил поведения, воинской доблести и т.п. [18].
В годы Кавказской войны (1818 - 1864 гг.), которая горцами велась под исламскими лозунгами газавата, этические кодексы горцев подверглись сильной эрозии, что сказалось на характере наездничества, которое зачастую превращалось в откровенный разбой [19]. Особенно это касается абречества - террористической формы народно-освободительной борьбы, получившей развитие на Северном Кавказе в результате военного поражения горских народов. Практически идейная форма абречества была неотделимой от обычных разбоев (абреки убивали представителей царской администрации, грабили банки, поместья, захватывали в плен помещиков, состоятельных людей с целью получения выкупа), однако зачастую прикрывалась исламскими лозунгами [20].
Ислам имеет исключительное значение в духовной жизни всех северокавказских народов, в том числе и для чеченцев, для которых он неоднократно выполнял социально мобилизующую роль, особенно в переломные исторические периоды. Среди них можно выделить национально-освободительные движения под руководством имама Мансура (1785-1791 гг.), имама Шамиля (1834-1859 гг.), восстания и абречество (1866-1916 гг.), революцию и гражданскую войну (1917-1920 гг.), депортацию (1944-1957 гг.), кампании по "восстановлению конституционного порядка" (1944-1996 гг., октябрь 1999 г. - по настоящее время).
Как верно подметила М.Броксат, "все северокавказские войны велись как джихад против неверных: вначале - царской России, затем - Деникина (1918-1919 гг.), наконец, против большевиков. Большевики считались еще хуже своих предшественников, поскольку были безбожниками ("бидин"). Вопреки советской атеистической пропаганде, кавказские мюршиды (учителя священного закона) не были ни дураками, ни тупыми религиозными фанатиками; никто из них, будь то Шамиль или Узун Хаджи, не воспевали прошлое и не намеревались вернуть страну назад. То, что Шамиль боролся с дагестанской феодальной знатью и старался заменить "адат" - правила обычая - нормами шариата, как более современной концепцией закона, лучше всего иллюстрирует это" [21]. Лозунгами джихада пытаются облечь свое движение и орудующие сегодня в регионе откровенные националисты, сепаратисты и даже просто криминальные элементы, преследующие собственные политические цели.
Современная ситуация в северокавказских республиках характеризуется ростом значимости ислама во всех сферах жизнедеятельности общества, что в целом характерно в последнее десятилетие для всех "мусульманских" регионов России. Однако в Чечне в связи с сепаратистскими тенденциями, берущими отсчет с начала 90-х, а также длительными военно-политическими кампаниями по "восстановлению конституционного порядка", произошла более резкая и ущербная по сравнению с другими регионами исламизация социума с привнесением в республику идей и практики крайнего религиозного радикализма. Они начали проникать в республику уже в конце 80-х годов.
Сторонников фундаменталистского ислама в Чечне, как и в остальных республиках Северного Кавказа, стали называть "ваххабитами". Распространению идеологии и практики ваххабизма здесь способствовало не только явное ослабление позиций традиционного ислама в советский период, распад в постсоветский период единого управления, но и позиция чеченских властей. Пришедшее к власти в Чечне в начале 90-х гг. сепаратистски настроенное руководство не только не препятствовало, но всячески способствовало укреплению позиций исламских радикалов. Уже тогда в Грозном был открыт центр ваххабитов, который распространял религиозную литературу, организовывал коллективные моления, проповедовал идеи своего учения через средства массовой информации. Его распространение в Чечне стало возможным, так как дудаевцы заявляли, что они строят исламское государство, которое нуждалось в единой идеологии. В качестве таковой и должен был выступить ваххабизм.
Однако распространение идеологии этого крайне политизированного мусульманского течения в Чечне нельзя объяснить лишь прихотью некоторой части националистически настроенной элиты и отдельных лидеров, так же как и только внешними факторами. Среди последних можно обозначить финансовую помощь международных исламских организаций фундаменталистского толка, идеологическую обработку эмиссарами этих организаций чеченских паломников во время хаджа и чеченских студентов, обучающихся в зарубежных исламских университетах, распространение массовыми тиражами салафитской литературы и деятельность мусульманских проповедников в регионе. Все эти факторы, несомненно, сыграли свою роль, однако существует немало причин внутреннего характера, которые делают ваххабизм привлекательным в глазах определенной части населения, прежде всего религиозной молодежи, которая составляет важнейший сегмент социальной базы этого движения. Сказанное особенно касается той части молодежи, которая не просто ищет в религии ответы на важнейшие проблемы бытия (такие люди часто пополняют ряды суфийских братств), но и горит желанием немедленно приступить к "исправлению" общества.
Этому в существенной степени способствует ваххабитская доктрина, которая отличается рационализмом и доступностью, обладает четкой, почти неопровержимой внутренней логикой. Декларируя строгое следование буквальным положениям Корана и Сунны, ваххабиты порой весьма умозрительно реконструируют, словно "заново изобретают" модель "чистого ислама" (особенно ее социально-политические аспекты) на базе избирательного подхода к священным текстам. Тем не менее, этот своеобразный рационализм ваххабитов позволяет преодолевать элитарность и замкнутость суфизма, как бы "модернизировать" ислам, очистив его от мистики, суеверий и патриархальных традиций, против которых восстает сознание современного человека [22].
Другой привлекательной чертой ваххабитской идеологии является ее способность транслировать протест против традиционных форм социальной организации. Ваххабизм можно рассматривать как идеологическую оболочку процесса социальной модернизации и выделения индивида из системы клановых связей, до сих пор цементирующих чеченское общество. Быстрое социально-имущественное расслоение людей в последние годы, смещение морально-нравственных ориентиров и нарушение процесса социализации наиболее болезненно сказывается на молодежи, порождая у них протест против устоявшихся, традиционных форм социальной организации. Суфийские братства, органически вплетенные в систему традиционных связей, оказались не способны сыграть роль выразителя подобного протеста. Ваххабитское же требование строгого поклонения одному лишь Аллаху объективно освобождает индивида от власти патриархальных тейповых (родовых) традиций, обеспечивая высшую религиозную санкцию свойственного особенно молодежи стремлению к самостоятельности и самоопределению в рамках новых, современных форм социальной солидарности. Не менее важно и то, что ваххабитские общины, в отличие от вирдовых братств, представляют собой организованную, нередко вооруженную, силу, способную не просто обеспечить своим членам чувство социальной защищенности, но и реальную защиту в условиях разгула преступности и анархии. Помимо этого, духовный эгалитаризм ваххабитов, проповедующих равенство верующих перед Аллахом, естественным образом сочетается в их учении с призывами к социальному равенству и справедливости. Таким образом, ваххабитская идеологическая доктрина с ее акцентом на социально-политическую активность индивида служит эффективным средством мобилизации на борьбу против несправедливости и беззакония. Салафиты символизируют новый, "исламский порядок", тогда как тарикатисты, несмотря на аналогичные призывы к введению шариатского устройства общества, воспринимаются частью "старого порядка", старой системы.
Мощный импульс радикализации исламского фундаментализма на Северном Кавказе придали события в Чечне (1994-96 гг.) и последующая ее "суверинизация". Мероприятия по "восстановлению конституционного порядка" в Чечне повлекли за собой тяжелейшие последствия для России и российской государственности. Тейпово-вирдовое чеченское общество, в мирное время раздираемое противоречиями, в военном противостоянии с федеральным центром сумело сплотиться посредством идеи мусульманского единства. Эта же идея во многом стала определяющей для многих сотен "воинов джихада" из Пакистана, Афганистана, Турции, различных арабских государств, принявших участие в чеченской кампании.
В эти годы несколько крупных террористических акций, осуществленных под руководством известных полевых командиров, резко изменили ситуацию, заведя в тупик "наведение конституционного порядка". Речь идет, прежде всего, об акциях 1995 г. в Буденновске, возглавлявшейся Ш.Басаевым, и 1996 г. в Кизляре и в Первомайском под руководством С.Радуева. Сопровождавшиеся исламской символикой и риторикой, эти беспрецедентные террористичяеские акции привели к хасавюртовскому, а затем и московскому соглашениям.
Ставка на ваххабизм как интегристское фундаменталистское учение лидерами чеченских сепаратистов была окончательно сделана после окончания военных действий в 1994-96 гг. Однако последовавшая "ваххабизация" Чечни была осуществлена не без воздействия со стороны прибывших в Чечню в первую военную кампанию многочисленных зарубежных "моджахедов". Характерной вехой этого процесса явилось формирование весной 1995 г. на территории республики отряда иностранных наемников под названием "Джамаат Ислами", которым командовал иорданец чеченского происхождения Хабиб Абд аль-Рахман Хаттаб [23].
В 1996 г. при помощи чеченской общины в Иордании в районе селения Сержень-Юрт Шалинского района Чечни был создан учебный диверсионно-террористический центр - "Кавказский институт исламского призыва" ("Кавказский институт - Дава'а"), который фактически являлся филиалом международной экстремистской организации "Братья-мусульмане" [24]. Первоначально его возглавлял иорданский шейх Абу Сальман, имевший псевдоним "Фатх". Деятельность "института" финансировала находящаяся в Саудовской Аравии организация "Международная исламская помощь".
Институт "Дава'а" представлял собой специализированный лагерь, готовивший диверсантов и террористов. Здесь обучались потенциальные "моджахеды" в возрасте от 17 лет и старше. В течение двух месяцев они изучали идейные положения радикального исламского фундаментализма и проходили специальную военную подготовку. Затем некоторая часть из них направлялась на стажировку в зарубежные мусульманские страны. "Институт" имел свои представительства в Баку и Киеве, вербовавшие наемников, которые затем направлялись в Сержень-Юрт для прохождения спецподготовки [25]. На базах в Чечне в 1996-1999 г.г. были подготовлены сотни террористов.
В "институте" А.Хаттаб лично обучал будущих боевиков методам ведения "партизанской войны" в Чечне и проведению разведывательно-диверсионных акций в других регионах России. Из числа его "учеников" было сформировано ядро "Дагестанской исламской армии", готовившейся к свержению конституционного строя в Дагестане. Будущих террористов А.Хаттаб призывал к ненависти к русским. Инструктируя их, он рекомендовал: "... всех патриотически настроенных русских обвинять в фашизме. Тех же, кто из них захочет встать под святое знамя пророка, необходимо вязать кровью" [26].
В результате усиленной исламизации населения уже к 1996 г. на территории Чечни, а также и Дагестана, были созданы своего рода территориальные плацдармы со сформированной инфраструктурой, обеспечивающей его культурную, идеологическую и в перспективе политическую экспансию - т.н. "ваххабитские анклавы". Наряду с хаттабовским "Дава'а", наибольшую известность в республике приобрел ваххабитский "Урус-Мартановский джамаат" во главе с "амиром" Умаром бен-Исмаилом. Спецификой этих анклавов являлось то, что они содержались на "спонсорские" деньги, поступавшие из-за рубежа, и изначально являлись средствами геополитической экспансии со стороны мусульманского мира. Именно из этих анклавов должны были поступать мощные импульсы, направленные на полную ваххабизацию не только Чечни, но и всего Северного Кавказа.
Однако официальное руководство ЧРИ в этот период также берет курс на построение исламского государства, но основанного не на ваххабизме, а на традиционных для республики религиозных ценностях. Президент А.Масхадов в выступлении по республиканскому телевидению в апреле 1998 г. заявляет, что в Чечне будет построено независимое исламское государство, в котором нормы шариата будут возведены в ранг закона (еще ранее создаются "исламские" институты - "шариатский суд", "шариатская гвардия" и др.).
Однако против Масхадова и поддержавших его мусульманских традиционалистов немедленно выступили "фундаменталисты" во главе с Ш.Басаевым, М.Удуговым, З,Яндарбиевым, Э.Хаттабом и другими поборниками "чистого" ислама. После непродолжительного разыгрывания антиваххабитской карты, преследовавшей пропагандистские цели, в стан "ваххабитов" переходит и террорист номер два С.Радуев. В своей речи перед выпускниками одной из диверсионных школ 14 марта 1997 года он так озвучивает планы чеченских экстремистов: "Ваша задача - сеять смертельный ужас среди тех, кто продал Аллаха, они каждый час должны чувствовать холодную руку смерти. ...Ваша задача - внедриться во властные структуры, административные и финансовые органы России. Ваша задача - дестабилизация обстановки, экономики, финансов. ...Создавайте базы, подбирайте людей, ждать долго не придется. ...На территории национальных республик сейте национальную рознь, стравливайте националов и русских, любую беду сваливайте на русских. ...Необходимо занимать лидирующее место в мафиозных структурах..." [27].
Несмотря на то, что последователей учения аль-Ваххаба в Чечне было меньше, чем в Дагестане, там они представляли реальную боевую силу, стремившуюся вырвать власть из рук Масхадова. После кровопролития у грозненского телецентра и гудермесской резни (в середине июля 1998 г. в Гудермесе ваххабиты выступили против сил министерства шариатской безопасности: "Исламский полк особого назначения" под командованием Хаттаба вступил в бой с шариатской гвардией - И.Д.) указом президента республики ваххабизм был объявлен вне закона, несколько ваххабитских миссионеров-иностранцев были выдворены из республики, а ваххабитские вооруженные отряды подлежали расформированию. Однако они не подчинились приказу и продолжали наращивать свою мощь.
В одном из своих телеобращений к населению Чечни по грозненскому телевидению зимой 1999 г. Масхадов, разоблачая сущность ваххабизма как крайне реакционного течения в исламе, заявил: "Эта идеология сюда привносится искусственно. ...Самое страшное - нас разделяют по вере. И так везде, где побеждает исламизм. Делят по вере, в результате чего начинаются гражданские войны... Сумели вдолбить в головы определенной части населения идеологию ваххабизма... Они говорят, что только они избранники Аллаха, и только они на истинном пути. А все остальные - их враги... Приезжают из арабских стран, уверяя, что они алимы-богословы. Берут в руки Коран... и находят в нем положения о том, что якобы можно похищать людей, ...людьми можно торговать. ...Их призывы немедленно начать войну в Дагестане ставят целью стравить Чечню и Дагестан..." [28].
Однако в отличие от президента Масхадова, пытавшегося заняться укреплением внутренних структур нового квазинезависимого чеченского государства, радикальные проваххабитски настроенные полевые командиры поддерживали курс не только на исламизацию собственно Чечни, но и на экспорт "чеченской революции" в Дагестан. Одновременно ими решалась и иная задача, позволяющая направить вовне негативную энергию межчеченского противостояния различных группировок, увязнувших в борьбе за власть и передел сфер влияния. В этих целях идет активнейший процесс консолидации чеченских и дагестанских "ваххабитов", прежде всего, путем создания совместных "ваххабитских" религиозно-политических институтов: в конце августа 1997 г. в Грозном состоялся учредительный съезд общественно-политического движения "Исламская нация" во главе с М.Удуговым. Среди целей этого движения было провозглашено содействие "реальному объединению народов Кавказа" и "восстановление Дагестана в его исторических границах" (т.е. его объединение с Чечней). Аналогичную задачу - добиваться объединения двух народов в едином исламском государстве с перспективой включения в это государство остальных республик Северного Кавказа - поставил перед собой и "Конгресс народов Ичкерии и Дагестана" (КНИД) под председательством Ш.Басаева, созданный по инициативе "Исламской нации" в апреле 1998 г. По существу КНИД превратился в военно-политическую организацию, силовое обеспечение деятельности которой осуществлялось т.н. "исламским миротворческим батальоном" под командованием Хаттаба.
На усиление позиций чеченских "ваххабитов" повлиял также переезд в январе 1998 г. на территорию Чечни Генерального штаба и военной инфраструктуры ваххабитского дагестанского "Джамаата" во главе с его лидером - М.Багаутдином (М.Кебедовым), что произошло после нападения 23 декабря 1997 г. боевиков Хаттаба на российскую воинскую часть в Буйнакске. В свою очередь, пребывание представителей дагестанского "Джамаата" в Чечне оказало мощное радикализующее воздействие на сторонников "чистого" ислама в Дагестане. С марта 1998 г. штаб М.Багаутдина располагается в Урус-Мартане, там же находятся его отборные боевики, численность которых постоянно растет. Укрепляется взаимодействие чеченских и дагестанских "ваххабитов", целью которых по-прежнему остается построение единого исламского дагестанско-чеченского государства. Для этого они пытаются "разогреть" ситуацию в Дагестане до состояния неуправляемости, чреватого взрывом. Наблюдается вмешательство во внутренние дела Дагестана: из Чечни все чаще раздаются требования, например, по восстановлению Ауховского района, невмешательству государства в дела мусульман "Кадарской зоны" и т.д.
Одновременно в республике отмечается невиданный разгул преступности: процветают нелегальный нефтяной промысел, похищения и торговля людьми превращаются в доходное предприятие. В декабре 1998 г. осуществляется зверское убийство трех англичан и одного новозеландца. Масхадов, режим которого весьма неустойчив, объявляет кампанию по борьбе с преступностью и одновременно издает указ о частичной мобилизации народного ополчения. В своем выступлении в декабре 1998 г. по национальному телевидению чеченский президент возлагает ответственность за ситуацию в Чечне на "деструктивные силы", осевшие в Урус-Мартане: "Их руководители, прикрываясь религиозными лозунгами, выполняют задания иностранных спецслужб и любыми методами добиваются дестабилизации обстановки в республике. Для этой цели они получают извне большие деньги и теперь им необходимо за них отчитаться. ...Главная задача наших врагов состоит в том, чтобы, используя религиозный, межтейповый фактор, направить ситуацию по афганскому варианту".
В этот же период времени лидер КНИД Ш.Басаев в интервью чеченской газете "Аль-Каф" заявляет, что в рамках "Конгресса" создано вооруженное формирование - "Исламская миротворческая бригада", которая может вмешаться в любой конфликт на Кавказе с "целью разъединения сторон". Комментируя события, происходившие в тот период времени в Дагестане, он подчеркивает: "Руководство КНИД не позволит русской оккупационной армии творить беспредел в братской мусульманской стране, а своих братьев в беде оставлять мы не намерены" [29].
Вслед за этим в январе 1999 г. Хаттабом из числа зарубежных добровольцев начал формироваться "иностранный легион". По заявлению Хаттаба в ходе интервью корреспонденту "Вестник КНИД", "...создание иностранного легиона продиктовано сегодняшней обостряющейся обстановкой на Кавказе, в первую очередь в Чечне. Именно в интересах безопасности исламского государства, а также за торжество исламских идей во всем мире, будут действовать бойцы иностранного легиона, и, уверяю вас, за эти идеи наши моджахеды готовы отдать свои молодые жизни" [30].
В феврале 1999 г. в результате жестокой борьбы с "ваххабитской" оппозицией Масхадов уступает нажиму и вводит в республике "шариатское" правление, а также своим указом образует консультативный орган при президенте по политическим, экономическим и правовым вопросам - т.н. "шуру". Его противники, немедленно заявив о нелегитимности светского поста президента в исламской Чечне (т.е. о нелегитимности Масхадова), создают собственную "шуру", куда входят известные полевые командиры, сторонники ваххабизации республики. По замыслу идеолога сепаратистов З.Яндарбиева, предполагалось, что в дальнейшем из своего состава эта "шура" изберет "легитимного" главу государства, который будет ей подотчетен.
В последующий период внутричеченское противостояние нарастает: в конце марта 1999 г. чеченские власти закрывают телеканал "Кавказ"; в результате оппозиция попадает в информационную блокаду. "Исламисты" пытаются наладить телевещание из своего идеологического центра в Урус-Мартане, куда вывозится телевизионное оборудование телеканала "Кавказ".
Тем не менее, ваххабиты все более активизируются, ими осуществляется серия террористических акций в отношении руководства республики и других известных государственных функционеров (покушения на А. Масхадова, В. Арсанова, генерального прокурора М. Магомадова, убийство заместителя министра шариатской госбезопасности Ш. Увайсаева и группы сотрудников этого министерства и т.д.). Отмечается концентрация боевых отрядов ваххабитов в Грозном и его окрестностях, а также активная подготовка "моджахедов" в диверсионно-террористических лагерях Хаттаба.
17 апреля 1999 г. в Грозном проходит очередной съезд КНИД, который констатирует невозможность захвата радикалами власти в Чечне в связи с укреплением позиций Масхадова. Чтобы не провоцировать возможную гражданскую войну в республике, принимается решение основную активность перенести на территорию Дагестана. В апрельском номере яндарбиевской газеты "Кавказская Конфедерация" "амир Урус-Мартана" Бен-Исмаил и "амир Исламского джамаата Дагестана" М.Багаутдин обратились с призывом к молодежи Кавказа "принять участие в джихаде", вступив в созданную ими "Исламскую армию Кавказа" (ИАК). Молодым людям внушается мысль о том, что "нам - мусульманам - необходимо за свою дорогую религию воевать и начать джихад" [31].
Таким образом, вторжение в Дагестан отрядов "ваххабитов" оказывается делом предрешенным, что и происходит 2 августа 1999 г. Тогда на территорию Цумадинского и Ботлихского районов Дагестана вторглись вооруженные боевики из Чечни, захватившие ряд населенных пунктов. Руководило операцией т.н. "Объединенное командование дагестанских моджахедов" (ОКДМ) во главе с Ш.Басаевым. Основные силы "ваххабитов" были сведены в три группировки - "Исламскую армию Кавказа" (М.Багаутдин), "Дагестанскую повстанческую армию Имама" (М.Тагаев) и "Миротворческие силы меджлиса народов Ичкерии и Дагестана" (Э.Хаттаб). По замыслам руководства ОКДМ, объявившего вторжение первым этапом по "освобождению" Дагестана под кодовым названием "Имам Кази-Магомед", на территории РД их должны были поддержать местные сторонники "чистого ислама", экстремистски настроенная часть чеченцев-аккинцев и некоторые другие силы. Однако этого не произошло: вторжение боевиков вызвало рост нетерпимости дагестанского населения к различным проявлениям исламского экстремизма. Именно негативная реакция на вторжение со стороны подавляющего большинства населения республики и международной общественности стала одной из основных причин, по которой от участия в вооруженной борьбе отказались дагестанские "исламисты". Население Дагестана, особенно приграничных с Чечней районов, крайне негативно отнеслось к действиям боевиков и оценило их как бандитские. И это становится понятным, поскольку ваххабиты не только призывали к вооруженному джихаду против неверных, но и против мусульман, которые не разделяют их интерпретации ислама. Такая постановка вопроса и дала им возможность идейно обосновать ведение вооруженной борьбы, террористические акты, как против федеральной власти, так и против властей Дагестана, мусульманского духовенства, простых дагестанцев.
После неудачного завершения первого этапа по "освобождению" Дагестана руководство "ваххабитов" объявило о начале второго этапа операции под кодовым названием "Имам Гамзат-бек" (этот имам в свое время основные усилия джихада направил против соотечественников, поддерживавших царизм), цели и задачи которого официально не разглашались. В сентябре 1999 г. руководством "Объединенного командования дагестанских моджахедов" прорабатывались варианты нового вторжения в Дагестан, которым не суждено было сбыться в связи с начавшейся в октябре того же года антитеррористической операцией российских войск непосредственно на территории Чечни. В ходе осуществляемой военной кампании ваххабитский анклавы в Чечне были уничтожены, а "джамааты" рассеяны.
Агонизируя, в этот же период исламисты совершают крупные террористические акции в Москве и Волгодонске, потрясшие своей бессмысленной жестокостью население страны и мировую общественность. Так, в статье "Кто такие исламисты?", опубликованой в алжирской газете "Ле Матэн", осуждаются эти акты вандализма, указываются их непосредственные организаторы - Ш. Басаев и Хаттаб. Автор статьи, проводя параллель между алжирскими и чеченскими террористами, подчеркивает, что "чеченские и алжирские исламисты под лозунгом борьбы за идеалы ислама и построения исламского государства ведут жестокую борьбу с применением всех имеющихся средств и возможностей без разбора, опираясь в первую очередь на террор", а "...источником финансовой подпитки является Усама бен Ладен". Автор также указывает, что "все экстремистские течения в исламе едины, имеют общую сущность - террор, и их нельзя разделять" [32].
Сегодня противостоящее законным властям сепаратистское движение в Чечне не представляет собой единого целого. Достаточно условно его можно классифицировать по следующим основным направлениям: националистическое (А.Масхадов, Р.Гелаев и др.), ваххабитское (Э.Хаттаб, Ш.Басаев и др.) и криминально-бандитское (представлено многочисленными полевыми командирами небольших по численности банд). В руководстве чеченских сепаратистов отмечаются глубокие и практически непреодолимые противоречия, в основе которых лежит борьба за власть и ресурсы (внутренние и внешние). Как свидетельствует практика, идеи "независимости" и "исламизации" Чечни, выдвигаемые некоторыми лидерами банддвижения, не находят широкой поддержки среди масс населения. Большинство диверсионно-террористических акций осуществляется не из-за идейных убеждений, а в результате финансовых подпиток, зачастую поступающих в республику из-за рубежа. Неоднократно фиксировались случаи фальсификации "акций сопротивления", прикарманивания финансовых средств, выделяемых для ведения "джихада" как крупными полевыми командирами (А.Масхадов, Р.Гелаев и др.), так и среднего звена. Между различными группировками существуют разногласия и взаимное недоверие, неприязнь. Например, "гелаевцы" крайне негативно относятся к "ваххабитам" и не желают координировать с ними свои усилия.
"Ваххабиты", хотя они также не являются какой-то монолитной силой, представляют собой наиболее боеспособные формирования, прежде всего в связи с финансовой и иной подпиткой из-за рубежа и присутствием в их рядах значительной группы зарубежных "моджахедов" из многих стран Ближнего и Среднего Востока. Вместе с тем, как подчеркивают многие исследователи, чеченских последователей "чистого" ислама (Ш.Басаев, М.Удугов, З.Яндарбиев и др.) неправомерно называть ваххабитами, поскольку это оскорбительно для мусульман тех стран, где ваххабитская идеология является доминирующей, а ислам ваххабитской направленности - традиционным (Саудовская Аравия, Кувейт, ОАЭ и др.). Скорее их можно отнести к сепаратистам, националистам и даже криминальным бандитам, что роднит их с другими группами чеченского банддвижения. Сказанное позволило исследователю радикального ислама на Северном Кавказе Д.В.Макарову охарактеризовать происходившее и все еще происходящее в Чечне как "ваххабизацию" радикальных националистов [33].
Таким образом, рассмотренный выше материал позволяет сделать вывод о том, что исламский радикализм, как, впрочем, и его крайние формы, не является основным, главным звеном, обусловливающим региональный сепаратизм. Однако он в существенной степени усиливает действие ключевых, в первую очередь социально-экономических и политических факторов. В результате этого взаимодействия возникает своеобразный резонанс стратегий социально-экономического поведения и религиозно-идеологических предпочтений, который буквально разрушает основы государства.
Существенным выступает и то обстоятельство, что исламский фактор в регионе зачастую используется в качестве идеологической и организационной оболочки при реализации практических интересов вовсе не исламских сил и субъектов политического и социального действия. Речь идет о заурядных сепаратистах, националистах, мафиозных структурах и кланах, криминалитете. Причем, "исламский экстремизм" и "исламский терроризм" зачастую подпитывается архаичными формами социального поведения горских народов, такими как "наездничество", абречество, обычай кровной мести. Все эти факторы в невиданной степени укрепляют позиции исламизма, одновременно используя его идеологические конструкты для оправдания своей политической практики и мобилизации верующих на джихад против "неверных".
Иными словами, отличительной особенностью религиозно-политического терроризма в регионе выступает то обстоятельство, что он теснейшим образом переплетается и блокируется с терроризмом национально-этнической направленности, который нередко использует "исламское" прикрытие. Растеканию терроризма способствует также криминализация региона и особенно Чечни, где терроризм в 1996-1999 гг. фактически получил государственный статус. Тогда террористические акты совершались открыто и оставались безнаказанными. Государственные структуры занимали позицию невмешательства. В результате Чечня превратилась в убежище террористов, в том числе и международных, что стало главной причиной осуществления на ее территории контртеррористической операции. Другими отличительными чертами терроризма на Северном Кавказе являются: невиданный масштаб милитаризации, участие большого количества оснащенных самыми современными средствами людей в вооруженных и террористических акциях, нарастающая интернационализация региональных конфликтов и т.д.
В настоящее время исламский терроризм рассматриваются многими западными и российскими политологами в качестве одной из главных и реальных угроз существующему мировому порядку. Видимо, эта угроза сохранится и в обозримом будущем. Связи мирового радикального исламского движения с мафией и одиозными режимами некоторых государств могут привести к обладанию ими оружия массового поражения, которым отдельные исламистские группировки, несомненно, воспользуются.
Острота проблемы противодействия распространению исламского экстремизма, наносящего ущерб безопасности России, предопределяет выработку соответствующих государственных мер. Они должны учитывать опыт организации работы по противодействию экстремистам, как в мусульманских, так и западных странах. Однако в этом деле основные усилия должны быть направлены на решение социально-экономических проблем, создающих благодатную почву для распространения радикальных идей и привлечения в свои ряды новых сторонников. Такую задачу только силовыми методами решить невозможно. Этот вывод и должен стать основополагающим для России, побуждающим ее элиты и конкретных лидеров разработать и задействовать комплекс научно обоснованных мер по противодействию разрушающему напору исламистов.
Примечания
1. Об исламском радикализме см. подробнее: Добаев И.П. Исламский радикализм в международной политике. - Ростов н/Д: "Ростиздат", 2000; Он же. Политические институты исламского мира: идеология и практика. - Ростов н/Д: Изд-во СКНЦ ВШ, 2001; Он же. Исламский радикализм: социально-философский анализ. - Ростов н/Д: Изд-во СКНЦ ВШ, 2002.
2. См., в частности, об этом: Арухов З.С. Экстремизм в современном исламе. - Махачкала: "Кавказ", 1999; Грачев А.С. Тупики политического насилия. Экстремизм и терроризм на службе международной реакции. - М., 1982; Добаев И.П. Исламский радикализм в международной политике. - Ростов-на-Дону: Ростиздат, 2000. - С. 13-14; Коровиков А.В. Исламский экстремизм в арабских странах / АН СССР. Ин-т востоковедения. - М.: Наука, 1990; Морозов И.Л. Левый экстремизм в современном обществе: особенности стратегии и тактики // Полис. - 1998. - № 3; Исламский экстремизм и фундаментализм как угроза национальной безопасности России. Научный отчет РИСИ / Под. общ. ред. Е.М.Кожокина. - М., 1995 и др.
3. См.: Исламский экстремизм и фундаментализм как угроза национальной безопасности России: Научный отчет Российского института стратегических исследований / Под общ. ред. Е.М.Кожокина. - М., 1995. - С. 14.
4. См.: Севостьянов И. "Исламский фундаментализм" и исламский экстремизм - это совсем не одно и то же // Международная жизнь. - 1996. - № 5. - С. 32-33.
5. Мельков С.А. Исламский фактор и военная политика России. - М.: Изд-во Военного Университета, 2001. - С. 14-15.
6. См. о терроризме: Белая книга российских спецслужб. - М.: ИИА "Обозреватель", 1996. - С. 124; Витюк В., Эфиров С. "Левый" терроризм на Западе. История и современность. - М.: Наука, 1987; Гаджикович Р. Терроризм и пропаганда / Сб. ИНИОН "Актуальные проблемы Европы. Проблема терроризма. - М., 1997; Корни и психология террора // Дуэль. - 1999. - № 14; Ляхов Е.Г. Терроризм и межгосударственные отношения. - М.: Международные отношения, 1991; Ляхов Е.Г., Попов А.В. Терроризм: национальный, региональный и международный контроль. - М., Ростов н/Д: Изд-во РЮИ МВД РФ, 1999; Jenkins B. International Terrorism: A New Mode of Conflict. - Los Angeles, 1975; Lapeure Edison Gonsales. Violensia y terrorismo. - Montevideo, 1995; Schmidt A.P. Political Terrоrism: A Researh Guide to Gjncepts. Theories, Data Bases and Literature. - New Bronswik, 1983; Yonah A. Middle terrorism: Current Threats and Future Prospects/ - N.Y., 1994 и др.
7. См., в частности: Белая книга российских спецслужб. - М.: ИИА "Обозреватель", 1996. - С. 130; Lapeure Edison Gonsales. Violensia y terrorismo. - Montevideo, 1995. - С. 110-115.
8. См.: Ляхов Е.Г. Терроризм и межгосударственные отношения. - М., 1991. - С. 37.
9. См.: Полонский В., Григорьев А. Джихад всему миру // Общая газета. - 1995. - № 17.
10. Кузнецов Ю.П. Террор как средство политической борьбы экстремистских группировок и некоторых государств. - СПб., 1998. - С. 31.
11. См.: Добаев И.П. Исламский терроризм как политическая практика // Насилие в современной России: Мат. науч. конф. - Ростов н/Д: Изд-во СКНЦ ВШ, 1999. - С. 10-23.
12. Ханаху Р.А. Традиционная культура Северного Кавказа: вызовы времени. - Майкоп, 1997. - С. 75.
13. Мегреладзе Д.Г. Из истории грузинско-дагестанских взаимоотношений // Мацне. - 1967. - № 6; Гамрекели В.Н. Социально-экономическая почва развития "лекианоба" в XVIII в. // Мацне. - 1972. - № 1.
14. Цит. по: Блиев М.М., Дегоев В.В. Кавказская война. - М., 1994. - С. 110.
15. Робакидзе А.И. Некоторые черты горского феодализма на Кавказе // Советская этнография. - 1978. - № 2. - С. 21.
16. См., в частности об этом: Бларамберг И. Историческое, топографическое, этнографическое и военное описание Кавказа. - Нальчик, 1999. - С. 343; Адыги, балкарцы и карачаевцы в известиях европейских авторов. - Нальчик, 1974. - С. 163; Клингер И. Нечто о Чечне // Кавказ. - 1856. - № 97.
17. Карпов Ю.Ю. Джигит и волк. Мужские союзы в социокультурной традиции горцев Кавказа. - СПб., 1996. - С. 127.
18. Ханаху Р.А. Традиционная культура Северного Кавказа: вызовы времени. - Майкоп, 1997; Бгажноков Б.Х. Адыгская этика. - Нальчик, 1999 и др.
19. См., например: Кешев А.Г. Характер адыгских песен // Избранные произведения адыгских просветителей. - М., 1980. - С. 126.
20. Марченко Г.В. Россия на Кавказе. Военно-исторический аспект национальной политики в Северокавказском регионе в 20-90 годы ХХ в. - Ростов н/Д, 1999. - С. 7.
21. Броксат М. Северный Кавказ - это Афганистан? // Мусульманский Курьер. - 2000. - № 13. - апр.
22. Макаров Д.В. Официальный и неофициальный ислам в Дагестане. - М.: ИВ РАН, 2000. - С.27.
23.Абд аль-Рахман Хаттаб, 1961 г.р., по происхождению - иорданский чеченец. Хаттаб стал первым в Иордании добровольцем, отправившимся в Афганистан в составе батальона, сформированного палестинцем Абдаллахом Аззамом на средства "Лиги исламского мира", где принимал участие в боевых операциях против советских войск в провинции Нангархар. Во время нахождения в Афганистане имел контакты с находившимися там сотрудниками ЦРУ США. В настоящее время возглавляет в Чечне отряды иностранных наемников. Женат на даргинке из Дагестана. (Intelligence Newsletter. 1999. N 364. Aug.26. P.7.).
24. Челноков А. Ваххабиты в Тобольске//Совершенно Секретно. - 1999. - №10.
25. Middle East International. 1995. Sept.2. P.17.
26.Труд. - 1999. - 7 апр.
27.Кузьминов А. Граница на замке. Чечня готовится к агрессии?//Совершенно Секретно. - 1998. - №2.
28. Добаев И.П. Исламский радикализм в международной политике. - Ростов н/Д "Ростиздат", 2000. - С. 143.
29. Аль-Каф. - 1998. - нояб.
30. Вестник КНИД. - 1999. - янв.
<< Пред. стр. 1 (из 7) След. >>
Список литературы по разделу