<< Пред. стр. 16 (из 53) След. >>
Список литературы по разделу
соответствии с которой любую активность, если в ней обнаруживался хоть
какой-то компонент научения, стали считать неинстинктивной и наоборот, любую
активность, в которой проявлялся хоть какой-то компонент наследственности ѕ
инстинктивной. Но как мы уже знаем, в большинстве, если не во всех
человеческих характеристиках с легкостью обнаруживаются и те, и другие
детерминанты, а значит и сам спор между сторонниками теории инстинктов и
сторонниками теории научения чем дальше, тем больше начинает напоминать спор
между партией остроконечников и тупоконечников.
Инстинктивизм и анти-инстинктивизм ѕ две стороны одной медали, две
крайности, два противоположных конца дихотомии. Я уверен, что мы, зная об
этой дихотомии, сумеем избежать ее.
5. Научной парадигмой теоретиков-инстинктивистов были животные
инстинкты, и это стало причиной очень многих ошибок, в том числе их
неспособности разглядеть уникальные, чисто человеческие инстинкты. Однако
самым большим заблуждением, закономерно вытекающим из изучения животных
инстинктов, явилась, пожалуй, аксиома об особой мощности, о неизменности,
неуправляемости и неподконтрольности инстинктов. Но аксиома эта,
справедливая разве что применительно к червям, лягушкам и леммингам, явно
непригодна для объяснения человеческого поведения.
Даже признавая, что базовые потребности имеют определенную
наследственную базу, мы можем наделать кучу ошибок, если будем определять
меру инстинктивности на глазок, если будем считать инстинктивными только те
поведенческие акты, только те характеристики и потребности, которые не имеют
явной связи с факторами внешней среды или отличаются особой мощностью, явно
превышающей силу внешних детерминант. Почему бы нам не допустить, что
существуют такие потребности, которые, несмотря на свою инстинктоидную
природу, легко поддаются репрессии, которые могут быть сдержаны, подавлены,
модифицированы, замаскированы привычками, культурными нормами, чувством вины
и т.п. (как это, по-видимому, происходит с потребностью в любви)? Словом,
почему бы нам не допустить возможность существования слабых инстинктов?
Именно эта ошибка, именно такая идентификация инстинкта с чем-то мощным
и неизменным, скорее всего, и стала причиной резких нападок культуралистов
на теорию инстинктов. Мы понимаем, что никакой этнолог не сможет даже на
время отвлечься от идеи о неповторимом своеобразии каждого народа, и потому
с гневом отвергнет наше предположение и присоединится к мнению наших
оппонентов. Но если бы все мы с надлежащим уважением относились и к
культурному, и к биологическому наследию человека (как это делает автор
данной книги), если бы мы рассматривали культуру просто как более мощную
силу по сравнению с инстинктоидными потребностями (как это делает автор
данной книги), то мы бы уже давно не видели ничего парадоксального в
утверждении о том, что наши слабые, хрупкие инстинктоидные потребности
нуждаются в защите от более устойчивых и более мощных культурных влияний.
Попытаюсь быть еще более парадоксальным ѕ по моему мнению, в каком-то смысле
инстинктоидные потребности в каком-то смысле сильнее тех же культурных
влияний, потому что они постоянно напоминают о себе, требуют удовлетворения,
и потому что их фрустрация приводит к пагубным патологическим последствиям.
Вот почему я утверждаю, что они нуждаются в защите и покровительстве.
Чтобы стало совсем понятно, выдвину еще одно парадоксальное заявление.
Я думаю, что вскрывающая психотерапия, глубинная терапия и инсайт-терапия.
которые объединяют в себе практически все известные методы терапии, кроме
гипноза и поведенческой терапии, имеют одну общую черту, они обнажают,
восстанавливают и укрепляют наши ослабленные, утраченные инстинктоидные
потребности и тенденции, наше задавленное, задвинутое в дальний угол
животное Я, нашу субъективную биологию. В самом очевидном виде, самым
конкретным образом такую цель ставят только организаторы так называемых
семинаров личностного роста. Эти семинары ѕ одновременно
психотерапевтические и образовательные ѕ требуют от участников чрезвычайно
больших трат личностной энергии, полной самоотдачи, невероятных усилий,
терпения, мужества, они очень болезненны, они могут длиться всю жизнь и все
равно не достичь поставленной цели. Нужно ли учить собаку, кошку или птицу
как быть собакой, кошкой или птицей? Ответ очевиден. Их животные импульсы
заявляют о себе громко, внятно и распознаются безошибочно, тогда как
импульсы человека чрезвычайно слабы, неотчетливы, спутаны, мы не слышим, что
они шепчут нам, и поэтому должны учиться слушать и слышать их,
Неудивительно, что спонтанность, естественность поведения, свойственную
представителям животного мира, мы чаще замечаем за самоактуализированными
людьми и реже ѕ за невротиками и не очень здоровыми людьми. Я готов заявить,
что сама болезнь ѕ это ничто иное, как утрата животного начала. Четкая
идентификация со своей биологией, "животность" парадоксальным образом
приближают человека к большей духовности, к большему здоровью, к большему
благоразумию, к большей (орга-низ.мической) рациональности.
6. Сосредоточенность на изучении животных инстинктов повлекла за собой
еще одну, возможно, еще более страшную ошибку. По неким непонятным,
загадочным для меня причинам, объяснить которые смогли бы, наверное, только
историки, в западной цивилизации утвердилось представление о том, что
животное начало ѕ это дурное начало, что наши примитивные импульсы ѕ это
эгоистичные, корыстные, враждебные, дурные импульсы.22
Теологи называют это первородным грехом или голосом дьявола. Фрейдисты
называют это импульсами Ид, философы, экономисты, педагоги придумывают свои
названия. Дарвин был настолько убежден в дурной природе инстинктов, что
основным фактором эволюции животного мира счел борьбу, соревнование, и
совершенно не заметил проявлений сотрудничества, кооперации, которые,
однако, легко сумел разглядеть Кропоткин.
Именно такой взгляд на вещи заставляет нас идентифицировать животное
начало человека с хищными, злобными животными, такими как волки, тигры,
кабаны, стервятники, змеи. Казалось бы, почему нам не приходят на ум более
симпатичные звери, например, олени, слоны, собаки, шимпанзе? Очевидно, что
вышеупомянутая тенденция самым непосредственным образом связана с тем, что
животное начало понимается как плохое, жадное, хищное. Если уж так
необходимо было найти подобие человеку в животном мире, то почему бы не
выбрать для этого животное, действительно похожее на человека, например,
человекообразную обезьяну? Я утверждаю, что обезьяна как таковая, в
общем-то, гораздо более милое и приятное животное, чем волк, гиена или
червь, к тому же она обладает многими из тех качеств, что мы традиционно
относим к добродетелям. С точки зрения сравнительной психологии мы, право
же, больше похожи на обезьяну, чем на какого-нибудь гада, а потому я ни за
что не соглашусь с тем, что животное начало человека ѕ злобное, хищное,
дурное (306).
7. К вопросу о неизменности или немодифицируемости наследственных черт
нужно сказать следующее. Даже если допустить, что существуют такие
человеческие черты, которые детерминированы одной лишь наследственностью,
только генами, то и они подвержены изменениям и, может быть даже, легче, чем
любые другие. Такая болезнь как рак в значительной степени обусловлена
наследственными факторами, и все-таки ученые не оставляют попыток искать
способы профилактики и лечения этой страшной болезни. То же самое, можно
сказать об интеллекте, или IQ. Нет сомнений, что в известной степени
интеллект определяется наследственностью, но никто не возьмется оспаривать
тот факт, что его можно развить при помощи образовательных и
психотер-певтических процедур.
8. Мы должны допустить возможность большей вариативности в области
инстинктов, чем допускают это теоретики-инстинктивисты. Очевидно, что
потребность в познании и понимании обнаруживается далеко не у всех людей. У
умных людей она выступает как насущная потребность, тогда как у слабоумных
она представлена лишь в рудиментарном виде или отсутствует вовсе Так же
обстоит дело и с материнским инстинктом. Исследования Леви (263) выявили
очень большую вариативность в выраженности материнского инстинкта, настолько
большую, что можно заявить, что некоторые женщины вовсе не имеют
материнского инстинкта. Специфические таланты или способности, которые,
по-видимому, обусловлены генетически, например, музыкальные, математические,
художественные способности (411), обнаруживаются у очень немногих людей.
В отличие от животных инстинктов, инстинктоидные импульсы могут
исчезнуть, атрофироваться. Так, например, у психопата нет потребности в
любви, потребности любить и быть любимым. Утрата этой потребности, как мы
теперь знаем, перманентна, невосполнима; психопатия не поддается лечению, во
всяком случае, с помощью тех психотерапевтических техник, которыми мы
располагаем в настоящее время. Можно привести и другие примеры. Исследование
эффектов безработицы, проведенное в одной из австрийских деревень (119), как
и ряд других аналогичных этому исследований, показало, что продолжительная
безработица оказывает не просто деморализующее, а даже разрушительное
воздействие на человека, так как угнетает некоторые из его потребностей.
Будучи однажды угнетенными, эти потребности могут угаснуть навсегда, они не
пробудятся вновь даже в случае улучшения внешних условий. Аналогичные этим
данные получены при наблюдениях за бывшими узниками нацистских концлагерей.
Можно вспомнить также наблюдения Бэйтсона и Мид (34), изучавших культуру
балинезийцев. Взрослого балинезийца нельзя назвать "любящим" в нашем,
западном, понимании этого слова, и он, по всей видимости, вообще не
испытывает потребности в любви. Балинезийские младенцы и дети реагируют на
недостаток любви бурным, безутешным плачем (этот плач запечатлела кинокамера
исследователей), а значит, мы можем предположить, что отсутствие "любовных
импульсов" у взрослого балинезийца ѕ это приобретенная черта.
9. Я уже говорил, что по мере восхождения по филогенетической лестнице
мы обнаруживаем, что инстинкты и способность к адаптации, способность гибко
реагировать на изменения в окружающей среде начинают выступать как
взаимоисключающие явления. Чем более выражена способность к адаптации, тем
менее отчетливы инстинкты. Именно эта закономерность стала причиной очень
серьезного и даже трагического (с точки зрения исторических последствий)
заблуждения ѕ заблуждения, корни которого уходят в древность, а суть
сводится к противопоставлению импульсивного начала рациональному. Мало кому
приходит в голову мысль, что оба этих начала, обе эти тенденции инстинктивны
по своей природе, что они не антагонистичны, но синергичны друг другу, что
они устремляют развитие организма в одном и том же направлении.
Я убежден, что наша потребность в познании и понимании может быть столь
же конативной, как и наша потребность в любви и принадлежности.
В основе традиционной дихотомии "инстинктѕразум" лежат неверное
определение инстинкта и неверное определение разума ѕ определения, при
которых одно определяется как противоположное другому. Но если мы
переопределим эти понятия в соответствии с тем, что нам известно на
сегодняшний день, то мы обнаружим, что они не только не противоположны друг
другу, но и не так уж сильно отличаются одно от другого. Здоровый разум и
здоровый импульс устремлены к одной и той же цели; у здорового человека они
ни в коем случае не противоречат друг другу (но у больного они могут быть
противоположны, оппозиционны друг другу). Имеющиеся в нашем распоряжении
научные данные указывают на то, что для психического здоровья ребенка
необходимо, чтобы он чувствовал себя защищенным, принятым, любимым и
уважаемым. Но ведь как раз этого и желает (инстинктивно) ребенок. Именно в
этом смысле, чувственно и научно доказуемом, мы заявляем, что инстинктоидные
потребности и рациональность, разум синергичны, а не антагонистичны друг
другу. Их кажущийся антагонизм не более чем артефакт, и причина тому кроется
в том, что предметом нашего изучения являются, как правило, больные люди.
Если наша гипотеза подтвердится, то мы сможем, наконец, решить извечную
проблему человечества, и вопросы вроде: "Чем должен руководствоваться
человек ѕ инстинктом или разумом?" или: "Кто главный в семье ѕ муж или
жена?" отпадут сами собой, утратят свою актуальность ввиду очевидной
смехотворности.
10. Пастор (372) со всей убедительностью продемонстрировал нам,
особенно своим глубоким анализом теорий Мак-Даугалла и Торндайка (я бы
добавил сюда и теорию Юнга и, может быть, теорию Фрейда), что теория
инстинктов вызвала к жизни множество консервативных и даже
антидемократических по своей сути социальных, экономических и политических
последствий, обусловленных отождествлением наследственности с судьбой, с
безжалостным, неумолимым роком.
Но это отождествление ошибочно. Слабый инстинкт может обнаружиться,
выразиться и получить удовлетворение только в том случае, если условия,
предопределяемые культурой, благоприятствуют ему; плохие же условия
подавляют, разрушают инстинкт. Например, в нашем обществе пока невозможно
удовлетворение слабых наследственных потребностей, из чего можно сделать
вывод, что условия эти требуют существенного улучшения.
Однако взаимосвязь, обнаруженную Пастором (372), ни в коем случае
нельзя считать ни закономерной, ни неизбежной; на основании этой корреляции
мы можем лишь еще раз заявить, что для оценки социальных явлений нужно
обращать внимание не на один, а по меньшей мере на два континуума явлений.
Противопоставление, выраженное континуумом "либерализмѕконсерватизм", уже
уступает место таким парам континуальных антагонизмов как
"социализмѕкапитализм" и "демократизмѕавторитаризм", и эту тенденцию мы
можем проследить даже на примере науки. Например, сегодня можно говорить о
существовании таких подходов к изучению общества и человека, как
экзогенно-авторитарно-социалистический, или
экзогенно-социал-демократический, или
экзогенно-демократически-капиталистический и т.д.
В любом случае, если мы сочтем, что антагонизм между человеком и
обществом, между личным и общественным интересом закономерен, неизбежен и
непреодолим, то это будет уход от решения проблемы, неправомерная попытка
игнорировать само ее существование. Единственным разумным оправданием такой
точки зрения можно счесть тот факт, что в больном обществе и в больном
организме этот антагонизм действительно имеет место. Но даже в этом случае
он ме неизбежен, как это блестяще доказала Рут Бенедикт (40,. 291, 312). А в
хорошем обществе, по крайней мере в тех обществах, которые описала Бенедикт,
этот антагонизм невозможен. При нормальных, здоровых социальных условиях
личный и общественный интерес ни в коем случае не противоречат один другому,
напротив, они совпадают друг с другом, синергичны друг другу. Причина
живучести этого ложного представления о дихотомичности личного и
общественного заключается только в том, что предметом нашего изучения до сих
пор были в основном больные люди и люди, живущие в плохих социальных
условиях. Естественно, что у таких людей, у людей, живущих в таких условиях,
мы неизбежно обнаруживаем противоречие между личными и общественными
интересами, и беда наша в том, что мы трактуем его как естественное, как
биологически запрограммированное.
11. Одним из недостатков теории инстинктов, как и большинства Других
теорий мотивации, была ее неспособность обнаружить динамическую взаимосвязь
и иерархическую систему, объединяющую человеческие инстинкты, или
инстинктивные импульсы. До тех пор, пока мы будем рассматривать импульсы как
самостоятельные, независимые друг от друга образования, мы не сможем
приблизиться к решению множества насущных проблем, будем постоянно вращаться
в заколдованном кругу псевдопроблем. В частности, такой подход не позволяет
нам отнестись к мотивационной жизни человека как к целостному, унитарному
явлению, обрекает нас на составление всевозможных списков и перечней
мотивов. Наш же подход вооружает исследователя принципом ценностного выбора,
единственно надежным принципом, позволяющим рассматривать одну потребность
как более высокую по сравнению с другой или как более важную или даже более
базовую по отношению к другой. Атомистический подход к мотивационной жизни,
напротив, неизбежно провоцирует нас на рассуждения об инстинкте смерти, о
стремлении к Нирване, к вечному покою, к гомеостазу, к равновесию, ибо
единственное, на что способна потребность сама по себе, если ее
рассматривать в отрыве от других потребностей, ѕ это требовать своего
удовлетворения, то есть собственного уничтожения.
Но для нас совершенно очевидно, что, удовлетворив потребность, человек
не обретает умиротворения и тем более счастья, потому что место утоленной
потребности тут же занимает другая потребность, до поры не ощущавшаяся,
слабая и забытая. Теперь она наконец-то может заявить о своих претензиях во
весь голос. Нет конца человеческим желаниям. Бессмысленно мечтать об
абсолютном, полном удовлетворении.
12. От тезиса о низменности инстинкта недалеко до предположения о том,
что самой богатой инстинктивной жизнью живут душевнобольные, невротики,
преступники, слабоумные и отчаявшиеся люди. Это предположение закономерно
вытекает из доктрины, согласно которой сознание, разум, совесть и мораль ѕ
явления внешние, наружные, показные, не свойственные человеческой природе,
навязанные человеку в процессе "окультуривания", необходимые как
сдерживающий фактор его глубинной природы, необходимые в том же смысле как
необходимы кандалы закоренелому преступнику. В конце концов, в полном
соответствии с этой ложной концепцией формулируется роль цивилизации и всех
ее институтов ѕ школы, церкви, суда и органов правопорядка, призванных
ограничить низменную, разнузданную природу инстинктов.
Эта ошибка настолько серьезна, настолько трагична, что мы можем
поставить ее на одну доску с такими заблуждениями, как вера в
богоизбранность верховной власти, как слепая убежденность в исключительной
правоте той или иной религии, как отрицание эволюции и святая вера в то, что
земля ѕ это блин, лежащий на трех китах. Все прошлые и настоящие войны, все
проявления расового антагонизма и религиозной нетерпимости, о которых нам
сообщает пресса, имеют в своей основе ту или иную доктрину, религиозную или
философскую, внушающую человеку неверие в себя и в других людей, уничижающую
природу человека и его возможности.
Любопытно, но подобного ошибочного взгляда на человеческую природу
придерживаются не только инстинктивисты, но и их оппоненты. Все те
оптимисты, которые уповают на лучшее будущее человека ѕ инвайрон-менталисты,
гуманисты, унитарии, либералы, радикалы, ѕ все с ужасом открещиваются от
теории инстинктов, ошибочно полагая, что именно она обрекает человечество на
иррациональность, войны, антагонизм и закон джунглей.
Инстинктивисты, упорствуя в своем заблуждении, не желают отказываться
от принципа роковой неизбежности. Большая часть из них давно утратила всякий
оптимизм, хотя есть и такие, которые активно исповедуют пессимистический
взгляд на будущее человечества.
Здесь можно провести аналогию с алкоголизмом. Одни люди скатываются в
эту бездну стремительно, другие ѕ медленно и постепенно, но результат один и
тот же. Неудивительно, что Фрейда часто ставят в один ряд с Гитлером, ибо их
позиции во многом схожи, и нет ничего странного в том, что такие
замечательные люди как Торндайк и Мак-Даугалл, руководствуясь логикой
низменной инстинктивности, пришли к антидемократическим выводам
гамильтоновского толка.
А ведь на самом деле, достаточно лишь перестать считать инстинктоидные
потребности заведомо низменными или дурными, достаточно согласиться хотя бы
с тем, что они нейтральные или даже хорошие, и тут же сотни псевдопроблем,
над решением которых мы безуспешно ломаем головы уже много лет, отпадут сами
собой.
Если мы примем эту концепцию, то в корне изменится и наше отношение к
научению, возможно даже, что мы откажемся от самого понятия "научение",
которое непристойно сближает процессы воспитания и дрессировки. Каждый шаг,
приближающий нас к согласию с нашей наследственностью, с нашими
инстинктоидными потребностями, будет означать признание необходимости
удовлетворения этих потребностей, будет снижать вероятность фрустрации.
Ребенок в меру депривированный, то есть еще не до конца окультуренный,
еще не расставшийся со своим здоровым животным началом, без устали стремится
к восхищению, безопасности, автономии и любви, и делает это, конечно же,
по-своему, по-детски. Чем мы встречаем его усилия? Умудренный опытом
взрослый человек, как правило, реагирует на детские выходки словами: "Да он
рисуется!" или: "Он просто хочет привлечь к себе внимание!", и эти слова,
этот диагноз автоматически означают отказ во внимании и участии, повеление
не давать ребенку того, чего он ищет, не замечать его, не восхищаться им, не
аплодировать ему.
Однако, если мы научимся считаться с этими детскими призывами к любви,
восхищению и обожанию, если мы научимся относиться к этим мольбам как к
<< Пред. стр. 16 (из 53) След. >>
Список литературы по разделу