<< Пред.           стр. 7 (из 9)           След. >>

Список литературы по разделу

  Современность, эпоха 6, 11, 12, 33, 55, 102, 116, 117, 132, 135, 145, 151, 163, 181, 182
  Соединенные Штаты Америки (Новая Англия) 33, 71, 79, 103, 112, 115, 117, 119, 121, 123, 124, 126, 128, 132, 137, 139, 143, 144, 146, 148, 149, 152, 154, 158, 159, 162-165, 169, 171, 172, 174-177, 179, 181, 185, 188
  Солидарность см. также Органическая солидарность 6, 27, 28, 36, 38, 42, 45, 64, 64, 78, 79, 80, 89, 94, 96, 102, 114, 123, 124, 129, 130, 134, 162, 186, 189
  Сообщество см. также Социетальное общество 6, 19, 47, 49, 100, 105, 159
  Сословие 27, 56, 63, 81, 85
  Социализация 23, 120, 130, 135
  Социализм 11, 107, 129, 142, 145, 148, 156, 162, 165, 169, 170, 176
  Социетальное сообщество 13, 23-45, 47-49, 63, 71, 72, 76-81, 83-90, 92-95, 102, 108, 109, 111-128, 130, 132, 135-136, 142, 148, 152-154, 158, 161, 162, 166, 173, 174, 186, 189
  Социум см. также Общество 28, 34, 48
  Спарта 100
  Спасение 48-50, 69, 96
  Специализация 113, 145, 153, 154, 188
  Справедливость 113, 153, 162
  Среда 15-18, 20, 23, 28, 60, 61, 69, 75, 123, 131
  Средиземноморье 60
  Средневековье (Средние века) 47, 51, 55, 61, 71, 132
  Средства обмена 27, 28, 31, 32, 39, 44, 45. 104
  Сталин И.В. 168
  Статус 19-21, 25, 27, 37, 38, 48, 51, 53, 55-57, 63, 64, 69. 70, 75, 82, 83, 85, 88, 89, 94, 100, 106, 109-111, 113, 129, 134, 146, 178
 
 Стратификация 27, 57, 62, 70, 81, 121, 122, 128-130, 135, 158-161, 173, 176, 177
  Страшный Суд 50
  Структура 18, 19, 21, 23, 24, 34, 37, 39, 42-44, 47, 49, 53, 55, 57-59, 62-64, 65, 73, 77, 81, 82, 84, 94-98, 101-103, 107, 113, 115, 116, 123, 125, 130-132, 138, 141, 146, 149, 151, 157, 160, 162, 168, 173, 179-181, 189 Студенческие волнения 156, 177, 178 Стюарты, династия 78, 81, 82, 85, 187 Суверен см. также Господин 36 Суд 30, 35, 88, 95, 111, 125, 158
  судебная система 30, 64 Судебные инны 88 Суперэго 17
  Теология 20, 32, 45, 128, 131, 141
  Терпимость религиозная (толерантность) 37, 52, 74, 78, 79, 93, 118, 123, 166, 171
  Территория 20, 22, 38, 60-62, 75, 99, 101, 118, 120, 123, 143
  Террор 157, 168
  Технология 20, 32, 45, 128, 131, 141
  Тихий океан 164
  Токвиль А. де 117, 163, 193
  Токугава 179, 180
  Томи )\i 68, 69
  Торговля 64, 86, 90-92, 103, 116, 176
  Традиция 6, 17, 31, 34, 35, 48, 53, 56, 64, 70, 79, 87, 89, 91, 97, 109, 122, 125, 162, 165, 169, 174, 175, 177, 179, 184, 185
  Традиционализм 48, 60, 98
  Трельч Э. 50, 53, 192
  Труд 20, 32, 40, 44, 45, 92, 102, 104-107, 110, 117, 118, 123, 144-147, 150, 152, 166, 191
  Трудовое соглашение см. Контракт 40
  Тюдоры, династия 82
  Убеждение 27, 29, 31, 118, 189
  Универсализм 60, 123
  Универсалистские, основы и пр. 36, 53, 87, 98, 124, 126, 130, 138, 147, 151, 166
  Университеты 30, 40, 63, 127, 131, 139, 149, 170, 178
  Управление см. также Администрация, Бюрократия, Власть исполнительная. Государство, Монархия, Парламент '31-33, 36, 39, 42, 61, 64.
 
 76, 84-86, 92, 94, 100, 106, 107, 112, 136-139, 144, 149, 167, 178
  Урбанизация 148
  Участие 25, 31, 34, 37, 40, 42, 48, 58, 69, 76, 78, 84, 86, 87, 98, 112, ИЗ, 122, 126, 131, 135, 140, 145, 148-150, 154, 156, 158, 176, 178
  Уэльс 81
  Фашизм 180
  Федерализм 137
  Феодализм 11, 54, 55, 59, 61, 64, 82, 163
  Фидуциарная система (надзорные, попечительские органы) 24, 42, 43, 138, 141, 145, 160
  Философия 49, 63, 66-68, 94, 96, 127, 133, 185, 190
  Фландрия 65, 69, 90
  Фома Аквинский 58
  Форд Г. 143, 144
  Франция 61, 63, 65, 72, 74, 76, 79, 80, 82, 83, 85, 86, 91, 92, 96, 99, 101-103, 108, 109, 111, 114, 115, 119, 133, 138, 165, 172, 174, 175
  Фрейд 3. 17
  Фридрих Великий 74
  Фундаментализм 134
  Функционирование 20, 21, 44, 129, 136, 138, 145, 156
  Функция 6, 15, 16, 18-20, 23-25, 27, 30, 31, 34, 35, 38-40, 42-45, 56, 60, 83, 92, 98, 100-102, 104, 107, 125, 128, 134-137, 139, 142, 145, 160, 164, 174, 177, 187
  Хольбейн X. 69
  Христос 48-50
  Христианство 22, 46-48, 50-52, 55, 61,
  69, 70, 75, 118, 181 Хрущев Н.С. 171
  Целедостижение 15, 16, 19, 20, 23, 35, 101, 136, 151, 164, 179
  Ценностные образцы 19, 21, 26, 157, 164, 165
  Ценности см. также Генерализация ценностей 18, 19, 21-23, 26-29, 33, 39, 43-45. 70, 93, 94. 96, 102, 120, 123, 132, 133, 148, 157, 161, 162, 164, 168, 182, 187, 189. 191, 193
  Централизация 49, 62, 65, 137, 167
  Церковь 22, 37, 47-54, 58, 61, 63, 66,
  203
 
  Электорат 34, 140, 143, 146, 147, 150,
  162, 169
  Элиот Т.С. 133 Элита 84, 99, 154, 162, 169, 172, 174,
  177, 182 Эмиграция 41 Эмпирическое знание 14, 21, 29, 45,
  68, 128, 183 Энгельс Ф. 188, 190 Этнос 61, 76
  Юриспруденция 66, 131
  Юрист см. также Гильдия, Профессия 83, 88, 89, 122, 131, 144 профессиональный 88, 122
  Юнкерство 100
  Язык 13, 18, 61, 76, 82, 120, 121 Яков I, король Англии Япония 12, 179-182
  Cuius regio, eius religio 73, 77, 80, 118,
  171
  Egalite 109 Fraternite 109, 114 Gemeinschaft 135, 151, 155, 156, 173,
  189
  Laissez-faire 142 Liberte 109 Noblesse d'epee 83 Noblesse de robe 84, 110 Municipium 54, 58 Parlement 84
  68-70, 72, 73, 77, 78, 84, 90, 98, 114, 118, 132, 174 англиканская 37, 78 государственная 50, 71, 78, 99, 116, 118, 132, 165
  протестантская 69-71, 78, 81, 99 римско-католическая (римская, католическая) 22, 61, 69, 70, 72-75, 79, 94, 98, 101, 114, 184-188 видимая 69, 70, 77 невидимая 69
  Цивилизация 12, 14, 47, 52
  Циклические кризисы 107
  Чехословакия 170, 188
  Членство 19, 21, 26, 27, 29, 35, 36, 40,
  41, 80, 94, 102, 111, 113, 124, 128,
  131, 136, 139, 141, 158
  Швейцария 63, 72, 73, 76, 175 Швеция 176
  Эволюция 5, 11, 12, 14, 34, 40, 43, 46,
  55, 58, 60, 71, 72, 103, 107, 126, 183,
  190
  социетальная 11
  Эволюционные изменения 43, 184 Эгалитаризм 41, 49, 123, 152, 159 Экзистенциализм 133 Экономика 107, 142, 167, 173
  индустриальная 40, 167, 176
  командная 167
  рыночная 52, 65, 77, 95, 117, 148
  ON BUILDING SOCIAL
  SYSTEM THEORY:
  A PERSONAL
  HISTORY*
 
 
  О ПОСТРОЕНИИ ТЕОРИИ
  СОЦИАЛЬНЫХ СИСТЕМ:
  ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНАЯ
  АВТОБИОГРАФИЯ
  Редакторы просили своих авторов писать автобиографично и неформально. В этом духе я и могу сразу начать с заявления, что главным предметом этой статьи является эволюция моих взглядов в сфере обобщенного теоретического анализа человеческого действия, как такового, и особенно его социальных аспектов, то есть в теории социальной системы. Такой научный интерес требовал объединения знаний из различных областей и в таких сочетаниях, которые нечасто используются людьми, больше меня склонными к дисциплинарной специализации.
  Возможно, я был подготовлен к такому синтетическому мышлению тем, что получил весьма неординарное образование. Будучи студентом Амхерст-колледжа вслед за старшим братом, избравшим медицину, я намеревался сосредоточиться на биологии, с перспективой либо аспирантуры в этой области, либо чисто медицинской карьеры. Но в 1923 г., на предпоследнем году обучения там, под сильным влиянием своеобразного "институционального экономиста" Уолтона Ха-милтона я увлекся общественными науками. Но в тот момент все мои планы были нарушены увольнением (под конец предпоследнего года обучения) президента колледжа Александра Миклджона. Осенью, к началу нового учебного года ни одного из профессоров, чьи курсы я выбрал, уже не было. Я собирался посещать дополнительные курсы по биологии, некоторые по философии (включая курс по "Критике чистого разума" И. Канта) и некоторые по английской литературе.
  С самого начала я допускал возможность продолжить свои занятия в аспирантуре. Но хотя социология в распространенном тогда довольно расплывчатом и туманном ее образе привлекала меня, обычные американские программы для аспирантов - нет. Когда мой дядя предложил оплатить год обучения за границей, я выбрал Лондонскую школу экономики. Особенно манили меня туда имена Л.Т. Хобхауза, Р Тони и X. Ласки. И только после прибытия на место я открыл человека, который интеллектуально оказался для меня самым важным, - Бронислава Малиновского, социального антрополога.
  В Лондоне я не был кандидатом на ученую степень и мои планы были неопределенными, так что я был готов ухватиться за предложение участвовать в программе по обмену стипендиатами с Германией, куда меня рекомендовал Отто Мантеи-Цорн, с которым я работал в
  207
  семинаре по немецкой философии в Амхерст-колледже и который годом позже предпринял много усилий для моего назначения преподавателем экономики в том же колледже. Я был направлен в Гейдель-берг не по собственному выбору, но попал именно туда, где влияние Макса Вебера (умершего за пять лет до того) было наисильнейшим. Примечательно, что я не помню, где услыхал впервые его имя - в Амхерсте или в Лондоне.
  Работы Вебера, особенно "Протестантская этика и дух капитализма" (которую я несколькими годами позже перевел на английский язык [1; 53]), сразу произвели на меня сильное впечатление. Собираясь в Гейдельберг, я не имел намерения получить ученую степень, но затем узнал, что это можно сделать, получив зачет всего за три семестра, сдав устные экзамены и написав диссертацию. Я решил писать ее под руководством Эдгара Залина (позднее он работал в Базеле, Швейцария) на тему "Понятие капитализма в новой немецкой литературе". Я начал с дискуссии о Карле Марксе, затем остановился на некоторых менее значимых фигурах, таких, как Луйо Брентано, и основное внимание уделил Вернеру Зомбарту (автору огромного труда "Современный капитализм" [4; 46]) и Максу Веберу. В этой работе определились два главных направления моих будущих научных интересов: во-первых, природа капитализма как социоэкономической системы и, во-вторых, исследования Вебера как теоретика социологии.
  За год преподавания в Амхерсте, которое оставляло время для усердной работы над моей диссертацией, постепенно стало ясно, что мне нужно глубже вникнуть в отношения между экономической и социологической теориями. В особенности я благодарен за это дискуссиям с Ричардом Мериамом, который пришел в Амхерст как глава факультета экономики уже после получения мною степени. Мериам убедил меня, что, хотя экономическая теория и была одним из моих экзаменационных предметов в Гейдельберге, мне нужно знать о ней гораздо больше, и я решил сделать приобретение этого знания своей ближайшей задачей. Хотя немецкий "Dr. Phil." не был равноценен добротному американскому "доктору философии" (Ph. D.), я решил не претендовать на звание последнего. Мериам рекомендовал мне идти в Гарвард и устроил мое назначение туда преподавателем на осенний семестр 1927 г.
  Аллин Янг, в то время, может быть, наиболее интересный для меня человек, как раз тогда уехал в Англию, но мне удалось наладить контакты с гарвардскими экономистами Ф.У. Тауссигом, Т.Н. Кар-вером, У.З. Рипли и Йозефом Шумпетером (который в тот момент был на должности приглашенного профессора, хотя позднее он получил постоянное место в Гарварде). Эдвин Гей, историк-экономист, хорошо знал немецкую интеллектуальную среду Гейдельберга и симпатизировал моим интересам, сложившимся в результате обучения там.
  208
  Мериам был совершенно прав, утверждая, что знание экономической теории, которое я мог бы приобрести в Гарварде, далеко превосходило то, чему меня учили в Гейдельберге. Постепенно выяснилось, что экономическую теорию следует рассматривать внутри своего рода теоретической матрицы, в которую была бы включена и социологическая теория. В первый раз я попытался высказать эту идею в нескольких статьях, которые Тауссиг доброжелательно опубликовал в "Quarterly Journal of Economics" [47], будучи тогда его редактором. Более важным, однако, оказалось мое решение исследовать эту тему в творчестве Алфреда Маршалла (который в то время был высшим авторитетом в "ортодоксальной", или "неоклассической", экономической теории), с намерением извлечь на свет "социологию" Маршалла и проанализировать способ ее сочетания с его строго экономической теорией. Результаты, опубликованные в 1931-1932 гг. [21; 22], представили первую стадию моей теоретической ориентации, которая, как мне казалось, обещает превзойти уровень, достигнутый моими учителями в деле соединения теоретических структур этих двух дисциплин.
  В этом смысле общение с Шумпетером особенно помогало мне, так как в вопросах, касающихся пределов действия экономической теории, он был строгий конструктивист в отличие от Маршалла, не желавшего проводить никаких четких границ. Знание трудов Вильф-редо Парето, приобретенное собственными усилиями и через общение с Л. Хендерсоном, также было чрезвычайно важным. Парето был выдающимся экономистом-теоретиком, во многом работавшим в той же традиции, что и Шумпетер, но одновременно пытавшимся сформулировать более широкую систему социологической теории, которая, на его взгляд, включала и весьма строго определенную экономическую теорию'. Поэтому и Шумпетер, и Парето служили как бы критической точкой отсчета, от которой начинались попытки различить экономические и социологические компоненты в мышлении Маршалла.
  Из этого зародыша постепенно вырастал проект включения в обширное исследование группы "новых европейских авторов" не только Маршалла и Парето (о последнем я написал длинную, размером чуть ли не в книгу, аналитическую статью вскоре после опубликования исследований о Маршалле)2, но также М. Вебера и Э. Дюркгейма.
  1 Французскому изданию своей книги Парето дал название "Traite de sociolo-gie generale". Мне всегда казалось неудачным название английского перевода "Трактата...", вышедшего несколькими годами позже моей работы "The mind and society" ("Сознание и общество").
  ' Как таковая эта статья никогда не публиковалась, но ее основное содержание после значительной переработки вошло в три главы о Парето в моей книге "The structure of social action" [23].
  209
  Общие идеи Вебера о природе современного капитализма, .которая была главной темой моей диссертации, и более конкретно его концепция о роли этики аскетического протестантизма в развитии капитализма давали достаточное основание надеяться, что "конвергенция" Маршалла-Парето-Вебера возможна.
  Все больше и больше мне хотелось включить в задуманную схему и Дюркгейма, но это было значительно труднее. Из этих четырех авторов Дюркгейм, бесспорно, меньше всех занимался экономикой как дисциплиной в техническом смысле этого термина. Кроме того, у меня никогда не было таких наставников по Дюркгейму, какими были мои гейдельбергские учителя по Веберу, а также Тауссиг и Шумпетер - по Маршаллу и Хендерсон - по Парето. Ко всему прочему, представление о Дюркгейме, которое я получил, особенно от М. Гинсберга и Б. Малиновского в Лондоне, не просто мало помогало, но положительно вводило в заблуждение, так что следовало предварительно преодолеть многие неверные представления о Дюркгейме. Ключ к пониманию его социологии, однако, имелся. Таким ключом стала для меня первая большая работа Дюркгейма "О разделении общественного труда" (1893) [2; 9], которая удивительно редко упоминалась в англоязычной литературе того периода. Внимательное изучение этой книги показало, что результаты ее анализа действительно можно прямо связать с веберовским анализом капитализма, а тот в свою очередь с маршалловской концепцией свободного предпринимательства. Тогда теория, как таковая, представляла бы скорее социологические, нежели строго экономические, компоненты творчества Парето и Вебера и, более опосредованно, Маршалла. Комплекс основополагающих понятий касался институционального уклада собственности и особенно договора (контракта) - уклада, отличаемого от "динамики" экономической деятельности, как таковой, и составляющего для своего понимания в теоретическом смысле задачу больше социологического, чем экономического, исследования.
  ПЕРВЫЙ БОЛЬШОЙ СИНТЕЗ
  Результатом этой сложной серии исследований была "Структура социального действия", опубликованная в 1937 г., но законченная в первом варианте (хотя и существенно переработанном впоследствии) почти двумя годами раньше3. Книга была представлена как исследование идей разных авторов о современном социоэкономическом по-
  3 Первое, что я фактически занес на бумагу для этой книги, касалось ранних эмпирических работ Дюркгейма, связанных с феноменом разделения труда и с его впоследствии знаменитым исследованием о самоубийстве (глава 8) [3|.
  210
  рядке, капитализме, свободном предпринимательстве и т.д. и одновременно как анализ теоретической конструкции, на базе которой эти идеи и интерпретации формировались. В этом отношении исходная предпосылка книги состояла в том, что четверо названных авторов (а они не стояли особняком) в чем-то сходились, что, в сущности, было единой концептуальной схемой. В интеллектуальном климате того времени такой подход никоим образом не был простым выражением здравого смысла - напротив, по мере его развертывания полученные результаты удивляли даже меня самого4.
  Чтобы прийти к такому заключению, мне понадобилось три источника для размышления. Первый - это, конечно, тщательное, критическое изучение весьма обширного массива нужных текстов-первоисточников, а также комментаторской литературы, хотя большая часть последней была, как правило, более чем бесполезной. Вторым было развитие теоретической схемы, пригодной для истолкования этих материалов. Наконец, третий источник в некотором смысле питал второй. Он содержал своеобразную ориентацию философии науки, о которой надо сказать несколько слов.
  Всякий, кто претендовал на известную утонченность в интеллектуальной деятельности, задолго до 20-х годов, когда эти проблемы стали занимать меня, развивал ту или иную концепцию о природе и условиях эмпирического знания и особенно о природе и роли теории в этом знании. Я был вовлечен в круг таких проблем частично через прослушанные курсы эмпирических наук, особенно биологии, а частично через философию, включая, как я уже упомянул, интенсивный курс по "Критике чистого разума" И. Канта5. Гейдельберг-ский опыт повел меня значительно дальше, особенно в познании проблем, поднятых "Wissenschaftslehre" (нау-коучением) М. Вебера. Среди них самыми заметными были, во-первых, проблемы, тяготеющие к немецким историческим традициям и, следовательно, к обсуждению статуса обобщенных, генерализованных теоретических понятий
  4 Так, например, П. Сорокин, чьи "Современные социологические теории" были в 30-х годах наиболее широко известным компендиумом в этой области, рассматривал Парето, Дюркгейма и Вебера как представителей совершенно разных школ и ни разу не упомянул о какой-либо теоретической связи между ними.
  3 Ретроспективно мне кажется теперь, что тот опыт был (даже независимо от содержательной весомости Канта для моей проблематики) чрезвычайно важным тренингом для всей моей последующей работы. Он был подкреплен и усилен семинаром и устным экзаменом по той же книге у Карла Ясперса в Гейдельберге в 1926 г. Значение этого опыта кроется в самом факте, что я повторно и подробно изучал великую книгу, плод великого ума, пока не добился определенного уровня самостоятельной оценки ее вклада в науку, не удовлетворяясь множеством очередных весьма поверхностных комментариев к ней. Этот опыт сослужил мне хорошую службу в адекватном осмыслении концепций тех авторов, чьи методологические подходы я пытался синтезировать.
  211
  в социальных и культурных дисциплинах, и, во-вторых, вопросы о месте толкования субъективных смыслов и мотивов в анализе человеческого действия - все то, что немцы называли проблемой Verstehen (проблемой понимания).
  Возвратясь в Соединенные Штаты, я нашел бихевиоризм столь распространенным, что всякого, кто верил в научную общезначимость толкования субъективных состояний сознания, часто считали до глупости наивным. В равной степени господствовала установка, которую я назвал "эмпирицизмом", а именно мнение, согласно которому научное знание - это полное отражение "реальности вне нас" и любое проведение отбора незаконно.
  Вебер же настаивал на неизбежности и познавательной достоверности научной процедуры отбора данных из доступной фактической информации. Важность аналитической абстракции усиленно подчеркивал и Хендерсон в своей формуле: "Факт есть высказывание об опыте в категориях концептуальной схемы" [13]. По моему ( мнению, эта установка достигла кульминации в работах А. Н. Уайт-1 хеда, особенно в его книге "Наука и современный мир", включая! блестящее обсуждение "обманчивости неуместной конкретности"! [54]. Через такие источники я и пришел к своей концепции, кото-^ рую назвал "аналитическим реализмом" и которая описывала вид интересовавшей меня теории как абстрактный по природе, но никоим образом не "фиктивный" в смысле Ханса Файхингера [52]. Это определение казалось мне применимым, в частности, к трактовке статуса экономической теории у Шумпетера и Парето. Мне также очень помогли разнообразные писания Джеймса Конанта о природе науки, особенно о роли теории.
  Со всем этим была тесно связана концепция "системы". Шумпе-тер и Уайтхед сыграли важную роль в формировании основ этого понятия, но, думаю, оно окончательно сложилось прежде всего под влиянием Парето и Хендерсона. Как не уставал повторять Хендерсон, Парето использовал модель системы, заимствованную им из теоретической механики, но попытался применить ее и к экономике, и к социологии. Отсюда утверждение Хендерсона, что, возможно, самый важный вклад Парето в социологию - это его концепция "социальной системы", которую я воспринял так серьезно, что позднее использовал указанное словосочетание как название своей книги.
  Собственная первичная модель Хендерсона, которую он доста
 точно подробно объяснил в книге "Общая социология Парето", была
 моделью физико-химической системы [12]. Он, однако, соотносил
 ее с биологическими системами. Хендерсон был большим поклон
 ником Клода Бернара И в свое время написал предисловие к анг
 лийскому переводу его "Экспериментальной медицины" [7]. Их
 центральной идеей б/ша идея "внутренней среды" и ее стабиль-
 212 /
  ности. Это вплотную приближалось к идее У. Каннона о гомеоста-тической стабилизации физиологических процессов и к моим собственным представлениям, вынесенным из соприкосновения с биологией [8]6.
  Таким образом, уже в те ранние годы была заложена определенная основа для перехода от понятия системы, используемого в механике, и понятия физико-химической системы, проясненного Хен-дерсоном, к пониманию особого характера "живых систем". Это было важно для более поздней фазы моего интеллектуального развития, которую обычно называют "структурно-функциональной" и которая высшее свое выражение нашла в моей книге "Социальная система" [24]. На дальнейшие мои шаги повлияла постоянно действующая Конференция по теории систем, работавшая приблизительно с 1952 по 1957 г. под руководством доктора Роя Грин-кера в Чикаго. Среди нескольких участников, чьи идеи оказались для меня важными, выделялся биолог, специалист по социальным насекомым Алфред Эмерсон. Все, что он говорил, а также некоторые из его работ в значительной мере способствовали укреплению моей склонности к гомеостатической точке зрения Каннона. Однако его выступления ориентировали меня и, думаю, других в направлении тогда только зарождавшихся концепций кибернетического контроля не только в живых системах, но и во многих системах иных родов. Позднее это стало ведущей темой моих научных исследований.
  Наконец, Эмерсон выдвинул особенно плодотворную для меня концепцию, во многом закрепившую мое убеждение в существований фундаментальной непрерывности между живыми системами органического мира и системами человеческого социокультурного мира7. Это была идея функциональной эквивалентности гена и, как он говорил, "символа". Вероятно, можно иначе сформулировать все это как проблему генетической конституции вида и организма и культурного наследия социальных систем. С некоторых пор такой подход приобрел для меня фундаментальное теоретическое значение.
  6 В дискуссии на конференции в Белладжио, когда я впервые представлял это эссе, был поднят вопрос о серьезности моего обращения к биологии Я был чрезвычайно доволен, когда профессор Курт Штерн сказал: "Позвольте мне коротко указать на одну черту Амхерста, которая не каждому известна. В Амхерсте биологию преподавали на очень высоком, даже аспирантском уровне, хотя Амхерст и не присуждал докторских степеней. Там были блистательные люди, и, вероятно, их влияние и должно быть сильнее, чем в любом другом колледже с хорошими, но менее выдающимися профессорами, куда мог бы поступить профессор Парсонс".
  7 Здесь следует напомнить, что обществоведы были вынуждены прибегать к изобретательности и тратить много энергии на отражение поползновений к незаконному и преждевременному биологическому "редукционизму".
  213
  ДЕЛА ЛИЧНЫЕ И ПРОФЕССИОНАЛЬНЫЕ
  Книга "Структура социального действия" [23] стала главным поворотным пунктом в моей профессиональной карьере. Ее основное свершение - доказательство идейной конвергентности четырех ученых, которым была посвящена книга, - сопровождалось прояснением и развитием моих собственных мыслей о состоянии западного общества, которое было в центре их внимания. Западное общество, которое можно обозначить как капитализм, или как свободное предпринимательство, а с политической стороны как демократию, явно было тогда в состоянии кризиса. Русская революция и появление первого социалистического государства, контролируемого коммунистической партией, входили в сферу моих постоянных интересов со времен студенчества. Фашистские движения влияли на мои дружеские связи в Германии. Меньше чем через два года после публикации этой книги началась вторая мировая война и, наконец, к этому времени мир испытал на себе великий экономический кризис 1929-1930 гг. с его неисчислимыми последствиями для всего мира.
  Мои личные проблемы были обусловлены ростом семьи8 (трое детей, рожденных с 1930 по 1936 г.) и трудностями обретения достойного положения на профессиональном поприще. Хотя тогдашняя ситуация не вполне сравнима с теперешней, но даже и тогда было аномально, что я оставался на должности самого рядового преподавателя девять лет - первые четыре года на факультете экономики и последние пять на новообразованном факультете социологии. Я имел .несчастье служить под началом не симпатизирующих мне руководителей: в экономике - покойного X. Бербанка, в социологии - П.А. Сорокина. Мое продвижение на уровень ассистента состоялось только в 1936 г., и не по инициативе Сорокина, а (поименно) Э.Ф. Гея, Э. Б. Уилсона и Л. Хендерсона, которые все были "внештатными профессорами" факультета социологии. Первый вариант "Структуры социального действия" к тому времени уже существовал и был известен начальству и всем ведущим преподавателям.
  Но я был не вполне уверен, что хочу остаться в Гарварде даже и на должности ассистента. В этом критическом для меня 1937 г. я полу- j чил очень хорошее предложение извне. Так как Гей в 1936 г. получил отставку и уехал в Калифорнию, я обратился к Хендерсону - не к Сорокину. В те дни, до введения системы комиссий ad hoc, Хендер-сон поставил вопрос прямо перед президентом Гарвардского университета Конантом, который, конечно с согласия Сорокина, предложил
  4 Я женился в 1927 г. на Хелен Уокер, с которой-познакомился как студент-сокурсник в Лондонской школе экономики. Она много лет работала в Гарварде, еще совсем недавно - в администрации Русского исследовательского центра.
  214
  мне еще существовавшую тогда должность ассистента, назначаемого на второй срок, при этом определенно пообещав постоянное место профессора через два года. На этих условиях я и решил остаться в Гарварде.
  Я уже отметил, что в интеллектуальном плане имел очень хорошие отношения с Тауссигом, Шумпетером и Геем. Вышеупомянутый кризис случился вскоре после окончания моих исключительных отношений с Хендерсоном. Я знал его по руководимому им семинару, посвященному Парето, и в других качествах еще до того, как предложил ему в связи с моим утверждением в должности ассистента рукопись моей книги для критического отзыва. Вместо обычного краткого отзыва он встретился со мной (думаю, в основном в связи с тем, что в ней обсуждались взгляды Парето) и начал длинный ряд приватных занятий у себя дома, что-то около двух часов дважды в неделю в течение почти трех месяцев. Во время этих занятий он проходил со мною рукопись параграф за параграфом, разбирая главным образом разделы о Парето и Дюркгейме. Маршалла он проскочил очень быстро и совсем не вникал в мою трактовку Вебера.
  И в личном, и в интеллектуальном плане это был экстраординарный опыт. Знавшие Хендерсона будут помнить его как трудного человека, который мог быть догматичным и в политике (где он оставался заведомым консерватором9), и во многих научных вопросах, что выражалось в несправедливом (по моему суждению) отношении ко всем социологам, кроме одного или двух. Но он имел огромные знания о науке, особенно на уровне философии науки и природы теории, и если человек выстаивал под его напором и не позволял себя подавить, то Хендерсон оказывался чрезвычайно проницательным критиком, очень полезным в решении как раз моих интеллектуальных проблем. Я в полной мере использовал благоприятные возможности этого общения и почти год посвятил пересмотру текста, внести поправки в который убедили меня дискуссии с Хендерсоном'0.
  9 Так, он был крайне враждебен к президенту Рузвельту, политику которого я лично в общем поддерживал.
  10 Заметим, что тогда, как и теперь, преобладающим девизом было "Публи-куйся или погибай!" и что конформизм и приспособленчество выражались в том, чтобы публиковаться как можно скорее и как можно больше. Могу засвидетельствовать, что советы, которые я получал от старших сотрудников в Гарварде, не подходили под эту формулу. Все единодушно советовали потратить столько времени, сколько надо, чтобы выдать самую лучшую работу, на какую ты способен. Конечно, это очень помогало, что такие люди, как Хендерсон, Гей и Уилсон, знали о том, что я делал, и просматривали отдельные куски. Еще один старший по возрасту критик, кого надо упомянуть добрым словом, - это покойный А.Д. Нок.
  Как всегда при встрече с выдающимися личностями, не обошлось без некой подспудной реакции на Хендерсона. Он был рыжебород и заглазно имел широ-
  215
  В эти ранние гарвардские годы помимо прочего я приобрел важный опыт общения со сверстниками, а со временем и с учащимися. Группа младших преподавателей факультета, встречавшихся достаточно регулярно, включала Эдварда Мейсона, Сеймура Харриса, Эдварда Чемберлена и в течение какого-то времени экономиста Карла Биге-лоу, специалиста в области политического управления Карла Фридриха и историка Крейна Бринтона. С движением в сторону социологии, которое приблизило меня к сфере психологии и социальной антропологии, я ближе познакомился с Гордоном Олпортом, недавно возвратившимся в Гарвард из Дартмута, и Хенри Марром. В антропологии особенно значительными были два моих современника. Первый - У. Ллойд Уорнер, привлеченный к преподаванию в Гарварде главным образом Элтоном Мейо, который под началом Хендерсона направлял исследование, заказанное "Western Electric", чтобы получить в итоге исследование местных общин, ставшее в конце концов широко известной "серией исследований Янки-Сити". Когда Уорнер променял Гарвард на Чикаго, его заменил Клайд Клак-хон, молодой социальный антрополог, совершенно независимый от группы Хендерсона, но сотрудничавший с нею. Он стал близким другом Марри. В дальнейшем Олпорт, Марри и Клакхон составили ядро пропагандистов эксперимента, получившего название "Социальные отношения".
  С середины 30-х годов началось также мое общение с аспирантами, некоторые из которых со временем получили преподавательские назначения. Самым важным и единственным в своем роде был Роберт Мертон, который входил в первую когорту аспирантов в области социологии, но после него пришли Кингсли Дейвис, Джон Райли и Матильда Райли, Робин Уилльямз, Эдвард Деверу, Лоуган Уилсон, Уилберт Мур, Флоренс Клакхон и Бернард Барбер. Именно они составили неформальную группу,' которая собиралась по вечерам в моем учебном кабинете в "Adams House" для обсуждения проблем социологической теории, когда я был еще рядовым преподавателем.
  ко известное прозвище Красная Борода. Мои сидения с ним происходили далеко за полдень, и, как правило, я шел прямо домой и рассказывал своей жене, что говорил Красная Борода. Помню, как я беспокоился, что мои дети подхватят кличку и при случае в глаза скажут Хендерсону: "Это вы Красная Борода, о котором толкует наш папочка?"
  Большая удача, что между первым и окончательным набросками этой статьи появилась книга "Л. Хендерсон о социальной системе" под редакцией Бернарда Барбера. Она содержит большую часть социологических писаний Хендерсона с длинным и информативным введением Барбера. В нем подробно изложена история вовлечения Хендерсона в мир гарвардского обществоведения и академическое общество.
  216
  ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИНТЕРЕСЫ ПОСЛЕ "СТРУКТУРЫ СОЦИАЛЬНОГО ДЕЙСТВИЯ"
  Завершение "Структуры социального действия" было радостным событием, хотя в то время я не задумывался о том, какой отклик в научной среде получит эта книга11. Теоретическая схема, которая позволила мне доказать тезис об идейной конвергентности разных мыслителей, явно еще не выработала свой ресурс, но существовало сразу несколько альтернатив, какой следующий шаг делать с ее помощью. На конференции в Белладжио, где я впервые заговорил о такой перспективе, возникла большая дискуссия, почему я не захотел самоопределиться как экономист. Ко времени, когда "Структура социального действия" близилась к окончанию, вопрос частично был уже решен фактом моего перевода с экономического факультета на новый, социологический. Несмотря на дружеское расположение Тауссига, Гея и Шумпетера, я совершенно уверен, что в Гарварде я не мог бы рассчитывать на большое будущее в пределах экономической науки. Но в основном я и сам не хотел связать свою научную карьеру с этой дисциплиной и ретроспективно вижу главную причину этого в моей "пропитанности" сначала веберовскими, потом дюркгеймовскими идеями (время 3. Фрейда тогда еще не пришло). Хотя тогда я не собирался навсегда порывать с моим интересом к экономической теории, фактически впоследствии это тем не менее произошло, я все же уже ясно понимал, что не хочу быть исключительно экономистом, во всяком случае не больше, чем был им Вебер.
  В моей жизни был еще один интересный эпизод, который на относительно позднем этапе мог вновь повернуть меня, по меньшей мере в более отдаленной перспективе, в сторону экономики. После моего формального перехода в социологию Шумпетер организовал маленькую дискуссионную группу с участием молодых людей, в большинстве своем аспирантов, по проблемам природы рациональности. После нескольких собраний он предложил мне нацелить группу на создание книги, в которой он и я должны быть, самое малое, соредак-
  11 Возможно, меня извинят, если я скажу, что хотя впервые чувствовал себя безмерно счастливым, когда удалось опубликовать книгу без субсидии, а потом и переиздать ее в 1949 г., она тем не менее продавалась свыше тридцати лет в значительных количествах. Как раз тридцать лет спустя после первого появления вышло издание в мягкой обложке, которое разошлось хорошо. Этим я прежде всего обязан Иеремии Каштану (который практически олицетворял издательство "The Free Press") за его смелость в осуществлении перепечатки 1949 г. и за хлопоты, связанные с нею и с рядом других моих публикаций. Без Каплана и его главного советника Эдварда Шилза, вероятно, не случилось бы (по крайней мере так скоро) послевоенного процветания социологического книгоиздания, которым я отчасти успел воспользоваться.
  217
  торами, если не соавторами. Помню, что, не отказываясь определенно, по крайней мере сразу, я реагировал на предложение весьма сдержанно и, по сути, позволил этому проекту постепенно умереть. Мне самому не вполне ясны мои тогдашние мотивы, но думаю, что все дело в смутной потребности почувствовать свой формальный разрыв с экономикой относительно завершенным12.
  ПРОФЕССИИ И ДВЕ СТОРОНЫ ПРОБЛЕМЫ РАЦИОНАЛЬНОСТИ
  Реально я задумал предпринять исследование определенного аспекта профессий как социального явления. Это решение логически вытекало из сочетания моего интереса к природе современного индустриального общества с концептуальной схемой, в рамках которой я пытался его понять. Эмпирически было почти очевидным, что "ученые профессии" начали занимать выдающееся место в современном обществе, тогда как в идеологической формулировке альтернативы "капитализм-социализм" они вообще не упоминались. В самом деле, то, что теперь привычно называется "частным, неприбыльным" сектором деятельности, организованным на профессиональном принципе (в отличие, например, от семейного уклада), при идеологическом подходе выпадало из рассмотрения. Оглядываясь назад, можно утверждать, что обе идеологические позиции отстаивали версии "рационального преследования собственных интересов": по капиталистической версии, обоснованной утилитаристской мыслью, - это интерес индивида в удовлетворении своих потребностей; по социалистической версии - это интерес коллектива (согласно линии рассуждений, идущих от Т. Гоббса и Дж. Остина) в максимизации удовлетворения общественных потребностей.
  Внутри этой проблемной области я выбрал исследование некоторых аспектов медицинской практики. Думаю, что такой выбор имел достаточные "технические" основания, но объясняется также и личными мотивами. Определенно, какую-то роль играло мое прошлое отречение от биолого-медицинской специальности, которое как бы компенсировалось ролью социолога, исследователя медицинской прак-
  12 Я уже отметил выше, что на последнем курсе принял окончательное решение идти в общественную, а не в биологическую науку. Мое переключение на обществоведение (первоначально на экономику в узком смысле) было связано и с моим отцом, который, пока я искал свой путь, оставался преподавателем и администратором Когда я был студентом, мой отец занимал пост президента "Marietta College" в штате Огайо Он начинал свою карьеру конгрегационистским священником и основательно включился во влиятельное тогда "социально-евангелист-ское" движение, которое, как стало ясно теперь, много сделало для зарождения социологии в США.
  218
  тики с ее возможностью сочетать оба интереса. Правда, группа Хен-дерсона-Мейо тоже повлияла на это решение. Сам Хендерсон имел медицинскую подготовку, хотя никогда не практиковал, и свою преподавательскую деятельность в Гарвардском университете он начал на медицинском факультете. Он объединил свои медицинские и социологические интересы в знаменитой статье "Врач и пациент как социальная система" [13], в которой изложил подход, очень близкий мне по духу. Неудивительно, что я должен был посоветоваться и с Хендерсоном, и с Мейо (но также и с У.Б. Канноном) о моих планах. Все трое сильно подкрепили мое собственное ощущение потенциальной плодотворности такого исследования. В своем исследовании, помимо подробного разбора литературы, я предполагал использовать методы включенного наблюдения и интервью. Полупубличный характер медицинской практики в современных больницах позволил делать многое в духе первого метода: с законным (хотя и не медицинским) титулом доктора и в белом облачении совершать больничные обходы, наблюдать операции, присоединиться к службе помощи на дому Медицинского центра Тафтса и т.п. (Возможно, теперь, с ростом интереса к этическим сторонам исследования такой легкий обман пациентов сочли бы неэтичным.) Другим источником данных была серия интервью с довольно большим числом врачей, выборка которых была осуществлена по типам практики.
  Был еще один важный момент, определивший направление моего исследования. То было время, когда идеи о значимости психосоматических связей в организме человека начинали овладевать интеллектуальной элитой в медицине (типичными представителями которой, возможно, были терапевты Массачусетской больницы общей практики, где я провел много времени). Такая ситуация сложилась в результате распространения психоанализа и того обстоятельства, что профессор психиатрии названной больницы, Стенли Кобб, недавно стал главным основателем Психоаналитического института в Бостоне. Группа Хен-дерсона-Мейо также очень интересовалась этим и родственными направлениями мысли (они были поклонниками Пьера Жане, но одновременно и Жана Пиаже).
  Решающим событием для меня стал разговор с Э. Мейо о моих интересах в области медицинской практики, в ходе которого он прямо спросил, насколько хорошо я знаю работы 3. Фрейда. Я вынужден был ответить, что только очень фрагментарно. Тогда он настойчиво порекомендовал мне прочитать Фрейда более серьезно и в полном объеме. К счастью, у меня было достаточно свободного времени благодаря должностному отпуску ассистента, и я последовал его совету. Было уже слишком поздно встраивать выводы, сделанные .мною из идей Фрейда, в "Структуру социального действия", но изучение его работ оказалось одним из немногих переломных интеллектуальных переживаний за всю мою жизнь. Оно подготовило путь для того, что почти десятилетием
  219
  позже я обратился к формальному обучению психоанализу, конечно на дозволенном уровне.
  Я использовал экономическую парадигму "рационального преследования собственных интересов" в качестве основной точки отсчета (в данном случае негативно), чтобы показать различия между классической экономической моделью рыночной ориентации и профессиональной ориентацией, которой я занимался. Главные различия лежали на поверхности. У практикующих врачей они проявлялись, во-первых, в характере зависимости платы за услуги от состояния пациентов, то есть в применении так называемой скользящей шкалы, или повышения вознаграждений за благополучных пациентов и понижения за менее благополучных. И, во-вторых, в характере протеста против "лавочничества" пациентов, судящих о врачах по цене, назначенной за предлагаемую медицинскую услугу в денежном или ином выражении. Позже я должен был существенно смягчить это сближение (при всех различиях) профессионального отношения с идеальным типом коммерческого отношения.
  Наиболее важные теоретические моменты моего исследования затрагивали проблему природы рациональности - тот самый вопрос, с которым я соприкасался не только в собственной работе, но и в совместных трудах с Шумпетером. При этом открылось различие не только между экономическими и неэкономическими аспектами рациональности, но, внутри второй ее категории, между двумя разными способами или направлениями рассмотрения проблемы рациональности. Первое различие касалось очень старой проблемы, в том числе для меня, - проблемы отношения между рациональным (в основном научным) знанием и действием как его "приложением". Медицина, особенно в то время, когда я изучал ее, была своего рода прототипом возможностей и получения потенциально полезного знания и приложения его к решению насущных человеческих проблем. То, что называли "научной медициной", находилось тогда в зените славы, и веру в ее великую важность внушил мне мой брат, который учился в университете Джона Хопкинса. Были, конечно, и определенные связи между этим аспектом медицины и более общей постановкой проблемы рациональности в "Структуре социального действия", особенно в концепции "логического действия" Парето.
  Психосоматические проблемы, а в определенных случаях и упомянутые выше проблемы умственных болезней затрагивали иной круг вопросов. Прежде всего это был вопрос о значении научных способов рационального исследования и анализа для понимания и в каком-то смысле контроля нерациональных и иррациональных факторов в детерминации человеческого действия, в первую очередь индивидуального, но явно также и социального. Интерес к этим темам был у всех авторов, бывших в центре моего внимания до этих пор, за исключением Маршалла. Интенсивное ознакомление с концепциями Фрейда
  220
  придало моей схеме законченность и новые измерения, особенно это относится к вопросу о пригодности нерациональных факторов и механизмов в более интимных микросоциальных процессах взаимодействия. Я подозреваю, что интерес к этому пласту проблемы рациональности был не последней причиной моего прохладного отношения к предложению Шумпетера, лестному для молодого и еще не имеющего прочного положения ученого.
  На развитие у меня такого рода интересов явно влияли мои крепнущие связи с такими коллегами, как К. Клакхон и X. Марри. Г. Олпорт, напротив, был психологом заведомо рационалистических наклонностей. Во всяком случае, оказалось, что в моем исследовании медицинской практики надо было сочетать обе грани "комплекса рациональности", и обе они резко контрастировали с моим предшествующим опытом сосредоточения на экономических и политических аспектах рациональности. Самый глубокий интерес вызывал вопрос о месте религии в любом общем анализе социального действия - интерес, который, честно говоря, имел и семейные корни и стал для меня центральным под влиянием веберовского анализа протестантской этики и его общих исследований по сравнительной социологии религий.
  Как я теперь вижу, эти три (или, включая религию, четыре) фокуса "проблемы рациональности" почти полностью доминировали в структурировании моих творческих интересов, начиная с этой ситуации перепутья в конце 30-х годов. Первым большим свидетельством моих колебаний был поворот от политико-экономического комплекса к социопсихологическому, то есть к проблеме нерационального, увиденной больше с позиций Фрейда, нежели Вебера и Парето, как бы ни отличались друг от друга эти двое. В ходе этого поворота я полностью сознавал важность "когнитивной рациональности", в частности, как культурной основы научного компонента медицины. Однако усиленные занятия всем этим вынудили подождать с моим возвращением к теме профессий в системе высшего образования и научных исследований - теме, ставшей для меня ведущей позже. В известном смысле, говоря в терминах психоанализа, это случай "возвращения вытесненного".
  В контексте социально-эмоциональных составляющих медицинской практики я начал анализировать некоторые ее аспекты (которые тогда все еще, в отличие от "науки", называли "медицинским искусством"), опираясь на фрейдовскую концепцию отношений между психоаналитиком и пациентом, и особенно на феномен "переноса", который я считал одним из главных открытий Фрейда. Ясно, что не он изобрел проблему взаимоотношений врача и пациента, которая в западной традиции восходит, по меньшей мере, к Гиппократу (см. у Хендерсона), но он сделал ее первичным социальным каркасом для здания психоаналитической практики и необычайно углубил основу ее понимания. Выяснилось, что психоаналитическое отношение пред-
  221
  ставляло собой крайний и потому, в некотором ограниченном смысле, парадигмальный пример этих взаимоотношений, а также и то, что обширная и расплывчатая область психосоматических взаимоотношений вписывалась в рамки психоанализа. Между двумя главными аспектами проблемы рациональности, интересующими нас в данном случае, существовало, конечно, связующее звено в виде притязания психоанализа на научный статус, которое, несмотря на многие спорные пункты, по-моему, уже достаточно обосновано и, возможно, в прикладном контексте, для процесса терапии лучше всего символически выражено афоризмом Фрейда: "На место Оно должно встать Я". В основном это и была та дорожка, которой я пришел к мысли о болезни как своего рода форме социального "отклонения" и о терапии как деятельности, принадлежащей к очень обширному семейству типов "социального контроля", - точка зрения, за которую я дорого заплатил, будучи обвинен как агент правящих кругов, заинтересованный в сохранении status quo. Тем не менее в этой моей позиции содержится определенная доля истины, которая, думаю, в основном независима от конкретной формы социального порядка. Важный теоретический момент здесь - это сдвиг от рассмотрения приложений медицинской науки как только биофизической технологии к рассмотрению их также и как разновидности социального взаимодействия. В более технической терминологии, которая сформировалась позднее, скажем так, что традиционный взгляд на медицинскую практику представлял ее себе как отношение между культурными системами (научным знанием) и отдельными организмами, где социальные агенты лишь внедряли очевидные посылки и выводы знания. В соответствии с иным подходом медицинские взаимоотношения трактовались, по меньшей мере отчасти, как тонкая взаимоигра между бессознательными мотивами на личностном уровне и особенностями структуры социальных систем. Существуют и другие социологические соответствия этому двухуровневому различению врача как компетентного агента социального контроля и пациента как реципиента важных услуг такого рода, но здесь не место дальнейшим подробностям. Такой подход высвечивает важный аспект социальной структуры, которого нет ни в преимущественно экономических, ни в политических моделях (таких, как капитализм и социализм).
  ОТ МЕДИЦИНСКОЙ ПРАКТИКИ К ТЕОРИИ СОЦИАЛИЗАЦИИ
  На этом этапе карьеры, протекавшем под столь сильным влиянием Фрейда, вероятно, было вполне естественным перемещение моих интересов от анализа социальной ситуации, складывающейся во время сеанса психоанализа, и анализа медицинской практики вообще к
  222
  анализу истоков тех проблем, с какими сталкивались психоаналитик и анализируемый. Среди них были прежде всего проблемы личности анализируемых (основные элементы "обратного переноса" попали под анализ несколько позже); что касается позиции социолога, то такие проблемы вплотную подводили его к рассмотрению условий развития ребенка в семье, понимаемой в качестве социальной системы. Сам Фрейд с течением времени придавал все большее значение "объективным отношениям", но едва ли можно говорить, что он развил достаточно удовлетворительную социологию семьи. В этой связи центральную роль начала играть концепция, на которой мы заметно сходились. При чтении работ Фрейда мне постепенно открывалась важность того, что я и другие начали называть феноменом интернализа-ции (собственный термин Фрейда был "интроекция") как социокуль-турных норм, так и представлений о личностях других людей, с которыми индивид взаимодействовал прежде всего как "субъект социализации" (второй случай иногда называют процессом "идентификации").
  Впервые эта идея отчетливо проявилась в концепции сверх-Я, хотя можно говорить о ее присутствии у Фрейда уже на ранней стадии, особенно в концепции "переноса" (например, в трактовке аналитика словно бы отца анализируемого субъекта). Фрейд начал рассматривать моральные нормы, в частности внедряемые отцом, как неотъемлемую часть личности ребенка, прошедшего через известные фазы процесса обучения. Постепенно сфера действия этого фрагмента фрейдовской теории "объектных отношений" расширялась в более поздних работах, охватывая не только сверх-Я, но и Я \\ даже Оно [25]. Почти тогда же мне стало ясно, что очень похожая концепция, развитая с совсем иных позиций, не чужда и Дюркгейму, особенно в его теории социального контроля посредством .морального авторитета. Та же идея подразумевалась, по меньшей мере неявно, в веберовской трактовке роли религиозных ценностей в детерминации поведения и очень отчетливо проявилась в трудах группы американских социопсихологов, особенно Дж. Г. Мида и У. Томаса. Эта концепция интернализации (в определенной последовательности) множества культурных норм и социальных объектов стала главной организующей осью всей теории социализации, присутствуя, конечно, в новых формах, даже в самых последних исследованиях проблем высшего образования.
  Интернализация есть свойство структуры личности как системы. Аналогичное явление для социальных систем я назвал институциона-лизацией, особенно выделяя формирование социальных взаимоотношений через приобщение к нормативным компонентам культуры, которые уже прямо становятся структурными частями исходной социальной системы. Возможно, самым выдающимся теоретиком такого подхода был Вебер, особенно в своей сравнительной социологии религии, но Дюркгеим тоже немало сделал в этом отношении. Более того, обе эти концепции можно было понять только при условии, что
  223
  первичные подсистемы общей системы действия будут восприниматься не только как взаимозависимые, но и как взаимопроникающие. Тем самым определенные компоненты культурной системы одновременно становились компонентами социальной и личностной систем. Эта весьма важная концепция взаимопроникновения в свою очередь сильно зависела от понимания рассматриваемых подсистем как аналитических абстракций. При таком взгляде социальная система (например, общество) есть не конкретная сущность, но способ установления определенных отношений среди множества компонентов "действия", которые при этом становятся более четко различимыми по сравнению с необозримым разнообразием конкретной реальности.
  Мой интерес к "нерациональному" определенно усиливался некоторыми обстоятельствами тех времен. Тогда мне казались важными дискуссии о немецком характере, в связи с чем впервые стал заметной для меня фигурой Эрик Эриксон [26]. Свою лепту внесли и события семейной жизни, включая преждевременную смерть (1940 г.) моего брата-медика, а также старение и последующие смерти моих родителей (1943 и 1944 гг.).
  Видимо, в этой совокупности обстоятельств надо искать главное объяснение самой большой заминки в моей карьере: отказа от намерения опубликовать обширное монографическое исследование медицинской практики. Думаю, что я многое приобрел в ходе этого исследования, но все же меня тянуло к изучению более общих вопросов, например скрытых аспектов социального контроля и происхождения медицинских проблем в процессах социализации вне их профессионального контекста13. Во всяком случае, я поставил перед собой цель как-то завершить это предприятие и, в дополнение к довольно большому числу обсуждений разных аспектов темы в статьях, удовольствовался в итоге пространной главой "Случай современной медицинской практики" в книге "Социальная система". Вероятно, с конца 40-х годов у меня было обратное движение от психологических и микросоциологических проблем в сторону макросоциологических, включая экономические, кроме того, произошло обновление чувства причастности к событиям на европейской сцене, когда я летом 1944 г. проводил семинар в Зальцбурге. В каком-то смысле процесс возврата к изначальным научным интересам достиг высшей точки, когда я вновь занялся проблемами взаимоотношения экономической и социологи-
  " Возможно, одним из ускоряющих факторов в этом отношении была смерть в 1938 г. моего тестя - доктора У.Д. Уокера из Андовера (Массачусетс) в возрасте 60 лет. Доктор Уокер был типичным врачом общей практики в лучшем смысле этого слова и очень помог мне при разработке пояевой фазы моего исследования и в общих обсуждениях медицинской тематики В то же время он был достаточно старомоден, чтобы "не принимать всерьез" мои более эзотеричные психологические интересы
  224
  ческой теорий во время моего пребывания в качестве внештатного профессора в английском Кембридже (1953/54 г.).
  В 1946 г., однако, я начал проходить официальный курс психоаналитического обучения в качестве кандидата "класса С" в Бостонском психоаналитическом институте. Более общие интеллектуальные основания моего интереса к этому, надеюсь, ясны из предыдущего обсуждения, хотя были и некоторые личные причины для поисков психотерапевтической помощи. Я считаю чрезвычайной удачей, что моим обучающим психоаналитиком была доктор Грета Бибринг, входившая в первоначальный кружок Фрейда в Вене до своего вынужденного изгнания после нацистского захвата Австрии. Разумеется, без медицинской степени нельзя было надеяться стать практикующим психоаналитиком, и согласно правилам того времени мне не дозволялось самостоятельно работать с пациентами. На деле меня допускали к клиническим семинарам только в качестве исключения, по особому распоряжению. Но я никогда и не намеревался заниматься врачебной практикой.
  Вдобавок к углублению моего понимания психоаналитической теории и явлений, с которыми она имеет дело, этот опыт помог мне "отучиться" от чрезмерного увлечения психоаналитическим уровнем рассмотрения человеческих проблем и, следовательно, стал своеобразным коррективом к воздействию первоначального прочтения Фрейда и ранних этапов моего изучения медицинской практики. В результате соответственно стал возрастать мой интерес как к более абстрактным и аналитическим проблемам теории, так и к эмпирическим поискам в непсихологических областях, например снова в экономической и политической, а позже - в образовании.
  Я был не единственным профессором Гарвардского университета, призванным на военную службу из Кембриджа. Но занимался я в армии чем-то вроде преподавания в Школе заграничной администрации, где директором был мой друг Карл Фридрих, ответственный за исполнение региональных и языковых программ, а также программ по подготовке чиновников государственной гражданской службы. Я читал курс лекций о европейских и восточно-азиатских обществах. Под конец войны я служил консультантом в Управлении иностранной экономики по отделу военных противников, занимавшемуся вопросами послевоенных отношений с Германией. Я написал несколько меморандумов против так называемого плана Моргентау.
  В 1944 г., отчасти в ответ на очень хорошее предложение извне, меня назначили главой социологического факультета в Гарварде, понимая, что за этим скоро может последовать значительная реорганизация. О возможностях реорганизации со мной совещались Олпорт, Клакхон и Марри. В 1945 г. на факультете открылись две профессорские вакансии. Одну из них занял Джордж К. Хоманс, который уже преподавал здесь до ухода на флотскую службу. На другое место при-
  225
  первичные подсистемы общей системы действия будут восприниматься не только как взаимозависимые, но и как взаимопроникающие. Тем самым определенные компоненты культурной системы одновременно становились компонентами социальной и личностной систем. Эта весьма важная концепция взаимопроникновения в свою очередь сильно зависела от понимания рассматриваемых подсистем как аналитических абстракций. При таком взгляде социальная система (например, общество) есть не конкретная сущность, но способ установления определенных отношений среди множества компонентов "действия", которые при этом становятся более четко различимыми по сравнению с необозримым разнообразием конкретной реальности.
  Мой интерес к "нерациональному" определенно усиливался некоторыми обстоятельствами тех времен. Тогда мне казались важными дискуссии о немецком характере, в связи с чем впервые стал заметной для меня фигурой Эрик Эриксон [26]. Свою лепту внесли и события семейной жизни, включая преждевременную смерть (1940 г.) моего брата-медика, а также старение и последующие смерти моих родителей (1943 и 1944 гг).
  Видимо, в этой совокупности обстоятельств надо искать главное объяснение самой большой заминки в моей карьере: отказа от намерения опубликовать обширное монографическое исследование медицинской практики. Думаю, что я многое приобрел в ходе этого исследования, но все же меня тянуло к изучению более общих вопросов, например скрытых аспектов социального контроля и происхождения медицинских проблем в процессах социализации вне их профессионального контекста13. Во всяком случае, я поставил перед собой цель как-то завершить это предприятие и, в дополнение к довольно большому числу обсуждений разных аспектов темы в статьях, удовольствовался в итоге пространной главой "Случай современной медицинской практики" в книге "Социальная система". Вероятно, с конца 40-х годов у меня было обратное движение от психологических и микросоциологических проблем в сторону макросоциологических, включая экономические, кроме того, произошло обновление чувства причастности к событиям на европейской сцене, когда я летом 1944 г. проводил семинар в Зальцбурге. В каком-то смысле процесс возврата к изначальным научным интересам достиг высшей точки, когда я вновь занялся проблемами взаимоотношения экономической и социологи-
  13 Возможно, одним из ускоряющих факторов в этом отношении была смерть в 1938 г моего тестя - доктора УД Уокера из Андовера (Массачусетс) в возрасте 60 лет Доктор Уокер был типичным врачом общей практики в лучшем смысче этого слова и очень помог мне при разработке полевой фазы моего исследования и в общих обсуждениях медицинской тематики В то же время он быч достаточно старомоден, чтобы "не принимать всерьез" мои более эзотеричные психологические интересы
  224
  ческой теорий во время моего пребывания в качестве внештатного профессора в английском Кембридже (1953/54 г.)
  В 1946 г., однако, я начал проходить официальный курс психоаналитического обучения в качестве кандидата "класса С" в Бостонском психоаналитическом институте Более общие интеллектуальные основания моего интереса к этому, надеюсь, ясны из предыдущего обсуждения, хотя были и некоторые личные причины для поисков психотерапевтической помощи Я считаю чрезвычайной удачей, что моим обучающим психоаналитиком была доктор Грета Бибринг, входившая в первоначальный кружок Фрейда в Вене до своего вынужденного изгнания после нацистского захвата Австрии. Разумеется, без медицинской степени нельзя было надеяться стать практикующим психоаналитиком, и согласно правилам того времени мне не дозволялось самостоятельно работать с пациентами. На деле меня допускали к клиническим семинарам только в качестве исключения, по особому распоряжению Но я никогда и не намеревался заниматься врачебной практикой.
  Вдобавок к углублению моего понимания психоаналитической теории и явлений, с которыми она имеет дело, этот опыт помог мне "отучиться" от чрезмерного увлечения психоаналитическим уровнем рассмотрения человеческих проблем и, следовательно, стал своеобразным коррективом к воздействию первоначального прочтения Фрейда и ранних этапов моего изучения медицинской практики. В результате соответственно стал возрастать мой интерес как к более абстрактным и аналитическим проблемам теории, так и к эмпирическим поискам в непсихологических областях, например снова в экономической и политической, а позже - в образовании.
  Я был не единственным профессором Гарвардского университета, призванным на военную службу из Кембриджа Но занимался я в армии чем-то вроде преподавания в Школе заграничной администрации, где директором был мой друг Карл Фридрих, ответственный за исполнение региональных и языковых программ, а также программ по подготовке чиновников государственной гражданской службы Я читал курс лекций о европейских и восточно-азиатских обществах Под конец войны я служил консультантом в Управлении иностранной экономики по отделу военных противников, занимавшемуся вопросами послевоенных отношений с Германией Я написал несколько меморандумов против так называемого плана Моргентау
  В 1944 г., отчасти в ответ на очень хорошее предложение извне, меня назначили главой социологического факультета в Гарварде, понимая, что за этим скоро может последовать значительная реорганизация О возможностях реорганизации со мной совещались Олпорт, Клакхон и Марри В 1945 г на факультете открылись две профессорские вакансии Одну из них занял Джордж К. Хоманс, который уже преподавал здесь до ухода на флотскую службу На другое место при-
  225
  шел Самюэл Стауффер, который как раз заканчивал свою государственную службу на посту руководителя исследований в Отделе информации и образования военного ведомства. Эти события конца 1945 г. позволили нам начать хлопоты по организации специального факультета социальных отношений, который открылся осенью 1946 г. Стауффер стал руководителем лаборатории социальных отношений, дочерней исследовательской организации, а я возглавил весь факультет, который кроме социологии включал социальную антропологию, социальную и клиническую психологию. Главой его я был в течение десяти лет, до 1956 г. В становлении и развитии факультета социальных отношений видную роль сыграл проректор университета и декан факультета свободных искусств и наук Пол Бак.
  На протяжении этого периода я вел более активную профес-сио-нальную жизнь и вне Гарварда. В 1942 г. я служил президентом Восточного социологического общества, но поскольку год был военный, этот пост не потребовал особой активности. В 1949 г. меня избрали президентом Американской социологической ассоциации, и это, конечно, оказалось куда более серьезной работой. Ассоциация переживала тогда крупный организационный кризис, вызванный ростом числа ее членов и видов деятельности. Во время моего президентства были существенно пересмотрены устав ассоциации, ее внутренняя структура и впервые назначен платный помощник-администратор. После перерыва в несколько лет я опять активизировал свое участие в делах ассоциации - сначала в качестве главы комитета по профессиям, затем пять лет в качестве секретаря и, наконец, главного редактора журнала "The American Sociologist", "семейного" органа ассоциации, отражавшего больше события и проблемы нашего профессионального мирка, чем "вклады в знание". В 50-х годах я усердствовал также в Американской ассоциации университетских профессоров, работая в специальном комитете по делам лояльности и безопасности, а также по одному сроку в совете ассоциации и в комитете по вопросам академической свободы и полномочий.
  ТЕОРЕТИЧЕСКОЕ РАЗВИТИЕ, 1937-1951
  В роли преподавателя, особенно на аспирантском уровне, истинно золотым веком для меня были первые годы работы факультета социальных отношений. Открытый ровно через год после окончания войны, факультет привлек благодаря закону о ветеранах необычайно талантливых молодых людей из обширного резерва тех, чье образование прервала война. В числе уже побывавших в Гарварде были Бер-' нард Барбер, Альберт Коуэн, Марион Леви, Хенри Рикен и Франсис Саттон, а Роберт Бейлз оставался с нами всю войну. Среди новоприбывших были Дейвид Шнейдер, Харолд Гарфинкель, Дейвид Аберле
  226
  и Гарднер Линдсей. Чуть позже пришли Джеймс Оулдз, Моррис Зел-дич, Джозеф Бергер, Рене Фоке, Клиффорд Гирц, Франсуа Бурико (французский стипендиат фонда Рокфеллера), Роберт Белла, Нил Смелзер, Джексон Тоуби, Каспар Нагеле, Теодор Миллс, Джозеф Элдер, Эзра Фогель, Уильям Митчел (на факультет проблем политического управления). Одд Рамсю из Норвегии и Бенгт Рундблатт из Швеции.
  В конце 50 - начале 60-х годов пошла третья волна выдающихся аспирантов. В их числе были Уинстон Уайт, Леон Мейхью, Жан Лоб-сер, Эдвард Ломанн, Чарлз Акерман, Энно Шваненберг, Виктор Лидз, Эндрю Эффрат, Райнер Баум, Марк Гоулд, Джон Эйкьюла и Джеральд Платт, сразу после официального окончания курса обучения особо тесно сотрудничавший со мной. Близкие отношения с лучшими учащимися такого калибра были одной из самых больших наград за всю мою академическую карьеру. Такие молодые умы, как мне кажется, не могут не оказывать стимулирующего действия на своих учителей. Личный опыт сильно укрепил мое убеждение в важности сочетания обучения и исследовательских функций в одних и тех же организациях и ролях.
  Некоторые из этих отношений прямого сотрудничества (с такими людьми, как Р. Бейлз, Д. Оулдз, Н. Смелзер, У. Уайт, В. Лидз и Дж. Платт) имели результатом соавторские публикации. Рабочие связи иного рода были у меня с Д. Шнейдером, К. Гирцем, Л. Мейхью и (пусть не как с официальным исследователем) с моей дочерью, недавно умершей Анн Парсонс.
  Несмотря на отмеченную выше смену занятий, видимо, все-таки существовало определенное единство моих интеллектуальных интересов и поступательность моего теоретического развития на протяжении всего периода от завершения "Структуры социального действия" до двух больших книг, опубликованных в 1951 г.: "К общей теории действия" - коллективной работы в соавторстве с Эдвардом Шилзом [51] и моей монографии "Социальная система". Я думаю, что самой важной нитью, поддерживающей преемственность в моей деятельности, была так называемая схема "переменных образцов ценностной ориентации". Эта схема начиналась как попытка сформулировать теоретический подход к толкованию феномена профессий. Было ясно, что дихотомия капитализм-социализм исчерпала себя, так что я обратился к знаменитому различению двух типов социальной организации - Gemeinschaft и Gesellschaft, сформулированному в немецкой социологии Ф. Теннисом и использованному Вебером [50]. Исходной точкой отсчета у них была проблема "частного интереса", взятая как альтернатива, далеко отстоящая от всеобщего коллективного интереса в социалистическом понимании. Профессиональная ориентация была, как я предположил с самого начала, "незаинтересованной", бескорыстной (позднее определяемой еще как "коллективно-ориентиро-
  227
  ванной") в том смысле, в каком врач претендует быть выше всех расчетов, связанных с богатством пациента. В соответствии с этим критерием профессии относятся к разряду Gememschaft.
  Научный же компонент медицины, то есть универсалистский характер знания, примененный к проблемам болезни, входит в число определений современного общества, которое Теннис и его многочисленные последователи классифицировали бы как Gesellschaft. Очевидный вывод из этого таков, что теннисовскую дихотомию не следует трактовать только как продукт варьирования одной переменной, но надо рассматривать также и как результирующую от действия множества независимых переменных. Если бы переменные были действительно независимы, то мы должны бы иметь не просто два основных типа социальных отношений, а существенно более обширное семейство таких типов. Я предположил, что профессиональный тип отношений принадлежал к этому семейству, но не описывается полностью ни как Gemeinschaft, ни как Gesellschaft. Сколь бы значительной сама по себе ни была проблема частного интереса, теперь мне казалась гораздо важнее другая проблема - как охватить в одной и той же аналитической схеме и универсализм, особенно характерный для когнитивной рациональности, и свойственные человеческой деятельности нерациональные эмоции, или аффекты. С этой целью очень рано была сформулирована дихотомическая переменная, которую я назвал "эффективность-аффективная нейтральность", и введена мною в ту же систему, куда входила и переменная "универсализм-партикуляризм".
  За многие годы схема переменных образцов ориентации претерпевала весьма сложные модификации, которые здесь нет нужды подробно описывать. Но первый настоящий синтез получился благодаря проекту, который стимулировал появление книги "К общей теории действия". Он начался как своеобразная теоретическая инвентаризация материала, на который опирался эксперимент с определенного рода социальными отношениями, и для этого проекта в Гарвард внештатно были приглашены Э. Шилз и психолог Е. К. Толман. Шилз и я сотрудничали особенно тесно, создав в итоге совместную монографию "Ценности, мотивы и системы действия", которая в известном смысле стала теоретическим ядром книги "К общей теории действия". В монографии мы развили схему переменных образцов как теоретическую основу не только, как я предполагал первоначально, для научного анализа социальных систем, но и для анализа действия вообще, и особенно в пределах нашего тогдашнего кругозора, включавшего личностные и культурные системы. В таком качестве схема уже не была простым каталогом дихотомических различений, но совершенно определенно стала "системой", которая к тому же содержала зачатки ее дальнейшего усложнения, что мы мало сознавали в то время.
  228
  Казалось, эти обобщения и систематизации составляли реальный теоретический прорыв, который придал мне смелости попытаться в общей форме высказаться, от своего собственного лица, о природе социальных систем, более четко описав макросоциальные уровни. Моя книга "Социальная система", помимо упорядочения ею общепринятой социологической мудрости, держалась прежде всего на двух идеях, которые можно считать оригинальными. Первая нацеливала на прояснение отношений между социальными системами, с одной стороны, и психологической (или личностной) и культурной системами - с другой. Второй особенностью книги было обдуманно систематическое использование схемы переменных образцов в качестве главного теоретического каркаса для анализа социальных систем.
  ЕЩЕ РАЗ ОБ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ И СОЦИОЛОГИИ
  В некоторых отношениях обе книги 1951 г. были завершением определенного этапа теоретического строительства, но еще важнее оказалось то, что в них содержалось и основание для его продолжения. Используемую в нашей совместной с Шилзом работе схему переменных образцов мы обобщили от уровня социальной системы до уровня действия вообще. В это же время я много дискутировал с Р. Бейлзом14 об отношении данной схемы к его схеме, созданной для анализа взаимодействия в малых группах. Наши двусторонние дискуссии оказались столь важными, что летом 1952 г. мы пригласили к участию в них Шилза, и в итоге втроем сочинили "Рабочие тетради по теории действия" (1953) [55].
  Ключевым моментом этой работы, в свете последующего развития, было появление того, что теперь мы называем "четырехфункци-ональной парадигмой". Она родилась в результате поисков точек схождения системы, охватывающей четыре элементарных переменных образца ориентации, и классификации, которую Бейлз выдвинул в своей книге "Анализ процесса взаимодействия" [6]. Мы пришли к заключению, что системы действия вообще можно исчерпывающе анализировать в категориях процессов и структур, соотносимых с решением (одновременным или поочередным) четырех функциональных проблем, которые мы назвали: "адаптация", "системное (не единичное) целедостижение", "интеграция", "воспроизводство социокультурного образца взаимодействия и скрытое регулирование напряжений". Хотя
  14 Беилз был одним из немногих аспирантов, оставшихся у нас в суровые военные годы Он начал свою известную программу экспериментального изучения малых групп как младший преподаватель факультета
  229
  в наших формулировках того времени было много изъянов, эта базовая классификация служила мне более пятнадцати лет с момента первого ее появления и стала точкой отсчета во всей дальнейшей теоретической работе15.
  Одним из последствий, тесно связанных с работой Бейлза по малым группам, было распространение нашего анализа на процесс социализации, возвращавшее меня к идеям исследования медицинской практики. Этот поворот закончился появлением новой книги "Семья, социализация и процесс взаимодействия" [40], написанной в соавторстве с Р. Бейлзом, Дж. Оулдзом и другими. Ее главная идея состояла в том, что малую нуклеарную семью, возникшую в современных индустриальных обществах, можно трактовать как малую группу и дифференцировать в согласии с четырехфункциональной парадигмой по возрасту (поколению) и полу. Такой анализ во многих отношениях походил на модель дифференциации малых экспериментальных групп, с которыми Бейлз и его помощники работали раньше. Возможно также, что именно в этот момент я начал глубоко интересоваться феноменом дифференциации в живых системах вообще. Появление интереса к этим явлениям было связано с моими прежними биологическими занятиями и подтверждало важность феномена "двоичного расщепления"16.
  Эту линию теоретизирования, продолжавшую рассмотрение проблем нерациональности, обсуждавшихся выше, скоро затмила другая, которая возвратила меня к старой проблеме отношений экономической и социологической теорий. На 1953/54 академический год я был приглашен внештатным профессором по специальности "социальная теория" в Кембриджский университет. Туда меня пригласили на Мар-шалловские чтения, организованные экономическим факультетом в память Альфреда Маршалла. Предназначенным мне узкоспециальным предметом были отношения между экономической и социологической теориями.
  Уже несколько лет я не занимался сколько-нибудь интенсивно проблемами статуса экономической теории. И, приняв приглашение, я не был уверен, что смогу намного превзойти уровень, достигнутый в "Структуре социального действия". Но оказалось, что развитие теории за истекший промежуток времени и особенно четырехфункцио-
  13 Эта схема была развернута в третьей главе "Рабочих тетрадей по теории действия" Краткое обозначение для нее: "A, G. I, L-схема".
  16 Как отмечено выше, этот интерес сильно подстегнуло участие в продолжительной конференции по теории систем, организованной докторами Роем Грин-кером и Джоном Шпигелем. На этой конференции особое впечатление на меня произвели выступления Алфреда Эмерсона, биолога из Чикаго. См • Приложение в книге [40].
  230
  нальная парадигма создали условия для совершенно нового подхода к этой проблеме.
  В процессе подготовки к своим выступлениям я в первый раз основательно изучил книгу Дж. М. Кейнса "Общая теория занятости, процента и денег" и внимательно перечитал большие разделы мар-шалловских "Принципов экономики" [5; 17]. Внезапно меня поразила мысль, что расширенную маршалловскую классификацию факторов производства и долей дохода от земли, труда и капитала с добавкой к этим трем классическим четвертого фактора, который Маршалл называл "организацией", можно рассматривать как классификацию соответственно "входов" и "выходов" в функционировании экономики как социальной системы, анализируемой в понятиях четырехфунк-циональной парадигмы.
  Это прозрение оказалось начальной точкой основательнейшего пересмотра проблемы отношений двух наук, который был лишь частично осуществлен ко времени прочтения трех лекций в ноябре 1953 г. Но по необычайно счастливому стечению обстоятельств тогда в Оксфорде как стипендиат фонда Роудса второй год изучал экономику Нил Смелзер, которого я знал еще студентом в Гарварде. Я послал ему рукопись моих лекций, и он откликнулся такими подробными и удачными комментариями, что мы устроили серию обсуждений в течение этого академического года в Англии. Затем, следующей осенью, по возвращении в Гарвард мы увенчали наше сотрудничество книгой "Хозяйство и общество" [41].
  Думаю, что мы добились успеха в выработке нового и более обобщенного подхода к анализу отношений экономической и социологической теорий. Анализу подверглось отношение экономики как подсистемы общества к обществу как целому. Более того, это теоретическое построение удалось обобщить настолько, что стало возможно аналогичным образом рассматривать другие главные функциональные подсистемы обществ. Тем самым оно позволило совершенно по-новому взглянуть на структуру и функционирование всех социальных систем, из которых общество представляет собой лишь один особо важный тип.
  Связующая идея состояла в том, что комплекс, называемый экономистами-теоретиками "экономикой", следовало рассматривать как одну из четырех главных функциональных подсистем общества, преимущественно адаптивного назначения, то есть как некий механизм производства обобщенно понимаемых ресурсов. Тогда соотношение трех факторов производства и долей дохода рассматривалось бы, соответственно, как отношение входа и выхода в каждую из трех других первичных подсистем. Четвертое соотношение - земли и ренты следовало трактовать как особый случай (собственно, так и было в долгой теоретической традиции экономической науки). Ключ к пониманию этой особости дает знаменитое учение, в соответствии с которым пред-
  231
  ложение земли и обеспечение ею, в отличие от других факторов производства, не есть функция ее цены. Это свойство удовлетворяло логическим требованиям функции "воспроизводства образца", которую мы трактовали как устойчивую эталонную базу системы действия. В процессе работы мы существенно пересмотрели традиционную экономическую концепцию "земли", включив в нее не только природные ресурсы, но и любые экономически значимые ресурсы, безусловно подчиненные функции производства в экономическом смысле, в том числе и ценностные обязательства относительно производства. При нашем подходе тогда экономическая рациональность становилась ценностной категорией, а не категорией психологической мотивации.
  Если бы наши определения источников поступления на входах и пунктов назначения на выходах экономического действия в его отношениях с тремя другими подсистемами действия были правильны и если бы мы сумели разработать настолько же верные классификации и категоризации для входных ресурсов и выходных продуктов при взаимообменах и между этими тремя первичными подсистемами, то в конце концов оказалось бы возможно выработать полную "парадигму взаимообмена" для социальной системы как целого17. Эта задача потребовала нескольких лет и многочисленных совещаний со Смелзером и другими специалистами.
  Это направление мысли и породило новое осложнение схемы и открыло новые благоприятные возможности. Исходную опорную модель взаимообмена дал нам по-кейнсиансюи внимательный анализ взаимообмена между домашними хозяйствами и фирмами. Домохозяйства мы отнесли к подсистеме "воспроизводства образца" (что удалось хорошо истолковать социологически), фирмы - к "экономике". Были рассмотрены, однако, две, а не четыре категории взаимообмена: то, что экономисты назвали "реальными" вложением и результатом, и монетарные выражения зарплат и потребительских расходов. Естественно, это подняло ряд вопросов о роли денег как средства обмена и о других их функциях, например как меры и средства накопления экономической ценности.
  В экономических дисциплинах теория денег, безусловно, стала центральной, но экономисты и другие специалисты сохранили тенденцию трактовать деньги как уникальное явление. Если, однако, идея обобщенной парадигмы взаимообмена для социальной системы как целого имеет смысл, то из этого, по всей вероятности, следует, что деньги - лишь одно из средств некой совокупности средств обмена, объединенных на основе их предельной обобщенности. Для социаль-
  17 Парадигма взаимообмсна дана как приложение к моей статье "О понятии политической власти" в: Proceedings of the American Philosophical Society. Vol. 107. June 1963, и перепечатанной в [34].
  232
  ной системы должны существовать по меньшей мере четыре таких средства.
  Чтобы переосмыслить роль денег в таком духе, было не очень трудно разработать некоторые необходимые вопросы социологии денег, но с другими средствами обмена трудностей возникло гораздо больше. Первый успех пришел вместе с попыткой истолковать власть в политическом смысле тоже как средство взаимообмена, хотя и отличное от денег, но сравнимое с ними [41]. Это повлекло за собой гораздо более основательную перестройку понятий, используемых политическими теоретиками, чем понятий экономистов, работающих в монетарном контексте. Возникла необходимость ввести понятие "политики", определенной абстрактно-аналитическим образом, подобно тому как это делалось в отношении "экономики", и потому не сводящейся к идее политического управления, но охватывающей сферу коллективного целедостижения (за исключением "интеграции") в качестве своей основной социетальной функции. И самое главное - понимание власти как символического средства обмена (по аналогии со свойством денег обретать ценность в обмене, а не в прямом материальном использовании) почти полностью упущено из виду политической мыслью, считавшей "реальную эффективность" властного принуждения в гоббсов-ской традиции важнейшей функцией власти. Тем не менее, я полагаю, мне удалось выработать достаточно связную парадигму власти как символического средства (см. [34, 224]). После этого было уже гораздо легче распространить данный род анализа на два других средства обмена: "влияние" и "ценностные обязательства" - термины, употребляемые в узкотехническом значении18.
  СРЕДСТВА ВЗАИМООБМЕНА И СОЦИАЛЬНЫЙ ПРОЦЕСС
  Шаг за шагом движение, начатое Маршалловскими чтениями, привело в конце концов не только к структурному, но и к процессуальному анализу социальных систем, что обещало поднять трактовку их неэкономических аспектов на уровень теоретической изощренности, сравнимый с достигнутым в экономике, и включало в анализ динамику взаимоотношений между этими неэкономическими подсистемами и "экономикой". Например, концепции инфляции и дефляции, использовавшиеся экономистами, по-видимому, удалось обобщить для описания оборота других трех социетальных средств и их взаимоот-
  18 Этот анализ есть в двух моих статьях: Parsons T. On the concept of mfluence//Public Opinion Quarterly. Spring 1963; Parsons T. On the concept of value-commitment//Sociological Inquiry. Vol. 38. Spring 1968. Обе статьи перепечатаны в: Politics and social structure N.Y.: Free Press, 1969.
  233
  ношений не только с деньгами, но и друг с другом. Можно привести лишь одну из множества возникающих при этом трудностей. Упомянутая монетарная динамика явно несовместима с идеей, что деньги - феномен, подчиняющийся принципу "нулевой суммы". Расширение кредита и рост долговых обязательств - это, конечно, центральные характеристики денежной инфляции и дефляции. Но политические теоретики в большинстве своем придерживались мнения, что количество власти в обществе подчиняется принципу нулевой суммы. Поэтому, чтобы сделать деньги и власть сравнимыми в этом жизненно важном отношении, надо было исследовать причину данного разногласия и показать, почему оно неприемлемо для меня.
  Концепция систем действия и их отношений к подсистемам, отлившаяся в формах четырехфункциональной и взаимообменной парадигм, серьезно наводила на мысль о желательности и важности расширения анализа. В одном направлении удалось добиться существенной детализации, а именно на уровне, как мы это называли, "общего действия". Первую стадию, хорошо представленную в двух книгах 1951 г., можно рассматривать как развитие двух граней проблемы рациональности, появившейся в моем исследовании медицинской практики. На этой стадии социальная система изображалась, так сказать, прикрытой с флангов: психологической или личностной системой - с одного и культурной системой - с другого, и в то же время взаимозависимой и взаимопроницаемой ими. Логика четырехфункциональной парадигмы постепенно подсказала, каким образом сюда можно и должно встроить "поведенческий организм", который надо отличать от конкретного организма во всех его разнообразных проявлениях. Этому расширению сферы анализа способствовало оживление и обогащение биологических интересов, в частности благодаря контактам с А. Эмерсоном и тесным связям с Дж. Оулдзом, который перешел к этому времени от работы в области социальной психологии к исследованиям мозга. Функциональные назначения четырех подсистем действия ясны и стабильны: адаптивную диспозицию имеет поведенческий организм, целедос-тиженческую - личность, интегративную - социальная система, и функцию воспроизводства образца исполняет культурная система.
  Несколько лет этот подход был самым заметным, и на его базе делались попытки пробного расчленения и других, отличных от социальной систем (см., например, тексты о психологической теории, написанные для симпозиума по инициативе 3. Коха, и о культурной системе во Введении к четвертой части "Теорий общества"19). Лишь недавно, и потому очень предварительно, оказалось возможным раз-
  19 См. Введение к части 4 книги: Theories of society/Ed, by T. Parsons, E. Shils, K.D. Naegele, J.R. Pitts. N.Y.: Free Press, 1961; и мое эссе "Подход к психологической теории с позиций теории действия" в: Psychology: a science, Ill/Ed, by S. Koch. N.Y.: McGraw-Hill, 1959.
  234
  работать общую парадигму взаимообмена для уровня "общего действия" (см. [48]). При этом выявилось интересное идейное сближение. Оказалось, что под категории обобщенных средств обмена, введенные в порядке опыта, можно подвести категории "четырех желаний и определения ситуации", которые поколением раньше предложил социальный психолог У. Томас. Тогда на уровне общего действия соответственно: средством адаптации, аналогичным деньгам на уровне социальной системы, оказывается умственная способность, которая в своей позитивной форме может включать томасовское "желание нового опыта", а в негативной - "желание безопасности"; средством целедостижения - способность исполнения, вознаграждаемая тома-совским "признанием" со стороны других; средством интеграции - чувство, в приблизительном психоаналитическом смысле вознаграждаемое, по Томасу, ответным эмоциональным "откликом"; и, наконец, средством, участвующим в процессе "воспроизводства образца", оказывается томасовское "определение ситуации", которое, как и другие составляющие этого процесса, должны рассматриваться и рассматриваются Томасом как особый случай [49].
  "СТРУКТУРНО-ФУНКЦИОНАЛЬНАЯ ТЕОРИЯ"?
  В области анализа действия, как и в других областях, понятие системы стало центральным в моем мышлении очень рано. С этим понятием ассоциируется обширный комплекс эмпирико-теоретичес-ких проблем, занявших особое место в широко известных критических дискуссиях о системных теориях. В этот комплекс входят, например, концепции равновесия и его отношений к условиям системной устойчивости, возможностей и реальных процессов изменения; роль понятия функции; проблемы "консенсус против конфликта" как характеристики социальных систем; соотношение между тем, что можно назвать "процессами сохранения" в системах, и процессами структурного изменения, способными расширяться до масштабов эволюции или сужаться до ее противоположности.
  Возможно, я немного повторюсь, если, скажу, что мое первое знакомство с проблемой равновесия состоялось в версии Хендерсона- Парето, подкрепленной ее приложениями к экономике Шумпетером. Эта версия использовала понятие системы из механики, ориентируясь на физико-химические системы в качестве рабочей модели. В ней специально обсуждались условия устойчивости, хотя Хендерсон не уставал указывать, что паретовская концепция равновесия вовсе не обязательно статична. Очень рано, однако, на меня начала влиять физиологическая концепция равновесия, особенно построенная Канноном вокруг понятия гомеостаза.
  235
  Эта физиологическая концепция имеет более прямое отношение к функциональному подходу, чем трактовка равновесия, преобладавшая в мышлении социальных антропологов, в частности А.Р. Радклифф-Брауна и его последователей. Хотя Б. Малиновский тоже известен как функционалист, он во многом вступил на другой теоретический путь (см. [27]). На Радклифф-Брауна сильно повлиял Дюркгейм, и потому первый попал в поле моего зрения. На долгое время Мертон и я стали известны исключительно как лидеры структурно-функциональной школы среди американских социологов.
  Однако ступени развития, пройденные мною после появления четырехфункциональной парадигмы и в особенности после анализа обобщенных средств обмена, сделали обозначение "структурно-функциональный анализ" все менее подходящим. Во-первых, постепенно выяснилось, что структура и функция - понятия, не соотносящиеся на одном и том же уровне, как, например, универсализм и партикуляризм в формулировке "переменных образцов". Стало очевидным, что "функция" - более общее понятие, определяющее некоторые необходимые условия сохранения независимого существования системы внутри какой-то среды, тогда как одноуровневое родственное слово для "структуры" вовсе не функция, а "процесс". Связь обоих понятий с проблемой сохранения границ и другими аспектами функционирования системы действия все более, в свою очередь, привлекала внимание к проблемам контроля. Так, деньги можно было рассматривать как механизм оборота, через который осуществляется контроль за экономической деятельностью, подобно тому как циркуляция гормонов в крови контролирует определенные физиологические процессы. Эти идеи дополнительно подчеркивают основную мысль современной биологии о том, что живые системы суть открытые системы, вовлеченные в непрерывный взаимообмен со своими "средами".
  Прояснение проблем контроля колоссально продвинулось, однако, благодаря появлению (в самое стратегически важное для меня время) нового общенаучного направления, а именно кибернетики в ее тесной связи с теорией информации. С помощью достижений в этой области можно было доказывать, что основная форма контроля в системах действия принадлежит к кибернетическому типу и вовсе не аналогична, как утверждалось до сего времени, насильственно-принудительным аспектам процессов, в которьгх участвует политическая власть. Более того, можно было показать, что функции в системах действия не обязательно "рождены свободными и равными", но состояли, наряду со структурами и процессами, обеспечивающими функциональные потребности системы, в различных иерархических отношениях между собой по оси контроля.
  Здесь крайне поучительным для теории действия оказалось и развитие кибернетических аспектов биологической теории, особенно "новой генетики". В частности, важной была идея Эмерсона, что роль
  236
  "системы культурных символических значений" аналогична (в настоящем смысле термина "аналогия") роли генов в биологической наследственности. Пришлось проделать существенную работу по теоретическому приспособлению этой концепции к той роли, которая в теории действия приписывалась функции "воспроизводства образца", а также связанным с нею структурам и процессам вообще и культурным системам в частности.
  Этот путь предлагал выход из бесконечного круга рассуждений об относительных преимуществах того или иного класса факторов в детерминации социальных процессов и направлений развития. Например, был ли в конечном счете марксистский экономический детерминизм более верен, чем культурный детерминизм? Вообще такие вопросы бессмысленны, будучи вопросами того же порядка, что и старый биологический спор о наследственности, противопоставляемой среде. Альтернативное решение этой проблемы состоит в том, чтобы представить процесс действия как комбинацию факторов, исполняющих различные функции для объединяющей их системы, и один из главных аспектов этих функций - контроль в кибернетическом смысле.
  Кибернетический подход способствовал поиску также новых возможностей для того, чтобы как-то разделаться с без конца обсуждаемыми проблемами стабильности и изменения в системах действия. В этой связи стало возможно стыковать новые подходы с моими прежними интересами в области социализации личности и родственных тем. Настаивание на радикальном теоретическом разделении процессов, благодаря которым сохраняется костяк системы (включая социализацию новых членов для обществ), и процессов, которые изменяют саму ее основную структуру, по-видимому, оправдано, как во многом аналогичное основному биологическому различению физиологических процессов, благодаря которым поддерживается или изменяется определенное состояние индивидуального организма, и эволюционных процессов, влекущих за собой изменения в генетической конституции видов.
  СОЦИАЛЬНОЕ ИЗМЕНЕНИЕ И ЭВОЛЮЦИЯ
  Последний проблемный контекст сильно оживил мой интерес к теории социальной и культурной эволюции в ее преемственности с органической эволюцией. В значительной степени он конкретизировался на семинаре 1963 г. по проблемам социальной эволюции, который совместно организовали С.Н. Эйзенштадт и Р. Белла. В результате последовал ряд публикаций (см. [28; 29; 31]). Это направление интересов в чем-то продолжало, конечно, мои занятия веберовским сравнительно-историческим подходом, особенно в истолковании природы и проблем современного общества. Оно было связано также с бо-

<< Пред.           стр. 7 (из 9)           След. >>

Список литературы по разделу