<< Пред.           стр. 16 (из 25)           След. >>

Список литературы по разделу

 Утром меня разбудил Витька. Расспрашивать его о разговоре с отцом не было никакой нужды: под правым его глазом лиловел
 554
 синяк. Дело в том, что его отец, дядя Петя, прямо-таки жил мечтой увидеть сына учителем.
 Когда мы зашли за Сашкой, в его квартире кричали.
 «Твой сын нужен государству, — кричал его отец. — Это же его и наше счастье». — «Пусть себе берет такое счастье этот бандит и его партийная мама...» — отвечала мать.
 Под «бандитом» имелся в виду, конечно, я.
 Сашка придумал выход: поговорить с комсомольским секретарем Алешей Переверзевым, чтобы о нас была статья в городской газете «Ку­рортник». И тогда родители не выдержат и согласятся отпустить нас
 Мы бродили по городу вдвоем с Инкой. Я вдруг увидел то, чего раньше не замечал: встречные мужчины пристально смотрят на нее. «Я хочу, чтобы все уже было в прошлом, чтобы ты кончил училище... Сейчас бы мы шли к себе домой. Понимаешь?» — сказала Инка.
 Мы вошли в подъезд. В темноте светились ее глаза. Потом к моим губам прикоснулись Инкины губы. Мне показалось, я падаю.
 После последнего экзамена мы решили стать окончательно взрос­лыми. Твердость этого решения мы подтвердили тем, что вышли из школы на руках. По дороге в горком мы вдруг решили, что нам пора закурить, и купили коробку «Северной Пальмиры». Мы считали, что таких морских ребят, как мы, пошлют только в морское училище.
 Разумный мир, единственно достойный человека, был воплощен в нашей стране. Вся остальная планета ждала освобождения от страда­ний. Мы считали, что миссия освободителей ляжет на наши плечи.
 Сашка спросил меня: «Ты уже целуешься с Инкой?» И я вдруг понял: Сашка и Катя давно целуются, и Витька с Женей тоже. А я ни о чем не догадывался!
 Вечером мы пошли в курзал слушать короля гавайской гитары Джона Денкера. Мне еще днем, когда Инка сказала, что познакоми­лась с ним на пляже, это не понравилось. А на концерте я ясно понял: среди множества голосов он слышал Инкин голос и пел то, что просила она.
 Улица, которой мы возвращались, упиралась в пустырь. И наши девочки (они всегда шли впереди) услышали, как на пустыре кричала женщина. Все в городе знали, что на пустыре орудует банда Степика, насилует одиноких женщин. Потом мы увидели, как из-за угла вышел Степик. С ним еще выходили люди. Катю и Женю мы подсадили через забор, и они убежали к санаторию. Сашку били кастетом, меня, видимо, ударили головой: зуб был сломан, а подбородок цел. Пришлось бы хуже, но Инка, оказывается, бегала за боксером Баулиным, и он с приятелями нас выручил.
 555
 Окончание школы мы отметили в ресторане «Поплавок». Днем нас ждали на пляже, но мы с Инкой забрались в самую глухую часть пустыря. «Я не могу тебя так оставить», — твердил я Инке. И у нас все случилось.
 В «Курортнике» появилась статья о нас, и родители не выдержали.
 На нас пришла разнарядка: мне с Витькой досталось пехотное училище. А Сашке — Военно-морская медицинская академия.
 Потом мне суждено будет узнать, что Витьку убили под Ново-Ржевом в 41-м, а Сашку арестовали в 52-м. Он умер в тюрьме: не выдержало сердце.
 Когда наш поезд тронулся, на перроне появилась мама: она задер­жалась на мои проводы из-за бюро. Больше я никогда не видел ее — даже мертвой... За станцией на пустой дороге я углядел маленькую фигурку, спустился, повис на поручнях. Близко, под ногами, пролета­ла назад земля.
 «Инка, моя Инка!» Ветер заталкивал слова, а грохот поезда заглу­шал голос.
 И. Н. Слюсарева
 Константин Дмитриевич Воробьев 1919-1975
 Это мы, Господи!.. Повесть (1943)
 Лейтенант Сергей Костров осенью 1941 г. попадает в плен. Продер­жав пленных несколько дней в подвалах разрушенного Клинского сте­кольного завода, их, построенных по пять человек в ряд, конвоируют по Волоколамскому шоссе. Время от времени раздаются выстрелы — это немцы пристреливают отставших раненых. Сергей идет рядом с бородатым пожилым пленным — Никифорычем, с которым он по­знакомился прошлой ночью. У Никифорыча в вещмешке есть и суха­ри, один из которых он предлагает Сергею, и мазь, которая помогает при побоях, — он намазал ею разбитый висок Сергея. Когда колонна проходит через деревеньку, старуха бросает пленным капустные лис­тья, которые голодные пленные жадно хватают. Внезапно раздается автоматная очередь, старушка падает, падают пленные, и Никифорыч, смертельно раненный, говорит Сергею: «Возьми мешок... сын мой на тебя похож... беги...»
 Сергей с колонной пленных доходит до Ржевского лагеря и лишь на седьмые сутки получает крошечный кусочек хлеба: на двенадцать человек в день выдается одна буханка хлеба весом в восемьсот грам­мов. Иногда пленные получают баланду, состоящую из чуть подогре­той воды, забеленной отходами овсяной муки. Каждое утро из барака выносят умерших за ночь.
 557
 У Сергея начинается тиф, и его, больного, с температурой за сорок, обитатели барака сбрасывают с верхних нар, чтобы занять хо­рошее место: «все равно умрет». Однако через двое суток Сергей вы­ползает из-под нижних нар, волоча правую отнявшуюся ногу, и бессильным шепотом просит освободить его место. В этот момент в барак входит человек в белом халате — это доктор Владимир Ивано­вич Лукин. Он переводит Сергея в другой барак, где за загородкой лежит около двадцати командиров, больных тифом; приносит ему бу­тылку спирту и велит растирать бесчувственную ногу. Через несколько недель Сергей уже может на ногу наступать. Доктор, работая в лагер­ной амбулатории, осторожно выискивает среди пленных в доску своих людей с тем, чтобы устроить к лету побег большой вооружен­ной группой. Но выходит иначе: пленных командиров, в их числе и Сергея, переводят в другой лагерь — в Смоленск.
 Сергей с новым своим приятелем Николаевым и здесь постоянно ищет случая бежать, но случай все не представляется. Пленных опять куда-то везут, и на этот раз, видимо, далеко: каждому выдают по целой буханке хлеба из опилок, что составляет четырехдневную норму. Их грузят в герметически закрывающиеся, без окон, вагоны, и к вечеру четвертого дня состав прибывает в Каунас. Колонну пленных у входа в лагерь встречают вооруженные железными лопатками эсэ­совцы, которые с гиканьем набрасываются на изможденных пленных и начинают лопатами их рубить. На глазах у Сергея погибает Нико­лаев.
 Через несколько дней конвоиры выводят сто человек пленных на работу за пределы лагеря; Сергей и еще один пленный, совсем еще мальчик, по имени Ванюшка, пытаются бежать, но их настигают конвойные и жестоко избивают. После четырнадцати дней карцера Сергея и Ванюшку отправляют в штрафной лагерь, расположенный недалеко от Риги — Саласпилсский лагерь «Долина смерти». Сергей и Ванюшка и здесь не оставляют надежды на побег. Но через не­сколько дней их отправляют в Германию. И тут, сбив решетки с ва­гонного окна, Сергей и Ванюшка на полном ходу выпрыгивают из вагона. Оба чудом остаются в живых, и начинаются их скитания по лесам Литвы. Они идут ночами, держа путь на восток. Время от вре­мени беглецы заходят в дома — попросить еды. На случай, если вдруг окажется, что в доме живут полицейские, в карманах у них всегда лежат круглые большие камни-голыши. В одном доме девушка-работ­ница дает им домашнего сыру, в другом — хлеба, сала, спички.
 558
 Однажды, в день, когда Ванюшке исполнилось семнадцать лет, они решают устроить себе «праздник»: попросить картошки в стоя­щем на опушке леса домике, сварить ее с грибами и отдохнуть не два часа, как обычно, а три. Ванюшка отправляется за картошкой, а Сер­гей собирает грибы. Спустя некоторое время Сергей, обеспокоенный отсутствием Ванюшки, по-пластунски подползает к дому, заглядывает в окно, видит, что Ванюшки там нет, и понимает, что он лежит в доме связанный! Сергей решает поджечь дом, чтобы избавить Ва­нюшку от неизбежных пыток в гестапо.
 Две недели Сергей идет один. Добывая еду, он пользуется уловкой, которая не раз спасала ему жизнь: входя в дом, он просит хлеба на восьмерых: «Семь моих товарищей стоят за домом». Но вот наступа­ет осень, все сильнее болит нога, все меньше и меньше удается прой­ти за ночь. И однажды Сергей не успевает спрятаться на дневку, его задерживают полицейские и доставляют в Субачайскую тюрьму, а затем переводят в тюрьму Паневежисскую. Здесь в одной камере с Сергеем сидят русские, которые, судя по его внешнему виду, предпо­лагают, что ему лет сорок, тогда как ему нет еще и двадцати трех. Несколько раз Сергея водят на допросы в гестапо, его бьют, он теря­ет сознание, его опять допрашивают и опять бьют; у него хотят уз­нать, откуда он шел, с кем, кто из крестьян давал ему еду. Сергей придумывает себе новое имя — Петр Руссиновский — и отвечает, что ни в каком лагере он не был, а сбежал сразу же, как попал в плен.
 Сергей и его новые друзья Мотякин и устинов, до тюрьмы парти­занившие в литовских лесах, задумывают побег. Пленные работают на территории сахарного завода на разгрузке вагонов; Сергей забра­сывает свеклой спрятавшихся в бурт Мотякина и Устинова, а сам прячется под вагоном, устроившись там на тормозных тросах. Обна­ружив в конце рабочего дня исчезновение троих пленных, конвой­ные, бросившись их искать, находят Сергея: его выдает некстати размотавшаяся и свесившаяся из-под вагона портянка. На вопрос конвойных о ненайденных товарищах Сергей отвечает, что они уеха­ли под вагонами. На самом же деле, в соответствии с разработанным планом, они должны попытаться ночью перелезть через забор и уйти в лес.
 После неудавшегося побега Сергея переводят в Шяуляйскую тюрьму, а затем в Шяуляйский лагерь военнопленных. Идет уже весна 1943 г. Сергей начинает обдумывать план нового побега.
 Н. В. Соболева
 559
 Убиты под Москвой Повесть (1963)
 Рота кремлевских курсантов идет на фронт. Действие происходит в ноябре 1941 г.; фронт приближается к Москве. По пути курсанты встречают спецотряд войск НКВД; когда рота приходит в подчинение пехотного полка из московских ополченцев, выясняется, что пулеме­тов нет: у курсантов остаются только самозарядные винтовки, грана­ты и бутылки с бензином. Нужно рыть окопы, и взвод лейтенанта Алексея Ястребова быстро выполнил задание. Появляются немецкие самолеты, но пока не бомбят. К позиции взвода подходят вышедшие из окружения бойцы, среди которых — генерал-майор, командир ди­визии. Выясняется, что прорван фронт и соседняя деревня занята не­мцами.
 Начинается обстрел, убиты шестеро курсантов и политрук. Капи­тан Рюмин, командир роты, получает приказ отступить, но пока он посылал связного в штаб полка, рота оказалась окружена немцами. Капитан решает идти в наступление. Рота окружает занятое немцами село и внезапным ударом занимает его. Алексей в первом близком бою испытывает страх и отвращение — ему приходится убивать немца.
 Бойцы подходят к лесу — но тут начинается самолетный налет, бомбардировка, а за самолетами в лес входят танки и пехота немцев. Упав на землю, в воронку, Алексей оказывается рядом с курсантом из третьего взвода, который, как понимает лейтенант, «трус и измен­ник», — ведь идет бой и другие гибнут. Но курсант исступленно шепчет Алексею: «Мы ничего не сможем... Нам надо остаться живы­ми... Мы их потом всех, как вчера ночью...» Он просит лейтенанта застрелить его, чтобы не попасть в плен к немцам. После боя они вдвоем идут из леса и выходят на то место, где им ранее встретился отряд НКВД. Там они встречают капитана Рюмина и еще трех бой­цов, остаются ночевать в скирдах сена. Наутро Алексей и капитан видят в небе бой советских истребителей с немецкими «мессершмиттами»; наши «ястребки» погибают. Капитан Рюмин стреляется, и Алексей вместе с курсантами роют ему могилу. Тут появляются два немецких танка — один из них идет на Алексея, тот бросает в танк бутылку с бензином, падает на дно могилы, — оказывается, ему уда­ется подбить танк. Курсанты, спрятавшиеся в скирдах, погибли; Алексей выбирается наружу и идет на восток.
 Л. И. Соболев
 560
 Тетка Егориха Повесть (1966)
 Действие повести происходит в 1928 г. Повествование ведется от первого лица; рассказчик вспоминает свое детство много лет спустя. Десятилетний Санька — сирота: отец погиб на гражданской войне, мать умерла от тифа. Он живет в деревне Камышинке с теткой Егорихой и дядей Иваном. Тетка Егориха, Татьяна Егоровна, — не род­ная ему тетка, но они очень любят друг друга, и нравится им одно и то же: шептаться по ночам, рассказывая друг другу дневные новости; хлебать борщ из миски, наполненной до самых краев, — иначе неве­село есть; они любят, чтобы все интересное, что случается в Камы­шинке, длилось подольше, и не любят однодневных праздников; любят гулянья, гармошку, хороводы. Дядя Иван, по-уличному — Царь, Саньке доводится родным дядей, он — брат его покойной ма­тери, однако он — не работник, он — «шалопутный, чокнутый», и поэтому они, наверное, самые бедные в селе. Теперь Санька понима­ет, что тетка и Царь были мужем и женой, однако тогда это ему не приходило в голову, и если б он знал об этом тогда, он, наверное, ушел бы из Камышинки, потому что такая — Царева — тетка стала бы ему чужой.
 Максим Евграфович Мотякин, по-уличному — Момич, сосед Сань­ки, тетки и Царя, помогает им выжить: приносит то муки, то око­рок, то меду; весной вспахивает им огород. Момич вдов, у него взрослая дочь Настя. Дядя Иван не любит Момича, и Санька замеча­ет, что шалопутничает он только тогда, когда рядом Момич: тогда он снимает портки и, обратив к тетке оголенный зад, громко и быстро кричит «Дяк-дяк-дяк!»
 У Момича сгорела клуня (сарай), которую тайком поджег Царь, рассердившись в очередной раз на тетку. Момичу потушить клуню не удается, и новую клуню строят они вдвоем с Санькой. С верху новой клуни Момич показывает Саньке мир, окружающий Камышинку: поля с кустарниками подлесков, луга и болота, а дальше, на запа­де, — нескончаемая зубчатая стена леса, которую вместе с небом, об­лаками и дующими оттуда ветрами Момич называет странным словом — Брянщина. В это лето у Саньки с пятидесятилетним Момичом завязывается дружба.
 Тетку Егориху вызывают в сельсовет, и, вернувшись оттуда, она рассказывает Саньке, что ее выбрали делегаткой от всей Камышинки и завтра на сельсоветской бричке повезут в Лугань. В Лугани ей пред­лагают переехать жить в коммуну: «Все, Сань, под духовые трубы, и
 561
 ложиться, и вставать, и завтракать, и обедать»; — рассказывает тетка На другой день за ними приезжает телега, и в последний момент они решают взять с собой Царя: «Что он тут один будет сычевать?»
 Жизнь в коммуне оказывается не такой замечательной, как она представлялась Саньке с теткой. На первом этаже двухэтажного бар­ского дома в большом зале, разгороженном двумя рядами мраморных колонн, стоят койки: справа спят женщины, слева — мужчины, всего девятнадцать человек. Тетку назначают поваром, и она с утра до вече­ра варит горох — единственную пишу коммунаров. Через некоторое время, устав от голодной коммунарской жизни, Санька предлагает тетке вернуться в Камышинку, но тетка считает, что возвращаться стыдно. Однако через несколько дней в коммуне появляется Момич, и Санька с теткой, оставив в бывшем барском доме привезенный ими сундук со своим немудрящим добром, тайком уезжают из ком­муны на Момичевой телеге. А через несколько дней возвращается домой и Царь.
 На четвертый день масленицы камышинские бабы отправляются к церкви, с которой накануне сняли крест и на его место поставили красный флаг. Бабы кричат и галдят: они хотят, чтобы крест вернули на место, и вдруг Санька, который тоже прибежал на площадь, видит, что от сельсовета прямо на баб мчится всадник — это мили­ционер Голуб, про которого говорят, что он никогда не бывает трез­вым. Бабы бросаются врассыпную, и только тетка остается стоять посреди площади, подняв руки к морде голубовского коня; конь вста­ет на дыбы, вдруг раздается выстрел, тетка падает. Санька с криком «Голуб тетку убил!» вбегает в дом к Момичу, они вдвоем бегут на площадь, и рыдающий Момич несет на вытянутых руках тело тетки.
 На другой день Момич с Санькой идут на кладбище и выбирают место для могилы — под единственным на все кладбище деревом. Санька с Царем, сидя в санях по обеим сторонам гроба, едут на кладбище, Момич всю дорогу идет пешком. Возвратившись с похо­рон, Санька прячет в сундук все теткины вещи и все вещи, с теткой связанные. Живя вдвоем с Царем, они не метут пол, не выносят по­моев, и хата быстро паршивеет.
 Под окном Момичевой хаты висит рушник и стоит блюдо с водой: теткина душа шесть недель будет тут летать, и надо, чтобы ей было чем умываться и утираться. Момич каждый день куда-то ездит, возвращается поздно. Потом Санька узнал, что Момич искал в Лугани управы на Голуба, однако Голуб ему сам повстречался. Однажды, взглянув в окно, Санька видит во дворе подводу и конных милицио­неров. Когда Момича забрали, в Камышинке было много слухов про
 562
 его встречу с Голубом, но о чем они говорили, не знал никто. Только Голуб появился в Лугани поздно ночью связанным, а наган и саблю его, разломанные на кусочки, милиционеры нашли потом в Кобыльем
 логу.
 Наступает лето. Царь болеет. Есть в доме совсем нечего, огороды стоят непаханые. Санька ходит по ночам на другой конец деревни во­ровать лук, и они с Царем едят его, макая в соль. Однажды, вернув­шись с очередной порцией лука, Санька еще на крыльце слышит оцепенелую тишину в доме. Выложив в чулане из-за пазухи лук, он выходит из дома и, дождавшись на выгоне восхода солнца, уходит прочь из Камышинки.
 Н. В. Соболева
 Федор Александрович Абрамов 1920-1983
 Пряслины. Тетралогия
 БРАТЬЯ И СЕСТРЫ Роман (1958)
 Пекашинский мужик Степан Андреянович Ставров срубил дом на склоне горы, в прохладном сумраке огромной лиственницы. Да не дом — хоромину двухэтажную с маленькой боковой избой в придачу.
 Шла война. В Пекашине остались старики, дети да бабы. Без до­гляда на глазах ветшали и разваливались постройки. Но у Ставрова дом — крепкий, добротный, на все времена. Подкосила крепкого старика похоронка на сына. Остался он со старухой и внуком Егор-шей.
 Не обошла беда и семью Анны Пряслиной: погиб муж Иван, единственный кормилец. А у Анны-то ребята мал мала меньше — Мишка, Лизка, близнецы Петька с Гришкой, Федюшка да Татьянка. В деревне бабу звали Анной-куколкой. Была она маленькая да тончавая, с лица хороша, а работница никакая. Два дня прошло с тех пор, как получили похоронку и на пустовавшее за столом место отца сел старший, Мишка. Мать смахнула с лица слезу и молча кивнула голо­вой.
 Самой ей было ребят не вытянуть. Она и так, чтобы выполнить
 564
 норму, до ночи оставалась на пашне. В один из дней, когда работали с женками, увидели незнакомца. Рука на перевязи. Оказалось, он с фронта. Посидел, потолковал с бабами о колхозной жизни, и уж на прощание спросили, как его звать-величать да из какой он деревни. «Лукашин, — ответил тот, — Иван Дмитриевич. Из райкома к вам на посевную послан».
 Посевная была ох и трудная. Людей-то мало, а из райкома прика­зано посевные площади увеличивать: фронту нужен хлеб. Неожидан­но для всех незаменимым работником оказался Мишка Пряслин. Чего-чего не делал в свои четырнадцать лет. В колхозе работал за взрослого мужика, да еще и на семью. У его сестры, двенадцатилет­ней Лизки, дел да хлопот тоже были полны руки. Печь истопить, с коровой управиться, ребятишек покормить, в избе убрать, бельишко постирать...
 За посевной — покос, потом уборочная... Председатель колхоза Анфиса Минина возвращалась в свою пустую избу поздно вечером и, не раздеваясь, падала на постель. А чуть свет, она уже на ногах — доит корову, а сама со страхом думает, что в колхозной кладовой кончается хлеб. И все равно — счастливая. Потому что вспомнила, как в правлении говорила с Иваном Дмитриевичем.
 Осень не за горами. Ребята скоро в школу пойдут, а Мишка Пряс­лин — на лесозаготовки. Надо семью тянуть. Дуняшка же Иняхина надумала учиться в техникуме. Подарила Мише на прощание кружев­ной платочек.
 Сводки с фронта все тревожней. Немцы уже вышли к Волге. И в райкоме, наконец, откликнулись на неотступную просьбу Лукашина — отпустили воевать. Хотел он напоследок объясниться с Анфи­сой, да не вышло. Наутро она сама нарочно уехала на сенопункт, и туда примчалась к ней Варвара Иняхина. Клялась всем на свете, что ничего у нее не было с Лукашиным. Рванулась Анфиса к переводу, у самой воды спрыгнула с коня на мокрый песок. На том берегу мелькнула и растаяла фигура Лукашина.
 ДВЕ ЗИМЫ И ТРИ ЛЕТА Роман (1968)
 Мишке Пряслину недолго приходилось жить дома. С осени до весны — на лесозаготовках, потом сплав, потом страда, потом снова лес. А как появится в Пекашине — бабы наваливаются: этой поправь крышу, той подними дверь. Нет мужиков в Пекашине.
 565
 В этот раз, как всегда, дома его ждали. Мишка приехал с возом сена, расспросил о ребятах, наорал за упущения, потом достал гос­тинцы — Егорша Ставров, лучший друг, уступил ему свои промтовар­ные талоны. Но парни к подаркам отнеслись сдержанно. А вот когда он вынул буханку ржаного хлеба... Много лет не было в их доме тако­го богатства — ели мох, толкли в ступе сосновую заболонь.
 Младшая сестренка выложила новость: завтра с утра бабы будут корову в силосную яму загонять. Хитрость такая: забивать колхозную скотину нельзя, а вот если подвести ее под несчастный случай да со­ставить акт... Пустилась на такой расход председательша потому, что бабы потребовали: уж лето, а они так и не отпраздновали победу. В застолье поднялась Анфиса и выпила за Мишку — он за первого му­жика всю войну выстоял! Все бабы плеснули ему из своих стаканов, и в результате парень очутился на повети у Варвары Иняхиной.
 Когда Анна Пряслина узнала, что сын ее ходит к Варваре, сначала кинулась ругаться, потом на жалость стала брать: «Миша, пожалей нас...» Подговорила председательницу, и, словом, такое началось, что Варвара уехала жить в райцентр. С новым мужем.
 Какие муки не приняли за войну пекашинцы, а лес — всем мукам мука. Подростков снимали с ученья, посылали стариков, а уж бабам скидки не было никакой. Хоть издохни в лесу, а план дай. «Терпите, бабы, — твердила Анфиса. — Кончится война». А война кончилась, жахнули задание больше прежнего. Страну надо отстра­ивать — так объяснил секретарь райкома товарищ Подрезов.
 По осени вдобавок сдай налоги: зерно, шерсть, кожу, яйца моло­ко, мясо. На налоги объяснение другое — города нужно кормить. Ну, ясно, городские без мяса не могут. Вот и думай, мужик, сколько дадут на трудодни: а вдруг ничего? На юге засуха, откуда-то должно государство хлеб брать. Членов партии уже вызывали в правление по вопросу о добровольной сдаче зерна.
 Чуть погодя правительство объявило закон о займе. Ганичев, упол­номоченный райкома, предупредил: выше контрольной цифры мож­но, а ниже нельзя. С тем и пошли по избам. У Яковлевых не дали ни копейки — плохо началась подписка. Петр Житов предложил отдать три своих месячных заработка, девяносто трудодней, что в деньгах со­ставляло 13 рублей 50 копеек. Пришлось припугнуть увольнением жены (она счетоводом работала). Дом Ильи Нетесова оставили на­последок — свой человек, коммунист. Илья с женой копили на козу, детишек-то полон дом. Ганичев стал агитировать насчет сознательнос­ти, и Илья не подвел, подписался на тысячу двести, предпочел госу­дарственный интерес личному.
 566
 С начала навигации в район прибыло два первых трактора. На один из них сел Егорша Ставров, закончивший курсы механизации. Мишку Пряслина назначили бригадиром, и на заработки в лес поеха­ла Лиза. Председателем же в Пекашине стал вернувшийся с фронта Лукашин.
 У Пряслиных была и радость. В эту страду на покос выехала целая пряслинская бригада. Мать, Анна, глянула на пожню — вот он, ее праздник! Равных Михаилу косарей в Пекашине нет давно, и Лизка ведет покос на зависть. Но ведь и двойнята, Петр с Гришей, оба с косками...
 Весть о беде привез им Лукашин: Звездоня заболела. Кормилицу пришлось зарезать. И жизнь перекроилась. Второй коровы им было не видать. Тут пришел к Лизке Егорша Ставров и сказал, что к вечеру приведет из района корову. Но чтоб Лизка тогда шла за него замуж. Лизе Егорша нравился. Она подумала, что ведь и Семеновну-соседку на шестнадцатом году выдали, и ничего, прожила жизнь. И согласи­лась.
 На свадьбе Илья Нетесов сказал Михаилу, что старшая его дочь, отцова любимица Валя, заболела туберкулезом. Аукнулась коза-то.
 ПУТИ-ПЕРЕПУТЬЯ Роман (1973)
 Михаил щадил сестру и никогда не говорил ей, но сам знал, из-за чего женился на ней Егорша, — чтобы взвалить на нее, дуреху, своего старика-деда, а самому быть вольным казаком. Но она-то как его любит — стоит заговорить о Егорше, как глаза заблестят, лицо разго­рится. А ведь он ее предал, ушел в армию сразу после свадьбы. У него-де льгота перестала действовать. Сомнительно это.
 Очередное письмо от мужа Лиза села читать, как всегда, намытая, гладко причесанная, с сыном на руке. Супруг дорогой сообщал, что остается на сверхсрочную службу. Обревелась Лизавета. Если бы не сынок Вася, не свекор, нарушила бы себя.
 А Анфисе с Иваном задал работы секретарь райкома Подрезов. С утра завалился в дом, потом пошли с Лукашиным хозяйство смот­реть. Вернулись, сели обедать (с обедом Анфиса постаралась — хозя­ин района ведь), выпили, и тут Анфису как прорвало: после войны шесть годов прошло, а бабы до сих пор досыта куска не видали.
 Подрезова этим не проймешь. Он и раньше Лукашину говорил, что снял его жену с председателей за бабью жалость. За каждого она заступается, а кто будет план давать? Мы солдаты, а не жалельщики.
 567
 Мог Подрезов убеждать людей, тем более что все умел делать сам: пахать, сеять, строить, невод закидывать. Крутой, но хозяин.
 У Лизки новая беда — свекра привезли с покоса при смерти. Тот сразу, как смог заговорить, попросил властей позвать. И когда при­шла Анфиса, велел составить бумагу: весь дом и все постройки — Лизе. Любил Степан Андреянович ее как родную.
 На дедовы похороны Егорша приехал пьянешенек: загодя начал поминать. Но, как протрезвел и наигрался с сыном Васей, занялся де­лами. Ступеньки заменил, омолодил крыльцо, баню, воротца. Однако больше всего ахов и охов было у пекашинцев, когда он поднял на дом охлупень с конем — дедову затею. А на седьмой день заскучал.
 Новый коровник в Пекашине заложили быстро, а дальше как за­колодило. Лукашин понимал, что главная загвоздка тут в мужиках. Когда, с какого времени затупились у них топоры?
 Лукашин пошел по домам уговаривать плотников выйти на коров­ник. Те — ни в какую. Подрядились ОРСу грузы таскать — и хлебно, и денежно. А в колхозе что? Но ведь поколеет зимой скотина. И ре­шился Лукашин выписать им по пятнадцать килограммов ржи. Толь­ко попросил, чтоб тихо. Да ведь в деревне все узнают. Бабы кинулись к хлебному складу, подняли ор, а тут, на беду, принесло уполномо­ченного Ганичева. Лукашина арестовали за разбазаривание колхозного хлеба в период хлебозаготовок.
 Михаил Пряслин затеял писать письмо в защиту председателя. Но дорогие земляки хоть председателя и хвалили, а подписался только сам Мишка да еще один человек из всего Пекашина. Да сестра Лиза, хоть муж ей и запретил. Тут Егорша показал себя: раз тебе брат до­роже мужа, счастливо оставаться. И ушел.
 Да еще наутро пришла Раечка Клевакина и тоже поставила свою подпись. Вот и кончилось Мишкино холостяцкое житье. Долго не прошибала Раиса его сердце — все не мог забыть Варвару. А теперь за пять месяцев все решилось навсегда.
 ДОМ Роман (1978)
 Михаил Пряслин приехал из Москвы, гостевал там у сестры Татьяны. Как в коммунизме побывал. Дача двухэтажная, квартира пять ком­нат, машина... Приехал — и сам стал ждать гостей из города, братьев Петра и Григория. Показывал им свой новый дом: сервант полиро-
 568
 ванный, диван, тюлевые занавески, ковер. Мастерская, погреб, баня. Но те на все это внимания обращали мало, и ясно почему: в голове дорогая сестрица Лизавета засела. Михаил от сестры отказался после того, как та родила двойню. Не мог ей простить, что после смерти сына совсем немного времени прошло.
 Для Лизы нет гостей желаннее братьев. Посидели за столом и пошли на кладбище: проведать маму, Васю, Степана Андреяновича. Там у Григория случился припадок. И хоть Лиза знала, что у него па­дучая, но все равно состояние брата ее напугало. А еще насторожило поведение Петра. Что же у них делается? Федор из тюрьмы не выле­зает, ее саму Михаил с Татьяной не признают, а оказывается, еще у Петра с Григорием нелады.
 Лиза братьям рассказывала, да и сами они видели, что народ в Пекашине другой стал. Раньше работали до упаду. А теперь положен­ное отработали — к избе. В совхозе полно мужиков, полно всякой техники — а дела не идут.
 Для совхозников — вот времена! — разрешили продажу молока. По утрам и час, и два за ним стоят. А молока нет — и на работу не спешат. Ведь корова — это каторга. Нынешние не будут с ней во­зиться. Тот же Виктор Нетесов жить хочет по-городскому. Михаил вздумал его попрекнуть: отец, мол, тот, бывало, убивался за общее дело. «Заодно и Валю с матерью убил, — ответил Виктор. — А я хочу не могилы для своей семьи устраивать, а жизнь».
 За дни отпуска Петр вдоль и поперек исходил дом сестры. Если б не знал вживе Степана Андреяновича, сказал бы, что богатырь его ставил. И Петр решил отстраивать старый пряслинский дом. А Гри­горий стал за няньку Лизиным двойнятам, потому что саму Лизу Таборский, управляющий, поставил на телятник за болотом. Шла к телятнику — навстречу почтовый автобус. И первым спрыгнул с его подножки... Егорша, от которого двадцать лет не было ни слуху ни духу.
 Дружкам Егорша рассказывал: везде побывал, всю Сибирь вдоль и поперек исколесил и бабья всякого перебрал — не пересчитать. Бого­мольный дед Евсей Мошкин ему и скажи: «Не девок ты губил, Егорий, а себя. Земля держится на таких, как Михаил да Лизавета Пряслина!»
 «Ах, так! — распалился Егорша. — Ну, посмотрим, как эти самые, на которых земля держится, у меня в ногах ползать будут". И продал дом Пахе-рыбнадзору. А в суд на Егоршу, на родного внука Степана Андреяновича, Лиза подавать не хотела. Что ж законы — а она по законам своей совести живет. Михаилу поначалу управляю-
 569
 ший Таборский так нравился, как редко кто из начальства — дело­вой. Раскусил он его, когда стали сеять кукурузу. Не росла «царица полей» в Пекашине, и Михаил сказал: сейте без меня. Таборский пы­тался его вразумить: не все равно, за что тебе платят по высшему та­рифу? С того времени пошла у них с Таборским война. Потому что ловчила Таборский, но ловкий, не ухватить.
 А тут мужики на работе сообщили новость: Виктор Нетесов да аг­рономша написали на Таборского заявление в область. И приехало начальство — управляющего чесать. Пряслин теперь смотрел на Вик­тора с нежностью: он веру в человека в нем воскресил. Ведь он думал, что в Пекашине у людей теперь только и дум, что зашибить деньгу, набить дом сервантами, детей пристроить да бутылку раздавить. Не­делю ждали, что будет. И наконец, узнали: Таборского сняли. А новым управляющим назначили... Виктора Нетесова. Ну, у этого по­рядок будет, не зря его немцем прозвали. Машина, а не человек.
 Паха-рыбнадзор тем временем разрубил ставровский дом и увез половину. Стал Егорша подходить к селу, перекинул глаза к знакомой лиственнице — а в небе торчит уродина, остаток дедова дома со све­жими белыми торцами. Только коня с крыши не взял Паха. И Лизе загорелось поставить его на прежнюю пряслинскую, Петром отре­монтированную избу.
 Когда Михаил узнал, что Лизу придавило бревном и ее увезли в районную больницу, сразу кинулся туда. За все винил себя: не уберег ни Лизу, ни братьев. Шел и вдруг вспомнил тот день, когда на войну уходил отец.
 И. Н. Слюсарева
 Юрий Маркович Нагибин 1920-1994
 Встань и иди Повесть (1987)
 Повесть «Встань и иди» — история взаимоотношений отца и сына, от имени которого выступает рассказчик-автор. Разделенная на отно­сительно короткие двадцать две главы, она честно рассказывает о сы­новних чувствах, искренних и спонтанных, переходящих от обожания к жалости, от глубокой преданности к исполнению долга, от искрен­ней любви к снисходительности и даже злобе. Благополучно сложив­шаяся судьба сына-писателя вступает в постоянное противоречие с судьбой отца-арестанта, отца-ссыльного, не имеющего приличного и постоянного места жительства.
 Первые впечатления сына об отце — красивые отслужившие де­нежные знаки, связанные со словом «биржа», где работает отец, их дают играть детям. Потом у мальчика появляется впечатление, что его отец самый сильный, самый быстрый и самый находчивый. Это мне­ние поддерживается домашней легендой. В первую мировую отец за­служил два Георгиевских креста, ходил в штыковую атаку, заменил в бою убитого командира. Он был дерзок, его боялись поклонники ма­тери. Он был победителем. Известная в Москве красивая женщина-писательница написала целую книгу о том, как она любила отца и как ревновала его к своей сестре, еще более известной и красивой женщине. Но вот однажды отца арестовывают, осуждают на три года
 571
 «вольного» поселения в Сибири. Сын с матерью, оставшиеся почти без денег и без поддержки, как подарок воспринимают летнюю по­ездку к отцу в Иркутск.
 Следующее место ссылки отца — Саратов, где сын чувствует себя счастливым, он начинает заниматься здесь коллекционированием ба­бочек и получает первый урок от ссыльного биолога, погасившего его неистовство собирательства, ставшее разрушительным началом его ха­рактера. Чуть повзрослев, он начинает коллекционировать карты и ат­ласы. Все стены его комнаты увешаны картами земного шара и пяти материков, земной флоры и фауны. Вернувшийся наконец из ссылки отец рад встрече с изменившимся домом и семьей, но вынужден уе­хать на жительство в поселок Бакшеево, центр, обслуживающий Ша­турскую электростанцию. Однако и здесь в период майской пред­праздничной чистки 1937 г. отца арестовывают, обвинив в поджоге торфяных разработок. Не помогает и доказанный факт, что во время пожара он находился в Москве.
 В 40-м г. в исправительно-трудовом лагере происходит новая встрече сына с отцом. Это один из самых счастливых дней, прожитых ими вместе. Во время пирушки в холодном бараке сын чувствует себя добрым и героическим, с ним раскланиваются начальники и заклю­ченные, симпатичные люди и мерзавцы. Все смотрят на него с вос­торгом и надеждой, как будто он наделен какой-то властью, и «власть эта несомненно от литературы», от тиражированного печатного слова. «А ты выглядишь настоящим мужчиной, — говорит отец. — Это самая прекрасная пора, молодость куда лучше отрочества и юности». После войны отец живет в Рохме, в забытой Богом глуши. Он худ, кожа да кости, обтянутые желтоватой кожей, лоб, скулы, челюсти, нос и какие-то костяные бугры около ушей, которые бывают лишь у умерших от голода. На нем ботинки, скроенные из автомобильных покрышек, штаны из мешковины с двумя синими заплатами на коле­нях и застиранная рубаха. Расфранченный сын, ставший богатым пи­сателем, женатый на дочери советского вельможи, испытывает к отцу чувство глубокой жалости, смешанное с гадливостью. «Я ощутил при­косновение, вернее, тень прикосновения на своем колене. Опустил глаза и увидел что-то желтое, пятнистое, медленно, с робкой лаской ползущее по моей ноге. Какие-то косточки, стянутые темной, черно-желтой перепонкой, лягушачья лапка, и эта лягушачья лапка была рукой отца!» Грустно и тяжко видеть сыну отца на предельной ста­дии физиологической униженности. Но при всем этом отец, как че­ловек, обладающий гордостью, рассказывает сыну о прошедших годах горя и унижений очень скупо, не жалуясь, не возмущаясь, возможно,
 572
 потому, что хотел пощадить сына, который молод и которому еще жить и жить.
 В Рохме отец снова работает в плановом отделе с арифмометром в руках, но уже без прежнего блеска, часто морща лоб, видимо забывая какую-то цифру. Он по-прежнему добросовестен, но сотрудники не понимают его и часто унижают. Сына угнетает бесперспективность судьбы отца. Но вот наконец отец получает возможность приехать в Москву, войти в старую знакомую квартиру, принять ванну, сесть вместе с родными за стол. Близкие прячут отца от друзей и знако­мых, для чего часто просят его выйти в коридор, оставаться в темной комнате или в уборной.
 Возвращение в Москву было не таким, каким оно виделось отцу. Его поколение сильно поредело, кто пропал в ссылке, кто погиб на войне. Уцелевшие могикане — люди старомодно-порядочные, отец встречается с ними, но с первых же попыток отказывается от возоб­новления былых связей. Безнадежно постаревшие, ни в чем не преус­певшие, задавленные страхом люди ему неинтересны.
 Незадолго до смерти помолодевший, как будто обретший свою прежнюю уверенность, отец приезжает в Москву и как бы заново с ней знакомится: столько изменилось вокруг. Но, уехав в Рохму, он за­болевает и уже больше не встает. Сыну так и не удалось вернуть его в лоно семьи.
 О. В. Тимашева
 Вячеслав Леонидович Кондратьев 1920-1993
 Сашка Повесть (1979)
 Сашка влетел в рощу, крича: «Немцы! Немцы!» — чтоб упредить своих. Ротный велел отойти за овраг, там залечь и ни шагу назад. Немцы к тому времени неожиданно замолкли. И рота, занявшая оборону, тоже притихла в ожидании, что вот-вот пойдет настоящий бой. Вместо этого молодой и какой-то торжествующий голос стал их морочить: «Товарищи! В районах, освобожденных немецкими войска­ми, начинается посевная. Вас ждет свобода и работа. Бросайте ору­жие, закурим сигареты...»
 Ротный через несколько минут разгадал их игру: это была развед­ка. И тут же дал приказ «вперед!».
 Сашка хоть и впервые за два месяца, что воевал, столкнулся так близко с немцем, но страха почему-то не ощущал, а только злость и какой-то охотничий раж.
 И такое везение: в первом же бою, дуриком, взял «языка». Немец был молодой и курносый. Ротный побалакал с ним по-немецки и велел Сашке вести его в штаб. Оказывается, фриц ничего важного ротному не сказал. А главное, перехитрили нас немцы: пока наши бойцы слушали немецкую болтовню, немцы уходили, взяв у нас плен­ного.
 Немец шел, часто оглядываясь на Сашку, видно, боялся, что
 574
 может стрельнуть ему в спину. Здесь, в роще, по которой они шли, много советских листовок валялось. Сашка одну поднял, расправил и дал немцу — пускай поймет, паразит, что русские над пленными не издеваются. Немец прочел и буркнул: «Пропаганден».
 Жалко, не знал Сашка немецкого, поговорил бы...
 В штабе батальона никого из командиров не было — всех вызвали в штаб бригады. А к комбату идти Сашке не посоветовали, сказав: «Убило вчера Катеньку нашу. Когда хоронили, страшно на комбата глядеть было — почернел весь...»
 Решил Сашка все же идти к комбату. Тот Сашке с ординарцем велел выйти. Слышался из блиндажа только комбатов голос, а немца словно и не было. Молчит, зараза! А потом комбат вызвал к себе и приказал: немца — в расход. У Сашки потемнело в глазах. Ведь он же листовку показывал, где написано, что пленным обеспечена жизнь и возвращение на родину после войны! И еще — не представлял, как будет убивать кого-то.
 Сашкины возражения еще больше вывели из себя комбата. Разго­варивая с Сашкой, он уж руку недвусмысленно на ручку ТТ положил. Приказ велел выполнить, о выполнении доложить. А ординарец Толик должен был за исполнением проследить. Но Сашка не мог убить безоружного. Не мог, и все!
 В общем, договорились с Толиком, что отдаст он ему часы с немца, но сейчас чтоб ушел. А Сашка решил все же немца вести в штаб бригады. Далеко это и опасно — могут и дезертиром посчитать. Но пошли...
 И тут, в поле, догнал Сашку с фрицем комбат. Остановился, заку­рил... Только минуты перед атакой были для Сашки такими же страшными. Взгляд капитана встретил прямо — ну, стреляй, а прав все равно я... А тот глядел сурово, но без злобы. Докурил и, уже уходя, бросил: «Немца отвести в штаб бригады. Я отменяю свой при­каз».
 Сашка и еще двое раненых из ходячих не получили на дорогу продуктов. Только продаттестаты, отоварить которые можно будет лишь в Бабине, в двадцати верстах отсюда. Ближе к вечеру Сашка и его попутчик Жора поняли: до Бабина сегодня не добраться.
 Хозяйка, к которой постучались, ночевать пустила, но покормить, сказала, нечем. Да и сами, пока шли, видели: деревни в запустении. Ни скота не видно, ни лошадей, а о технике и говорить нечего. Туго будет колхозникам весновать.
 Утром, проснувшись рано, задерживаться не стали. А в Бабине уз­нали у лейтенанта, тоже раненного в руку, что продпункт здесь был
 575
 зимой. А сейчас — перевели неизвестно куда. А они сутки нежрамши! Лейтенант Володя тоже с ними пошел.
 В ближайшей деревне кинулись просить еды. Дед ни дать, ни про­дать продукты не согласился, но посоветовал: на поле накопать картохи, что с осени осталась, и нажарить лепех. Сковороду и соль дед выделил. И то, что казалось несъедобной гнилью, шло сейчас в горло за милую душу.
 Когда мимо картофельных полей проходили, видели, как копошат­ся там другие калечные, дымят кострами. Не одни они, значит, так кормятся.
 Сашка с Володей присели перекурить, а Жора вперед ушел. И вскоре грохнул впереди взрыв. Откуда? До фронта далеко... Бросились бегом по дороге. Жора лежал шагах в десяти, уже мертвый: видно, за подснежником свернул с дороги...
 К середине дня доплелись до эвакогоспиталя. Зарегистрировали их, в баню направили. Там бы и остаться, но Володька рвался в Мос­кву — с матерью повидаться. Решил и Сашка смотаться домой, от Москвы недалеко.
 По пути в селе накормили: не было оно под немцем. Но шли все равно тяжело: ведь сто верст оттопали, да раненые, да на таком харче.
 Ужинали уже в следующем госпитале. Когда ужин принесли — матерок пошел по нарам. Две ложки каши! За эту надоевшую пшен­ку крупно повздорил Володька с начальством, да так, что жалоба на него попала к особисту. Только Сашка взял вину на себя. Что солда­ту? Дальше передовой не пошлют, а туда возвращаться все равно. Только посоветовал особист Сашке сматываться побыстрее. А Володьку врачи не отпустили.
 Пошел Сашка опять на поле, лепех картофельных на дорогу сотво­рить. Раненых там копошилось порядочно: не хватало ребятам жра­твы.
 И махнул до Москвы. Постоял там на перроне, огляделся. Наяву ли? Люди в гражданском, девушки стучат каблучками... будто из дру­гого мира.
 Но чем разительней отличалась эта спокойная, почти мирная Мос­ква от того, что было на передовой, тем яснее виделось ему его дело там...
 И. Н. Слюсарева
 Борис Андреевич Можаев 1923—1996
 Живой Повесть (1964-1965)
 Федору Фомичу Кузькину, прозванному на селе Живым, пришлось уйти из колхоза. И ведь не последним человеком в Прудках был Фомич — колхозный экспедитор: то мешки добывал для хозяйства, то кадки, то сбрую, то телеги. И жена Авдотья работала так же не­утомимо. А заработали за год шестьдесят два килограмма гречихи. Как прожить, если у тебя пятеро детей?
 Трудная для Фомича жизнь в колхозе началась с приходом нового председателя Михаила Михайловича Гузенкова, до этого чуть ли не всеми районными конторами успевшего поруководить: и Потребсою­зом, и Заготскотом, и комбинатом бытового обслуживания, и проч. Невзлюбил Гузенков Фомича за острый язык и независимый характер и потому на такие работы его ставил, где дел выше головы, а заработ­ка — никакого. Оставалось — уходить из колхоза.
 Вольную жизнь свою Фомич начал косцом по найму у соседа. А тут доярки, занятые по горло на ферме, повалили к нему с заказами. Только перевел Фомич дух — проживу без колхоза! — как заявился к нему Спиряк Воронок, работник никакой, но по причине родства с бригадиром Пашкой Ворониным имеющий в колхозе силу, и предъ­явил Фомичу ультиматум: или берешь меня в напарники, заработан­ное — пополам, и тогда оформим тебе косьбу в колхозе как
 577
 общественную нагрузку, или, если не согласишься, мы с председате­лем объявим тебя тунеядцем и под закон подведем.
 Выставил Живой незваного гостя за дверь, а на следующий день на покос к Фомичу приехал сам Гузенков и сразу же во все свое началь­ственное горло: «Ты кто, колхозник или анархист? Почему на работу не выходишь?» — «А я из колхоза ушел». — «Нет, голубчик. Так просто из колхоза не уходят. Мы тебе твердое задание дадим и со всеми потрохами из села выбросим».
 К угрозе Фомич отнесся серьезно — советские и колхозные по­рядки он на своей шкуре испытал. В 35-м послали его на двухгодич­ные курсы младших юристов. Однако не прошло и года, как недоучившихся юристов стали посылать председателями в колхозы. К этому времени Живой уже понимал механику колхозного руководст­ва: тот председатель хорош, который и начальство подкрепит сверх­плановыми поставками, и своих колхозников накормит. Но при ненасытности начальства или изворотливость нечеловеческую нужно иметь, или без совести жить. Фомич наотрез отказался от председа­тельства, за что и вылетел с курсов как «скрытый элемент и саботаж­ник». А в 37-м другая беда: на митинге по случаю выборов в Верховный Совет неудачно пошутил, да еще местного начальника, ко­торый силой пытался свести его «куда надо», кинул так, что у началь­ника аж калоши с хромовых сапог послетали. Судила Фомича «тройка». Но Живой и в тюрьме не застрял, в 39-м написал заявле­ние о желании пойти добровольцем на финскую войну. Дело его пересмотрели и освободили. А пока комиссии заседали, финская война закончилась. Досыта повоевал Фомич на Отечественной, оста­вил на ней три пальца с правой руки, но вернулся с орденом Славы и двумя медалями.
 ...Исключали Фомича из колхоза в районе, куда вызвали повест­кой. И председательствовал на заседании сам предисполкома товарищ Мотяков, признававший только один принцип руководства: «Рога ло­мать будем!» — и как ни старался урезонить Мотякова секретарь райкома партии Демин, — все ж таки осень 53-го, другие нужны методы, — а постановило собрание исключить Кузькина из колхоза и обложить его как единоличника двойным налогом: в месячный срок сдать 1700 рублей, 80 кг мяса, 150 яиц и две шкуры. Все, все до ко­пеечки отдам, клятвенно пообещал Фомич, но вот шкуру сдам только одну — жена может воспротивиться, чтобы я с нее для вас, дармое­дов, шкуру сдирал.
 Вернувшись домой, Фомич продал козу, спрятал ружье и стал ждать конфискационную комиссию. Те не замешкались. Под води-
 578
 тельством Пашки Воронина обшарили дом и, не найдя ничего мате­риально ценного, свели со двора старый велосипед. Фомич же сел пи­сать заявление в обком партии: «Я исключен из колхоза за то, что выработал 840 трудодней и получил на всю свою ораву из семи чело­век 62 кг гречихи. Спрашивается, как жить?» — а в конце добавил: «Подходят выборы. Советский народ радуется... А моя семья и голо­совать не пойдет».
 Жалоба сработала. Пожаловали важные гости из области. Нищета Кузькиных произвела впечатление, и снова было заседание в районе, только разбиралось уже самоуправство Гузенкова и Мотякова. Им — по выговору, а Живому — паспорт вольного человека, материальную помощь, да еще и трудоустроили — сторожем при лесе. Весной же, когда кончилось сторожевание, удалось Фомичу устроиться охранни­ком и кладовщиком при плотах с лесом. Так что и при доме, и при работе оказался Фомич. Бывшее колхозное начальство зубами скрипе­ло, случая поджидало. И дождалось. Однажды поднялся сильный ветер, волной стало раскачивать и трепать плоты. Еще немного, и оторвет их от берега, разметает по всей реке. Нужен трактор, всего на час. И Фомич кинулся в правление за помощью. Не дали трактора. Пришлось Фомичу за деньги да за бутылку искать помощника и тракто­риста — спасли они лес. Когда же Гузенков запретил колхозному мага­зину продавать Кузькиным хлеб, Фомич отбился с помощью корреспондента. И наконец, третий удар последовал: правление решило отнять у Кузькиных огород. Фомич уперся, и тогда объявили Живого ту­неядцем, захватившим колхозную землю. Устроили в селе суд. Грозило ему заключение. Трудно было, но и на суде вывернулся Живой, сообра­зительность и острый язык помогли. А тут и судьба расщедрилась — получил Фомич место шкипера на пристани возле своей деревни. По­текла спокойная и неторопливая летняя жизнь. Зимой хуже, навигация заканчивается, приходилось плести корзины на продажу. Но снова при­шла весна, а с ней и навигация, приступил Фомич к своим шкиперским обязанностям и вот тут узнал, что пристань его упраздняют — так новое речное начальство решило. Фомич кинулся к этому новому на­чальству и в качестве оного обнаружил своего заклятого друга Мотякова, вновь воскресшего для руководящей работы.
 И снова перед Федором Фомичом Кузькиным встал все тот же вечный вопрос: как жить? Он еще не знает, куда пойдет, чем займет­ся, но чувствует, что не пропадет. Не те времена, думает он. Не такой человек Кузькин, чтобы пропасть, думает читатель, дочитывая финальные строки повести.
 С. П. Костырко
 Григорий Яковлевич Бакланов р. 1923
 Пядь земли Повесть (1959)
 Последнее лето второй мировой. Уже предрешен ее исход. Отчаянное сопротивление оказывают фашисты советским войскам на стратеги­чески важном направлении — правом берегу Днестра. Плацдарм в полтора квадратных километра над рекой, удерживаемый окопавшей­ся пехотой, денно и нощно обстреливается немецкой минометной ба­тареей с закрытых позиций на господствующей высоте.
 Задача номер один для нашей артиллерийской разведки, укрепив­шейся буквально в щели откоса на открытом пространстве, — уста­новить местоположение этой самой батареи.
 С помощью стереотрубы лейтенант Мотовилов с двумя рядовыми ведут неусыпный контроль над местностью и докладывают обстановку на тот берег командиру дивизиона Яценко для корректировки дейст­вий тяжелой артиллерии. Неизвестно, будет ли наступление с этого плацдарма. Оно начинается там, где легче прорвать оборону и где для танков есть оперативный простор. Но бесспорно, что от их разведданных зависит многое. Недаром немцы за лето дважды пытались форсировать плацдарм.
 Ночью Мотовилова неожиданно сменяют. Переправившись в рас­положение Яценко, он узнает о повышении — был взводным, стал командиром батареи. В послужном списке лейтенанта это третий
 580
 военный год. Сразу со школьной скамьи — на фронт, потом — Ле­нинградское артиллерийское училище, по окончании — фронт, ране­ние под Запорожьем, госпиталь и снова фронт.
 Короткий отпуск полон сюрпризов. Приказано построение для вручения наград нескольким подчиненным. Знакомство с санинструк­тором Ритой Тимашовой вселяет в неискушенного командира уверен­ность в дальнейшее развитие неуставных отношений с ней.
 С плацдарма доносится слитный грохот. Впечатление такое, будто немцы пошли в наступление. Связь с другим берегом прервана, ар­тиллерия бьет «в белый свет». Мотовилов, предчувствуя беду, сам вы­зывается наладить связь, хотя Яценко предлагает послать другого. Связистом он берет рядового Мезенцева. Лейтенант отдает себе отчет в том, что питает к подчиненному непреодолимую ненависть и хочет заставить его пройти весь «курс наук» на передовой. Дело в том, что Мезенцев, несмотря на призывной возраст и возможность эвакуиро­ваться, остался при немцах в Днепропетровске, играл в оркестре на валторне. Оккупация не помешала ему жениться и завести двоих детей. А освободили его уже в Одессе. Он из той породы людей, счи­тает Мотовилов, за которых все трудное и опасное в жизни делают другие. И воевали за него до сих пор другие, и умирали за него дру­гие, и он даже уверен в этом своем праве.
 На плацдарме все признаки отступления. Несколько спасшихся раненых пехотинцев рассказывают о мощном вражеском напоре. У Мезенцева возникает трусливое желание вернуться, пока цела пере­права... Военный опыт подсказывает Мотовилову, что это всего лишь паника после взаимных перестрелок.
 НП тоже брошен. Сменщик Мотовилова убит, а двое солдат убе­жали. Мотовилов восстанавливает связь. У него начинается приступ малярии, которой здесь страдает большинство из-за сырости и кома­ров. Неожиданно появившаяся Рита лечит его в окопе.
 Следующие трое суток на плацдарме тишина. Выясняется, что пе­хотный комбат Бабин с передовой, «спокойный, упорный мужик», связан с Ритой давними прочными узами. Мотовилову приходится подавлять в себе чувство ревности: «Ведь есть же в нем что-то, чего нет во мне».
 Далекий артиллерийский гул выше по течению предвещает воз­можный бой. Ближайший стокилометровый плацдарм уже занят не­мецкими танками. Идет передислокация соединений. Мотовилов посылает Мезенцева проложить связь по болоту в целях большей без­опасности.
 Перед танковой и пехотной атакой немцы проводят массирован-
 581
 ную артподготовку. При проверке связи погибает Шумилин, вдовец с тремя детьми, успевая лишь сообщить, что Мезенцев связь не проло­жил. Обстановка значительно осложняется.
 Наша оборона устояла против первой танковой атаки. Мотовилову удалось устроить НП в подбитом немецком танке. Отсюда же лейте­нант с напарником стреляют по танкам противника. Горит весь плац­дарм. Уже в сумерках наши предпринимают контратаку. Завязы­вается рукопашная.
 От удара сзади Мотовилов теряет сознание. Придя в себя, видит отступающих однополчан. Следующую ночь он проводит в поле, где немцы достреливают раненых. К счастью, Мотовилова отыскивает ор­динарец и они переходят к своим.
 Ситуация критическая. От двух наших полков осталось так мало людей, что все помещаются под обрывом на берегу, в норах в откосе. Переправы нет. Командование последним боем принимает на себя Бабин. Выход один — вырваться из-под огня, смешаться с немцами, гнать не отрываясь и взять высоты!
 Мотовилову поручено командование ротой. Ценой невероятных потерь наши одерживают победу. Поступает информация, что на­ступление велось на нескольких фронтах, война двинулась на запад и перекинулась в Румынию.
 Среди всеобщего ликования на отвоеванных высотах шальной сна­ряд убивает Бабина на глазах у Риты. Мотовилов остро переживает и гибель Бабина, и горе Риты.
 А дорога снова ведет к фронту. Получено новое боевое задание. Между прочим, в пути встречается полковой трубач Мезенцев, гордо восседающий на коне. Если Мотовилов доживет до победы, ему будет что рассказать сыну, о котором он уже мечтает.
 М. В. Чудова
 Владимир Федорович Тендряков 1923-1984
 Кончина Повесть (1968)
 Действие разворачивается в селе Пожары колхоза «Власть труда». Народ собирается у дома умирающего председателя. Евлампий Ники­тич Лыков был знаменит не только в области, но и в стране. Все по­нимают, что грядут перемены, и вспоминают те тридцать лет, что Лыков возглавлял колхоз.
 Появляется и уже пять лет не выходивший из избы старик Мат­вей Студенкин, первый председатель. Это он проводил в селе коллек­тивизацию, организовал коммуну. Сторонников у коммуны сначала было немного, но собралась вокруг него «голосистая бедняцкая воль­ница», неожиданно поддержал молодой, быстро разбогатевший Иван Слегов. Целью Студенкина было «бить контру», а не налаживать новое хозяйство. Он сидел в правлении, а мужики не хотели работать в поле. Кулаки пытались убить его, но по ошибке вместо него в бане заживо сожгли жену. Он же насильно сгонял всех в колхоз. Но когда пришло время выбирать председателя новообразовавшегося колхоза, выбрали не его, а его помощника Пийко Лыкова. С тех пор тот и возглавлял колхоз, а Матвей Студенкин работал потом конюхом. Те­перь его вряд ли кто и помнил.
 Приходит к умирающему и второй после него человек в колхозе, бухгалтер Иван Иванович Слегов. Когда-то он сам мечтал принести
 583
 счастье родному селу. Вернувшись домой после гимназии, когда в селе царила послереволюционная разруха, он сумел разбогатеть, совершив невероятный для деревни обмен лошади на поросенка, и стал разво­дить свиней. Но ему хотелось счастья и богатства для всех. Потому он и вступил в колхоз. Однако мужики ему не верили. Его породистый скот погиб в колхозе, да и сам Иван уже не имел того вида, что прежде. Тогда он решил отомстить — поджечь колхозную конюшню. Но на месте преступления его застал председатель и огрел оглоблей, а потом сам же отвез в больницу. Рассказывать никому не стал, а взял Ивана, у которого был перебит позвоночник, к себе в счетоводы. Так всю жизнь и просидел калека в правлении колхоза.
 С мудрым хозяйствованием Ивана и лыковским подходом к людям они в первый же год добились урожая. У колхоза был хлеб, когда вокруг свирепствовал голод. Излишки сразу же пошли в обмен на кирпичи для коровника, постепенно закладывались основы колхоз­ного благосостояния.
 Пийко умел с нужными людьми общий язык находить. Но на­шелся и у него враг — секретарь райкома Чистых. Он собрался было снять Лыкова с должности. Но тут состоялось крупное областное со­вещание колхозников, где Лыкову удалось отличиться. Потом — съезд колхозников-ударников в Москве, даже на фотографию с самим това­рищем Сталиным пролез. Но оказалось, что все могущественные дру­зья Лыкова — враги народа. Чистых и под него клин подбивал, да сам угодил в лагеря. Лыков вышел победителем, его стали бояться.
 Неожиданно у смертного одра председателя разгорается скандал. Вечно тихая и молчаливая жена Лыкова Ольга обрушивается на при­шедшую прощаться секретаршу Альку Студенкину, бывшую любов­ницу председателя, а ныне его «сводню». Пока происходит скандал, Лыков умирает. Иван Слегов спорит о замене с заместителем Лыко­ва, сыном того самого Чистых, Валеркой, когда-то пойманным на во­ровстве, но прощенным и служившим Лыкову верой и правдой. Слегов называет человека, чье имя нельзя произносить в этом доме, племянника председателя, Сергея Лыкова.
 Этого человека все считали удачливым. Счастливое детство в бога­том дядином колхозе. Потом война, и тоже повезло — за всю войну ни одной царапины. Когда вернулся, колхоз отправил его в Тимиря­зевскую академию учиться на агронома: дядя хотел иметь в колхозе своего кандидата наук, а то и профессора. Но, отлично отучившись два курса, Сергей вернулся домой, спасать соседнюю деревню, в кото­рой царил голод. В это время как раз укрупняли колхозы, и соседняя Петраковская вошла во «Власть труда». Сергей попросился туда бри-
 584
 гадиром. Бригада была переведена на хозрасчет — за помощь в тех­нике и семенном зерне они должны были расплачиваться из урожая. Но Сергею удалось заронить надежду в души баб, которые уже много лет ничего не видели в жизни. И произошло чудо — хлеб в Петраковскои уродился лучше, чем в Пожарах. Тут и заметил его Иван Слегов, увидел в нем себя молодого. Но Сергей не боялся, что его не поймут, потому что не на свои силы рассчитывал, не себя народным героем считал, а в баб петраковских верил. «Фитиль без лампы гореть не будет».
 Но на следующий год дядя Евлампий во время сева снял с Петраковской технику. Сев был завален. Сергей с бригадиров был переве­ден в помощники бригадира, а надежды петраковцев угасли, и кажется, навсегда. Сергей заливал горе водкой. В это время вспыхнула его любовь к бывшей помощнице Ксюше Щегловой. Он хотел уехать, но она не могла оставить мать и просила Сергея повиниться перед дядей. Выхода не было. Причиной неожиданной счастливой развязки становится дядино увлечение Ксюшей. Поединок дяди и племянника перерастает в рукопашную Сергея с шофером и холуем председателя Лехой Шабловым: обычно именно так решались проблемы в Пожа­рах. Силы были неравные, и Сергей оказался в канаве без сознания. Пришлось вытерпеть и дядино презрение: пьяным в канаве валяешь­ся. Но узел развязался — Ксюша переехала в Петраковскую.
 Умирает Евлампий Лыков. В ту же ночь умирает и Матвей Студенкин. Одна остается Алька Студенкина. Сыновья председателя, по обык­новению напившись пьяными, в ту же ночь топорами забивают верного холуя Леху Шаблова, когда-то высекшего старшего сына посреди улицы за непочтение к отцу. Рекомендуя Сергея, заканчивает свою карьеру Слегов. Колхоз хоронит председателя. Но бой не кончен, с умершими тоже приходится спорить. И Сергею вести этот бой.
 Е. С. Островская
 Шестьдесят свечей Повесть (1980)
 Николай Степанович Ечевин отмечает свое шестидесятилетие. Он сорок лет работал учителем, и его юбилей стал событием для всего го­рода Карасина: его портрет был напечатан в местной газете, потоком обрушились поздравительные телеграммы, а в местном ресторане для
 585
 него играли музыканты и торжественно внесли торт с шестьюдесятью свечами.
 Спустя месяц с небольшим Николай Степанович, как всегда, при­ходит из школы, проверяет тетради, потом читает запоздавшие по­здравительные телеграммы. Одна из них из прошлого — от друга давно погибшего ученика Героя Советского Союза Григория Бухалова. Но следующая телеграмма неожиданно оказывается не поздравитель­ной. Это анонимная угроза убить. Ее автор, «алкоголик», «подозри­тельный философ забегаловок», называет Николая Степановича «ис­точником общественной заразы», от которой уже пострадал сам автор, и во имя спасения других он готов с ним покончить, так как ему терять нечего. Ечевин сначала воспринимает телеграмму как шутку одного из своих учеников, но по стилю письма заключает, что это не мог написать подросток, и тогда начинаются долгие поиски анонима.
 Николай Степанович вдруг понимает, как он незащищен в своей квартире. Он хочет позвонить в милицию, но что-то его останавлива­ет. На следующий день он боится идти в школу и все же идет. И все это время он перебирает свою жизнь, пытаясь вычислить неведомого врага.
 Не Таня Граубе ли это? Он слышал, что она недавно вернулась в город. Отец Тани, Иван Семенович Граубе, брат железнодорожного магната, был первым учителем Ечевина. Дома мальчик не знал любви. Отец, сапожник, был вечно пьян, мать тоже не баловала сына лаской. А Иван Семенович поверил в мальчика и заставил поверить в него родителей. Зимой его стараниями мальчик получил валенки и полу­шубок, а когда им было по четырнадцать лет, Колей увлеклась дочь Ивана Семеновича, Таня. Но тут Граубе был смещен с должности ди­ректора, а на его место пришел человек из народа Иван Суков. Он-то и заговорил с Колей о Тане, дочери прихвостня миллионера, неподо­бающей паре для сына сапожника. Коля сначала не мог понять, чем она-то виновата. Ну так пусть докажет, что своя, откажется от отца. С этим он и пошел на свидание к Тане. Но она не захотела...
 А потом было собрание, где против учителя выступил лучший уче­ник Коля Ечевин. В заключительном слове Иван Семенович сказал, что и так достаточно наказан: он не научил своего ученика отличать ложь от правды. А на следующий день Граубе не стало: предсмертная записка и ключ от шкафа с химическими реактивами. Хоронило Грау­бе все село... Могла ли это быть Таня? В это Николай Степанович не мог поверить.
 Он вспоминает и ученика Антона Елькина. Говорят, он вернулся в
 586
 город, остепенился — жена, дети, сам токарь высокого разряда. Все это не подходит под определение «алкоголик». Но этот человек стал врагом с их первой встречи, когда еще учеником четвертого класса налил клей на учительский стул. Тогда и была объявлена война. Нико­лай Степанович был к Елькину придирчив, но справедлив. Елькин сна­чала вызов принял, готовился к урокам, но потом сдался. И однажды, подходя к школе, Николай Степанович был встречен падающим с крыши кирпичом. Следствие не заняло много времени: Елькина тут же поймали на крыше. Потом исключили из школы... Мог ли это быть он?
 Накануне, проверяя тетради, Николай Степанович обнаружил одну работу, отличавшуюся от стопки одинаковых. Темой был Иван Грозный, «жестокий, но справедливый», по мнению большинства... Даже всегда что-то выкидывавший Лева Бочаров на сей раз написал «как все». Но ничем не выдающаяся ученица Зоя Зыбковец привела цитату из Костомарова об убийстве Иваном двух дьячковых жен и вынесла иной приговор: «Если и был в его время какой-то прогресс, то это не Ивана заслуга». Николай Степанович долго колебался, что делать с этим сочинением. Поставить два — отобьешь охоту смотреть куда-то помимо учебника. Не поставить — решит, что Костомаров и есть правда, привыкнет думать старомодно. Он все же поставил эту двойку, а теперь решил совершить «непедагогический» поступок — вынести свои сомнения на обсуждение в классе.
 Он спрашивает свою любимую ученицу Лену Шорохову — она всегда знает, что хочет услышать учитель. Вот и сейчас бойко затара­торила о прогрессивной роли Ивана Грозного и с победным видом отправилась на место. И тут Николай Степанович понимает, что, на­учив Лену прогрессивным взглядам, он не воспитал негодования к убийству. И эта ученица, о которой он всегда думал как о своей удаче, оказалась его проколом.
 Он боялся идти по улицам, но не мог себе позволить прятаться и именно поэтому пошел не сразу домой, а завернул в скверик, сел и задумался. Там его и нашел Антон Елькин. Но вместо ожидаемой пули Ечевин услышал от бывшего ученика слова благодарности за науку, за справедливость, за то, что он был против его исключения из школы. Эти неожиданно теплые слова поддерживают Николая Степа­новича, и он отправляется домой. А там уже ждет его новая встреча с прошлым и своими ошибками, родная дочь Вера.
 Вера была любимицей Ечевина, и до ее шестнадцати лет он только радовался, глядя на нее. Но в шестнадцать Вера забеременела. С нравственностью тогда было строго. Он сам был за исключение доче-
 587
 ри из школы. На его карьере это не отразилось, хотя могло. Вера пошла работать на автобазу, вышла замуж за шофера, который пил и бил ее. А год назад Вера стала баптисткой. Николай Степанович не мог допустить, что его внук будет воспитываться в такой атмосфере, хотел отнять его, но колебался. И вот Вера пришла поговорить о сыне. Ее жесткость возмутила отца, и он твердо решил забрать внука, но вдруг увидел в ее глазах что-то такое, что понял: она могла быть автором записки, — и отказался от своего намерения. Возможность того, что родная дочь может хотеть его смерти, ужасала его. Он чув­ствовал потребность кому-то рассказать о своих страхах и своей боли. Но кому? Друзья начнут охать и жалеть, а ему нужно было не это. И тогда он отправляется к молодому учителю литературы Леденеву, противнику его педагогических методов. Этот не научил бы Лену Шорохову не ценить человеческую жизнь. Но слушать Леденев не стал: он ждал гостью и выпроводил неуместного посетителя. Но Николаю Степановичу необходимо с кем-нибудь поговорить. Он решает все-таки пойти к дочери. Однако этого не потребовалось: его слушателем становится его обвинитель, который настигает после неудачной по­пытки бегства. «Суд» происходит в кафе «Березка». Николай Степа­нович так и не вспомнил бы своего обвинителя, если бы тот не представился. Это был Сергей Кропотов. Во время войны его отец попал в плен, стал полицаем, но был связан с партизанами. После войны он был в лагере, а когда вернулся, товарищи стали требовать от Сережи отречься от отца. Он отказался. Тогда стали требовать уже его исключения из школы. Николай Степанович хотел помочь маль­чику и, оставив его после уроков, посоветовал ему выступить против отца. В этот момент жизнь Сергея закончилась. Он не мог простить себе неправды, не мог смотреть в глаза отцу... Они уехали из города, но мир в их семье так и не наступил.
 Николаю Степановичу была дана возможность оправдаться, но даже оправдываясь, он был сам себе противен. И тогда Сергей не стал стрелять, а просто отдал ему пистолет, с которым тот и отпра­вился домой.
 И все-таки он не мог застрелиться, потому что жить труднее, чем умереть. Он должен увидеть шестьдесят первую свечу на праздничном торте.
 Е. С. Островская
 Юрии Васильевич Бондарев р. 1924
 Тишина Роман (1962)
 Эйфория московского предновогодья в декабре 45-го г. как нельзя лучше совпала с настроением недавно демобилизовавшегося из Герма­нии капитана Сергея Вохминцева, «когда казалось, что все прекрас­ное в себе и в жизни он только что понял и оно не должно исчезнуть». Четыре года войны, командование артиллерийской бата­реей, ордена и ранения — такова плата двадцатидвухлетнего парня за то «светлое будущее», которое он ждет от судьбы.
 И она посылает ему одновременно две случайные встречи в ресто­ранной сутолоке «Астории», предопределившие его судьбу на много лет вперед. Уже первое приглашение дамы на танец становится для Сергея «судьбоносным». Геолог Нина, отмечавшая с друзьями свое возвращение из экспедиции с Севера, властно и решительно, по праву старшинства, овладевает его чувствами и желаниями.
 В ее компании Вохминцев сталкивается с Аркадием Уваровым, главным виновником страшной трагедии, разыгравшейся на фронте. Двадцать семь человек и четыре орудия были окружены и расстреля­ны фашистами прямой наводкой в карпатской деревне исключитель­но из-за бездарной тактики комбата Уварова. Отсидевшись в блиндаже, он к тому же ухитрился свалить всю ответственность на ни в чем не повинного комвзвода Василенко. Решением трибунала тот был отправлен в штрафбат, где и погиб.
 589
 Вохминцев, единственный свидетель этого преступления, не жела­ет делать вид, будто все забыл, он публично обвиняет Уварова. Кон­фликт в общественном месте расценивается окружающими как всего лишь нарушение приличий. Развязка — вызов в милицию и штраф за хулиганство.
 Бремя человека без определенных занятий недолго тяготит Сергея. По совету и протекции Нины он поступает на подготовительное от­деление горно-металлургического института.
 На новогодней вечеринке у Нины Вохминцев снова встречает Ува­рова. Тот горит желанием завязать с ним дружеские отношения.
 Под бой курантов Уваров произносит тост «за великого Сталина». Сергей демонстративно отказывается пить с тем, кто недостоин «го­ворить от имени солдат». Страсти накаляются, и Вохминцев вынуж­дает дипломатичную подругу оставить гостей ради него...
 Минуло три с половиной года. Лекции, семинары, экзамены — жизнь Сергея наполнилась новым содержанием. Нельзя сказать, что фигура Уварова исчезла с горизонта. Тот не просто на виду, но в центре студенческой жизни. У него репутация «первостатейного ма­лого»: пятерочник, общественник, член партбюро, не разлей вода со Свиридовым, освобожденным секретарем парторганизации институ­та. Сергей замечает, что со временем ненависть к Уварову сменяется усталостью и «злым ощущением недовольства собой».
 Неожиданно в жизнь Вохминцева врываются события иного об­щественного масштаба. Впрочем, скрытое предупреждение о надвига­ющейся опасности можно усмотреть в злоключениях его соседа по коммуналке художника Мукомолова. С высокой трибуны пейзажиста причисляют к космополитам и отщепенцам, провозглашают его по­лотна идеологической диверсией. В лучшем случае несчастному грозит лишение членства в Союзе художников и поденщина декоратора.
 И вот теперь карающая рука тоталитарного беспредела дотягива­ется до семьи Вохминцевых. Органами МГБ ордер на обыск и арест предъявлен Николаю Вохминцеву — отцу Сергея, старому коммунис­ту. До войны он был на руководящем посту, на фронте — комиссар полка. Осенью 45-го г. в высоких инстанциях разбирали дело о поте­ре сейфа с партийными документами его полка во время прорыва из окружения. В результате отец довольствовался тихой работой завод­ского бухгалтера. Есть основания подозревать в доносе другого соседа по коммуналке — алчного и беспринципного Быкова. Естественно, Сергея тревожит судьба отца, а еще его мучают угрызения совести: после смерти матери (а причину ее смерти сын видел в измене отца с медсестрой полевого госпиталя) их отношения перестали быть род-
 590
 ственными... И все это на глазах у младшей сестры Аси, стоящей на пороге взрослой жизни и переживающей теперь нервную депрессию. Попытки Сергея доказать невиновность отца в соответствующих ка­бинетах ни к чему не приводят.
 Между тем Сергей должен ехать с однокурсниками на практику. Освобождают от практики в деканате. В кабинете у декана присутст­вуют члены партбюро Уваров и Свиридов. С помощью психологичес­кого прессинга партийные боссы докапываются до позорящих честь коммуниста фактов. «Партию не обманешь», — предостерегают «провинившегося».
 Следующее предостережение — от Нины. Уваров сообщает ей, что ближайшее партбюро будет рассматривать дело Вохминцева. Для Уварова это реальный шанс взять реванш, подсказывает женская ин­туиция. Но даже самые смелые гипотезы бледнеют перед коварством противника. Хладнокровно и цинично Уваров обвиняет Вохминцева в преступлении, которое совершил сам. После хорошо срежиссированного спектакля оргвыводы последовали незамедлительно — ис­ключить из рядов ВКП(б). Здесь же Вохминцев подает заявление об уходе из института.
 Моральную поддержку своих решительных шагов Сергей черпает из письма отца, переданного на волю. Старший Вохминцев убежден, что он и другие — «жертвы какой-то странной ошибки, какого-то нечеловеческого подозрения и какой-то бесчеловечной клеветы».
 Далеко от Москвы, в Казахстане, Сергей пробует себя в избранной профессии горняка. Устроиться на работу с плохой анкетой ему по­могает местный секретарь райкома партии. Не исключено, что сюда приедет Нина.
 М. В. Чудова
 Виктор Петрович Астафьев р. 1924
 Пастух и пастушка
 СОВРЕМЕННАЯ ПАСТОРАЛЬ Повесть (1971)
 По пустынной степи вдоль железнодорожной линии, под небом, в кото­ром тяжелым облачным бредом проступает хребет Урала, идет женщи­на. В глазах ее стоят слезы, дышать становится все труднее. У кар­ликового километрового столба она останавливается, шевеля губами, по­вторяет цифру, значащуюся на столбике, сходит с насыпи и на сигналь­ном кургане отыскивает могилу с пирамидкой. Женщина опускается на колени перед могилой и шепчет «Как долго я искала тебя!»
 Наши войска добивали почти уже задушенную группировку не­мецких войск, командование которой, как и под Сталинградом, отка­залось принять ультиматум о безоговорочной капитуляции. Взвод лейтенанта Бориса Костяева вместе с другими частями встретил про­рывающегося противника. Ночной бой с участием танков и артилле­рии, «катюш» был страшным — по натиску обезумевших от мороза и отчаяния немцев, по потерям с обеих сторон. Отбив атаку, собрав убитых и раненых, взвод Костяева прибыл в ближайший хутор на отдых.
 За баней, на снегу, Борис увидел убитых залпом артподготовки старика и старуху. Они лежали, прикрывая друг друга. Местный житель, Хведор Хвомич рассказал, что убитые приехали на этот украинский хутор
 592
 с Поволжья в голодный год. Они пасли колхозный скот. Пастух и пастушка. Руки пастуха и пастушки, когда их хоронили, расцепить не смогли. Боец Ланцов негромко прочитал над стариками молитву. Хве­дор Хвомич удивился тому, что красноармеец знал молитвы. Сам он их забыл, в молодости ходил в безбожниках и стариков этих агитиро­вал ликвидировать иконы. Но они его не послушались...
 Солдаты взвода остановились в доме, где хозяйкой была девушка Люся. Они отогревались и пили самогонку. Все были утомлены, пья­нели и ели картошку, не пьянел лишь старшина Мохнаков. Люся вы­пила вместе со всеми, сказав при этом: «С возвращением вас... Мы так вас долго ждали. Так долго...»
 Солдаты по одному укладывались спать на полу. Те, кто еще хра­нил в себе силы, продолжали пить, есть, шутить, вспоминая мирную жизнь. Борис Костяев, выйдя в сени, услышал в темноте возню и срывающийся голос Люси: «Не нужно. Товарищ старшина...» Лейте­нант решительно прекратил домогательства старшины, вывел его на улицу. Между этими людьми, которые вместе прошли многие бои и невзгоды, вспыхнула вражда. Лейтенант грозился пристрелить стар­шину, если тот еще раз попытается обидеть девушку. Разозленный Мохнаков ушел в другую избу.
 Люся позвала лейтенанта в дом, где все солдаты уже спали. Она провела Бориса на чистую половину, дала свой халат, чтобы он пере­оделся, и приготовила за печкой корыто с водой. Когда Борис помыл­ся и лег в постель, веки его сами собой налились тяжестью, и сон навалился на него.
 Еще до рассвета командир роты вызвал лейтенанта Костяева. Люся даже не успела выстирать его форму, чем была очень расстро­ена. Взвод получил приказ выбить фашистов из соседнего села, по­следнего опорного пункта. После короткого боя взвод вместе с другими частями занял село. Вскоре туда прибыл командующий фронтом со своей свитой. Никогда раньше Борис не видел близко ко­мандующего, о котором ходили легенды. В одном из сараев нашли за­стрелившегося немецкого генерала. Командующий приказал похо­ронить вражеского генерала со всеми воинскими почестями.
 Борис Костяев вернулся с солдатами в тот самый дом, где они но­чевали. Лейтенанта опять сморил крепкий сон. Ночью к нему при­шла Люся, его первая женщина. Борис рассказывал о себе, читал письма своей матери. Он вспоминал, как в детстве мать возила его в Москву и они смотрели в театре балет. На сцене танцевали пастух и пастушка. «Они любили друг друга, не стыдились любви и не боялись за нее. В доверчивости они были беззащитны». Тогда Борису казалось, что беззащитные недоступны злу...
 593
 Люся слушала затаив дыхание, зная, что такая ночь уже не повто­рится. В эту ночь любви они забыли о войне — двадцатилетний лей­тенант и девушка, которая была старше его на один военный год.
 Люся узнала откуда-то, что взвод пробудет на хуторе еще двое суток. Но утром передали приказ ротного: на машинах догонять ос­новные силы, ушедшие далеко за отступившим противником. Люся, сраженная внезапным расставанием, сначала осталась в избе, потом не выдержала, догнала машину, на которой ехали солдаты. Не стесня­ясь никого, она целовала Бориса и с трудом от него оторвалась.
 После тяжелых боев Борис Костяев просился у замполита в от­пуск. И замполит уже было решился отправить лейтенанта на крат­косрочные курсы, чтобы тот мог на сутки заехать к любимой. Борис уже представлял свою встречу с Люсей... Но ничего этого не произо­шло. Взвод даже не отвели на переформировку: мешали тяжелые бои. В одном из них геройски погиб Мохнаков, с противотанковой миной в вещмешке бросившись под немецкий танк. В тот же день Бориса ранило осколком в плечо.
 В медсанбате народу было много. Борис подолгу ждал перевязок, лекарств. Врач, оглядывая рану Бориса, не понимал, почему этот лей­тенант не идет на поправку. Тоска съедала Бориса. Однажды ночью врач зашел к нему и сказал: «Я назначил вас на эвакуацию. В поход­ных условиях души не лечат...»
 Санитарный поезд увозил Бориса на восток. На одном из полу­станков он увидел женщину, похожую на Люсю... Санитарка вагона Арина, присматриваясь к молодому лейтенанту, удивлялась, почему ему с каждым днем становится все хуже и хуже.
 Борис смотрел в окно, жалел себя и раненых соседей, жалел Люсю, оставшуюся на пустынной площади украинского местечка, старика и старуху, закопанных в огороде. Лиц пастуха и пастушки он уже не помнил, и выходило: похожи они на мать, на отца, на всех людей, которых он знал когда-то...
 Однажды утром Арина пришла умывать Бориса и увидела, что он умер. Его похоронили в степи, сделав пирамидку из сигнального стол­бика. Арина горестно покачала головой: «Такое легкое ранение, а он умер...»
 Послушав землю, женщина сказала: «Спи. Я пойду. Но я вернусь к тебе. Там уж никто не в силах разлучить нас...»
 «А он, или то, что было им когда-то, остался в безмолвной земле, опутанный корнями трав и цветов, утихших до весны. Остался один — посреди России».
 В. М. Сотников
 594
 Печальный детектив Роман (1985)
 Сорокадвухлетний Леонид Сошнин, бывший оперативник уголовного розыска, возвращается из местного издательства домой, в пустую квар­тиру, в самом дурном расположении духа. Рукопись его первой книги «Жизнь всего дороже» после пяти лет ожидания наконец-то принята к производству, но это известие не радует Сошнина. Разговор с редактор­шей, Октябриной Перфильевной Сыроквасовой, которая пыталась вы­сокомерными замечаниями унизить автора-милиционера, осмелив­шегося называться писателем, разбередил и без того мрачные мысли и переживания Сошнина. «Как на свете жить? Одинокому?» — ду­мает он по дороге домой, и мысли его тяжелы.
 В милиции он свое отслужил: после двух ранений Сошнин отправ­лен на пенсию по инвалидности. После очередной ссоры от него ухо­дит жена Лерка, забрав с собой маленькую дочурку Светку.
 Сошнин вспоминает всю свою жизнь. Он не может ответить на соб­ственный вопрос: почему в жизни так много места горю и страданию, но всегда тесно любви и счастью? Сошнин понимает, что среди прочих непостижимых вещей и явлений ему предстоит постигать так называе­мую русскую душу и начинать ему надо с самых близких людей, с эпи­зодов, свидетелем которых он был, с судеб людей, с которыми стал­кивала его жизнь... Почему русские люди готовы пожалеть костолома и кровопускателя и не заметить, как рядом, в соседней квартире, умирает беспомощный инвалид войны?.. Почему так вольно и куражливо жи­вется преступнику средь такого добросердечного народа?..
 Чтобы хоть на минуту отвлечься от мрачных дум, Леонид пред­ставляет, как придет домой, сварит себе холостяцкий обед, почитает, поспит маленько, чтобы хватило сил на всю ночь — сидеть за столом, над чистым листом бумаги. Сошнин особенно любит это ночное время, когда он живет в каком-то обособленном, своим воображени­ем созданном мире.
 Квартира Леонида Сошнина находится на окраине Вейска, в ста­ром двухэтажном доме, где он и вырос. Из этого дома отец уходил на войну, с которой не вернулся, здесь умерла к исходу войны и мать от тяжелой простуды. Леонид остался с сестрой матери, теткой Липой, ко­торую с детства привык звать Линой. Тетка Лина после смерти своей сестры перешла на работу в коммерческий отдел Вейской железной до­роги. Этот отдел «пересудили и пересажали разом». Тетка пыталась от­равиться, но ее спасли и после суда отправили в колонию. К этому времени Леня уже учился в областной спецшколе УВД, откуда его чуть и не выгнали из-за осужденной тетки. Но соседи, и главным образом
 595
 однополчанин отца Лавря-казак, походатайствовали за Леонида перед областным милицейским начальством, и все обошлось.
 Освободилась тетка Лина по амнистии. Сошнин уже поработал участковым в отдаленном Хайловском районе, откуда привез и жену. Тетя Лина успела перед смертью понянчить дочку Леонида, Свету, которую считала внучкой. После смерти Лины перешли Сошнины под покровительство другой, не менее надежной тетки по имени Граня, стрелочницы на маневровой горке. Тетя Граня всю жизнь за­нималась чужими детьми, и еще маленький Леня Сошнин постигал в своеобразном детском саду первые навыки братства и трудолюбия.
 Однажды, уже после возвращения из Хайловска, Сошнин дежурил с нарядом милиции на массовом гулянье по случаю Дня железнодо­рожника. Четверо упившихся до потери памяти парней изнасиловали тетю Граню, и если бы не напарник по патрулю, перестрелял бы Со­шнин этих пьяных, спавших на лужайке молодцов. Их осудили, и после этого случая тетя Граня стала избегать людей. Однажды она вы­сказала Сошнину страшную мысль о том, что, осудив преступников, тем самым погубили молодые жизни. Сошнин накричал на старуху за то, что она жалеет нелюдей, и стали они сторониться друг друга...
 В грязном и заплеванном подъезде дома к Сошнину пристают трое выпивох, требуя поздороваться, а потом и извиниться за свое непочтительное поведение. Он соглашается, пытаясь охладить их пыл миролюбивыми репликами, но главный из них, молодой бугай, не ус­покаивается. Разгоряченные спиртным, парни набрасываются на Сошнина. Он, собравшись с силами — сказались раны, больничный «отдых», — побеждает хулиганов. Один из них при падении ударяет­ся головой об отопительную батарею. Сошнин подбирает на полу нож, шатаясь, идет в квартиру. И сразу звонит в милицию, сообщает о драке: «Одному герою башку об батарею расколол. Если че, не ис­кали чтоб. Злодей — я».
 Приходя в себя после случившегося, Сошнин опять вспоминает свою жизнь.
 Они с напарником преследовали на мотоцикле пьяного, угнавшего грузовик. Смертельным тараном грузовик мчался по улицам городка, уже оборвав не одну жизнь. Сошнин, старший по патрулю, принял ре­шение пристрелить преступника. Его напарник выстрелил, но перед смертью водитель грузовика успел столкнуть мотоцикл преследовавших милиционеров. На операционном столе Сошнину чудом спасли от ам­путации ногу. Но он остался хромым, долго и тяжело учился ходить. Во время выздоровления следователь долго и упорно мучил его разбиратель­ством: правомерно ли было применение оружия?
 Вспоминает Леонид и о том, как повстречал свою будущую жену,
 596
 спасая ее от хулиганов, которые пытались прямо за киоском «Союз­печать» снять с девушки джинсы. Вначале жизнь у них с Леркой шла в покое и согласии, но постепенно начались взаимные упреки. Осо­бенно не нравились жене его занятия литературой. «Экий Лев Тол­стой с семизарядным пистолетом, со ржавыми наручниками за поясом!..» — говорила она.
 Вспоминает Сошнин о том, как один «взял» в гостинице городка залетного гастролера, рецидивиста Демона.
 И наконец, вспоминает, как спившийся, вернувшийся из мест за­ключения Венька Фомин поставил окончательный крест на его карьере оперативника... Сошнин привез дочку к родителям жены в дальнюю де­ревеньку и уже собирался возвращаться в город, когда тесть сообщил ему, что в соседней деревушке пьяный мужик запер в сарае старух и грозит поджечь их, если те не выдадут ему десять рублей на опохмелье. Во время задержания, когда Сошнин поскользнулся на навозе и упал, испуганный Венька Фомин и всадил в него вилы... Сошнина едва довез­ли до больницы — и едва миновал он верной смерти. Но второй груп­пы инвалидности и выхода на пенсию миновать не удалось.
 Ночью Леонида будит ото сна страшный вопль соседской девчон­ки Юльки. Он спешит в квартиру на первом этаже, где Юлька живет со своей бабкой Тутышихой. Выпив бутылку рижского бальзама из гостинцев, привезенных Юлькиным отцом и мачехой из прибалтий­ского санатория, бабка Тутышиха уже спит мертвым сном.
 На похоронах бабки Тутышихи Сошнин встречает свою жену с дочкой. На поминках они сидят рядом.

<< Пред.           стр. 16 (из 25)           След. >>

Список литературы по разделу