<< Пред. стр. 4 (из 5) След. >>
Список литературы по разделу
Бесспорно, проигрыш передачи здесь снова носит этический характер, упирается не столько в нарушение правил телевизионной специфики, сколько в нарушение принципов телевизионного кодекса нравственности.
Стихи уже сами по себе-дело серьезное, даже если это стихи двенадцатилетних пионеров. Анализ первых стихотворных опытов поэтом-профессионалом-тоже момент не простой, он требует целомудрия, а для того, кто в первый раз положил на чужой стол свои поэтические строки, момент этот, конечно, очень волнующ, я бы даже сказал- мучителен.
Здесь ко всему этому не проявлено должного такта. Не проявлено уважения к самим этим пионерам, к их работе, к их самолюбию, к жизни их души. Отсюда их скованность, их замкнутость-каждый в самом себе. Отсюда-явное отсутствие контакта с Берестовым. Отсюда-и отсутствие нашего зрительского контакта с передачей как таковоя.
Если подойти формально, поверхностно, кажется, что авторами передачи руководили лишь высокоположительные намерения. Они хотели преподать ребятам (за экраном и перед экраном) уроки поэтического мастерства. На самом же деле они отняли у ребят чувство целомудрия творчества. Они превратили их в статистов. Они устроили показуху.
Вот репортаж с агитпункта, передача "Навстречу выборам". Неудача? Да, неудача. Профессиональная, журналистская? Да, и профессиональная-не найден интересный объект, написан бледный, стандартный текст, трансляция идет в затянутом, вялом ритме. Но основа неудачи-опять этическая. Это формализм, это душевный холод тех, кто задумывал и вел репортаж, это обидная, оскорбительная для меня, зрителя, уверенность работников телевидения, что я стану смотреть и воспринимать то, что неинтересно им самим.
Прежде всего, конечно, предмет передачи, сам жизненный материал.
На агитпункте (№ 50-51 Ленинградского района), который с помощью телевидения оказался вынесен для всеобщего обозрения, не происходит ничего интересного. Избирателей пригласили специально для участия в передаче. Это пробуют скрыть, но это видно. Вопросы ведущего не только стандартны-они, по существу, вообще не требуют ответов или в лучшем случае предполагают короткую справку, то или иное сообщение фактического порядка.
Девушке восемнадцать лет. Ее интервьюируют. Вопрос формулируется так:
- Вы впервые будете выбирать? Это большое событие в вашей жизни? Это так? Следует ответ:
- Да, день выборов в местные Советы-это большое событие в моей жизни.
(Можно подумать, что мы на уроке немецкого языка. В самом вопросе есть уже все слова для ответа. Нужно только изменить порядок слов.)
И когда дальше репортер просит ту же девушку рассказать-"только коротенько!"-о себе, то в этом обращении так мало истинного интереса и вообще простого человеческого чувства, что девушка-вполне утешив репортера- отвечает лишь следующее (буквально): "Работаю телефонисткой и чувствую себя полноправным гражданином своей страны".
А у нашего репортера вид все время какой-то рассеянный, ответы не слушает, переминается с ноги на ногу. Главное для него-ни на ком не задержаться, перейти к другому. Пусть каждый получит свою минуту и сообщит, какого он года рождения...
Вот репортер гянет свой микрофон в новую комнату. Присутствующие здесь домохозяйки, пенсионеры сидят смирненько, не шелохнутся, поверх вязаных кофточек выпущены свежеотглаженные белые воротнички. Мизансцену репетировали, вероятно, дня три. Но ведущий подходит то к одной, то к другой из замерших, как перед фотографом, фигур и все повторяет: "Простите, что мы прерываем ваш разговор..."
Прерываем? Неплохо сказано! Слава богу, что хотя бы "разговор", а не, к примеру, "оживленную беседу". Если уж передача строится по принципу: "Не верь глазам своим! А верь только в то, что тебе в данную минуту говорится!"- тогда уже можно все...
Видимо, товарищ до этого работал на радио и еще как-то не осознал, что кроме микрофона есть экран, который как минимум контролирует слова репортера.
И так все время. Операторы не остановились ни на одном лице, взятом крупным планом, не всмотрелись ни в одного человека, не подкараулили ни одного простого и естественного движения души,
Спешка? График? Секундомер?
- Наше время истекло!
- К сожалению, у нас осталось очень мало времени!
- У нас нет времени, чтобы...
Но почему же всякий раз нет времени? Почему у организаторов передачи нет никакой веры в то, что люди, если уметь их "разговорить", скажут вдруг что-то искреннее, настоящее, идущее от себя и в то же время общеинтересное?
В конце передачи, о которой идет речь, действие переносится на другой избирательный участок. Тут ведет репортаж молодая женщина, видимо, еще не очень опытный журналист, она сама говорит о себе, что, мол, волнуется очень.
Что ж, она и в самом деле ведет передачу более оживленно. Сообщает нам, что на агитпункте "идет своя интересная жизнь", что "ко дню выборов готовятся, как к празднику". Заканчивая передачу, резюмирует: "Здесь было сказано много хороших, взволнованных слов".
Дорогой товарищ, в том-то вся беда, что они не были сказаны, эти хорошие слова? В том-то вся беда, что вы не сумели помочь людям их сказать, опять же не "разговорили" их. Поэтому желание "приподнять" общий тонус передачи, взбодрить ее, дать ей характеристику от себя впечатление наше если уж и изменит, то, пожалуй, только к худшему. Чему вы радуетесь? Ведь у вас ничего не получилось,
Последний штрих.
В передачу решено было внести элемент критики. И тогда серьезные, солидные мужчины, передавая друг другу микрофон, ведут такой диалог:
- Есть у нас еще недостатки! Не все хорошо!
- Это точно.
- Чего же не хватает нашей избирательной кампании? Работе избирательного участка?
- По-моему, вот так надо сказать: мало показываем на агитпункте кинофильмов.
И тогда председатель комиссии взял микрофон и мужественно сказал:
- Мы признаем этот недостаток.
...Может быть, автору скажут: мы вам верим, передача явно неудачная, да стоит ли обнародовать столь неприглядный факт?
Этот факт уже обнародован, ответит автор.
Он обнародован самим телевидением тиражом минимум 10 миллионов экземпляров.
Да, на телевидении обмануть нельзя!
Против этого восстает вся его природа-доку-менталиста, участника события, оперирующего фактами и образами самой действительности.
Против этого восстает сам характер нашего общения с ним, сама "дистанция доверия ", где интимность уже предполагает искренность-да, здесь это даже не искомое качество, а начало, точка отправления для всего остального...
И вот что великолепно:
стоит работникам телевидения-дикторам, операторам, редакторам, режиссерам, драматургам, обозревателям, авторам текстов, кому угодно-отступить от правды, нарушить этот первый закон его нравственного кодекса, как немедленно и как бы автоматически здесь начинает действовать закон саморазоблачения лжи.
Чехов говорил: "Прежде всего, друзья мои, не надо лжи... Можно лгать в любви, в политике, в медицине, можно обмануть людей и самого господа бога-были и такие случаи,-но в искусстве обмануть нельзя"*.
- А. П. Чехов о литературе. М., Гослитиздат, 1955, с, 279.
Я не принадлежу к тем, кто уже сегодня видит в телевидении самостоятельное, вполне сформировавшееся искусство. Полагаю, процесс этот долгий и сложный. И, чтобы достичь степеней искусства, телевидению предстоит еще пройти нам неведомый, уходящий в будущее путь. Но прекрасные слова Чехова об искусстве и правде уже сегодня вполне могут быть отнесены и к телевидению.
Да, экран телевизора демаскирует фальшь.
Зритель телевидения не подвержен никаким иллюзиям. Может быть, в этом его недостаток. Но в этом и его сила. Если уж король голый, то телезритель видит только его наготу. Он просто неспособен (даже не то чтобы не хочет) накинуть на бедного, подверженного насморкам короля воображаемые радужные покровы...
Вот эта обнаженности неправды, всяческой неправды на нашем комнатном экране, ее самодемонстрация, достигающая порой силы и степени гротеска, становится как бы защитной, оградительной реакцией и для самого телевидения и для меня, зрителя.
Экран, преувеличивая и демонстрируя фальшь, как бы тем самым отмежевывается от нее.
Я, зритель, легче распознаю, отделяю неправду от правды, дурной вкус от хорошего, подделку от настоящего и тем самым становлюсь не пассивным потребителем всего, "что дают", а зрителем требовательным и активным, знающим, чего он хочет, что ему интересно я что неинтересно, что ни под каким соусом он не может принять.
И еще.
В предыдущей беседе я говорил прежде всего о свойствах самой телекамеры и телеэкрана. Каким будет художник телевидения, мы еще не знаем.
Теперь добавлю.
Если случится, что этот долгожданный Художник Телевидения, о приходе которого мы мечтаем и ждем, чтобы он собрал в кулак и послал в одному ему ведомом направлении все силы, все отличные "природные данные" телеискусства,- если он так и не явится, может наступить час, когда телекамера, телеобъектив, телеэкран как бы вступят в заговор со зрителем и направят все эти свои изначальные свойства против тех, кто обращался с ними и робко, и неискусно, и-прежде всего!-не вполне нравственно...
Итак, в сложном-обоюдном-процессе, каким является встреча телевидения и зрителя, как нигде звучит и господствует нравственная тема. Да, это так. И я действительно убежден, что ни один вид зрелища, искусства, средства общения между людьми (назовите как хотите) не живет в такой степени по законам нравственного кодекса, как телевидение...
Нравственный кодекс здесь не только находится в глубоком внутреннем единстве, родстве с кодексом художественности. Нравственный кодекс здесь стоит как бы на защите художественности.
Телевидение-искусство высочайшего нравственного потенциала-таким видится его будущее.
Нравственный кодекс телевидения...
На телевизионные студии приходит много писем. Разных. Есть и такие, авторы которых берут на себя роль добровольной цензуры, и особенно-цензуры нравов.
"Моя жена насмотрелась неореалистических фильмов и стала мне изменять. Прошу прекратить показ по телевидению зарубежных картин!"
"Моему сыну тринадцать лет, и я заметил-когда на экране целуются, у него краснеют уши... Долго ли еще телевидение будет развращать моего ребенка?"
Мне рассказывали товарищи с Московской студии телевидения, как мешает их работе, особенно каждой попытке сделать что-то новое или по-новому, это пристальное око ханжи, добровольно взявшего на себя охранительные функции. Он, ханжа, тоже хочет навязать телевидению свой "нравственный кодекс", нудный, бездарный и, конечно, неискренний.
Так вот. Автор надеется на своего читателя. Автор не станет объяснять, что нравственный кодекс телевидения с нравственным кодексом обывателя не имеет ничего общего.
Беседа четвертая
Человек на экране телевизора
В поисках "второго зрения"
Изображение и звук
"Рентген" характера
Снова о Валентине Леонтьевой
Тоже о дикторах
Портрет как жанр
Занавес открывается
Михаил Светлов (два портрета)
Исполнительница солдатских песен
Феликс
Игорь Ильинский
Только человек
Начнем издалека.
В свои школьные годы вместе с товарищами я увлекался придуманной нами (или не нами) игрой, веселая память о которой живет во мне до сих пор. Мы отгадывали профессию незнакомых нам людей. В метро, на бульваре, в кафе-мороженое, при любых других подходящих обстоятельствах. Делалось это в спорах, часто с "пари", с подсчетом очков и с незамедлительной проверкой самым что ни на есть простодушным способом:
- Простите, гражданка, мы вот тут поспорили с товарищем: какова ваша профессия?..
Мы не воображали себя детективами. В игре этой, напротив, было что-то поэтическое. Была, скорее, вот та отроческая романтика, которая сквозит в словах Олега из розовской пьесы "В поисках радости", когда тот- помните?-допридумывает, фантазирует, проникает в биографию старенькой "физички"...
И потом, уже после школы, долго еще во мне сидела эта инерция особой приглядки к соседу или прохожему. Едешь один в том же метро и почти бессознательно фиксируешь:
детский врач, педагог, военный, хотя и в штатском, бесспорно, артист... и т. д.
И право же, процент ошибок, непопадании был не так уж велик! Как-то замечали мы такие детали, подробности, которые обычно не замечаем. Как-то глаз был поставлен. А главное, на этом был сосредоточен интерес, на этом держали мы фокус своего внимания.
Если бы я попытался заняться этим сейчас, то, конечно, очень скоро убедился бы, что "дисквалифицировался".
Глаз наш скользит... Мы видим и не видим мир вокруг нас.
Открывать окружающий нас мир учит искусство.
Вот как сказал об этом Михоэлс:
"Искусство-не только отображение действительности, которую мы видим, скользя мыслью по поверхности явлений. Это-раскрытие действительности и одновременно раскрепощение спрятанной в этой действительности огромной образной энергии"*.
Мне нравятся слова об огромной образной энергии, кото-
* Михоэлс С. М. Статьи. Беседы. Речи. М., "Искусство", 1960, с. 19.
рая спрятана в самой действительности и которую искусство призвано обнаружить, раскрепостить, заставить нести мысль.
Конечно, букет полевых цветов, несколько картофелин на плохо отесанной доске ЕЛИ сохнущее белье на фоне снежного ландшафта-это всего лишь предметы окружающего нас вещественного мира. Но для художника каждый из этих "сюжетов" может стать поэтическим событием. В букет вдруг ворвался круглый, удивительно благодушный подсолнух, он другие цветы растолкал и теперь сверкает, как маленькое золотое солнце, словно бы специально упавшее на землю, чтобы стать этим веселым подсолнухом... Картофелины на грубой доске заставляют подумать о простых, грубых и здоровых основах жизни, картофелины требуют к себе уважения, ибо вышли из земли я весомы, как сама земля... А простыни на веревке вдруг оказываются голубыми, светло-зелеными, розовыми и лиловыми-белый цвет, играя, воспользовался снегом и простынями как экраном, чтобы обнаружить таящиеся в нем и рвущиеся наружу иные, радужные цвета...
Художник-это умение вот так изобразить? Вовсе нет! Художник-это прежде всего умение, дар так увидеть.
Но, вероятно, я не открою Америки, если скажу, что ту же работу, ту же роль-роль образного открытия мира, его восприятия по законам прекрасного (в широком, философско-эстетическом смысле)-способно порой выполнять и не только искусство. Это может быть взгляд другого человека, который "видит" и поможет "увидеть" нам. Это может быть наше особое душевное состояние. Это может быть что-то еще, заставившее вдруг на чем-то одном остановить наше внимание.
Но позволим себе еще одно, опять же "лирическое отступление".
...Вот уже много лет я живу в Замоскворечье, мои окна выходят в переулок, прямо на Климентовский собор, это очень известный собор, он есть в учебниках. И кругом много церквей, в том числе очень старых; может быть, наш район в этом смысле единственный... Вот и ходил я всегда мимо этих церквушек, ходил и пять и десять лет. Я все знал-и то, что это произведения старой русской архитектуры, и какой это век, и стиль какой. Когда мне говорили: снесли еще одну церковь, я-как все-отвечал, что это безобразие и что надо сохранять памятники старины, но, в общем, это меня не трогало, лично меня, и, может быть, даже я думал: таково движение жизни, что-то всегда идет на слом...
И вот в один прекрасный день (не помню, с чего и когда оно началось) эти церквушки вдруг словно взглянули на меня, открылись мне, заговорили. Словно отверзлись очи и свершилось чудо. Словно поднялись на колоколенки старые звонари, ударили в колокола, и этот чистый звон заполонил собой все вокруг, заставив звучать, кажется, самую синеву неба. Их осталось совсем немного, этих старых церквушек,-на Ордынке, в переулках Арбата, где еще? Но я вдруг с пронзительной болью почувствовал их человеческое содержание. Что за люди их делали. Что они в это вложили. Что хотели передать другим людям. Я увидел их чистые линии, их высокий замысел, я ощутил, мне передалось душевное движение того, кто это задумал и сделал... И когда теперь мне говорили, что такая-то церковь предназначена на снос, я вдруг чувствовал пронзительную боль, боль утраты и желание что-то делать, убеждать, драться, плакать, писать статьи и письма, то есть как-то противостоять тому, чему, увы, противостоять, видимо, уже было невозможно.
И речь идет вовсе не о том, что я, мол, "дорос", "дозрел" (и т. п.) до понимания архитектуры такого-то века. Речь идет о том, что я ее увидел. Увидел как бы впервые.
Да, мы можем сто раз пройти по переулку или мимо вот этого дома и не видеть в нем того, что вдруг увидим сами ЕЛИ, скорее, увидит другой-не засоренный, не буднично рассеянный взгляд.
Возникает то, что в литературе называется остранением. Вокруг этого термина в критической литературе нагорожено семь верст до небес. Но я беру его не как термин (с его историко-литературным шлейфом), а как русское слово, корень которого-"стран", то есть "странный".
Вот этим необычным, проясненным, отвлеченным от штампов видением мира, неожиданно открывающим суть, образ явлений, вот таким взглядом, каким обладают поэты, и наделяется телевизионный зритель, когда он внимательно смотрит в живое лицо человека, занявшее в эту секунду прямоугольник экрана.
По аналогии с "эффектом присутствия" назовем его "эффектом остранения".
Бесспорно, он возникает не всегда. Как, к слову сказать, даже во время живой, синхронной передачи мы далеко не всегда ощущаем и "эффект присутствия". Вот специально объявлено и мы знаем (умом), что передающие камеры в самом деле находятся сейчас на Внуковском поле, и парашютисты высыпали из-под крыла самолета в самом деле именно в этот момент,-знаем, но не чувствуем этого; "эффекта присутствия" нет, и телевизионный кадр воспринимается как кадр кино.
"Эффект остранения"-еще неуловимей, еще эфемерней. Но когда он возникает-а он возникает!-на телевидении начинаются настоящие чудеса.
Рассказу о них и будет посвящена вся эта беседа.
Но предположим сначала, что ничего этого нет.
Что ж, если мы на экране телевизора видим все так, как есть в жизни (минус цвета, минус объем и т. д.); если экран-это только окно, окошечко, форточка и через них мы "поглядываем" за тем, что происходит на расстоянии; если, говоря иначе, наш злополучный экранчик только отнимает и если благодаря ему мы только теряем и ничего не прибавляем к впечатлениям действительности, тогда-тогда надо кончать всякие разговоры о телевидении как искусстве, каким бы временем это метаемое искусство ни датировалось-настоящим, будущим или сверхбудущим!
Тогда телевидение-только посредник. Только средство. Только-в широком смысле-техника.
Но вспомните, читатель, что уже сказано на этих страницах о днях Всемирного фестиваля молодежи, о концертах Вана Клиберна, о Юрии Гагарине на экранах наших телевизоров! Туг ведь-не станем повторяться-речь шла именно об эстетически воспринятой действительности, речь шла о нашем впечатлении, в которое непроизвольно ворвался уже элемент впечатления художественного!
И. в будничной, каждодневной работе телевизионных станций-я это знаю-меня не так уж редко поджидают минуты (соглашусь даже-секунды?) вот этих новых художественных переживаний.
Пусть простят меня те, кто ставит телевизионные спектакли и снимает телевизионные фильмы. Оно, конечно, очень хорошо (то есть-бывает и хорошо!), но, увы, вот эти новые впечатления, как правило, поджидают меня не здесь. Они вообще чаще всего не связаны с работой драматурга, с работой актера.
Большинство критиков, да и сами работники телевидения проводят почти непереходимую черту между, скажем, лекцией на научную, на политическую тему (с одной стороны) и какой-либо литературно-музыкальной композицией (с другой). Редакции, занимающиеся этими двумя типами передач, в прямом и переносном смысле находятся на разных этажах. И вся творческая, экспериментальная работа (предположим, что она ведется) связывается здесь, конечно, с судьбой и деятельностью литературно-художественного вещания и соответствующих редакций. Это кажется логичным и истинным. А вместе с тем именно здесь, на мой взгляд, коренится одно из главных (и общераспространенных) заблуждений. Телевидение - едино.
Поэтому, веря в эстетический потенциал телевидения, нет ли смысла поискать некие новые художественные возможности уже в самой встрече человека (не актера!) и движущейся телевизионной камеры-поискать там, где, так сказать, телевидение начинается, поискать в том, что составляет его первооснову, его первоэлемент.
И если уж действительно быть телевидению искусством, как является искусством художественная словесность или современный кинематограф, то не должны ли мы обнаружить некую эстетическую заряженность именно в этом вот начале начал? В этой клеточке телевидения? В этом его, повторяю, первоэлементе?
Давайте еще раз рассмотрим, что же происходит, когда встречаются
человек перед передающей камерой, оператор, зритель. Итак...
Человека пригласили на студию телевидения. Может быть, это писатель. Или лектор-ученый. А может быть, спортсмен или новатор труда. Пригласили, усадили за столик на фоне карты ископаемых или тяжелого драпри с крупным современным рисунком. Поставили рядом торшер, хрустальный бокал с махровым цветком или просто графин с водой. Усадили, опутали все кругом проводами и кабелями, установили "контрольные" экраны, включили палящие и слепящие рефлекторы, предупредили, что вам отводится ровно семь минут и ни секунды больше, подали команду: "Говори!"
- Говори! Твори! Импровизируй!
В кино во время съемки нельзя смотреть в объектив, Посмотришь-кадр испорчен, еще один дубль идет в брак. На телевидении смотреть в объектив не возбраняется. Напротив, это желательно. Даже необходимо. Это соответствует контакту с аудиторией. Тесному. Интимному. Лирическому. В этот самый момент, именно в это мгновение вас видят миллионы людей-об этом вас тоже Предупредили. Вы знаете: они совсем близко подступили к вам. Но для вас, сказать по чести, все это абстракция. Вы замечаете только зеленый огонек-семафорчик, камеру, что нацелила свою пушку и неумолимо все ближе и ближе наезжает на вас, да еще режиссера передачи, что стоит сбоку и делает вам умоляющие и совершенно непонятные знаки.
- Надо говорить!
И вы говорите, стараетесь сосредоточиться, отвлечься от всего окружающего, забыть про абстрактного и фантастического зрителя... Словом, я полагаю, что человек перед телевизионным объективом меньше всего чувствует себя свободно общающимся с живой, дышащей, несметно громадной аудиторией...
А между тем с самого того момента, когда заработали камеры и включился эфир, этот одиноко сидящий и в никуда что-то докладывающий человек (я, безусловно, не имею в виду профессионалов, штатных работников телевидения) становится, не сознавая того, как мы уже говорили, объектом самого пристального изучения. И дело совсем не в том, что несколько миллионов скучающих зрителей заметят и непременно отметят, что такой-то, выступая, машинально дернул себя за ухо или отпил воды... А в том, какие же новые-уже эстетические-качества обретает изображение, спроецированное на экран, и как мы, зрители, открываем для себя новые возможности постижения объекта изображения или, скажем просто, постижения человека, которого видим на своем экране.
А посему оставим выступающих с их трудно уловимой психологией в студии телевидения, вообще покинем "закулисный" мир экрана и, перешагнув незримую телерампу, поторопимся вернуться на наши привычные и, можно сказать, законные места. Места у своего телевизора. По эту сторону экрана. Право же, самое интересное мы увидим отсюда.
Итак, новые возможности в постижении человека, его характера, его личности. Новые возможности, которыми нас наделяет телевидение. В чем же они? И тут мы подошли к одному из самых главных, много определяющих-хотя и простейших-законов, по которым живет и нами воспринимается телевидение. Речь идет о пропорциональном соотношении изображения в звука. Мне кажется, в нашем представлении еще действует инерция, в силу которой телевидение для нас нечто вроде дополненного и усовершенствованного радио. Радио плюс чудесная возможность заглянуть на студию в момент передачи.
Или так. Есть такая полудетская мечта. Наши домашние телефоны снабдят экранчиками. Вы набрали номер, вам ответили, нажатие кнопки-и вы видите заспанное и злое лицо соседки, которую вы с самой любезной из своих улыбок (тоже экранчик!) просите позвать к телефону вашего приятеля...
Изображение дополняет звук. Оно выдается как бы в виде премии.
Изображение и звук
Мы еще не осознали, что на телевидении все обстоит как раз наоборот. И это очень существенно.
На телевидении изображение во всех случаях, превалирует над звуковым сопровождением, впечатления зрительные- над впечатлениями слуховыми. Да, мы в основном смотрим и лишь во вторую очередь слушаем телевизионный экран.
Изменить это соотношение не властны ни мы, зрители, ни работники студий. Закономерность эта объективна. Она существует вне зависимости от того, хотим мы этого или не хотим. Вопрос о примате экрана на телевидении имеет, как кажется мне, далеко идущие и во многом неожиданные последствия.
Вспомните хотя бы знакомых каждому телезрителю смешных толстух вокалисток, которые обычно служат нам лишь мишенью для насмешек и которые вовсе не гак уж плохо поют: отвернитесь! и вы их станете слушать со всей серьезностью... Вспомните мастеров художественного слова, хороших, известных, а тут-по впечатлению-не в меру усердствующих, задыхающихся от приступов собственного темперамента. Искусство чтеца-вот, казалось бы, "жанр" специально для телевидения-но нет, тут он абсолютно "не прошел"!..
Смысловая, эмоциональная и всяческая иная "несинхронность" изображения и звука-таков вообще один из невзятых рубежей на пути современного телевидения даже к элементарной художественности... Против этого, полагаю, никто не станет возражать. Ну конечно, необходимо соответствие изображения и звука. Ну конечно, гармоничность, согласованность, взятые ли в общей форме или разложенные на конкретные случаи,-все это требования самоочевидные.
Куда более спорным кажется то, что самое это соответствие может быть достигнуто в телевидении лишь на основе примата изображения.
Это кажется спорным хотя бы уже по одному тому, что пока работа нашего телевизионного вещания заметно ориентируется в целом не на показ, а на рассказ, представляет собой, так сказать, "разговорный жанр"...
Можно спорить с тем же Андрониковым, что лучше на телевидении-"читать или говорить", но не придет же в голову дискутировать: "говорить или молчать"?
А, между прочим, можно было бы и поспорить...
Среди записей в блокноте, сделанных мною перед телевизионным экраном, может быть, чаще всех других появлялись те, что так или иначе, с той или иной стороны подводили меня к выводу о примате изображения над звуком в телевидении.
Несколько раз, к примеру, возвращался я к вопросу о мастерах художественного слова на экране-вернемся и мы с вами, читатель.
Ну никак не мог, не хотел я поверить, что телевидение "не для них". Мне казалось, что должно быть как раз наоборот. Мне казалось, что именно они, мастера художественного слова, обретут на телевидении свой родной дом, что с появлением телевидения начнется особый расцвет этого высокого и нового искусства.
С довоенных времен я был его поклонником. Не пропускал ни одного концерта Яхонтова, Журавлева. Наравне с самыми сильными впечатлениями от искусства, которые выпали мне в жизни, я вспоминаю и никогда не забуду "Пиковую даму" Дмитрия Журавлева в Коммунистической аудитории; лирику Маяковского в Октябрьском зале Дома Союзов - властителя наших дум Владимира Яхонтова; умнейшего Антона Шварца, читающего в Доме ученых "Невский проспект". А рядом-главы из четвертой книги "Тихого Дона", что вечер за вечером читает-уже по радио- Дмитрий Орлов, его же чтение "Теркина"; или вот помню, как плакали все присутствующие возле радиоприемника- это Журавлев в сорок втором году читает "Войну и мир"...
Я только один раз слышал Журавлева в полудомашней обстановке. Он читал тогда "Моцарта и Сальери". Впечатление было потрясающим, еще более сильным, чем в концерте.
Так почему же, когда тот же Журавлев пришел в нашу комнату, когда обстановка стала еще более интимной и я увидел его еще ближе, почему, когда вот так прямо с экрана он читает мне, я остаюсь холоден?
Впервые остаюсь к нему холоден.
Неожиданно сравниваю-так было однажды и при встрече с Яхонтовым, когда в некоем фильме-концерте он исполнял "Хорошо!", возвышаясь на морском берегу...
На кинопленке запечатлелись горы в жаркой белесой дымке, бросающаяся под ноги плоская, стелющаяся волна, фигура Яхонтова в позе "под Маяковского", характерный (как ныне на памятнике) жест руки-и не запечатлелся ни мощный и добрый стих Маяковского, ни сам Яхонтов, ни магнетическая сила его искусства. Если тебе, читатель, сегодня двадцать лет и ты никогда не был на концерте Владимира Яхонтова, возьми любую тонзапись, пластинку, напиши письмо на радио и попроси почаще "давать" Яхонтова, но только не старайся составить представление о нем по кинолентам. Вот случай, когда из двух компонентов- "видеть" и "слышать" -второй должен быть выбран как единственный, чтобы в конечном счете дать представление и о том и о другом.
Да, это странно, но это так. На телевидении мне мешает лицо Журавлева, его мимика... В зале она нужна, ибо существует как дополнение. Здесь, на экране, она становится главной. Звучащее слово, в которое у чтеца заключено и через которое выражено все, здесь лишь сопровождает мимику.
Наблюдения за чтецами, выступающими перед телезрителями, однородность выводов, которые сами собой напрашивались здесь, очень много дали мне для понимания важнейшей, как думается, проблемы соотношения звука и изображения.
Да, теперь для меня очевидно, что, сидя перед телевизором, мы целиком находимся во власти экрана, а наше ухо воспринимает для себя лишь то и лишь так, как ему подсказывает глаз.
Вопрос этот представляется мне исключительно важным. И я даже позволю себе привести одну из этих своих записей. Я сохраняю ее так, как она есть, чтобы не потерять ту конкретность, ту непосредственность впечатления, которая и придает ей, как сейчас кажется мне, определенную доказательность.
13.III.61. Оратория Сергея Прокофьева "Иван Грозный" (по музыке к фильму). Первое исполнение. Большой зал Московской консерватории.
Я люблю многие произведения Прокофьева. И готовлюсь смотреть и слушать этот концерт по телевидению. У Веры (моей жены)-абонемент. Она уходит в Большой зал. Что ж, при таком разделении-не столь редком-не всегда именно она оказывается в выигрыше. Вновь вспоминаю заключительный концерт Вана Клиберна. Обмен впечатлениями закончился тогда, пожалуй, в мою пользу. Во всяком случае, в тот вечер мне было что выложить на стол...
Ну а сегодня? Чем меня взволнует, чем меня "заденет" экран? Поймает ли он в свой "фокус" нечто такое, что так или иначе окажется равнозначно музыке? Сольется с ней в едином впечатлении? Поможет эту-новую для меня- музыку воспринять?
Но трансляция уже началась.
Первые кадры, разумеется, не в счет. На сцене-полный состав симфонического оркестра, хор, солисты. Чтобы дать общую картину, камеры отступают на самые дальние точки;
практически это значит: не видно ничего. Я на телевидении верю только в крупные планы и поэтому-жду.
И вот уже объектив медленно движется вдоль рядов хора, и на моем экране проплывают женские лица, редко-
молодые, чаще-стареющие. Одинаковые белые платья. Прически-разные. Хористки поют. Потом молчат. Потом снова поют. И снова молчат. Они делают все это старательно, других чувств уловить не могу.
В кадре-Борис Моргунов, он читает текст. "Вот Моргунов,-думаю я,-а ведь в его лице есть что-то фатоватое, и этот белый платок в боковом карманчике-к чему он...". В кадре-солирующая певица- "Вот певица в платье из тафты,-думаю я.-А следует ли вообще показывать вокалисток по телевидению? Нет ли,-думаю я,- уже в самом процессе вот такого оперного, классического пения, если наблюдать его совсем близко, чего-то антиэстетического?"
Время идет, я смотрю на экран, в голову лезут какие-то случайные мысли и вдруг спохватываюсь:
- А где же музыка?
Музыка? Ее-то вроде бы и нет. Да и как-то она ни к чему. Звучит клочковато. Отдельно. Мне все время приходится специально сосредоточиваться, делать над собой усилие, чтобы слушать ее...
Бьют в колокола. Но я об этом знаю заранее, я вижу оркестранта, который к этому готовится, вот он привстал со своего места, переглянулся с дирижером, насторожился... ба! "вдарил". А теперь в фокусе нашего внимания тот, что заведует тарелками. Теперь уже он насторожился. Невольно в уме цитирую Синявского: "Удар, еще удар!" Меня, зрителя, как бы предупреждают заранее. Сейчас зазвучат скрипки, и в ораторию вернется лирическая тема; сейчас вступит весь оркестр-будет драматический перелом.
Вероятно, режиссер-диспетчер передачи-понимает свою задачу чисто педагогически. Он хочет помочь нам вникнуть в исполняемое произведение, хочет подсказать, на что именно следует обратить внимание в каждый данный момент. "Слушайте сюда!"-как бы приговаривает он, то включая кадр с барабанщиком, то снова с солисткой...
Но "слушать сюда"-не хочется. Создается впечатление, что музыку все время наивно иллюстрируют, складывают из картинок. Мол, "без ничего" слушать не станем, а "с картинками" - сойдет.
Впрочем, это далеко не лучшее из произведений Прокофьева, заключаю я. Нет цельности, нет силы, нет драматизма. Это объективно. Это не только бедность показа. Это, несомненно, и бедность звучания.
Я встал и отошел от телевизора. Но что это?
Вдруг совсем иначе зазвучали трубы-тревожно, предостерегающе, в них и боль и призыв... Я даже вздрогнул от неожиданности, и обернулся, и впился в экран, чтобы понять, что произошло. Экран заполняли огромные, пузатые трубы. Смешно надувал щеки трубач... "Все правильно,-подумал я,-медная группа, "духовенство"..." Музыка исчезла. Волшебство кончилось.
Но я уже все понял.
Я пересел в другой конец комнаты, я больше не смотрел на экран, и чудо повторилось: оратория сразу зазвучала мощно и многоголосо, музыка обрела объем, исчезла ее плоскостность, иллюстративность, ее "разложенность по полочкам"... Да, это было как чудо! Женские голоса взлетели на немыслимую высоту, задрожали скрипки, а в стихотворных строках вдруг ощутилось настоящее волнение... Передача заканчивалась.
Вскоре с концерта пришла жена. Я лишь открою дверь и взгляну на жену, как уже знаю-хорош ли был концерт. Но на этот раз я не успеваю проявить свою способность к психологическому анализу.
- Это было прекрасно,-говорит она. Может быть, в описанном случае существенно еще и несовпадение самого "жанра" трагедийно-патетического произведения Прокофьева, остроты его драматизма, эмоциональности его внутреннего накала со скептическим, натуралистическим, аналитическим взглядом телевизионных камер. Но нам важнее другое.
Нам очень важно еще раз подтвердить, что телевизионная передача всегда идет при главенстве изображения над звуком.
И вот теперь, после всех наших рассуждений, я задаю себе вопрос, который, быть может, прозвучит несколько неожиданно.
А не может ли вот это самое качество телевидения (безотносительный приоритет изображения), еще далеко не всеми осознанное, приносящее ему сегодня столько огорчений и в самом деле губящее столько, казалось бы, интересно задуманных передач, не может ли именно оно стать вдруг той силой, тем началом и открытием новых чудесных возможностей, которые порой мы обретаем на телевидении? Не приоткрывает ли оно, именно оно, завесу над тем, что с течением времени, быть может, станут именовать телевидением-искусством?
Спрошу проще и уже совсем по существу дела: не получаем ли мы благодаря данному свойству телевизионной передачи, свойству ее восприятия некие дополнительные возможности познания, психологического проникновения в характер, в душевный мир человека, который вот сейчас обращается к нам с экрана телевизора?
Лично у меня все началось с недоумений. Может быть, слишком частного порядка. Скорее интуитивных, чем логических. И уж, во всяком случае, незваных-непрошеных. Все началось с недоумений, которые тем не менее я не мог в себе побороть.
Почему это так, недоумевал и спрашивал я себя. Почему человек, который знаком мне уже немало лет и которого я считал всегда и душевным и порядочным, вдруг произвел на меня с экрана совсем иное впечатление? Откуда этот неприятный осадок, эта недобрая память, это помимо воли изменившееся эмоциональное отношение к нему?
Стараюсь разобраться. Я знаю этого человека. Профессия его-журналист. Широко печатается. Часто и убедительно выступает на собраниях, говорит напористо, порой смело. По-юношески встряхивает прямыми прядями волос. Помогает себе сдержанным жестом руки, сжатой в кулак... Вспоминаю:
о нем не все хорошо говорят, но я всегда пропускал это мимо ушей и даже спорил не раз, защищая его и отводя обвинения в карьеризме, в неискренности...
Что же изменилось? Ничего. Он и по телевидению выступал, что называется, толково. Говорил ровно, четко, не заглядывал в конспект. Он разве что показался мне старше, чем я думал. Но совсем не потому, что беспощадная камера высветила его морщинки-морщинок не было. Камера высветила другое. И уже все прежние выступления моего знакомца я вспоминал словно бы в этом прояснившем многое свете. Мелькнула догадка: не отыскал ли этот человек для себя своеобразное трибунное амплуа, не сконструировал ли некий "образ" и не приучился ли раз навсегда ораторствовать "в образе"-"в образе" молодого, боевитого литератора...
Мне знаком и другой оратор. Поэт, публицист, редактор журнала, он выступает на телевидении, пожалуй, чаще других. Включишь телевизор, загорится экран-он. Снова включишь-"обратно" он! Его приглашают на телестудию регулярно и по самым разным поводам. Вероятно, планируя репертуар и обсуждая авторский состав, редакторы говорят об этом человеке: "верняк"...
Да и точно. Все, что делает он перед телеобъективом, соответствует нормам телевизионной специфики. Нормам- без кавычек. Специфике-без кавычек.
Под взглядом телекамер надо держаться естественно и свободно? Что ж, это вполне можно отнести к нашему знакомому.
Говорить надо без шпаргалки, да и чтобы был это не заученный текст, а рассказ?.. Пожалуйста. Желательно вносить в беседу элемент импровизационности-обращаться к присутствующим, вставлять реплики, поправлять самого себя, острить?.. Умеет, и это умеет.
С тех позиций, какие заявлены Ираклием Андрониковым в статье "Слово написанное и сказанное", все великолепно.
С тех позиций, на которых автор этих строк стоял в статье "Телевидение, 1960", претензий тоже вроде бы и нет.
На самом деле, как только наш "икс" возникает на экране, я, зритель, не вдаваясь в теорию, выключаю телевизор.
Но вот телевизор остается работающим.
Среди других писателей "икс" приглашен на студию, он рассказывает о Париже. Говорит вполне литературно и небезынтересно, легко выпускает изо рта иностранные слова, на устах играет тонкая улыбочка, голос звучит мягко, доверительно-интимно.
"Оратор вкрадчивым голосом плел общеизвестное"- вдруг всплывает в памяти строка. Откуда это? Ну конечно, из Ильфа. Бессмертный Ильф-он и тут на месте!.. Но смотрю на экран и уже ничему не верю, а только невольно повторяю про себя: "вкрадчивым голосом", "вкрадчивым", "вкрадчивым".
Если эта вот "вкрадчивость" и есть та "интимность", которую несет нам телевидение, то не надо мне ни интимности, ни телевидения!
Я не верю самому его голосу, интонациям этого голоса, распевным, приторным, унылым, а вдруг-чтобы взбодрить себя-переходящим на скороговорку. Не верю самой его внешности-чуть запрокинутой голове с "поэтическими" кудрями. Не верю словам, гладким, обкатанным, пусть словам не первого "дежурного" ряда, но ряда пятого или седьмого-от этого не менее дежурного ("Я люблю народ Франции, и тепло у меня на сердце..."). Не верю "свободному" поведению в момент передачи, этой светскости, этакому "комильфо" на почве культурных связей ("Мой большой друг, известный французский писатель...", "Я, кажется, заболтался..."). Не верю в интимность общения с нами, в это умильное заглядывание нам в глаза (в аппарат).
И есть во всем этом что-то актерское, что-то от холодного героя-любовника, который клянется в любви, ораторствует чувства свои, а сам-незаметно-поглядывает на часы. И кажется, вот сейчас, в самый разгар любовной сцены, он вдруг встанет с колен, небрежно стряхнет с себя пыль и фланирующей походкой удалится за кулисы...
Конечно, и без подсказки телевизора можно было разобраться в характере этого человека. Можно было догадываться о его сладчайшем карьеризме. Но здесь все сгустилось, Стало явным. Стало-или почти стало-"образным".
Но не будем торопиться с обобщениями, а сразу же рассмотрим еще один пример, впрочем, во многом аналогичный.
На экране-лектор, кандидат наук (я пока еще не решаюсь называть фамилии...). Глядит прямо в аппарат. Говорит быстро, "как по писаному". Текст, что называется, "обкатан". Сразу видишь: это его профессия-выступать, говорить...
Смотрю на экран.
Крупный план. Лектор продолжает говорить.
Смотрю на экран.
У лектора прекрасный, модный костюм и безразлично-профессиональное лицо. Он сравнительно молод, только вот рот... Усталый, слишком много работающий рот. Он говорит, и почему-то все время хочется употребить слово "артикуляциям. Как и все лицо, глаза не участвуют в работе губ.
Я не думаю об этом человеке определениями, формулами и, разумеется, не отношусь к нему как к литературному герою. Я не подвожу под ним черту, но невольно начинаю чувствовать в нем сочетание легкой "заводимости" и унылости, еще не иссякший разбег конъюнктурщика и усталость от не приносящей радости карьерной суеты... Если бы я смотрел новый кинофильм (сюжетный) и вот этот человек, работяга и пижон, был бы в нем одним из героев, узнал ли бы я о нем, об этом человеке, об этом современном типаже или даже об этом жизненном типе больше, чем-разумеется, в особом, ином качестве-узнал вот теперь?..
Пока это только вопрос.
Так неужели же человек на экране, сам того не подозревая, попадает как бы под "рентгеновские лучи"? Неужели и вправду к концу передачи мы видим, интуитивно чувствуем, знаем об этом человеке больше, чем если бы даже беседовали с ним лично и наша встреча происходила бы в клубе, на улице, в комнате за общим столом?
"Рентген" характера? личности? душевного склада?
Нужно ли доказывать, сколь заманчиво ответить на этот вопрос утвердительно, произнести-"да!".
"Да"-тут и ключ к решению многих рабочих задач сегодняшней практики телевидения.
"Да"-тут и путь к телевидению будущего, быть может, разгадка того, что мы назвали первоэлементом нового искусства.
Неужели-да?..
И вдруг в одной из книжек по кино я встречаю такие слова Дзиги Вертова:
"..."Кинооко" или "киноглаз" позволяет сделать невидимое - видимым, скрытое - явным, неправду - правдой".
Вот, оказывается,-все уже сказано! Остается лишь заменить "киноглаз" на "телеглаз"!*
Здесь, может быть, следовало бы заняться сравнением кино и телевидения, поискать в телевидении "следующую ступень реализма" (по терминологии Михаила Ильича Ромма). Но нас в данный момент не это интересует. Мы просто попробуем-и, кажется, без натяжки-приложить афористическую формулу Вертова к новым данностям, к нашей теме. Итак, не боясь некоторых повторений, рассмотрим те "оптические" и "психологические" обстоятельства, при которых происходит встреча человека перед экраном (зрителя) с человеком на экране (выступающим). Чем отличается она от впечатлений живой встречи?
Все зависит, как уже сказано, от простых вещей.
1. Осторожно! Вы никогда так близко не подходили к оратору. Не пытайтесь изменять расстояние от вас до телевизора или пересаживаться в дальний угол комнаты. Ваш взгляд совпадает со "взглядом" передающей камеры. Камера наезжает, вот уже лицо заполнило весь экран... Это вы-вы смотрите в глаза незнакомого человека, они так близко от вас, как бывают разве глаза любимой...
Мы говорили: одна из главных, объективно данных черт телевидения-интимность. Слово "интимность" произносят с некоторой опаской. Оно читается как "приглушенность", "размягченность", "камерность" и т. п. Неверно! "Интимность" дистанции прежде всего требует активности вашего отношения к человеку; это может быть активная резкость отталкивания либо восторженного приятия. Но и в том и в другом случае-активность; активность, без которой немыслимо постижение типажа.
2. Ваше внимание специально включено! Вы смотрите специально, вы только этим и заняты. "Будем наблюдать-в этом все",-сказал Флобер.
* Я уже имел случай заметить и сейчас лишь повторяю, что многие мысли Дзиги Вертова, положенные им в основание документального кинематографа, кажется, с еще большим правом могут быть соотнесены с теорией и практикой телеэкрана.
Этому есть простое объяснение. Вертов, признанный сегодня всем миром классик кинодокументализма (сколько раз прозвучало это имя хотя бы с трибуны II Московского Международного кинофестиваля!), говорит вообще о документальных формах отражения жизни, утверждает эти новые формы, сам поражается их возможностям.
Для своего времени, для хроникальных лент-в этом, говорят (не берусь судить), был известный "перехлест". Для наших дней, для телевидения-это как раз,
Да, тут человек является для вас как бы в новом воплощении. Это к товарищ такой-то и в то же время некое зрелище, это т-е-л-е-в-и-д-е-н-и-е, это то, что дают нам сегодня вечером по первой программе... Как мы бы сказали:
сегодня в саду "Эрмитаж"-Райкин, в Зале Чайковского- Каминка, а вот по телевидению с 18.35 и до 18.55-писатель Овечкин, или шахматист Таль, или архитектор имярек. Это уже зрелище.
Вы уселись на стул, вы настроили экран и настроились сами, вы, наконец, заплатили за это по меньшей мере своим временем-что ж, это уже почти как в театре: вам показывают этого человека-вы смотрите.
Вы всего себя в данный момент вкладываете в это занятие. Если вас спросят: "Что вы сейчас делаете?"-вы ответите: "Смотрю!" Даже если это выступление комментатора или лекция врача-все равно вы не скажете: "Я слушаю лекцию о том-то и о том-то..." Бы ответите: "Смотрю!"
Да, вы смотрите, вы наблюдаете, наконец, фиксируете каждую деталь, подробность, штрих, за которые можно было бы зацепиться,-такова естественная логика сосредоточенности на одном предмете.
Нет, это не просто дополнительная возможность разглядеть человека! Как раз в этой возможности "разглядывать" есть нечто враждебное эстетическим перспективам телевидения-есть опасность, так сказать, "бытового", мещанского, если не злопыхательского, фиксирования подробностей: "На носу бородавка, на лбу-другая..."
Здесь суть в том, что телевидение дает возможность возникновения эстетического отношения к объекту, при том что сам объект (и это особенно интересно!) может оставаться реальным, непреображенным фактом движущейся действительности.
3. Существует, далее, такая весьма существенная для нашего восприятия вещь, как рамка экрана (мы уже отмечали это не раз и по разным поводам). Рамка создает композицию кадра. Она возникает стихийно, но сюда же направляются и усилия операторов, а также режиссера- диспетчера передачи. Если это люди талантливые или хотя бы опытные, умелые, то они могут почувствовать характер, личность выступающего и помочь почувствовать зрителю, подсказать зрителю, подыграть ракурсами, освещением, планами, я не говорю уже об антураже.
Если мы поставим точки над "и, и назовем это- телевизионный портрет, тогда многое станет ясно в их задаче, хотя бы по аналогии с задачей портретиста-фотографа. Тут важны и обстановка, и ритм, и освещение.
Тут важно, чтоб это было воспринято как задача, и задача творческая,- дать психологический портрет данного человека. Тут необходимо, чтобы и у тех, кто показывает, был интерес к личности "портретируемого".
Конечно, не всякое лицо нам интересно, не всякое дает повод для тех или иных психологических "изысканий". Есть характеры однозначные-на них достаточно однажды взглянуть... А вот и другая крайность-натуры закрытые, застегнутые на все пуговицы-они тоже не "телегеничны". Но речь сейчас не о свойствах портретируемых. Тем более что и сам выбор "натуры" должен принадлежать художнику-портретисту.
К тому, что портретист-фотограф может стать художником наравне с портретистом-графиком либо портретистом-живописцем,-к этому мы давно привыкли. Я убежден, что в той же мере могут быть шансы стать художником и у портретиста-телеоператора.
На протяжении всей этой книжки я утверждал и утверждаю как одно из самых важных для меня положений мысль о личности телевизионного оратора, человека на нашем экране, мысль о том, что его лицо, поведение на студии, манера говорить-словом, все до мельчайших деталей-для нас важнее, больше впечатляет, чем непосредственное содержание выступления, чем сам текст.
В записях, сделанных год назад, я отмечал особый и благодарный интерес зрителей к таким человеческим индивидуальностям, как Чуковский, Маршак, Назым Хикмет, Юткевич, Андроников, обладающим даром свободного самовыявления перед аудиторией, в том числе и телевизионной. Я говорил о том, что даже доверие к содержанию беседы обозревателя по международным вопросам мы обретаем через доверие к нему как к человеку.
Но все это была, если так можно выразиться, этическая постановка вопроса. Сегодня речь о закономерности уже эстетической.
Вероятно, автору этой книжки все равно не избежать обвинения в нескромности... У нас очень любят призывать критиков быть скромными. Быть вежливыми. Быть незаметными. Что ж, кто станет спорить: скромность, вежливость, незаметность даже-отменные качества. "Я хочу быть скромным критиком". "Я мечтаю быть незаметным критиком". "Я пишу книгу!-Какой она будет?-Она будет незаметной и вежливой!" Как хорошо! Только вот беда: литература и критика (в ее числе) по самой сути были всегда делом нескромным. Если бы я не торопился писать эту книгу, если бы мой телевизор каждый вечер не подстегивал меня в этом начинании, я бы засел на неделю в библиотеке и нашел бы на сей счет десяток авторитетнейших высказывании. Но приходится выбирать: либо-писать, не думая об оборонительных цитатах, пытаться по-своему проанализировать заинтересовавшее тебя явление, либо-в основном обороняться и после самой своей что ни на есть заветной мыслишки вежливо добавлять: "...как сказал еще Николаи Васильевич Гоголь". Выигрыш- скромность. Жертва-приоритет.
Так вот, лучшим диктором Московского телевидения, как настаивал на этом еще Николай Васильевич Гоголь, является Валентина Леонтьева...
Да. Валентина Леонтьева, как героиня нашего романа, вновь появляется на этих страницах. Позволю себе еще раз вернуться к беседе второй этой книги. В свое время она была напечатана отдельно-в журнале "Новый мир". Это была моя первая статья о телевидении.
"...Если бы у меня спросили, что более всего другого интересно мне на телеэкране, я бы, не зад умываясь, ответил:
диктор Валентина Леонтьева". Так начиналась там первая главка.
Было ли это заявление для меня программным? Скорее, оно было полемическим; в работе и облике Леонтьевой мне виделись элементы правильного поведения перед телевизионным объективом.
Поначалу у меня было написано не только о Леонтьевой, но и об Анне Шиловой и о Светлане Жильцовой. Однако именно это место статьи, место о дикторах, включая то, что написано о Леонтьевой, вызывало у меня самого сомнения. Опять дикторы" опять "Валечка и Анечка", думал я, все это как-то не очень серьезно, это не для статьи с теоретическим заданием, да и сам интерес к дикторам-какой-то полудомашний, полурекламный интерес... И когда в редакции, видимо из тех же соображений, посоветовали мне эти страницы "поджать", я даже обрадовался...
Вот, наконец, вышел номер журнала, и, должен сознаться, я был отчасти обескуражен тем, что главное место в общем впечатлении от двадцати семи журнальных страниц статьи заняла одна страничка о Леонтьевой. Даже самые "теоретически мыслящие" из моих коллег не оказались глухи к "проблеме диктора". А знакомые, встречаясь, говорили вместо приветствия: "А неплохо это вы написали в "Новом мире" про Валентину Леонтьеву"-и шли дальше, оставляя автора, который вроде бы и другие вопросы "затронул", в состоянии некоторой растерянности... Не согласились только телевизионные зрители других городов!
Врач-микробиолог А. Орлов в письме из Ленинграда ревниво вступался за славу и честь своих, ленинградских дикторов. А товарищ Г. Немков из города Львова даже обвинил меня в попытке утвердить на телевидении "монополию В. Леонтьевой".
Но в письмах, пришедших от зрителей-москвичей, после беглых согласий и несогласий с положениями статьи о Леонтьевой говорилось уже совсем в иной интонации. Так примерно, как у читателя Л. Теплякова:
"Особую благодарность хочется выразить за творческую характеристику лучшего, всеми любимого диктора Валентины Леонтьевой и славного, талантливого Вана Клиберна".
Здесь очень любопытно соседство имен Леонтьевой и Вана Клиберна, соседство неожиданное и все-таки в чем-то не случайное,-мы к этому еще вернемся...
Но вдруг среди читательских откликов звучит по-человечески грустная нота:
"Ваша характеристика верна. Жаль только, что в последнее время Леонтьева стала "скупее". Что-то от нее уходит. Меньше стало этого-"чуть иронична". Меньше- очаровательной непосредственности. Я бы даже сказала- меньше присущей ей находчивости. Она стала удаляться от нас - зрителей..."
И дальше идет совет:
"...Хочется попросить Вас побеседовать с Леонтьевой и подбодрить ее".
Это-из письма москвички Полины Юрьевны Фурман.
То, что подметила товарищ Фурман, по-моему, верно. "Леонтьева стала удаляться от нас". Да, наш контакт с ней нарушен, висит на волоске.
Но совет ваш, уважаемая Полина Юрьевна, ваш добрый и трогательный совет ("побеседовать, подбодрить"!) вряд ли возымел бы прямое действие. Я полагаю, что все это не так просто. Да и не знаком я с Валентиной Леонтьевой, вернее, она не знакома со мной, ибо мы, зрители, все ее знаем давно и достаточно по-домашнему, не правда ли?
Поэтому "проблему Валентины Леонтьевой" придется рассмотреть, увы, лишь в плане теоретическом...
Если читатель возьмет на себя труд перелистать эту книжку страниц этак на сорок назад, то он еще раз убедится. что ничего проникновенного или особенного о Леонтьевой там сказано не было. Почему же у зрителей телевидения существует (бесспорно существует) интерес к этой, казалось бы, скромной профессии, почему могло родиться под пером
читателя, пишущего в редакцию, пусть даже полуслучайное сопоставление имен Леонтьевой и Вана Клиберна? Почему зрители тут же заметили, что с Леонтьевой что-то не то, хотя мастерство ее с течением лет не падает, а укрепляется и ни одного срыва, неудачной передачи у нее не было?
Мне теперь кажется, что в статье "Нового мира" я не написал о Леонтьевой главного. Говорил об импровизационной манере. Об общем тоне-легком и раздумчивом. Вероятно, "пересократил", излишне "поджал" то место, где речь шла о предполагаемом собеседнике Леонтьевой, о его непременной интеллигентности, и то, где говорилось о современности ее "типажных данных". Мне сказали, что Леонтьева не актриса, и распространяться по поводу ее внешнего облика- нетактично...
Да, я перечитал эту злополучную страничку-в ней не сказано того, что сегодня для меня стало самым важным. Не сказано, что Леонтьева обладает (не стану употреблять прошедшее время), да, обладает той угадываемостью и заразительностью "второго плана" , тем открытым (не наигранным) человеческим посылом в объектив, тем-повторим вслед за Герценом-"талантом искренности", который, скорее всего, и составляет самое драгоценное в корявом понятии "телегеничность". Поэтому телевидению не грозит "монополия Леонтьевой", как не грозит театру монополия студийцев "Современника", эстраде-монополия Райкина, а концертным подмосткам-Вана Клиберна, ибо нет и не может быть монополий на искренность души, на умение и талант открыть вдруг что-то очень свое людям.
Два слова "в сторону" (как это называлось в старых пьесах). После феноменального успеха во всем мире фильма "Летят журавли" зарубежная критика особенно много писала о Татьяне Самойловой как об актрисе нового, современного стиля. В самой короткой формуле это обозначалось так: "не перевоплощается, а несет"... Но оставим это пока без расшифровки. Вернемся к работе диктора.
Даже если мы действительно признаем Валентину Леонтьевну лучшим диктором Московского телевидения и даже присвоим ей звание "народной артистки", как предлагает одна из читательниц,-все равно ни в манере ее, ни в облике не содержится эталона. Когда вскоре после выхода статьи (опять нескромность!) диктор X. стала "раздумчиво и импровизационно" читать-сам видел?-программу передач, то за многозначительными паузами и внезапными "озарениями мысли" решительно ничего понять, усвоить было невозможно.
Случай этот, право, уже почти анекдотичен. Но урок его в том, что любое (не выдуманное! реально познанное!) правило "специфики" телевидения буквально ничего не стоит перед главным его законом-законом непосредственных человеческих контактов.
Анна Шилова не менее хороший диктор, чем Леонтьева. Но не потому, что владеет "импровизационной манерой"- она ею не владеет,-а потому, что у нее душа добрая и милая, и Шилова умеет не скрывать это от нас, ее зрителей... А вот Светлана Жильцова, чуть щурясь, смотрится в объектив, как в зеркальце, которое ей льстит. Конечно, воображаемый собеседник Жильцовой и моложе, и настроен лиричнее, чем у Леонтьевой, и не сопереживает он ей вовсе "в процессе мысли", но и здесь контакт безусловен.
Я ни в коем случае не назову вот это особое дарование Леонтьевой, Шиловой, Жильцовой актерским обаянием или даже более серьезно-обаянием человеческим. Это не просто обаяние, это лирическая открытость-разница великая!
Поэтому самое печальное для диктора на телевидении и самое печальное для нас, находящихся по эту сторону экрана, когда вдруг опускается невидимая шторка и диктор вершит нечто противоречащее своему характеру, своей человеческой природе, или, говоря грубо, своему амплуа.
Когда Анна Шилова, делая широкий, "гражданский" жест рукой, читает стихи (что уже ей не очень идет), да еще стихи
образца: "Товарищ Комсомол, построй огромный мол!" и "Красное знамя, раздувай пламя!", стихи, в пустопорожности которых она не может не отдавать себе отчета,-видеть это невозможно. Наша Анечка Шилова, в душевном общении с которой мы провели столько вечеров, простая, милая, "домашняя", вдруг встала на котурны и заговорила с нами, уже не узнавая нас, не общаясь с нами и вообще уже ни к кому не обращаясь. Заговорила с пафосом, чужими словами, закрылась от нас газетным листом...
Стихи прочитаны, но где-то в сердце осталась маленькая пустота-не то разочарование, не то обида, не то просто грустное чувство. Нехорошо!
Неужели на телевидении полагали, что Шилова, именно она, "смягчит", "оправдает" плохие стихи... Как-то "очеловечит" их...
Типичная, но непростительная (хотя бы в своей элементарности) психологическая ошибка!
Один. другой подобный случай-и все ли останется прежним, когда Шилова снова доверительно, веря, что мы "тоже хорошие", станет улыбаться нам?..
Но измена себе никогда не проходит бесследно. Измена себе всегда становится и изменой нам. Один плохой рассказ, одна неискренняя статья-и писатель лишается доверия
своих читателей. А диктор? Ведь он "на работе", читает "что дают"? Не знаю... Знаю только, что и к человеку на экране телевизора, с которым мы обрели душевный контакт, мы предъявляем (интуитивно, конечно) те же нравственные требования, что и к любимому артисту, поэту, музыканту. Пусть это происходит по-иному, но это происходит на тех же внутренних началах.
Меня так и тянет, толкает под руку инерция штампа-так и хочется написать: "Я, конечно, не сравниваю..." И все-таки сравниваю. Это можно было бы и о поэте и об актере сказать: "Он стал удаляться от нас"... Другое дело, при каких обстоятельствах это происходит и в чем тот новый смысл, который рождается именно в контактах телевизионных.
Да, Ван Клиберн выражает себя через великую музыку, он исповедуется через нее, он как бы сам творит ее, его душа взлетает на немыслимую высоту и ведет диалог чуть ли не с самим богом, а Валентина Леонтьева всего лишь объявляет очередную передачу. Но для зрителя Л. Теплякова они вдруг встали в один ряд, как встали два человека, во внутренний, интимный мир которых-с помощью телевидения-он заглянул.
По известному закону психологии нам интересно не то, что мы знаем вполне, и не то, чего мы не знаем вовсе. Нам интересно только то, что мы уже знаем, но знаем недостаточно.
Мы вроде бы знаем о Леонтьевой, о Шиловой очень многое. И не знаем почти ничего. Закон неполного знания, стремящегося стать полным, действует здесь в самом своем чистом виде.
Приоткрытость, угадываемость второго плана так и остается для нас лишь угадываемостью, постоянно привлекая нас, делая каждую встречу с диктором интересной. Мы не хотим, чтобы это, так сказать, "второе знание" стало "знанием первым". В этом будет снижение, это переведет наш интерес в бытовой план. Дело не в семейном положении того или иного диктора, а в том, что его (ее!) натура, обладающая даром телевизионной заразительности, несет в себе тему домашности, чистоты, доброй женской дружбы.
Вероятно, и это не следовало бы называть словами. В дневнике Делакруа я прочел: "Писатель должен сказать почти все, чтобы быть понятым. В живописи же устанавливается как бы таинственное соприкосновение между душами изображенных лиц и душой зрителя"*.
* Дневник Делакруа. Т. 1. М., Изд-во Академии художеств СССР, 1961. с, 10.
Это сказано сто сорок лет назад, но может быть отнесено к телевидению без всяких оговорок. И это хорошо, ибо свидетельствует, что телевидение в некоторых своих проявлениях начинает подчиняться общим и вечным законам искусства.
Я потому еще и верю именно в эстетическую природу первоэлемента телевидения-контакта двоих через экран,- что сущность этой внутренней, лирической расторможенности, ее смысл, ее человеческую тему, как правило, не хочется формулировать, не хочется закреплять рядами (даже и точно подобранных) слов.
Да, это-признак искусства! - А не виноват ли ты сам в том, что Валентина Леонтьева стала хуже?-спросил меня однажды мой товарищ.-Она работала, она держала себя непосредственно, интуитивно, легко. Ты подвел подо все "теоретическую базу", назвал словами, обосновал, объяснил-и все кончилось. (Считается почему-то нескромным (опять!) само предположение, что твоя статья могла как-то повлиять на ход вещей, даже если предполагается влияние отрицательное. Но ведь нелегко и предположить, что критик берется за перо вне всякой надежды именно повлиять, изменить, вторгнуться в некий процесс.)
Так, может быть, и в самом деле моя статья повредила Валентине Леонтьевой? Может быть, раньше она была перед объективом такая, как есть,-"обыкновенный человек", не актриса. Теперь, осознав это, она уже в образе обыкновенного человека... Может быть, раньше ей был естественно присущ "импровизационный стиль", теперь у нее появилось мастерство импровизационного стиля... что ж, я с грустью готов допустить, что это так, ибо в самой статье, как я уже сказал, содержался некий элемент регламентации (ходит так, говорит этак...).
Как трудно освобождаться от внутренней регламентации (любой), и как легко на смену одним штампам, которые ты ниспровергаешь, самому же выдвинуть другие.
Можно исследовать, описать, "установить" специфику телевидения, самую хорошую, правильную и органичную специфику. А ведь все, что касается телевидения, можно сказать двумя словами: это непосредственность, ц это верность себе.
Я надеюсь, что Валентина Леонтьева и ее товарищи по работе, если им доведется прочесть эти страницы, не станут педалировать лирику и впиваться в объектив.
К счастью, человеческие контакты, "талант искренности" и лиризм души - дело не заказное.
Тоже о дикторах
На телевидении есть много хороших дикторов. Точно в приятно работает Игорь Кириллов. "Нашла себя", хотя и не сразу, его партнер по чтению "Последних известий"-Нонна Бодрова. Сначала Бодрова казалась суховатой, она выглядела и держала себя как учительница, она требовала от нас-нет, не внимания- дисциплины: слушатель представлялся ей держащим наготове остро очиненный карандаш... Теперь Бодрова стала мягче, строгие интонации зазвучали как публицистические, и ее ежевечерний "дуэт" с Кирилловым-по всем производственным, профессиональным показателям-может быть расценен как угодно высоко. Только что я включил телевизор, и как раз Кириллов и Бодрова приподнято, взяв против своего обычного тона на две-три "эмоциональные октавы" выше, читают некий весьма патетически составленный текст. Что ж, это не вызывает мыслей о верности или неверности собственной личности, как это было с Шиловой, это воспринимается просто как иная профессиональная задача...
Но ни у Кириллова, ни у Бодровой мы не ищем "дополнительного знания" человеческой души, мы стараемся слушать их, мы узнаем от них, что творится в мире, мы привыкли к ним и встречаем с интересом, но они-не герои нашего романа...
Я не берусь все объяснить. Может быть, вообще я заблуждаюсь. Но только для меня почти всякое появление на экране диктора-и не обязательно Валентины Леонтьевой- интересно, чем-то притягательно.
Теперь, когда географические возможности телевидения расширились и к Москве подключается то Ленинград, то Киев, то Прибалтика, то просто в гости приезжает какая-нибудь периферийная студия и на весь вечер "оккупирует" сетку передач, у нас, московских зрителей, произошли знакомства с дикторами других городов.
Так, у Томской студии, в городе со старинным университетом, с традициями, со своей издавна сложившейся интеллигенцией, диктор-совсем скромная девушка (белый воротничок), без блеска и лоска, отнюдь не "красотка", но обладает хорошим тоном и ведет передачу просто, с достоинством, ни перед кем не заискивая.
У киевлян, напротив, диктор-красавица! Красавица украинка с некоторой даже демонстративностью типажа, женщина, словно сошедшая с праздничного плаката.
Диктор Рижской студии-белокурая и холодная женщина со сложной парикмахерской прической.
<< Пред. стр. 4 (из 5) След. >>
Список литературы по разделу