<< Пред.           стр. 15 (из 25)           След. >>

Список литературы по разделу

 «Вот сказали — планируйте снизу, пусть колхоз сам решает, что сеять, — высказал наболевшее председатель. — А в районе нам наш план не утверждают: районный-то план спускают сверху. Был я на днях в районе, у самого (так Петр Кузьмич называл первого секрета­ря райкома). Что ж, говорю, вы с нами делаете? А он говорит: «Надо план перевыполнять, активно внедрять новое. Вы, говорит, те­перь наши рычаги в деревне». «Он здесь долго не усидит, — сказал Ципышев. — Людей не слушает, все сам решает. Люди для него — только рычаги. Без строгости не может. На собрании как оглядит всех, как буркнет — душа в пятки уходит». «Нас не только учить, нас и слушать надо, — добавил Коноплев. — А то все сверху да сверху. Планы сверху, урожайность сверху. Не выполнишь, значит, вожжи распустил. А разве мы не за одно дело болеем, разве у нас интересы разные?»
 502
 Взяв обеими руками горшок с окурками, Коноплев пошел к поро­гу и вывалил окурки в угол. И вдруг из-за широкой русской печи раз­дался повелительный старушечий окрик: «Куда сыплешь, дохлой? Не тебе подметать. Пол только вымыла, опять запаскудили весь».
 От неожиданности мужики вздрогнули и переглянулись. Оказыва­ется, в избе все время присутствовал еще один человек. Разговор обо­рвался. Долго молчали, курили... Один Щукин не выдержал и наконец громко захохотал: «Ох и напугала же нас проклятая баба!»
 Петр Кузьмич и Коноплев переглянулись и тоже засмеялись. «Вдруг из-за печки как рявкнет. Ну, думаю, сам приехал, застукал нас...»
 Смех разрядил напряженность и вернул людям их нормальное самочувствие.
 «И чего мы боимся, мужики? — раздумчиво и немного грустно произнес вдруг Петр Кузьмич. — Ведь самих себя боимся!»
 Наконец пришла учительница. Надо было открывать партсобра­ние. Но что произошло с Ципышевым? Голос его приобрел твердость и властность, глаза посуровели. Тем же сухим, строгим голосом, каким говорил перед началом собраний секретарь райкома, он произ­нес те же слова: «Начнем, товарищи! Все в сборе?»
 А их и было всего-навсего пятеро. Лица у всех стали сосредото­ченными, напряженными и скучными. Собрание началось. И нача­лось то самое, о чем так откровенно только что говорили они между собой, понося казенщину и бюрократизм.
 «Товарищи! — сказал председатель. — Райком и райисполком не утвердили нашего производственного плана. Это не к лицу нам. Мы не провели разъяснительной работы с массой и не убедили ее».
 Суть доклада сводилась к тому, что план севооборота колхоза сле­дует исправить согласно указаниям райкома и райисполкома. Расхож­дений во мнениях не обнаружилось, в резолюции решили написать так: «В обстановке высокого трудового подъема по всему колхозу раз­вертывается...»
 Неожиданно заговорил радиоприемник: передавались материалы о подготовке к XX съезду. Вся надежда у мужиков была теперь на съезд: на нем определят, как жить.
 И когда по дороге домой у Кудрявцева и Коноплева возобновился разговор — тот самый, который шел до собрания, — это снова были сердечные, прямые люди. Люди, а не рычаги.
 И. Н. Слюсарева
 503
 Вологодская свадьба. Повесть (1962)
 Автор приехал в деревню на свадьбу.
 Невесту Галю почти невозможно разглядеть — так она носится по дому: много работы. В деревне она считалась одной из лучших невест. Достоинства ее — недородной, нерослой, несильной — в том, что она из очень работящего рода.
 Мать невесты, Мария Герасимовна, заправляет керосином и разве­шивает под потолком лампы, поправляет фотоснимки, встряхивает полотенца, чтоб получше видна была вышивка...
 В день свадьбы задолго до приезда жениха к невесте на кухню (здесь ее называют куть) собрались ее сверстницы. Невесте положено плакать, а она, счастливая, розоволицая, никак не может начать. На­конец решилась, всхлипнула.
 Но матери мало. Она привела причитательницу-плакальшицу, со­седку Наталью Семеновну. «А чего это вы коротышки поете? — с упреком обратилась ко всем Наталья Семеновна. — На свадьбе надо волокнистые петь».
 Выпила пиво, вытерла губы тыльной стороной ладони и запела пе­чально: «Солнышко закатается, дивьёй век коротается...»
 Голос высокий и чистый, поет неторопливо, старательно и нет-нет да пояснит что-нибудь: так мало верит, что содержание старинного причета понятно нынешним, трясоголовым...
 Жених, сваха, тысяцкий, дружка и все гости со стороны жениха приехали за невестой на самосвале: другой свободной машины на льнозаводе, где работают невеста с женихом, не оказалось. Перед въездом в деревню гостей встретила баррикада — по обычаю, за не­весту следует брать выкуп. Но, конечно, парни топтались на холоде (мороз тридцать градусов) не из-за бутылки водки. В огромной де­ревне Сушинове до сих пор нет ни электричества, ни радио, ни биб­лиотеки, ни клуба. А молодости праздники необходимы!
 Жених по имени Петр Петрович ввалился на кухню уже пья­ным — наливали, чтоб не заморозить, — и гордым собой не в меру. Молодых торжественно усадила сваха. Понесли «сладкие пироги», обязательные на северных сельских свадьбах. Каждая приглашенная семья идет со своим пирогом — это на Севере такое же народное творчество, как резные наличники на окнах, петушки и коньки на крынках.
 Среди мужчин на пиру очень скоро объявились типично русские правдоискатели, ратующие за справедливость, за счастье для всех.
 504
 Объявились и хвастуны: весь первый вечер ходил от стола к столу по­жилой колхозник и хвалился пластмассовыми недавно вставленными зубами.
 Сразу напился и пошел кренделя вертеть дядя жениха. Жена его Груня, нашла себе подругу по несчастью, и целый вечер на кухне они изливали друг другу душу: то ли жаловались на мужей, то ли их хва­лили за силу да бесстрашие.
 Все идет «как следно быть», как и хотелось Марии Герасимовне Ей самой ни поесть, ни выпить некогда.
 Женщины усадили гармониста на высокую лежанку и дробили с припевками, с выкриками, пока у гармониста не вывалилась гармонь из рук.
 Молодой князь напился и стал куражиться. А Мария Герасимовна так и стелется перед дорогим зятьком, заискивает, улещивает: «Пе­тенька, Петенька, Петенька!»
 А князь чванится, хорохорится, рубаху на себе рвет. «Ты кто? — подбирается худосочным кулачишком к Галиному заплаканному ро­зовощекому лицу. — Жена ты мне или нет? Я Чапай! Ясно?»
 Когда все пиво в доме невесты было выпито, свадьба отправилась за сорок километров, на родину жениха.
 Утром невеста в присутствии гостей подметала пол, а ей бросали разный мусор: проверяли, умеет ли хозяйствовать. Затем невеста — ее уже стали называть молодицей — обносила гостей блинами а потом раздавала подарки новой родне. Все, что шилось и вышивалось в течение многих недель самой невестой, ее подругами и матерью.
 И. Н. Слюсарева
 Виктор Сергеевич Розов р. 1913
 В поисках радости. Комедия (1957)
 В старой московской квартире живет Клавдия Васильевна Савина. У нее четверо детей, все живут с нею. Старший Федор — химик, кан­дидат наук, недавно женился. Его жену зовут Лена. Дочь Татьяна — ей девятнадцать лет — учится в институте. Восемнадцатилетний Ни­колай работает в ремонтных мастерских. Младшему — Олегу — пят­надцать.
 Утром Лена спешит на распродажу чешских сервантов. Им скоро должны дать отдельную квартиру, и поэтому Лена целыми днями простаивает в очередях за красивой, дорогой мебелью. Комната, в ко­торой происходит действие пьесы, вся заставлена уже купленной ме­белью. Мебель закрыта чехлами и тряпками, и к ней никто не прикасается, так как Лена боится что-либо «попортить». Она говорит с мужем только о мебели и о деньгах, «точит его и точит».
 К Савиным заходят Иван Никитич Лапшин и его сын Гена. Они вот уже который год приезжают в Москву к брату Ивана Никитича, который Савиным — сосед. Лапшин пришел попросить «заварочки». Гене неловко. Он влюблен в Таню и стесняется своего отца, который предпочитает занять у другого, чем потратить свое. Иван Никитич все пытается женить сына и для этого купил ему аккордеон, чтобы «девок приманивал», так как с инструментом «уважение будет». Он
 506
 считает, что молодежь растет слишком умная, много стала рассуж­дать. За завтраком он смеется над сыном, при всех рассказывая о нем разные смешные и нелепые подробности. Олег сочувствует Гене и, когда Лапшин пытается поучать и его, взрывается и делает Лапшину замечание. Тот обижается и уходит.
 Олег извиняется перед Геной и говорит, что не терпит, когда людей оскорбляют. Гена же говорит, что со временем Олег к этому привыкнет. Он бесстрастно рассказывает о том, что отец бьет его и мать. Олег в ужасе, а Гена говорит, что «дубленой коже износу нет», вытаскивает из отцовского пиджака сотню, прячет. Олег опять ужаса­ется, но для Гены — все в порядке вещей.
 К Федору заходит Леонид Павлович. Ему тридцать два года, он ас­пирант, хорошо зарабатывает, родители сейчас в Китае. Леонид уха­живает за Таней. Гена, увидев его, хочет уйти, но Олег останавливает его, чтобы тот посмотрел на рыбок, аквариум с которыми стоит на окне. Отходя от окна, Олег прыгает через новый письменный стол, за которым Федор разрешил Тане позаниматься, и опрокидывает пузы­рек с чернилами. Чернила заливают стол. Олег в ужасе. Они с Геной тщетно пытаются вытереть лужу. Гена собирается брать вину на себя, но Олег не соглашается: должна же Лена понять, что он сделал это нечаянно.
 Лена привозит сервант. Она сияет, любуется вещью и рассказыва­ет, что она из-за него вынесла. Олег пытается заговорить с ней, но она отмахивается, заводит разговор с Таней о Леониде, уговаривает ее выйти за него замуж, так как он — блестящая партия. Олегу наконец удается все рассказать. Перед этим он берет с Лены слово, что та не будет его ругать. Но Лена словно с цепи срывается, обзывает Олега «гадиной» и «хулиганом», а узнав, что это произошло из-за рыб, хва­тает аквариум и швыряет его в окно. Олег бросается за ними во двор, но не успевает: рыб съедают кошки. Вернувшись, он, плача, срывает чехлы с мебели, хватает саблю, висящую над диваном, и начинает ру­бить вещи. Потом убегает. Гена и Коля бросаются за ним. Лена, как безумная, мечется от вещи к вещи. Федор растерянно бегает за ней следом.
 Часть вещей выносят. Лене плохо. Дядя Вася — сосед Савиных — обещает починить испорченную мебель. Клавдия Васильевна беспоко­ится, что Олег убежал из дома. Леонид и Таня остаются одни. Леонид использует момент, чтобы еще раз напомнить Тане о своих чувствах. Таня его не слушает: ей нужно выговориться. Она вспоминает, как дружно и счастливо они жили когда-то. Теперь все это изменилось, так как изменился Федор, которого все очень любили. Таня интересу-
 507
 ется, как к Федору относятся на работе. Леонид говорит, что их кол­лектив — вечная склока, борьба. Федор «танцует на прежней высоте, желая взять от нее все». Ему стали завидовать. По словам Леонида, Федор вырабатывает свое поведение в жизни. Таня поражена и разо­чарована.
 Федор пытается успокоить Лену. Та упрекает мужа, что он при­вык жить в «клоповнике целым кагалом», что ему на нее наплевать, что все ее оскорбляют и ненавидят и что она больше здесь жить не желает ни одного дня. уходит. Федор пытается оправдать Лену перед матерью. Но она только сожалеет, что сын становится другим, меща­нином, что он давно уже забросил свое «заветное» дело и вряд ли у него будут силы его продолжить. Говорит, что хорошая жена должна в первую очередь заботиться о человеческом достоинстве своего мужа. Федора зовет Лена. Разговор прерывается.
 Приходят Олег и Геннадий, который прятал Олега в своей комна­те, пока не улегся скандал. Гену уводит отец — собираться домой. Входят Федор и Лена. Лена пытается побить Олега. Федор их разни­мает. Когда Лена уходит, Олег говорит, что отдаст все деньги за ме­бель, когда вырастет, и замечает, что Федор плачет. Приходит Гена и дарит Олегу новый аквариум. Олег сначала радуется, но, вспомнив, что рыбы куплены на украденную сотню, отказывается от подарка.
 Лена просит Леонида пустить их с Федором до осени пожить к себе. Леонид согласен. Федор не рад переезду. Гена просит у Федора взаймы сто рублей. Лена ему отказывает, но под уговорами мужа все же дает деньги. Гена приносит ей в залог аккордеон.
 Когда Гена и Таня остаются одни, тот дарит Тане духи и призна­ется в любви. Таня удивлена красноречием Гены. Она зовет его с отцом выпить чаю перед отъездом. Неожиданно Гена признается отцу, что украл у него деньги, и отдает ему сотню. Олег бежит в ко­ридор и приносит аквариум, подаренный Геной, ставит его на место прежнего. За столом опять спор. Клавдия Васильевна уверена, что Лена за вещи продает лучшие человеческие качества, что жизнь слиш­ком коротка, чтобы оставлять все, к чему стремишься, только для того, чтобы обставить квартиру. Таня называет Лену прорвой. Лена же говорит, что они ее никогда не поймут и что им лучше жить врозь. Клавдия Васильевна против Фединого переезда. Федор колеб­лется, но под давлением Лены и Леонида уступает им. Он отдает ма­тери свою главную рукопись и просит сохранить ее.
 Лапшин в гневе, что Гена признался о деньгах при всех, хочет его побить, но тот в первый раз оказывает ему сопротивление. Гена силь­нее отца и с этого момента запрещает ему бить себя и мать. Лапшин
 508
 удивлен и очень горд поведением сына. Таня зовет Гену на будущий год в Москву, обещает написать. Леонид, Федор и Лена уезжают.
 Ю. В. Полежаева
 Гнездо глухаря. Драма (1978)
 Квартира Судакова в Москве. Ее хозяин — Степан Алексеевич — служит где-то в сфере работы с иностранцами. Его сын Пров закан­чивает школу. Отец хочет, чтобы тот поступал в МИМО. Дочь Искра работает в газете в отделе писем. Ей двадцать восемь лет. Она заму­жем. Муж Искры Георгий (Егор) Самсонович Есюнин работает вместе с ее отцом.
 Пров приходит домой с подругой Зоей. Зоина мать — продавщи­ца в ларьке, а отец — в тюрьме. Пров знакомит Зою со своей мате­рью Натальей Гавриловной. Та не возражает против подобного знакомства сына, она больше обеспокоена состоянием Искры — у нее депрессия после недавней операции, к тому же какие-то пробле­мы с Егором, о которых она не рассказывает. Искра близко к сердцу принимает все письма, которые приходят в редакцию, пытается всем помочь. Егор считает, что нужно уметь отказывать.
 Степан Алексеевич возвращается домой вместе с итальянцем и переводчицей. Иностранец очень хочет посмотреть на быт «простой советской семьи». Такие гости — обычное дело у Судаковых. После ужина и обмена сувенирами иностранец уходит. Судаков рассказыва­ет семье историю своего сослуживца Хабалкина: его сын покончил жизнь самоубийством. Кроме душевной травмы, это означает для него и конец карьеры. Судаков считает, что теперь на место Хабалки­на назначат его. Грядет повышение. Нужно идти на похороны, но у него дела, поэтому лучше будет сходить туда жене или сыну. Судаков, чтобы сделать приятное зятю, говорит ему, что на место Хабалкина можно было бы назначить и его. Он считает, что Егор далеко пойдет, с годами может заменить самого Коромыслова. Вспоминает, каким тихим, робким и услужливым был Егор, когда Искра только привела его в дом.
 Неожиданно приходит Валентина Дмитриевна. Судаков с трудом вспоминает, что это его школьная подруга. Она не москвичка, при-
 509
 ехала с просьбой о помощи, у нее беда: ее младший сын, учащийся пятого курса одного из институтов Томска, ездил в Польшу с группой студентов. Там он влюбился в польскую девушку, не пришел ночевать в гостиницу. Естественно, все стало известно в институте, и теперь Диму не допускают к защите диплома. Валентина Дмитриевна, плача, умоляет Судакова помочь Диме, потому что после этого происшест­вия он замкнулся в себе, ходит мрачный, и она за него боится. Суда­ков обещает помочь. Валентина Дмитриевна уходит, оставляя на память школьную фотографию.
 Искра выходит немного погулять. Наталья Гавриловна говорит мужу, что ей кажется, будто Егор собирается уйти из их дома — ос­тавить Искру. Судаков уверен, что это все чушь. Он идет к себе.
 Приходит очень интересная девушка. Эго Ариадна Коромыслова. Она пришла к Егору под предлогом подготовки курсовой работы. На­талья Гавриловна оставляет их одних. Это та самая девушка, ради ко­торой Егор думает оставить жену. Егор рассказывает Ариадне о своем прошлом. С детских лет он стремился «пролезть наверх», «выбиться в люди». А тут она — Искра. Егор всегда был полуголодный, почти нищий, и вдруг появляется возможность войти в такую семью. И ко­нечно, он эту возможность упустить не мог. Он женится на Искре. Ариадна хочет, чтобы Егор все прямо сказал жене и ушел к ней. Егор обещает. Пров застает их за поцелуем. Ариадна уходит. Пров дает Егору слово никому ничего не говорить.
 Искра возвращается с прогулки. Избегает мужа. Егор думает, что Пров ей что-то рассказал. Искра идет в кабинет к отцу, где тот дер­жит коллекцию икон, становится перед иконами на колени, что-то шепчет. Егор замечает это, идет за ее отцом. Судаков устраивает скандал, кричит на дочь. Он боится, что кто-нибудь узнает, что его дочь молится, — тогда конец его карьере. Пытается заставить дочь плюнуть на иконы. И тут не выдерживает Наталья Гавриловна. Она заставляет мужа замолчать, и Судаков повинуется. Он знает, что его жена — сильная женщина, волевая (с войны у нее медаль за отвагу и два боевых ордена). Наталья Гавриловна уводит Искру. Пров встает на колени перед иконами и просит смерти Егору.
 Утро Первомая. Валентина Дмитриевна прислала поздравительную телеграмму. Диму к защите не допускают. Пров укоряет отца, что тот не помог. Егор говорит, что не надо было нарушать дисциплину. Звонит телефон. Пров берет трубку. Это Зоя. Пров собирается ухо­дить. Отец спрашивает, к кому тот идет. Тогда Пров рассказывает, что Зоя за человек, из какой семьи. Судаков в бешенстве. Он запре­щает Прову общаться с ней, но тот уходит. Наталья Гавриловна за-
 510
 щищает их: ей девочка нравится. Напоминает мужу о Коле Хабалкине. Приходит Золотарев. Это молодой человек с работы Судакова. Зо­лотарев поздравляет Егора с назначением его на место Хабалкина. У Судакова плохо с сердцем: он не ожидал, что Егор обойдет его по ра­боте, да еще втихаря. Они с женой переходят в другую комнату.
 Звонок в дверь. Искра открывает и возвращается с Ариадной Коромысловой. Ариадна рассказывает Искре, что Егор больше не хочет жить с ними, а хочет жениться на ней, что он никогда не любил Искру. Искра же спокойно все это выслушивает и предупреждает Ариадну, чтобы она остерегалась Егора: он отучит ее любить все то, что та любит сейчас, а если у начальника ее отца есть дочь, то он спо­койно променяет Ариадну на нее, если так будет лучше для его ка­рьеры. На прощание она предупреждает Ариадну, что у них не будет детей: Егор недавно уговорил ее на второй аборт. Ариадна убегает, попросив не говорить Егору, что она была здесь.
 Входит Судаков. Наталья Гавриловна рассказывает ему, что у них была дочь Коромыслова, которой Егор сделал предложение. Для Суда­кова это огромное потрясение. Искра собирается улетать в Томск, чтобы помочь Валентине Дмитриевне. Пока же она хочет переехать в комнаты родителей, а вход на половину Егора заколотить.
 Звонит телефон. Судакову сообщают, что Прова забрали в мили­цию, потому что он украл какой-то портфель. Пришедшая Зоя гово­рит, что ее мать пошла Прова выручать. Действительно, скоро Вера Васильевна приводит Прова. В отделении милиции она всех знает, и его отпускают под ее честное слово. Судаков считает, что Пров попал в милицию специально, чтобы досадить отцу. уходит. Пров говорит, что сделал это, чтобы не закончить, как Коля Хабалкин. Они учились вместе. В тот день Коля хотел что-то сказать Прову, но разговора не получилось. Теперь Пров винит себя за это.
 Пров, Зоя и Наталья Гавриловна переносят к себе вещи Искры. Приходит Егор. Он хочет поговорить с Судаковым о своем назначе­нии, но с ним никто не хочет разговаривать, его не замечают. Суда­ков с женой собираются к давним знакомым. В это время к ним приходят два негра с переводчицей. Заметив черные африканские маски, которые Судаков повесил вместо икон, негры начинают мо­литься.
 Ю. В. Полежаева
 Сергей Павлович Залыгин р. 1913
 
 На Иртыше. Повесть (1963)
 Стоял март месяц девятьсот тридцать первого года. В селе Крутые Луки допоздна горели окна колхозной конторы — то правление засе­дало, то просто сходились мужики и без конца судили-рядили о своих делах. Весна приближалась. Посевная. Как раз нынче сполна засыпали колхозный амбар — это после того, как пол подняли в амбаре Алек­сандра Ударцева. Разговор теперь шел, как не перепутать семена раз­ных сортов. И вдруг с улицы кто-то крикнул: «Горим!» Кинулись к окнам — горел амбар с зерном... Тушили всем селом. Снегом завали­вали огонь, вытаскивали наружу зерно. В самом пекле орудовал Сте­пан Чаузов. Выхватили из огня, сколько смогли. Но, и сгорело много — почти четверть заготовленного. После уж заговорили: «А ведь неспроста загорелось. Само не могло» — и про Ударцева вспом­нили: где он? А тут жена его Ольга вышла: «Нет его. Убег». — «Как?» — «Сказал, будто в город его нарядили. Собрался и конный подался куда-то». — «А может, дома он уже? — спросил Чаузов. — Пошли посмотрим». В доме встретил их только старый Ударцев: «А ну, цеть отсюда, проклятущие! — И с ломом двинулся на мужи­ков. — Пришибу любого!» Мужики повыскакивали наружу, только Степан с места не сдвинулся. Ольга Ударцева повисла на свекре: «Батя, опомнитесь!» Старик остановился, задрожал, уронил ломик...
 512
 «А ну, вытаскивай отсюда всех живых, — скомандовал Чаузов и вы­скочил на улицу. — Вышибай с подполу венец, ребята! Подкладывай лежни на другую сторону! И... навались». Уперлись мужики в стену, поднажали, и дом пополз по лежням под уклон. Распахнулась ставня, треснуло что-то — завис дом над оврагом и рухнул вниз, рассыпаясь. «Дом-то добрый был, — вздохнул зампредседателя Фофанов. — От она с чего пошла, наша общая-то жизнь...»
 Возбужденные мужики не расходились, снова сошлись в конторе, и пошел разговор о том, какая жизнь ждет их в колхозе. «Ежели власть и дальше будет делить нас на кулаков и бедняков, то где оста­новятся, — рассуждал Хромой Нечай. Ведь мужик, он изначально — хозяин. Иначе он — не мужик. А власть-то новая хозяев не призна­ет. Как тогда на земле работать? Это рабочему собственность ни к чему. Он по гудку работает. А крестьянину? И получается, что любо­го из нас кулаком можно объявить». Говорил это Нечай и на Степана посматривал, правильно ли? Степана Чаузова в деревне уважали — и за хозяйственность, и за смелость, и за умную голову. Но молчал Сте­пан, не просто все. А вернувшись домой, обнаружил еще Степан, что жена его Клаша поселила в их избе Ольгу Ударцеву с детьми: «Ты их дом разорил, — сказала жена. — Неужели детишек помирать пус­тишь?» И осталась у них Ольга с детьми до весны.
 А на другой день зашел в избу Егорка Гилев, мужичок из самых непутевых на селе: «За тобой я, Степан. Следователь приехал и тебя ждет». Следователь начал строго и напористо: «Как и почему дом разрушили? Кто руководил? Было ли это актом классовой борьбы?» Нет, решил Степан, с этим разговаривать нельзя — что он в нашей жизни понимает, кроме «классовой борьбы» ? И на вопросы следова­теля отвечал уклончиво, чтоб никому из односельчан не навредить. Вроде отбился, и в бумаге, что подписал, лишнего ничего не оказа­лось. Можно бы и зажить дальше нормально, спокойно, но тут пред­седатель Павел Печура из района вернулся и сразу — к Степану с серьезным разговором: «Думал я раньше, что колхозы — дело дере­венское. ан нет, ими в городе занимаются. Да еще как! И понял я, что не гожусь. Тут не только крестьянский ум да опытность нужны. Тут характер нужен сильный, и главное, уметь с политикой новой об­ращаться. До весны побуду председателем, а потом уйду. А в предсе­датели, по моему разумению, тебя нужно, Степан. Ты подумай». Еще через день снова Егорка Гилев заявился. Огляделся и тихо так сказал: «Тебя Ляксандра Ударцев к себе вызывает нонче». — «Как это?!» — «Он хоронится у меня в избе. С тобой поговорить хочет. Может, они, беглые, такого мужика, как ты, к себе хотят приохотить». — «Это чего ж мне с ними вместе делать? Против кого? Против Фофанова?
 513
 Против Печуры? Против Советской власти? Я детям своим не враг, когда она им жизнь обещает... А тебя бить до смерти надо, Егорка! Чтоб не науськивал. От таких, как ты, — главный вред!»
 «И что за жизнь такая, — злился Степан, — дня одного, чтобы мужику дух перевести и хозяйством заняться, не дается. Запереться бы в избе, сказать, что захворал, да на печи лежать». Но пошел Сте­пан на собрание. Он знал уже, про что собрание будет. В районе Пе­чура задание получил — увеличить посевы. А где семена брать? Последнее, на еду оставленное, нести в колхоз?.. Народу было в избе-читальне — не продохнуться. Сам Корякин из района пожаловал. Был он из крутолученских, но теперь уже не мужик, а — начальник. Докладчик, следователь, о справедливости начал говорить, об общест­венном труде, как самом правильном: «Вот теперь машины пошли, а кто их купить может? Только богатый. Значит, и поэтому — объеди­няться надо». «Да, машина — это не лошадь, — задумался Сте­пан, — она-то действительно другого хозяйствования требует». Наконец дошло и до семян: «Люди сознательные, преданные нашему делу, думаю, подадут пример, из своего личного запаса пополнят се­менной фонд колхоза». Но молчали мужики. «Даю пуд», — сказал Печура. «А сколько Чаузов даст?» — спросил докладчик. Поднялся Степан. Постоял. Посмотрел. «Ни зернышка!» — и сел снова. Тут Корякин голос подал: «Чтобы кормить свою семью и жену классового врага с ребятишками, есть зерно, а для колхоза — нет?» — «Потому и нет, что едоков прибавилось». — «Значит, ни зерна?» — «Ни еди­ного...» Кончилось собрание. И той же ночью заседала тройка по вы­явлению кулачества. Как ни защищали Чаузова Печура и следователь, а Корякин настоял: объявить кулаком и выселить с семьей. «Я тут по­дослал к нему Гилева, сказать, что с ним якобы хочет встретиться Ударцев, так он хоть на встречу и не пошел, но ведь и не сообщил же нам ничего. Ясно — враг».
 ...И вот собирает Клашка барахлишко в дальнюю дорогу, проща­ется Степан с избой, в которой вырос. «Куда повезут, что с тобой де­лать будут — дело не твое, — рассуждает он. — На месте будешь — вот тогда уже снова за жизнь хватайся, за невеселую землю, за избу какую-никакую...» Хромой Нечай пришел в тулупе, с кнутом: «Со­брался, Степа? Я тебя и повезу. Соседи мы. И дружки». Печура при­бежал попрощаться, когда сани уже тронулись. «И почто цена такая за нашу, за мужицкую правду назначена? — спросил Печура у Нечая. — И кому она впрок? А?» Нечай не ответил.
 С. П. Костырко
 Константин Михайлович Симонов 1915-1979
 Живые и мертвые. Трилогия (Кн. 1-я - 1955-1959; кн. 2-я - 1960-1964; кн. 3-я- 1965-1970)
 Книга первая. ЖИВЫЕ И МЕРТВЫЕ
 Двадцать пятого июня 1941 г. Маша Артемьева провожает своего мужа Ивана Синцова на войну. Синцов едет в Гродно, где осталась их годовалая дочь и где сам он в течение полутора лет служил секре­тарем редакции армейской газеты. Находящийся недалеко от грани­цы, Гродно с первых же дней попадает в сводки, и добраться до города не представляется возможным. По дороге в Могилев, где нахо­дится Политуправление фронта, Синцов видит множество смертей, несколько раз попадает под бомбежку и даже ведет протоколы до­просов, учиняемых временно созданной «тройкой». Добравшись до Могилева, он едет в типографию, а на следующий день вместе с млад­шим политруком Люсиным отправляется распространять фронтовую газету. У въезда на Бобруйское шоссе журналисты становятся свидете­лями воздушного боя тройки «ястребков» со значительно превосходя­щими силами немцев и в дальнейшем пытаются оказать помощь нашим летчикам со сбитого бомбардировщика. В результате Люсин
 515
 вынужден остаться в танковой бригаде, а получивший ранение Син­цов на две недели попадает в госпиталь. Когда он выписывается, вы­ясняется, что редакция уже успела покинуть Могилев. Синцов решает, что сможет вернуться в свою газету, только имея на руках хороший материал. Случайно он узнает о тридцати девяти немецких танках, подбитых в ходе боя в расположении полка Федора Федоро­вича Серпилина, и едет в 176-ю дивизию, где неожиданно встречает своего старого приятеля, фоторепортера Мишку Вайнштейна. Позна­комившись с комбригом Серпилиным, Синцов решает остаться у него в полку. Серпилин пытается отговорить Синцова, поскольку знает, что обречен на бои в окружении, если в ближайшие часы не придет приказ отступать. Тем не менее Синцов остается, а Мишка уезжает в Москву и по дороге погибает.
 ...Война сводит Синцова с человеком трагической судьбы. Серпи­лин закончил гражданскую войну, командуя полком под Перекопом, и до своего ареста в 1937 г. читал лекции в Академии им. Фрунзе. Он был обвинен в пропаганде превосходства фашистской армии и на че­тыре года сослан в лагерь на Колыму.
 Однако это не поколебало веры Серпилина в советскую власть. Все, что с ним произошло, комбриг считает нелепой ошибкой, а годы, проведенные на Колыме, бездарно потерянными. Освобожден­ный благодаря хлопотам жены и друзей, он возвращается в Москву в первый день войны и уходит на фронт, не дожидаясь ни переаттеста­ции, ни восстановления в партии.
 176-я дивизия прикрывает Могилев и мост через Днепр, поэтому немцы бросают против нее значительные силы. Перед началом боя в полк к Серпилину приезжает комдив Зайчиков и вскоре получает тя­желое ранение. Бой продолжается три дня; немцам удается отрезать друг от друга три полка дивизии, и они принимаются уничтожать их поодиночке. Ввиду потерь в командном составе Серпилин назначает Синцова политруком в роту лейтенанта Хорышева. Прорвавшись к Днепру, немцы завершают окружение; разгромив два других полка, они бросают против Серпилина авиацию. Неся огромные потери, комбриг решает начать прорыв. Умирающий Зайчиков передает Сер­пилину командование дивизией, впрочем, в распоряжении нового комдива оказывается не более шестисот человек, из которых он фор­мирует батальон и, назначив Синцова своим адъютантом, начинает выходить из окружения. После ночного боя в живых остается сто пятьдесят человек, однако Серпилин получает подкрепление: к нему присоединяется группа солдат, вынесших знамя дивизии, вышедшие из-под Бреста артиллеристы с орудием и маленькая докторша Таня
 516
 Овсянникова, а также боец Золотарев и идущий без документов пол­ковник Баранов, которого Серпилин, невзирая на былое знакомство, приказывает разжаловать в солдаты. В первый же день выхода из ок­ружения умирает Зайчиков.
 Вечером 1 октября руководимая Серпилиным группа с боями прорывается в расположение танковой бригады подполковника Кли­мовича, в котором Синцов, вернувшись из госпиталя, куда отвозил раненого Серпилина, узнает своего школьного приятеля. Вышедшие из окружения получают приказ сдать трофейное оружие, после чего их отправляют в тыл. На выезде на Юхновское шоссе часть колонны сталкивается с немецкими танками и бронетранспортерами, начина­ющими расстреливать безоружных людей. Через час после катастро­фы Синцов встречает в лесу Золотарева, а вскоре к ним при­соединяется маленькая докторша. У нее температура и вывих ноги; мужчины по очереди несут Таню. Вскоре они оставляют ее на попе­чение порядочных людей, а сами идут дальше и попадают под об­стрел. У Золотарева не хватает сил тащить раненного в голову, потерявшего сознание Синцова; не зная, жив или мертв политрук, Золотарев снимает с него гимнастерку и забирает документы, а сам идет за подмогой: уцелевшие бойцы Серпилина во главе с Хорышевым вернулись к Климовичу и вместе с ним прорываются через не­мецкие тылы. Золотарев собирается пойти за Синцовым, но место, где он оставил раненого, уже занято немцами.
 Тем временем Синцов приходит в сознание, но не может вспом­нить, где его документы, сам ли в беспамятстве снял гимнастерку с комиссарскими звездами или же это сделал Золотарев, посчитав его мертвым. Не пройдя и двух шагов, Синцов сталкивается с немцами и попадает в плен, однако во время бомбежки ему удается бежать. Перейдя линию фронта, Синцов выходит в расположение стройбата, где отказываются верить его «басням» об утерянном партбилете, и Синцов решает идти в Особый отдел. По дороге он встречает Люсина, и тот соглашается довезти Синцова до Москвы, пока не узнает о пропавших документах. Высаженный недалеко от КПП, Синцов вы­нужден самостоятельно добираться до города. Это облегчается тем, что 16 октября в связи с тяжелым положением на фронте в Москве царят паника и неразбериха. Подумав, что Маша может все еще на­ходиться в городе, Синцов идет домой и, никого не застав, валится на тюфяк и засыпает.
 ...С середины июля Маша Артемьева учится в школе связи, где ее готовят к диверсионной работе в тылу у немцев. 16 октября Машу отпускают в Москву за вещами, так как вскоре ей предстоит присту-
 517
 пить к выполнению задания. Придя домой, она застает спящего Син­цова. Муж рассказывает ей обо всем, что с ним было за эти месяцы, о всем том ужасе, который пришлось пережить за семьдесят с лиш­ним дней выхода из окружения. На следующее утро Маша возвраща­ется в школу, и вскоре ее забрасывают в немецкий тыл.
 Синцов идет в райком объясняться по поводу своих утраченных документов. Там он знакомится с Алексеем Денисовичем Малининым, кадровиком с двадцатилетним стажем, готовившим в свое вре­мя документы Синцова, когда того принимали в партию, и поль­зующимся в райкоме большим авторитетом. Эта встреча оказывается решающей в судьбе Синцова, поскольку Малинин, поверив его рас­сказу, принимает в Синцове живейшее участие и начинает хлопотать о восстановлении того в партии. Он предлагает Синцову записаться в добровольческий коммунистический батальон, где Малинин старший в своем взводе. После некоторых проволочек Синцов попадает на фронт.
 Московское пополнение отправляют в 31-ю стрелковую дивизию; Малинина назначают политруком роты, куда по его протекции зачис­ляют Синцова. Под Москвой идут непрерывные кровопролитные бои. Дивизия отступает с занимаемых позиций, однако постепенно поло­жение начинает стабилизироваться. Синцов пишет на имя Малинина записку с изложением своего «прошлого». Этот документ Малинин собирается представить в политотдел дивизии, а пока что, пользуясь временным затишьем, он идет к своей роте, отдыхающей на развали­нах недостроенного кирпичного завода; в расположенной неподалеку заводской трубе Синцов по совету Малинина устанавливает пулемет. Начинается обстрел, и один из немецких снарядов попадает внутрь недостроенного здания. За несколько секунд до взрыва Малинина за­сыпает обвалившимися кирпичами, благодаря чему он остается жив. Выбравшись из каменной могилы и откопав единственного живого бойца, Малинин идет к заводской трубе, у которой уже целый час слышится отрывистый стук пулемета, и вместе с Синцовым отражает одну за другой атаки немецких танков и пехоты на нашу высоту.
 Седьмого ноября на Красной площади Серпилин встречает Кли­мовича; этот последний сообщает генералу о гибели Синцова. Однако Синцов тоже принимает участие в параде по случаю годовщины Ок­тябрьской революции — их дивизию пополнили в тылу и после пара­да перебрасывают за Подольск. За бой на кирпичном заводе Ма­линина назначают комиссаром батальона, он представляет Синцова к ордену Красной Звезды и предлагает написать заявление о восстанов­лении в партии; сам Малинин уже успел сделать через политотдел за-
 518
 прос и получил ответ, где принадлежность Синцова к партии под­тверждалась документально. После пополнения Синцова зачисляют командиром взвода автоматчиков. Малинин передает ему характерис­тику, которую следует приложить к заявлению о восстановлении в партии. Синцов проходит утверждение на партбюро полка, однако дивизионная комиссия откладывает решение этого вопроса. У Синцо­ва происходит бурный разговор с Малининым, и тот пишет резкое письмо о деле Синцова прямо в политотдел армии. Командир дивизии генерал Орлов приезжает вручать награды Синцо­ву и другим и вскоре погибает от разрыва случайной мины. На его место назначают Серпилина. Перед отъездом на фронт к Серпилину приходит вдова Баранова и просит сообщить подробности смерти мужа. Узнав, что сын Барановой идет добровольцем мстить за отца, Серпилин говорит, что ее муж пал смертью храбрых, хотя на самом деле покойный застрелился во время выхода из окружения под Моги­левом. Серпилин едет в полк Баглюка и по дороге проезжает мимо идущих в наступление Синцова и Малинина.
 В самом начале боя Малинин получает тяжелое ранение в живот. Он даже не успевает толком проститься с Синцовым и рассказать о своем письме в политотдел: возобновляется бой, а на рассвете Мали­нина вместе с другими ранеными вывозят в тыл. Однако Малинин и Синцов зря обвиняют дивпарткомиссию в проволочке: партийное дело Синцова запросил инструктор, ранее ознакомившийся с пись­мом Золотарева об обстоятельствах гибели политрука Синцова И. П., и теперь это письмо лежит рядом с заявлением младшего сержанта Синцова о восстановлении в партии.
 Взяв станцию Воскресенское, полки Серпилина продолжают движе­ние вперед. Ввиду потерь в командном составе Синцов становится командиром взвода.
 Книга вторая. СОЛДАТАМИ НЕ РОЖДАЮТСЯ
 Новый, 1943 г. Серпилин встречает под Сталинградом. 111-я стрел­ковая дивизия, которой он командует, уже шесть недель как окружи­ла группировку Паулюса и ждет приказа о наступлении. Неожиданно Серпилина вызывают в Москву. Эта поездка вызвана двумя причина­ми: во-первых, планируется назначить Серпилина начальником штаба армии; во-вторых, его жена умирает после третьего инфаркта. При-
 519
 ехав домой и расспросив соседку, Серпилин узнает, что перед тем как Валентина Егоровна заболела, к ней приходил ее сын. Вадим был неродным для Серпилина: Федор Федорович усыновил пятилетнего ребенка, женившись на его матери, вдове своего друга, героя граж­данской войны Толстикова. В 1937-м, когда Серпилина арестовали Вадим отрекся от него и принял фамилию настоящего отца. Отрекся он не потому, что действительно считал Серпилина «врагом народа», а из чувства самосохранения, чего так и не смогла простить ему мать. Возвращаясь с похорон, Серпилин сталкивается на улице с Таней Ов­сянниковой, находящейся в Москве на лечении. Она рассказывает что после выхода из окружения партизанила и была в подполье в Смоленске. Серпилин сообщает Тане о гибели Синцова. Накануне отъезда сын просит его разрешения перевезти в Москву из Читы жену и дочь. Серпилин соглашается и, в свою очередь, велит сыну по­дать рапорт об отправке на фронт.
 Проводив Серпилина, подполковник Павел Артемьев возвращает­ся в Генштаб и узнает, что его разыскивает женщина по фамилии Ов­сянникова. Надеясь получить сведения о сестре Маше, Артемьев едет по указанному в записке адресу, в дом, где до войны жила женщина, которую он любил, однако сумел забыть, когда Надя вышла замуж за другого.
 ...Война началась для Артемьева под Москвой, где он командовал полком, а до этого он с 1939 г. служил в Забайкалье. В Генштаб Ар­темьев попал после тяжелого ранения в ногу. Последствия этого ра­нения все еще дают о себе знать, однако он, тяготясь своей адъютантской службой, мечтает поскорее вернуться на фронт.
 Таня сообщает Артемьеву подробности смерти его сестры, о гибе­ли которой он узнал еще год назад, хотя не переставал надеяться на ошибочность этих сведений. Таня и Маша воевали в одном партизан­ском отряде и были подругами. Они сблизились еще сильнее, когда выяснилось, что Машин муж Иван Синцов вынес Таню из окруже­ния. Маша пошла на явку, однако в Смоленске так и не появилась; позже партизаны узнали о ее расстреле. Таня также сообщает о смерти Синцова, которого Артемьев давно пытается разыскать. По­трясенный рассказом Тани, Артемьев решает помочь ей: обеспечить продуктами, попытаться достать билеты до Ташкента, где живут в эвакуации Танины родители. Выходя из дома, Артемьев встречает ус­певшую уже овдоветь Надю, а вернувшись в Генштаб, в очередной раз просит об отправке на фронт. Получив разрешение и надеясь на должность начальника штаба или командира полка, Артемьев продол­жает заботиться о Тане: отдает ей Машины наряды, которые можно
 520
 будет обменять на еду, организует переговоры с Ташкентом, — Таня узнает о смерти отца и гибели брата и о том, что ее муж Николай Колчин находится в тылу. Артемьев отвозит Таню на вокзал, и, рас­ставаясь с ним, она вдруг начинает чувствовать к этому одинокому, рвущемуся на фронт человеку нечто большее, чем просто благодар­ность. А он, удивившись этой внезапной перемене, задумывается над тем, что еще раз, бессмысленно и неудержимо, пронеслось его собст­венное счастье, которое он опять не узнал и принял за чужое. И с этими мыслями Артемьев звонит Наде.
 ...Синцов был ранен через неделю после Малинина. Еще в госпи­тале он начал наводить справки о Маше, Малинине и Артемьеве, но так ничего и не узнал. Выписавшись, он поступил в школу младших лейтенантов, воевал в нескольких дивизиях, в том числе в Сталингра­де, вступил заново в партию и после очередного ранения получил должность комбата в 111-й дивизии, вскоре после того, как из нее ушел Серпилин.
 Синцов приходит в дивизию перед самым началом наступления. Вскоре его вызывает к себе комиссар полка Левашов и знакомит с журналистами из Москвы, в одном из которых Синцов узнает Люсина. В ходе боя Синцов получает ранение, однако комдив Кузьмич за­ступается за него перед командиром полка, и Синцов остается на передовой.
 Продолжая думать об Артемьеве, Таня приезжает в Ташкент. На вокзале ее встречает муж, с которым Таня фактически разошлась еще до войны. Считая Таню погибшей, он женился на другой, и этот брак обеспечил Колчину броню. Прямо с вокзала Таня идет к матери на завод и там знакомится с парторгом Алексеем Денисовичем Малининым. После своего ранения Малинин девять месяцев провел в госпи­талях и перенес три операции, однако его здоровье подорвано окончательно и о возвращении на фронт, о чем так мечтает Малинин, не может быть и речи. Малинин принимает в Тане живейшее учас­тие, оказывает помощь ее матери и, вызвав к себе Колчина, добивает­ся его отправки на фронт. Вскоре Тане приходит вызов от Сер­пилина, и она уезжает. Придя к Серпилину на прием, Таня встречает там Артемьева и понимает, что ничего, кроме дружеских чувств, тот к ней не испытывает. Серпилин довершает разгром, сообщив, что через неделю, после того как Артемьев в должности помощника на­чальника оперативного отдела прибыл на фронт, к нему под видом жены прилетела «одна нахальная бабенка из Москвы», и от гнева на­чальства Артемьева спасло только то, что он, по мнению Серпилина, образцовый офицер. Поняв, что это была Надя, Таня ставит крест на
 521
 своем увлечении и отправляется на работу в санчасть. В первый же день она едет принимать лагерь наших военнопленных и неожиданно сталкивается там с Синцовым, который участвовал в освобождении этого концлагеря, а теперь разыскивает своего лейтенанта. Рассказ о Машиной гибели не становится для Синцова новостью: он уже обо всем знает от Артемьева, прочитавшего в «Красной звезде» заметку о комбате — бывшем журналисте, и разыскавшего шурина. Вернув­шись в батальон, Синцов застает приехавшего ночевать к нему Арте­мьева. Признавая, что Таня отличная женщина, на каких надо же­ниться, если не быть дураком, Павел рассказывает о неожиданном приезде к нему на фронт Нади и о том, что эта женщина, которую он когда-то любил, снова принадлежит ему и буквально домогается стать его женой. Однако Синцов, со школьной скамьи питающий к Наде антипатию, видит в ее действиях расчет: тридцатилетний Арте­мьев уже стал полковником, а если не убьют, может стать и генера­лом.
 Вскоре у Кузьмича открывается старая рана, и командарм Батюк настаивает на его смещении со 111-й дивизии. В связи с этим Береж­ной просит члена военного совета Захарова не отстранять старика хотя бы до конца операции и дать ему заместителя по строевой. Так в 111-ю приходит Артемьев. Приехав к Кузьмичу с инспекционной . поездкой, Серпилин просит передать привет Синцову, о воскрешении которого из мертвых он узнал накануне. А через несколько дней в связи с соединением с 62-й армией Синцову дают капитана. Вернув­шись из города, Синцов застает у себя Таню. Ее прикомандировали к захваченному немецкому госпиталю, и она ищет солдат для охраны.
 Артемьеву удается быстро найти общий язык с Кузьмичом; не­сколько дней он интенсивно работает, участвуя в завершении разгро­ма VI немецкой армии. Внезапно его вызывают к комдиву, и там Артемьев становится свидетелем триумфа своего шурина: Синцов за­хватил в плен немецкого генерала, командира дивизии. Зная о зна­комстве Синцова с Серпилиным, Кузьмич велит ему лично доставить пленного в штаб армии. Однако радостный для Синцова день прино­сит Серпилину большое горе: приходит письмо с извещением о смер­ти сына, погибшего в своем первом же бою, и Серпилин осознает, что, несмотря ни на что, его любовь к Вадиму не умерла. Тем време­нем из штаба фронта поступает известие о капитуляции Паулюса.
 В качестве награды за работу в немецком госпитале Таня просит своего начальника дать ей возможность повидаться с Синцовым. Встретившийся по дороге Левашов провожает ее в полк. Пользуясь деликатностью Ильина и Завалишина, Таня и Синцов проводят вмес-
 522
 те ночь. Вскоре военный совет принимает решение развить успех и провести наступление, в ходе которого погибает Левашов, а Синцову отрывает пальцы на покалеченной когда-то руке. Сдав Ильину бата­льон, Синцов уезжает в медсанбат.
 После победы под Сталинградом Серпилина вызывают в Москву, и Сталин предлагает ему сменить Батюка на должности командарма. Сер­пилин знакомится с вдовой сына и маленькой внучкой; сноха произво­дит на него самое благоприятное впечатление. Вернувшись да фронт, Серпилин заезжает в госпиталь к Синцову и говорит, что его рапорт с просьбой оставить в армии будет рассмотрен новым командиром 111-й дивизии, — на эту должность недавно утвержден Артемьев.
 Книга третья. ПОСЛЕДНЕЕ ЛЕТО
 За несколько месяцев до начала Белорусской наступательной опера­ции, весной 1944 г., командарм Серпилин с сотрясением мозга и переломом ключицы попадает в госпиталь, а оттуда в военный сана­торий. Его лечащим врачом становится Ольга Ивановна Баранова. Во время их встречи в декабре 1941 г. Серпилин утаил от Барановой об­стоятельства смерти ее мужа, однако она все-таки узнала правду от комиссара Шмакова. Поступок Серпилина заставил Баранову много думать о нем, и когда Серпилин попал в Архангельское, Баранова вы­звалась быть его лечащим врачом, чтобы ближе узнать этого человека.
 Тем временем член военного совета Львов, вызвав к себе Захарова, ставит вопрос о снятии Серпилина с занимаемой должности, мотиви­руя это тем, что готовящаяся к наступлению армия долгое время на­ходится без командующего.
 В полк к Ильину приезжает Синцов. После ранения, с трудом от­бившись от белого билета, он попал на работу в оперативный отдел штаба армии, и теперешний его визит связан с проверкой положения дел в дивизии. Надеясь на скорую вакансию, Ильин предлагает Син­цову должность начальника штаба, и тот обещает переговорить с Ар­темьевым. Синцову остается съездить еще в один полк, когда звонит Артемьев и, сказав, что Синцова вызывают в штаб армии, зовет его к себе. Синцов рассказывает о предложении Ильина, однако Артемьев не хочет разводить семейственность и советует Синцову поговорить о возвращении в строй с Серпилиным. И Артемьев, и Синцов понима­ют, что наступление не за горами, в ближайших планах войны — ос-
 523
 вобождение всей Белоруссии, а значит, и Гродно. Артемьев надеется, что, когда выяснится судьба матери и племянницы, ему самому удаст­ся вырваться хоть на сутки в Москву, к Наде. Он не видел жену более полугода, однако, несмотря на все просьбы, запрещает ей приезжать на фронт, так как в последний свой приезд, перед Курской дугой, Надя сильно подпортила мужнюю репутацию; Серпилин тогда едва не снял его с дивизии. Артемьев рассказывает Синцову, что с началь­ником штаба Бойко, исполняющим в отсутствие Серпилина обязан­ности командарма, ему работается гораздо лучше, чем с Серпилиным, и что у него как у комдива есть свои трудности, поскольку оба его предшественника находятся здесь же, в армии, и часто заезжают в свою бывшую дивизию, что дает многим недоброжелателям молодого Артемьева повод сравнивать его с Серпилиным и Кузьмичом в пользу последних. И неожиданно, вспомнив о жене, Артемьев говорит Син­цову, как плохо жить на войне, имея ненадежный тыл. Узнав по те­лефону, что Синцову предстоит поездка в Москву, Павел передает письмо для Нади. Приехав к Захарову, Синцов получает от него и начштаба Бойко письма для Серпилина с просьбой о скорейшем воз­вращении на фронт.
 В Москве Синцов сразу же идет на телеграф давать «молнию» в Ташкент: еще в марте он отправил Таню домой рожать, но уже дол­гое время не имеет сведений ни о ней, ни о дочке. Отправив теле­грамму, Синцов едет к Серпилину, и тот обещает, что к началу боев Синцов вновь попадет в строй. От командарма Синцов отправляется к Наде в гости. Надя начинает расспрашивать о мельчайших подроб­ностях, касающихся Павла, и жалуется, что муж не разрешает ей приехать на фронт, а вскоре Синцов становится невольным свидете­лем выяснения отношений между Надей и ее любовником и даже участвует в изгнании последнего из квартиры. Оправдываясь, Надя го­ворит, что очень любит Павла, но жить без мужчины не в состоянии. Распрощавшись с Надей и пообещав ничего не говорить Павлу, Син­цов идет на телеграф и получает телеграмму от Таниной мамы, где сказано, что его новорожденная дочь скончалась, а Таня вылетела в армию. Узнав эти безрадостные новости, Синцов едет к Серпилину в санаторий, и тот предлагает пойти к нему в адъютанты вместо Евс­тигнеева, женившегося на вдове Вадима. Вскоре Серпилин проходит медицинскую комиссию; перед отъездом на фронт он делает Барано­вой предложение и получает ее согласие выйти за него замуж по окончании войны. Встречающий Серпилина Захаров сообщает, что новым командующим их фронта назначен Батюк.
 В канун наступления Синцов получает отпуск для свидания с
 524
 женой. Таня рассказывает об их умершей дочери, о смерти своего бывшего мужа Николая и «старого парторга» с завода; она не называ­ет фамилию, и Синцов так и не узнает, что это умер Малинин. Он видит, что Таню что-то гнетет, но думает, что это связано с их доч­кой. Однако у Тани есть еще одна беда, о которой Синцов пока не знает: бывший командир ее партизанской бригады сообщил Тане, что Маша — сестра Артемьева и первая жена Синцова, — возможно, все еще жива, так как выяснилось, что вместо расстрела ее угнали в Гер­манию. Ничего не сказав Синцову, Таня решает расстаться с ним.
 Согласно планам Батюка, армия Серпилина должна стать движу­щей силой предстоящего наступления. Под командованием Серпили­на оказываются тринадцать дивизий; 111-ю выводят в тыл, к недовольству комдива Артемьева и его начштаба Туманяна. Серпилин же планирует использовать их только при взятии Могилева. Размыш­ляя об Артемьеве, в котором он видит опыт, соединенный с молодос­тью, Серпилин ставит в заслугу комдиву и то, что он не любит мельтешить перед начальством, даже перед недавно приезжавшим в армию Жуковым, у которого, как вспомнил сам маршал, Артемьев служил в 1939 г. на Халхин-Голе.
 Двадцать третьего июня начинается операция «Багратион». Сер­пилин временно забирает у Артемьева полк Ильина и передает его наступающей «подвижной группе», перед которой поставлена задача закрыть противнику выход из Могилева; в случае неудачи в бой всту­пит 111-я дивизия, перекрывшая стратегически важные Минское и Бобруйское шоссе. Артемьев рвется в бой, считая, что вместе с «по­движной группой» сможет взять Могилев, однако Серпилин находит это нецелесообразным, так как кольцо вокруг города уже замкнулось и немцы все равно бессильны вырваться. Взяв Могилев, он получает приказ о наступлении на Минск.
 ...Таня пишет Синцову, что они должны расстаться, потому что жива Маша, однако начавшееся наступление лишает Таню возмож­ности передать это письмо: ее переводят поближе к фронту следить за доставкой раненых в госпитали. 3 июля Таня встречает «виллис» Серпилина, и командарм говорит, что с окончанием операции пош­лет Синцова на передовую; пользуясь случаем, Таня рассказывает Синцову о Маше. В этот же день она получает ранение и просит по­другу передать Синцову ставшее бесполезным письмо. Таню отправ­ляют во фронтовой госпиталь, и по дороге она узнает о гибели Серпилина — он был смертельно ранен осколком снаряда; Синцов, как и в 1941-м, привез его в госпиталь, но на операционный стол ко­мандарма положили уже мертвым.
 По согласованию со Сталиным Серпилина, так и не узнавшего о
 525
 присвоении ему звания генерал-полковника, хоронят на Новодеви­чьем кладбище, рядом с Валентиной Егоровной. Захаров, знающий от Серпилина о Барановой, решает вернуть ей ее письма командарму. Проводив до аэродрома гроб с телом Серпилина, Синцов заезжает в госпиталь, где узнает о Танином ранении и получает ее письмо. Из госпиталя он является к новому командарму Бойко, и тот назначает Синцова начальником штаба к Ильину. Это не единственная переме­на в дивизии — ее командиром стал Туманян, а Артемьева, после взятия Могилева получившего звание генерал-майора, Бойко забирает к себе начальником штаба армии. Придя в оперативный отдел знако­миться с новыми подчиненными, Артемьев узнает от Синцова, что Маша, возможно, жива. Ошеломленный этим известием, Павел гово­рит, что войска соседа уже подходят к Гродно, где в начале войны ос­тались его мать и племянница, и если они живы, то все опять будут вместе.
 Захаров и Бойко, вернувшись от Батюка, поминают Серпили­на, — его операция завершена и армию перебрасывают на соседний фронт, в Литву.
 О. А. Петренко
 Владимир Дмитриевич Дудинцев р. 1918
 Не хлебом единым. Роман (1956)
 Рабочий поселок в Сибири. Первый послевоенный год. Учительница Надежда Сергеевна Дроздова, Надя, высокая, молодая, красивая жен­щина с постоянной грустью в серых глазах, слышит от мужа о неко­ем полусумасшедшем Лопаткине. Этот чудак, видите ли, изобрел машину для отливки чугунных труб и пытается внедрить ее в произ­водство, не понимая, что время гениев-одиночек прошло. Мужа Надя слушает с доверием, — Леонид Иванович Дроздов является директо­ром комбината, он гораздо старше и опытнее жены. Но вскоре, про­ведывая свою ученицу, Надя оказывается в доме-землянке простого рабочего Петра Сьянова и здесь неожиданно встречает Дмитрия Алексеевича Лопаткина, высокого, худощавого человека с военной вы­правкой и серыми глазами страдальца. Он живет в крохотной ком­натке без окон, проводя дни и ночи у чертежной доски. Лопаткин рассказывает ей, как родилась у него, выпускника физико-математи­ческого факультета, бывшего фронтовика, потом — учителя, идея ма­шины. И машина удалась. Проект одобрили в Москве и пригласили Лопаткина для разработки. уволившись с работы, он приехал в сто­лицу, но через два месяца услышал от министерских чиновников: на разработку денег нет. Но Лопаткин знает, что это неправда, — про­ект его зарубил московский профессор Авдиев, который пытается
 527
 внедрить собственную машину. Лопаткин не пал духом, он продол­жает работу и борьбу — пишет в разные инстанции жалобы... Надя понимает, что перед ней не сумасшедший, а настоящий герой.
 Вскоре усилия Лопаткина приносят плоды — после вторичного рассмотрения вопроса в министерстве принято положительное реше­ние. И Лопаткин едет в областной город, где в конструкторском бюро будет дорабатываться его проект. В это же время Дроздов, по­лучив пост в министерстве, переезжает с женой в Москву.
 В конструкторском бюро Лопаткин сотрудничает с инженерами-конструкторами Урюпиным и Максютенко, но вскоре обнаруживает, что конструкторы пытаются спроектировать собственную машину, воспользовавшись его идеями. Лопаткин разбивает их планы. Перед отъездом в Москву он получает письмо от Нади, из которого узнает, что на заводе начали изготавливать модель Авдиева. Лопаткин пони­мает, что борьба предстоит нелегкая. И действительно, на заседании технического совета в центральном институте «Гипролито» его проект с треском проваливают приспешники Авдиева — Фундатор и Тепикин. Лопаткин привычной рукой пишет жалобу в министерство. Бес­полезно. Жалоба попадает к его врагам: Дроздову и заместителю министра Шутикову. И снова Лопаткин начинает свою борьбу — пишет письма и жалобы. Случайно Лопаткин знакомится с седым из­нуренным стариком — гениальным, но таким же непризнанным и гонимым изобретателем профессором Бусько. Бусько предлагает кров и помощь. Два изобретателя начинают вести аскетичную жизнь геро­ев-одиночек. Встают строго по режиму, завтракают чаем с черным хлебом и принимаются за работу, ровно в двенадцать Лопаткин вы­ходит из дома и проходит свой ежедневный восьмикилометровый ма­ршрут, размышляя и дыша свежим воздухом; ровно в три он уже дома, и его ждет их совместный обед — чугунок вареной картошки и соленый огурец. Иногда в дверь раздается звонок, и соседи по комму­нальной квартире передают пакет из какой-нибудь высокой инстан­ции с очередным отказом. Небрежно глянув на бумагу, изобретатели продолжают свой труд. Деньги зарабатывают разгрузкой вагонов и тратят их предельно экономно. Но однажды почтальон вручил им пакет с плотной пачкой сторублевок и запиской без подписи: «Деньги ваши, используйте на свое усмотрение». Теперь, когда таинственный доброжелатель дал им возможность работать, не отвлекаясь на быт, Лопаткин услышал внутренний голос, напомнивший ему, что нужно жить.
 Он начал ходить в театр и консерваторию. Музыка Шопена, а потом Баха помогла ему сформулировать важные жизненные установ-
 528
 ки: человек не рожден для жирной пищи и благополучия, это радость червей. Человек должен быть кометой и светить. «Вот моя разгадка!» Однажды в консерватории Лопаткин увидел молодую, красивую, пол­ненькую девушку с замшевой родинкой и узнал в ней Надю. Взгляды их столкнулись, и Дмитрий Алексеевич почувствовал приятное уду­шье. Из разговора с Надей он узнал, что с мужем у нее нет ничего общего, героизм Лопаткина вызывает у нее восхищение, дарителем денег была она и готова помогать дальше. Для нее нашлось постоян­ное дело — писать на машинке и рассылать сразу в несколько ин­станций заявления и жалобы изобретателей... И вот, наконец, многомесячный труд закончен — новый вариант машины готов, и Лопаткин решает, что пора снова появиться на поверхности. Знако­мая секретарша устраивает ему встречу с министром. А тот, выслу­шав Лопаткина, распорядился направить проект на отзыв научному врагу Авдиева. На новом заседании технического совета проект Ло­паткина прошел на «ура». Закипела работа по подготовке к внедре­нию. И именно в этот момент с завода привезли трубы, отлитые машиной Авдиева. Работа останавливается. Но на помощь приходит давний доброжелатель Лопаткина кандидат наук и директор завода Галицкий. Лопаткина приглашают для разговора в некий институт, директор которого в генеральской форме предлагает работу над сек­ретным заказом. Лопаткин может использовать свое новое, сделанное в соавторстве с Надей изобретение. Работать он продолжает в «Гипролите», но в закрытой лаборатории. И снова, на завершающем этапе работ, появляются зловещие фигуры Авдиева и Урюпина. Пишется донос, в котором Лопаткин обвиняется в преступной халатности: до­пустил к секретной документации постороннего — Дроздову. Лопат­кина судят, приговор: восемь лет заключения. Бумаги лаборатории решено уничтожить. Но честный инженер Антонович спасает часть документов. Благодаря этим документам дело пересматривают и Ло­паткина досрочно, через полтора года, освобождают. Лопаткин снова в Москве и узнает, что по просьбе Галицкого инженеры, работавшие под руководством Лопаткина, воссоздали уничтоженные чертежи и машина уже построена, она успешно дает продукцию. Авдиев, Шутиков, Урюпин и прочие, упоенные своей победой, еще ничего не знают. У них другие заботы: обнаружились серьезные недостатки из­готовленной под руководством Авдиева машины, она перерасходует металл. И перерасход этот принес стране солидный ущерб. Урюпин предлагает Шутикову ходатайствовать об изменении стандартов рас­хода металла, то есть узаконить брак. В тот момент стало известно о существовании экономичной машины Лопаткина. У обиженного изо-
 529
 бретателя появилась возможность не только доказать свою правоту, но и обвинить Шутикова, Дроздова и прочих в сознательном вреди­тельстве. Дроздов и компания решают перехватить инициативу. По­является приказ по министерству, в котором вина за случившееся возложена на Урюпина и Максютенко, которые даже пытались через изменение стандартов скрыть брак и преступную убыточность своей машины. К ответственности также привлекаются Фундатор и Тепикин. Победа Лопаткина полная. Министр предоставляет ему возмож­ность работать в «Гипролите» и гарантирует поддержку.
 На торжественном банкете в институте Лопаткин встречает своих до конца не поверженных врагов, Авдиева, Шутикова, Фундатора, Тепикина, и слышит от них предложение выпить мировую. «Нет, — с боевым задором отвечает он. — Мы еще с вами драться будем!» Ло­паткин и Надя вышли на балкон, занесенный снегом. «О чем ты ду­маешь? — спросила Надя. «О многом», — ответил Дмитрий Алексеевич, внутренним взором видя в темноте бесконечную дорогу, которая манила своими таинственными изгибами и суровой ответст­венностью. «Если я скажу тебе: «Пойдем дальше...»?»
 Надя не ответила. Только приблизилась...
 С. П. Костырко
 Александр Исаевич Солженицын р. 1918
 Один день Ивана Денисовича. Повесть (1959, опубл. 1962 в искаженном виде. Полн. изд. 1973)
 Крестьянин и фронтовик Иван Денисович Шухов оказался «государ­ственным преступником», «шпионом» и попал в один из сталинских лагерей, подобно миллионам советских людей, без вины осужденных во времена «культа личности» и массовых репрессий. Он ушел из дома 23 июня 1941 г. (на второй день после начала войны с гитле­ровской Германией), «...в феврале сорок второго года на Северо-За­падном (фронте. — П. Б.) окружили их армию всю, и с самолетов им ничего жрать не бросали, а и самолетов тех не было. Дошли до того, что строгали копыта с лошадей околевших, размачивали ту рого­вицу в воде и ели», то есть командование Красной Армии бросило, своих солдат погибать в окружении. Вместе с группой бойцов Шухов оказался в немецком плену, бежал от немцев и чудом добрался до своих. Неосторожный рассказ о том, как он побывал в плену, привел его уже в советский концлагерь, так как органы государственной без­опасности всех бежавших из плена без разбора считали шпионами и диверсантами.
 Вторая часть воспоминаний и размышлений Шухова во время долгих лагерных работ и короткого отдыха в бараке относится к его жизни в деревне. Из того, что родные не посылают ему продуктов (он сам в письме к жене отказался от посылок), мы понимаем, что в деревне голодают не меньше, чем в лагере. Жена пишет Шухову, что
 531
 колхозники зарабатывают на жизнь раскрашиванием фальшивых ков­ров и продажей их горожанам.
 Если оставить в стороне ретроспекции и случайные сведения о жизни за пределами колючей проволоки, действие всей повести зани­мает ровно один день. В этом коротком временном отрезке перед нами развертывается панорама лагерной жизни, своего рода «энцик­лопедия» жизни в лагере.
 Во-первых, целая галерея социальных типов и вместе с тем ярких человеческих характеров: Цезарь — столичный интеллигент, бывший кинодеятель, который, впрочем, и в лагере ведет сравнительно с Шухо­вым «барскую» жизнь: получает продуктовые посылки, пользуется неко­торыми льготами во время работ; Кавторанг — репрессированный морской офицер; старик каторжанин, бывавший еще в царских тюрь­мах и на каторгах (старая революционная гвардия, не нашедшая общего языка с политикой большевизма в 30-е гг.); эстонцы и латыши — так называемые «буржуазные националисты»; сектант-баптист Але­ша — выразитель мыслей и образа жизни очень разнородной религиоз­ной России; Гопчик — шестнадцатилетний подросток, чья судьба показывает, что репрессии не различали детей и взрослых. Да и сам Шухов — характерный представитель российского крестьянства с его особой деловой хваткой и органическим складом мышления. На фоне этих пострадавших от репрессий людей вырисовывается фигура иного ряда — начальника режима Волкова (явно «говорящая» фамилия), рег­ламентирующего жизнь заключенных и как бы символизирующего бес­пощадный коммунистический режим.
 Во-вторых, детальнейшая картина лагерного быта и труда. Жизнь в лагере остается жизнью со своими видимыми и невидимыми страстями и тончайшими переживаниями. В основном они связаны с проблемой добывания еды. Кормят мало и плохо жуткой баландой с мерзлой капу­стой и мелкой рыбой. Своего рода искусство жизни в лагере состоит в том, чтобы достать себе лишнюю пайку хлеба и лишнюю миску балан­ды, а если повезет — немного табаку. Ради этого приходится идти на величайшие хитрости, выслуживаясь перед «авторитетами» вроде Цеза­ря и других. При этом важно сохранить свое человеческое достоинство, не стать «опустившимся» попрошайкой, как, например, Фетюков (впрочем, таких в лагере мало). Это важно не из высоких даже сообра­жений, но по необходимости: «опустившийся» человек теряет волю к жизни и обязательно погибает. Таким образом, вопрос о сохранении в себе образа человеческого становится вопросом выживания. Второй жизненно важный вопрос — отношение к подневольному труду. Заклю­ченные, особенно зимой, работают в охотку, чуть ли не соревнуясь друг
 532
 с другом и бригада с бригадой, для того чтобы не замерзнуть и свое­образно «сократить» время от ночлега до ночлега, от кормежки до кормежки. На этом стимуле и построена страшная система коллек­тивного труда. Но она тем не менее не до конца истребляет в людях естественную радость физического труда: сцена строительства дома бригадой, где работает Шухов, — одна из самых вдохновенных в по­вести. Умение «правильно» работать (не перенапрягаясь, но и не от­лынивая), как и умение добывать себе лишние пайки, тоже высокое искусство. Как и умение спрятать от глаз охранников подвернувший­ся кусок пилы, из которого лагерные умельцы делают миниатюрные ножички для обмена на еду, табак, теплые вещи... В отношении к ох­ранникам, постоянно проводящим «шмоны», Шухов и остальные за­ключенные находятся в положении диких зверей: они должны быть хитрее и ловчее вооруженных людей, обладающих правом их наказать и даже застрелить за отступление от лагерного режима. Обмануть ох­ранников и лагерное начальство — это тоже высокое искусство.
 Тот день, о котором повествует герой, был, по его собственному мнению, удачен — «в карцер не посадили, на Соцгородок (работа зимой в голом поле. — П. Б.) бригаду не выгнали, в обед он закосил кашу (получил лишнюю порцию. — П. Б.), бригадир хорошо закрыл процентовку (система оценки лагерного труда. — П. Б.), стену Шухов клал весело, с ножовкой на шмоне не попался, подработал ве­чером у Цезаря и табачку купил. И не заболел, перемогся.
 Прошел день, ничем не омраченный, почти счастливый.
 Таких дней в его сроке от звонка до звонка было три тысячи шестьсот пятьдесят три.
 Из-за високосных годов — три дня лишних набавлялось...».
 В конце повести дается краткий словарь блатных выражений и специфических лагерных терминов и аббревиатур, которые встреча­ются в тексте.
 П. В. Басинский
 Матренин двор. Рассказ (1959, опубл. 1963)
 Летом 1956 г. на сто восемьдесят четвертом километре от Москвы по железнодорожной ветке на Муром и Казань сходит пассажир. Это — рассказчик, судьба которого напоминает судьбу самого Солже­ницына (воевал, но с фронта «задержался с возвратом годиков на де-
 533
 сять», то есть отсидел в лагере, о чем говорит еще и то, что, когда рассказчик устраивался на работу, каждую букву в его документа «перещупали»). Он мечтает работать учителем в глубине России, по­дальше от городской цивилизации. Но жить в деревне с чудесным на­званием Высокое Поле не получилось, поскольку там не пекли хлеба и не торговали ничем съестным. И тогда он переводится в поселок с чудо­вищным для его слуха названием Торфопродукт. Впрочем, оказы­вается, что «не все вокруг торфоразработки» и есть еще и деревни с названиями Часлицы, Овинцы, Спудни, Шевертни, Шестимирово...
 Это примиряет рассказчика со своей долей, ибо обещает ему «кондовую Россию». В одной из деревень под названием Тальново он и поселяется. Хозяйку избы, в которой квартирует рассказчик, зовут Матрена Игнатьевна Григорьева или просто Матрена.
 Судьба Матрены, о которой она не сразу, не считая ее интересной для «культурного» человека, иногда по вечерам рассказывает посто­яльцу, завораживает и в то же время ошеломляет его. Он видит в ее судьбе особый смысл, которого не замечают односельчане и родствен­ники Матрены. Муж пропал без вести в начале войны. Он любил Матрену и не бил ее, как деревенские мужья своих жен. Но едва ли сама Матрена любила его. Она должна была выйти замуж за старше­го брата мужа — Фаддея. Однако тот ушел на фронт в первую миро­вую войну и пропал. Матрена ждала его, но в конце концов по настоянию семьи Фаддея вышла замуж за младшего брата — Ефима. И вот внезапно вернулся Фаддей, бывший в венгерском плену. По его словам, он не зарубил топором Матрену и ее мужа только потому, что Ефим — брат ему. Фаддей так любил Матрену, что новую невесту себе подыскал с тем же именем. «Вторая Матрена» родила Фаддею шестерых детей, а вот у «первой Матрены» все дети от Ефима (тоже шестеро) умирали, не прожив и трех месяцев. Вся деревня решила, что Матрена — «порченая», и она сама поверила в это. Тогда она взяла на воспитание дочку «второй Матрены» — Киру, воспитывала ее десять лет, пока та не вышла замуж и не уехала в поселок Черусти.
 Матрена всю жизнь жила как бы не для себя. Она постоянно ра­ботает на кого-то: на колхоз, на соседей, выполняя при этом «мужиц­кую» работу, и никогда не просит за нее денег. В Матрене есть огромная внутренняя сила. Например, она способна остановить на бегу несущуюся лошадь, которую не могут остановить мужчины.
 Постепенно рассказчик понимает, что именно на таких, как Мат­рена, отдающих себя другим без остатка, и держится еще вся деревня и вся русская земля. Но едва ли его радует это открытие. Если Россия
 534
 держится только на самоотверженных старухах, что же будет с ней дальше?
 Отсюда — нелепо-трагический конец рассказа. Матрена погибает, помогая Фаддею с сыновьями перетаскивать через железную дорогу на санях часть собственной избы, завешанной Кире. Фаддей не поже­лал дожидаться смерти Матрены и решил забрать наследство для мо­лодых при ее жизни. Тем самым он невольно спровоцировал ее ги­бель. Когда родственники хоронят Матрену, они плачут, скорее, по обязанности, чем от души, и думают только об окончательном разде­ле Матрениного имущества.
 Фаддей даже не приходит на поминки.
 П. В. Басинский
 В круге первом. Роман (1955-1968)
 Двадцать четвертого декабря 1949 г. в пятом часу вечера государст­венный советник второго ранга Иннокентий Володин почти бегом сбежал с лестницы Министерства иностранных дел, выскочил на улицу, взял такси, промчался по центральным московским улицам, вышел на Арбате, зашел в телефонную будку у кинотеатра «Художе­ственный» и набрал номер американского посольства. Выпускник Высшей дипшколы, способный молодой человек, сын известного отца, погибшего в гражданскую войну (отец был из тех, что разгонял Учре­дительное собрание), зять прокурора по спецделам, Володин принад­лежал к высшим слоям советского общества. Однако природная порядочность, помноженная на знания и интеллект, не позволяла Иннокентию полностью мириться с порядком, существующим на одной шестой части суши.
 Окончательно открыла ему глаза поездка в деревню, к дяде, кото­рый рассказал Иннокентию и о том, какие насилия над здравым смыслом и человечностью позволяло себе государство рабочих и крес­тьян, и о том, что, по существу, насилием было и сожительство отца Иннокентия с его матерью, барышней из хорошей семьи. В разгово­ре с дядей Иннокентий обсуждал и проблему атомной бомбы: как страшно, если она появится у СССР.
 Спустя некоторое время Иннокентий узнал, что советская развед­ка украла у американских ученых чертежи атомной бомбы и что на
 535
 днях эти чертежи будут переданы агенту Георгию Ковалю. Именно об этом Володин пытался сообщить по телефону в американское по­сольство. Насколько ему поверили и насколько его звонок помог делу мира, Иннокентий, увы, не узнал.
 Звонок, разумеется, был записан советскими спецслужбами и про­извел эффект именно что разорвавшейся бомбы. Государственная из­мена! Страшно докладывать Сталину (занятому в эти дни важной работой об основах языкознания) о государственной измене, но еще страшнее докладывать именно сейчас. Опасно произносить при Ста­лине само слово «телефон». Дело в том, что еще в январе прошлого года Сталин поручил разработать особую телефонную связь: особо ка­чественную, чтобы было слышно, как будто люди говорят в одной комнате, и особо надежную, чтобы ее нельзя было подслушать. Работу поручили подмосковному научному спецобъекту, но задание оказалось сложным, все сроки прошли, а дело двигается еле-еле.
 И очень некстати возник еще этот коварный звонок в чужое по­сольство. Арестовали четырех подозреваемых у метро «Сокольники», но всем ясно, что они тут совсем ни при чем. Круг подозреваемых в МИДе невелик — пять-семь человек, но всех арестовать нельзя. Как благоразумно сказал заместитель Абакумова Рюмин: «Это министер­ство — не Пищепром». Нужно опознать голос звонившего. Возника­ет идея эту задачу поручить тому же подмосковному спецобъекту.
 Объект Марфино — так называемая шарашка. Род тюрьмы, в ко­торой собран со всех островков ГУЛАГа цвет науки и инженерии для решения важных и секретных технических и научных задач. Шараш­ки удобны всем. Государству. На воле нельзя собрать в одной группе двух больших ученых: начинается борьба за славу и Сталинскую пре­мию. А здесь слава и деньги никому не грозят, одному полстакана сметаны и другому полстакана сметаны. Все работают. Выгодно и уче­ным: избежать лагерей в Стране Советов очень трудно, а шарашка — лучшая из тюрем, первый и самый мягкий круг ада, почти рай: тепло, хорошо кормят, не надо работать на страшных каторгах. Кроме того, мужчины, надежно оторванные от семей, от всего мира, от каких бы то ни было судьбостроительных проблем, могут преда­ваться свободным или относительно свободным диалогам. Дух муж­ской дружбы и философии парит под парусным сводом потолка. Может быть, это и есть то блаженство, которое тщетно пытались оп­ределить все философы древности.
 Филолог-германист Лев Григорьевич Рубин был на фронте майо­ром «отдела по разложению войск противника». Из лагерей военно­пленных он выбирал тех, кто был согласен вернуться домой, чтобы
 536
 сотрудничать с русскими. Рубин не только воевал с Германией, не только знал Германию, но и любил Германию. После январского на­ступления 1945-го он позволил себе усомниться в лозунге «кровь за кровь и смерть за смерть» и оказался за решеткой. Судьба привела его в шарашку. Личная трагедия не сломила веры Рубина в будущее торжество коммунистической идеи и в гениальность ленинского про­екта. Прекрасно и глубоко образованный человек, Рубин и в заточе­нии продолжал считать, что красное дело побеждает, а невинные люди в тюрьме — только неизбежный побочный эффект великого ис­торического движения. Именно на эту тему Рубин вел тяжелые споры с товарищами по шарашке. И оставался верен себе. В частнос­ти, продолжал готовить для ЦК «Проект о создании гражданских храмов», отдаленного аналога церквей. Здесь предполагались служите­ли в белоснежных одеждах, здесь граждане страны должны были да­вать присягу о верности партии, Отчизне, родителям. Рубин подробно писал: из расчета на какую территориальную единицу строятся храмы, какие именно даты отмечаются там, продолжительность от­дельных обрядов. Он не гнался за славой. Понимая, что ЦК может оказаться не с руки принимать идею от политзаключенного, он пред­полагал, что проект подпишет кто-нибудь из вольных фронтовых дру­зей. Главное — идея.
 В шарашке Рубин занимается «звуковидами», проблемой поисков индивидуальных особенностей речи, запечатленной графическим обра­зом. Именно Рубину и предлагают сличать голоса подозреваемых в измене с голосом человека, совершившего предательский звонок. Ру­бин берется за задание с огромным энтузиазмом. Во-первых, он пре­исполнен ненавистью к человеку, который хотел помешать Родине завладеть самым совершенным оружием. Во-вторых, эти исследова­ния могут стать началом новой науки с огромными перспективами: любой преступный разговор записывается, сличается, и злоумышлен­ник без колебаний изловлен, как вор, оставивший отпечатки пальцев на дверце сейфа. Для Рубина сотрудничать с властями в таком де­ле — долг и высшая нравственность.
 Проблему такого сотрудничества решают для себя и многие дру­гие узники шарашки. Илларион Павлович Герасимович сел «за вреди­тельство» в 30-м г., когда сажали всех инженеров. В 35-м г. вышел, к нему на Амур приехала невеста Наташа и стала его женой. Долго они не решались вернуться в Ленинград, но решились — в июне сорок первого. Илларион стал могильщиком и выжил за счет чужих смер­тей. Еще до окончания блокады его посадили за намерение изменить Родине. Теперь, на одном из свиданий, Наташа взмолилась, чтобы Ге-
 537
 расимович нашел возможность добиться зачетов, выполнить какое-ни­будь сверхважное задание, чтобы скостили срок. Ждать еще три года, а ей уже тридцать семь, она уволена с работы как жена врага, и нет уже у нее сил... Через некоторое время Герасимовичу представляется счастливая возможность: сделать ночной фотоаппарат для дверных ко­сяков, чтобы снимал всякого входящего-выходящего. Сделает: досроч­ное освобождение. Наташа ждала его второй срок. Беспомощный комочек, она была на пороге угасания, а с ней угаснет и жизнь Илла­риона. Но он ответил все же: «Сажать людей в тюрьму — не по моей специальности! Довольно, что нас посадили...»
 Рассчитывает на досрочное освобождение и друг-враг Рубина по диспутам Сологдин. Он разрабатывает втайне от коллег особую мо­дель шифратора, проект которой почти уже готов положить на стол начальству. Он проходит первую экспертизу и получает «добро». Путь к свободе открыт. Но Сологдин, подобно Герасимовичу, не уверен в том, что надо сотрудничать с коммунистическими спецслужбами. После очередного разговора с Рубиным, закончившегося крупной ссо­рой между друзьями, он понимает, что даже лучшим из коммунистов нельзя доверять. Сологдин сжигает свой чертеж. Подполковник Яконов, уже доложивший об успехах Сологдина наверх, приходит в не­описуемый ужас. Хотя Сологдин и объясняет, что осознал оши­бочность своих идей, подполковник ему не верит. Сологдин, сидев­ший уже дважды, понимает, что его ждет третий срок. «Отсюда пол­часа езды до центра Москвы, — говорит Яконов. — На этот автобус вы могли бы садиться в июне — в июле этого года. А вы не захотели. Я допускаю, что в августе вы получили бы уже первый отпуск — и поехали бы к Черному морю. Купаться! Сколько лет вы не входили в воду, Сологдин?»
 Подействовали ли эти разговоры или что-то другое, но Сологдин уступает и берет обязательство сделать все через месяц. Глеб Нержин, еще один друг и собеседник Рубина и Сологдина, становится жертвой интриг, которые ведут внутри шарашки две конкурирующие лабора­тории. Он отказывается перейти из одной лаборатории в другую. Гибнет дело многих лет: тайно записанный историко-философский труд. На этап, куда теперь отправят Нержина, его взять нельзя. Гиб­нет любовь: в последнее время Нержин испытывает нежные чувства к вольной лаборантке (и по совместительству лейтенанту МТБ) Симоч­ке, которая отвечает взаимностью. Симочка ни разу в жизни не имела отношения с мужчиной. Она хочет забеременеть от Нержина, родить ребенка и ждать Глеба оставшиеся пять лет. Но в день, когда это должно произойти, Нержин неожиданно получает свидание с
 538
 женой, с которой не виделся очень давно. И решает отказаться от Симочки.
 Усилия Рубина приносят свои плоды: круг подозреваемых в изме­не сузился до двух человек. Володин и человек по фамилии Щевронок. Еще немного, и злодей будет расшифрован (Рубин почти уверен, что это Щевронок). Но два человека — не пять и не семь. Принято решение арестовать обоих (не может же быть, чтобы второй был со­всем уж ни в чем не виновен). В этот момент, поняв, что его стара­ниями в ад ГУЛАГа идет невинный, Рубин почувствовал страшную усталость. Он вспомнил и о своих болезнях, и о своем сроке, и о тя­желой судьбе революции. И только приколотая им самим к стене карта Китая с закрашенным красным коммунистической террито­рией согревала его. Несмотря ни на что, мы побеждаем.
 Иннокентия Володина арестовали за несколько дней до отлета в заграничную командировку — в ту самую Америку. Со страшным недоумением и с великими муками (но и с некоторым даже изум­ленным любопытством) вступает он на на территорию ГУЛАГа.
 Глеб Нержин и Герасимович уходят на этап. Сологдин, сколачи­вающий группу для своих разработок, предлагает Нержину похлопо­тать за него, если тот согласится работать в этой группе. Нержин отказывается. Напоследок он совершает попытку примирить бывших друзей, а ныне ярых врагов Рубина и Сологдина. Безуспешную по­пытку.
 Заключенных, отправленных на этап, грузят в машину с надписью «Мясо». Корреспондент газеты «Либерасьон», увидев фургон, делает запись в блокноте: «На улицах Москвы то и дело встречаются авто­фургоны с продуктами, очень опрятные, санитарно-безупречные».
 В. Н. Курицын
 Раковый корпусю Роман (1968)
 Всех собрал этот страшный корпус — тринадцатый, раковый. Гони­мых и гонителей, молчаливых и бодрых, работяг и стяжателей — всех собрал и обезличил, все они теперь только тяжелобольные, вы­рванные из привычной обстановки, отвергнутые и отвергнувшие все привычное и родное. Нет у них теперь ни дома другого, ни жизни дру­гой. Они приходят сюда с болью, с сомнением — рак или нет, жить
 539
 или умирать? Впрочем, о смерти не думает никто, ее нет. Ефрем, с забинтованной шеей, ходит и нудит «Сикиверное наше дело», но и он не думает о смерти, несмотря на то что бинты поднимаются все выше и выше, а врачи все больше отмалчиваются, — не хочет он по­верить в смерть и не верит. Он старожил, в первый раз отпустила его болезнь и сейчас отпустит. Русанов Николай Павлович — ответствен­ный работник, мечтающий о заслуженной персональной пенсии. Сюда попал случайно, если уж и надо в больницу, то не в эту, где такие варварские условия (ни тебе отдельной палаты, ни специалис­тов и ухода, подобающего его положению). Да и народец подобрался в палате, один Оглоед чего стоит — ссыльный, грубиян и симулянт.
 А Костоглотов (Оглоедом его все тот же проницательный Русанов назвал) и сам уже себя больным не считает. Двенадцать дней назад приполз он в клинику не больным — умирающим, а сейчас ему даже сны снятся какие-то «расплывчато-приятные», и в гости горазд схо­дить — явный признак выздоровления. Так ведь иначе не могло и быть, столько уже перенес: воевал, потом сидел, института не кончил (а теперь — тридцать четыре, поздно), в офицеры не взяли, сослан навечно, да еще вот — рак. Более упрямого, въедливого пациента не найти: болеет профессионально (книгу патанатомии проштудировал), на всякий вопрос добивается ответа от специалистов, нашел врача Масленникова, который чудо-лекарством — чагой лечит. И уже готов сам отправиться на поиски, лечиться, как всякая живая тварь лечит­ся, да нельзя ему в Россию, где растут удивительные деревья — бере­зы...
 Замечательный способ выздоровления с помощью чая из чаги (бе­резового гриба) оживил и заинтересовал всех раковых больных, устав­ших, разуверившихся. Но не такой человек Костоглотов Олег, чтобы все свои секреты раскрывать этим свободным., но не наученным «мудрости жизненных жертв», не умеющим скинуть все ненужное, лишнее и лечиться...
 Веривший во все народные лекарства (тут и чага, и иссык-кульский корень — аконитум), Олег Костоглотов с большой насторожен­ностью относится ко всякому «научному» вмешательству в свой организм, чем немало досаждает лечащим врачам Вере Корнильевне Гангарт и Людмиле Афанасьевне Донцовой. С последней Оглоед все порывается на откровенный разговор, но Людмила Афанасьевна, «ус­тупая в малом» (отменяя один сеанс лучевой терапии), с врачебной хитростью тут же прописывает «небольшой» укол синэстрола, лекар­ства, убивающего, как выяснил позднее Олег, ту единственную ра­дость в жизни, что осталась ему, прошедшему через четырнадцать лет
 540
 лишений, которую испытывал он всякий раз при встрече с Вегой (Верой Гангарт). Имеет ли врач право излечить пациента любой ценой? Должен ли больной и хочет ли выжить любой ценой? Не может Олег Костоглотов обсудить это с Верой Гангарт при всем своем желании. Слепая вера Веги в науку наталкивается на уверенность Олега в силы природы, человека, в свои силы. И оба они идут на ус­тупки: Вера Корнильевна просит, и Олег выливает настой корня, со­глашается на переливание крови, на укол, уничтожающий, казалось бы, последнюю радость, доступную Олегу на земле. Радость любить и быть любимым.
 А Вега принимает эту жертву: самоотречение настолько в природе Веры Гангарт, что она и представить себе не может иной жизни. Пройдя через четырнадцать пустынь одиночества во имя своей един­ственной любви, начавшейся совсем рано и трагически оборвавшейся, пройдя через четырнадцать лет безумия ради мальчика, называвшего ее Вегой и погибшего на войне, она только сейчас полностью увери­лась в своей правоте, именно сегодня новый, законченный смысл приобрела ее многолетняя верность. Теперь, когда встречен человек, вынесший, как и она, на своих плечах годы лишений и одиночества, как и она, не согнувшийся под этой тяжестью и потому такой близ­кий, родной, понимающий и понятный, — стоит жить ради такой встречи!
 Многое должен пережить и передумать человек, прежде чем при­дет к такому пониманию жизни, не каждому это дано. Вот и Зоень­ка, пчелка-Зоенька, как ни нравится ей Костоглотов, не будет даже местом своим медсестры жертвовать, а уж себя и подавно постарает­ся уберечь от человека, с которым можно тайком от всех целоваться в коридорном тупике, но нельзя создать настоящее семейное счастье (с детьми, вышиванием мулине, подушечками и еще многими и мно­гими доступными другим радостями). Одинакового роста с Верой Корнильевной, Зоя гораздо плотней, потому и кажется крупнее, оса­нистее. Да и в отношениях их с Олегом нет той хрупкости-недоска­занности, которая царит между Костоглотовым и Гангарт. Как бу­дущий врач Зоя (студентка мединститута) прекрасно понимает «об­реченность» больного Костоглотова. Именно она раскрывает ему глаза на тайну нового укола, прописанного Донцовой. И снова, как пульса­ция вен, — да стоит ли жить после такого? Стоит ли?..
 А Людмила Афанасьевна и сама уже не убеждена в безупречности научного подхода. Когда-то, лет пятнадцать — двадцать назад, спас­шая столько жизней лучевая терапия казалась методом универсаль­ным, просто находкой для врачей-онкологов. И только теперь,
 541
 последние два года, стали появляться больные, бывшие пациенты он­кологических клиник, с явными изменениями на тех местах, где были применены особенно сильные дозы облучения. И вот уже Людмиле Афанасьевне приходится писать доклад на тему «Лучевая болезнь» и перебирать в памяти случаи возврата «лучевиков». Да и ее собствен­ная боль в области желудка, симптом, знакомый ей как диагносту-он­кологу, вдруг пошатнула прежнюю уверенность, решительность и властность. Можно ли ставить вопрос о праве врача лечить? Нет, здесь явно Костоглотов не прав, но и это мало успокаивает Людмилу Афанасьевну. Угнетенность — вот то состояние, в котором находится врач Донцова, вот что действительно начинает сближать ее, такую не­досягаемую прежде, с ее пациентами. «Я сделала, что могла. Но я ра­нена и падаю тоже».
 Уже спала опухоль у Русанова, но ни радости, ни облегчения не приносит ему это известие. Слишком о многом заставила задуматься его болезнь, заставила остановиться и осмотреться. Нет, он не сомне­вается в правильности прожитой жизни, но ведь другие-то могут не понять, не простить (ни анонимок, ни сигналов, посылать которые он просто был обязан по долгу службы, по долгу честного граждани­на, наконец). Да не столько его волновали другие (например, Косто­глотов, да что он вообще в жизни-то смыслит: Оглоед, одно слово!), сколько собственные дети: как им все объяснить? Одна надежда на дочь Авиету: та правильная, гордость отца, умница. Тяжелее всего с сыном Юркой: слишком уж он доверчивый и наивный, бесхребет­ный. Жаль его, как жить-то такому бесхарактерному. Очень напоми­нает это Русанову один из разговоров в палате, еще в начале лечения. Главным оратором был Ефрем: перестав зудеть, он долго читал какую-то книжечку, подсунутую ему Костоглотовым, долго думал, молчал, а потом и выдал: «Чем жив человек?» Довольствием, специальностью, родиной (родными местами), воздухом, хлебом, водой — много раз­ных предположений посыпалось. И только Николай Павлович уве­ренно отчеканил: «Люди живут идейностью и общественным благом». Мораль же книги, написанной Львом Толстым, оказалась совсем «не наша». Лю-бо-вью... За километр несет слюнтяйством! Ефрем заду­мался, затосковал, так и ушел из палаты, не проронив больше ни слова. Не так очевидна показалась ему неправота писателя, имя кото­рого он раньше-то и не слыхивал. Выписали Ефрема, а через день вернули его с вокзала обратно, под простыню. И совсем тоскливо стало всем, продолжающим жить.
 Вот уж кто не собирается поддаваться своей болезни, своему горю, своему страху — так это Демка, впитывающий все, о чем бы ни го-
 542
 ворилось в палате. Много пережил он за свои шестнадцать лет: отец бросил мать (и Демка его не обвиняет, потому как она «скурвилась»), матери стало совсем не до сына, а он, несмотря ни на что, пытался выжить, выучиться, встать на ноги. Единственная радость ос­талась сироте — футбол. За нее он и пострадал: удар по ноге — и рак. За что? Почему? Мальчик со слишком уж взрослым лицом, тя­желым взглядом, не талант (по мнению Вадима, соседа по палате), однако очень старательный, вдумчивый. Он читает (много и бестол­ково), занимается (и так слишком много пропущено), мечтает по­ступить в институт, чтобы создавать литературу (потому что правду любит, его «общественная жизнь очень разжигает»). Все для него впервые: и рассуждения о смысле жизни, и новый необычный взгляд на религию (тети Стефы, которой и поплакаться не стыдно), и пер­вая горькая любовь (и та — больничная, безысходная). Но так силь­но в нем желание жить, что и отнятая нога кажется выходом удачным: больше времени на учебу (не надо на танцы бегать), посо­бие по инвалидности будешь получать (на хлеб хватит, а без сахара обойдется), а главное — жив!
 А любовь Демкина, Асенька, поразила его безупречным знанием всей жизни. Как будто только с катка, или с танцплощадки, или из кино заскочила эта девчонка на пять минут в клинику, просто прове­риться, да здесь, за стенами ракового, и осталась вся ее убежденность. Кому она теперь такая, одногрудая, нужна будет, из всего ее жизнен­ного опыта только и выходило: незачем теперь жить! Демка-то, может быть, и сказал зачем: что-то надумал он за долгое лечение-уче­ние (жизненное учение, как Костоглотов наставлял, — единственно верное учение), да не складывается это в слова.
 И остаются позади все купальники Асенькины ненадеванные и некупленные, все анкеты Русанова непроверенные и недописанные, все стройки Ефремовы незавершенные. Опрокинулся весь «порядок мировых вещей». Первое сживание с болезнью раздавило Донцову, как лягушку. Уже не узнает доктор Орещенков своей любимой уче­ницы, смотрит и смотрит на ее растерянность, понимая, как совре­менный человек беспомощен перед ликом смерти. Сам Дормидонт Тихонович за годы врачебной практики (и клинической, и консульта­тивной, и частной практики), за долгие годы потерь, а в особенности после смерти его жены, как будто понял что-то свое, иное в этой жизни. И проявилось это иное прежде всего в глазах доктора, глав­ном «инструменте» общения с больными и учениками. Во взгляде его, и по сей день внимательно-твердом, заметен отблеск какой-то отреченности. Ничего не хочет старик, только медной дощечки на
 543
 двери и звонка, доступного любому прохожему. От Людочки же он ожидал большей стойкости и выдержки.
 Всегда собранный Вадим Зацырко, всю свою жизнь боявшийся хотя бы минуту провести в бездействии, месяц лежит в палате рако­вого корпуса. Месяц — и он уже не убежден в необходимости совер­шить подвиг, достойный его таланта, оставить людям после себя новый метод поиска руд и умереть героем (двадцать семь лет — лер­монтовский возраст!).
 Всеобщее уныние, царившее в палате, не нарушается даже пестро­той смены пациентов: спускается в хирургическую Демка и в палате появляются двое новичков. Первый занял Демкину койку — в углу, у двери. Филин — окрестил его Павел Николаевич, гордый сам своей проницательностью. И правда, этот больной похож на старую, муд­рую птицу. Очень сутулый, с лицом изношенным, с выпуклыми отеч­ными глазами — «палатный молчальник»; жизнь, кажется, научила его только одному: сидеть и тихо выслушивать все, что говорилось в его присутствии. Библиотекарь, закончивший когда-то сельхозакадемию, большевик с семнадцатого года, участник гражданской войны, отрек­шийся от жизни человек — вот кто такой этот одинокий старик. Без друзей, жена умерла, дети забыли, еще более одиноким его сделала бо­лезнь — отверженный, отстаивающий идею нравственного социализма в споре с Костоглотовым, презирающий себя и жизнь, проведенную в молчании. Все это узнает любивший слушать и слышать Костоглотов одним солнечным весенним днем... Что-то неожиданное, радостное тес­нит грудь Олегу Костоглотову. Началось это накануне выписки, радовали мысли о Веге, радовало предстоящее «освобождение» из клиники, радо­вали новые неожиданные известия из газет, радовала и сама природа, прорвавшаяся, наконец, яркими солнечными деньками, зазеленевшая первой несмелой зеленью. Радовало возвращение в вечную ссылку, в милый родной Уш-Терек. Туда, где живет семья Кадминых, самых счас­тливых людей из всех, кого встречал он за свою жизнь. В его кармане две бумажки с адресами Зои и Веги, но непереносимо велико для него, много пережившего и от многого отказавшегося, было бы такое про­стое, такое земное счастье. Ведь есть уже необыкновенно-нежный цве­тущий урюк в одном из двориков покидаемого города, есть весеннее розовое утро, гордый козел, антилопа нильгау и прекрасная далекая звезда Вега... Чем люди живы.
 Т. В. и М. Г. Павловец
 Даниил Александрович Гранин р. 1919
 Иду на грозу. Роман (1962)
 Спокойное течение рабочего утра в лаборатории № 2 нарушил вне­запный приход шефа члена-корреспондента А. Н. Голицына. Он сде­лал разносы сотрудникам, а затем ворчливым голосом велел, чтоб Сергей Крылов подал заявление на должность начлаба. Воцарилась ти­шина. Считалось, что вакансию предстоит занять Агатову. У него была репутация посредственного ученого, но неплохого организатора. К Крылову же в это утро зашел институтский приятель — блиста­тельный Олег Тулин, веселый, общительный красавец и талантливый ученый. Он приехал в Москву добиваться разрешения на исследова­ние с самолета, очень рискованное. Генерал Южин разрешил с боль­шим скрипом, но все равно у Тулина было ощущение, что иначе случиться все-таки не могло — удача всегда сопутствовала ему. А вот Крылову — не сопутствовала. Пока Тулин был у генерала, честолюби­вый Агатов провел небольшую интригу, и в результате Крылов ушел из института. Это крушение у Сергея было далеко не первым. Офор­мив расчет, он поехал туда, где проводил зимой исследовательские ра­боты. Вместе с ним на озере работала Наташа. Тогда Сергею хотелось, чтобы все, случившееся между ними, осталось просто при­ятным случаем. Теперь он знал, что без Наташи не может. Но на месте узнал, что Наташа Романова, забрав сына, ушла от мужа, до­вольно известного художника. Адреса ее не имел никто.
 545
 У Крылова, в противоположность Тулину, всегда все шло через пень-колоду. На первом курсе он еле тянул по всем предметам, и к нему прикрепили отличника Тулина. Сергей преклонялся перед спо­собностями Олега, Олег же с радостью опекал нового друга. У Сергея проснулся интерес к науке. К концу третьего курса Крылова исклю­чили (он повздорил с одним доцентом), несмотря на защиту Тулина, который был тогда комсомольским вожаком. Старшая сестра того же Тулина устроила Крылова к себе на завод контролером ОТК, Здесь го­лова его была свободна, и он обдумывал несколько глобальных физи­ческих проблем. Товарищи по работе и общежитию считали его чудиком. Но перестали, когда главный конструктор завода Гатенян взял его в свое бюро. Крылов стал печататься в техническом журнале, о нем стали поговаривать на заводе, пророчили быструю и блестящую карьеру. Гатенян организовал Крылову доклад на семинаре в институ­те физики. После этого парень подал заявление об уходе. Там, в ин­ституте, он впервые понял, что такое настоящие ученые. Они казались ему сонмом богов. Сидя верхом на обычных стульях, куря заурядные сигареты, они перекидывались фразами, смысл которых он мог бы понять лишь спустя часы напряженных раздумий. Юпитером среди этих богов был Данкевич. Со временем Крылов стал у Данкевича старшим лаборантом, потом научным сотрудником, и ему дали самостоятельную тему. Он сидел, окруженный приборами, включал, выключал, настраивал — беспрерывно работал. Для счастья ему боль­ше ничего нужно не было.
 Но постепенно Крылову стало казаться, что его шеф замахивается на большее, чем то, что в состоянии достичь, что работа зашла в тупик и они никогда не добьются результатов. Попробовал объяс­ниться. Сообщил, что хотел бы заняться атмосферным электричест­вом. «Не знал, что вас интересует быстрый успех», — сказал Дан и подписал Крылову характеристику для годовой кругосветной экспеди­ции на геофизическом корабле. Когда Сергей вернулся, то узнал, что его девушка Лена выходит замуж и что Данкевич умер, а гипотезы Дана блестяще оправдались, открывая огромные возможности. В этой новой ситуации замдиректора института Лагунов стал возить Крылова с одного важного совещания на другое. Представлять солидным людям в качестве ученика Данкевича... Впереди вновь забрезжила воз­можность сделать карьеру... Но когда приехавший из Москвы Голи­цын, корифей в области атмосферного электричества, сообщил ему, что незадолго перед кончиной Дан просил его взять на работу Крыло­ва, сказав, что тот оставил утвержденную и начатую диссертацию. Они славно работали с Голицыным — до того момента, когда старик
 546
 предложил ему должность начлаба и последовал ход от Агатова. Рас­ставание с Голицыным — и Крылов снова оказался не у дел. Опять помог Тулин: позвал работать к себе, в новоутвержденном экспери­менте по управлению грозой. Крылов колебался: многое в работе Олега казалось ему сырым и бездоказательным. Но рискнуть все же стоило. И они полетели на юг с группой сотрудников.
 Грозовое облако сравнивают с электрической машиной, обычным генератором. Но у облака нет проводов, и непонятно, как оно «вклю­чается» и почему останавливается. Работать мешал курировавший ра­боты Агатов — он категорически запрещал входить в грозовое облако. Формально он был прав, но вне облака получить решающие результаты представлялось сложным. В какой-то момент Тулину пона­добилось уехать на деловое свидание. Руководить полетом должен был Крылов. Уехал Тулин с Женей, и влюбленный в девушку член их группы Ричард сидел безучастный, с остановившимися глазами. Потом Крылов отчетливо вспомнил, что, вопреки инструкции, пара­шют у парня валялся на кресле.
 Сводка была совершенно благополучная. В полете Агатов заметил, что у приборов, с которыми он работал, сели батареи, и переключил их на питание от батарей грозоуказателя. Указатель понадобиться не мог. Ведь они не имели права заходить в грозу. Гроза внезапно нале­тела с запада и замкнулась. Указатель не работал, пилот не мог сори­ентироваться. Люди стали выбрасываться с парашютами. Ричард кинулся вытаскивать кассеты с записями приборов и заметил отвин­ченный разъем питания указателя... В салоне остались лишь он да Агатов. Агатов ударил аспиранта ногой и почувствовал, как рука Ри­чарда, державшаяся за лямки его парашюта, разжалась. Тогда он под­тянулся к люку и перевалил через край. На следующий день после похорон Ричарда прилетела комиссия по расследованию. Крылов, по мнению многих, держался глупо — доказывал, что указатель должен был сработать, добивался продолжения работ. Тулин же от темы от­казался. Всеобщее сочувствие было на его стороне — такой талантли­вый, переживает, а этот Крылов... Тулину стали сочувствовать еще сильнее, когда стало известно, что Крылов пошел против него. Кстати, многие считали, что и аварии бы никакой не было, полети в тот день Тулин, счастливчик и везунчик.
 Лагунов требовал отдать Крылова под суд. Южину было обидно, что Тулин, в которого он так поверил, раскис. Это Тулин должен был держаться стойко, а не этот простак Крылов. Тему закрыли. Счас­тливчика Тулина взяли на работы по спутникам. А Крылов, как ни странно, продолжал работать над закрытой темой. На прощание его
 547
 везучий друг попытался ему втолковать: начальство не разрешит про­должать эксперимент. Ах, Крылова интересует только наука? Но в самом лучшем случае все придется начинать с самого нуля. Ладно, он, Тулин, попозже вытащит его из очередной лужи. Крылов же теперь ясно понимал, что его бывший друг пошел на компромисс, потому что ему нужен успех, признание, слава, — как будто для ученого не­достаточно научного результата. Каждый день Крылов садился рабо­тать. Временами было безнадежно, но вскоре многое прояснилось. Тогда он показал результаты Голицыну. Вскоре стало известно, что академик Лихов, Голицын и кое-кто еще требуют восстановления эксперимента. А потом было дано, подписано, утверждено и заверено разрешение. Крылов узнал, что в экспедиции встретится с Наташей. А потом случайно встретил Голицына. Тот поинтересовался: как ваши дела? «Чудно, — сказал Крылов, — отличная группа подбирается». — Кто же?» — спросил Голицын. «Я, один я. Зато крепкий, спаянный коллектив». «И еще Ричард», — подумал он.
 И. Н. Слюсарева
 Александр Моисеевич Володин р. 1919
 Пять вечеров. Пьеса (1959)
 Действие происходит в Ленинграде.
 Вечер первый. В комнате сидят Зоя и Ильин. Зоя — продавщица в гастрономе. Ильин в Ленинграде в отпуске, живет он где-то на Севе­ре. Отпуск заканчивается — скоро уезжать. Он рассказывает Зое, что в соседнем доме, над аптекой, жила его первая любовь, красавица, которую подруги звали Звезда. Он переписывался с нею всю войну, а потом перестал писать. Ильину хочется увидеть, какая она сейчас. Он обещает Зое скоро вернуться, быстро собирается и идет узнать — может, она еще там живет.
 Комната Тамары. Она сначала никак не может вспомнить Ильи­на, только предъявленный им паспорт все объясняет. Тамара расска­зывает ему, что работает мастером на «Красном треугольнике», что ее работа интересная, ответственная, что живет с племянником Славой. А сестры Люси нет — в блокаду умерла. Слава учится в технологичес­ком, где до войны учился Ильин.
 Ильин рассказывает, что работает главным инженером на хими­ческом заводе в Подгорске. Это один из крупнейших заводов в Союзе. А здесь — в командировке. На три-четыре дня. Тамара пред­лагает ему пожить эти дни у них с условием, что тот никого сюда не будет водить. Ильин соглашается и уходит в маленькую комнату. Та­мара ложится спать.
 549
 В квартиру входят Катя и Слава. Тамара делает им замечание, что уже полночь, что молоденьким девушкам нехорошо так себя вести, что Катя отвлекает Славу от занятий. Катя в ответ говорит, что двой­ки Слава получает не из-за нее, а из-за соседки Лидочки, с которой Слава поссорился и которая поэтому не дает ему свои конспекты. Катя уходит. Тамара пытается усовестить Славу, однако тот говорит, что насыщен теорией по горло. Входит Ильин и слушает. Славе не­приятно это, поэтому он сразу же соглашается с Ильиным, что пора спать, и уходит в маленькую комнату с раскладушкой. Ильин расска­зывает Славе их с Тамарой историю и обещает спустить со Славы семь шкур, если тот обидит при нем Тамару. Он говорит, что наме­рен обеспечить этой женщине счастливую жизнь хотя бы на те дни, что проживет здесь.
 Вечер второй. Ильин, Слава и Катя убирают празднично всю квартиру к приходу Тамары. Пришедшей Тамаре сначала не нравит­ся, что кто-то распоряжается в ее доме без нее, однако потом она с удовольствием приглашает всех за стол — ужинать. Когда Катя со Славой уходят, Тамара поет под гитару песню, которую они с Ильи­ным пели много лет назад: «Миленький ты мой...» Неожиданно она говорит, что было бы ужасно, если бы она вышла за кого-нибудь замуж. Ильин просит повторить, но Тамара не отвечает. В комнате гаснет свет.
 Вечер третий. Катя, которая работает на коммутаторе, слышит, как Ильин говорит Зое, что не сможет прийти. Действие переносится в комнату Тамары. Ильин собирается уезжать и зовет Тамару ехать с ним, правда, не в Подгорск, а на Север, где думает устроиться шофе­ром, бросив свое инженерство. Тамара не понимает, для чего ему бросать все и ехать на Север, и отказывается от приглашения. Ильин отправляет ее в магазин под предлогом покупки ему еды на дорогу, а сам уезжает, не простившись. Слава запрещает Тамаре догнать ушед­шего Ильина. Он не хочет, чтобы Тамара унижалась.
 Вечер четвертый. Комната Тимофеева, друга Ильина. Тамара ищет здесь Ильина. Услышав ее голос, тот просит Тимофеева не вы­давать его и прячется. Тимофеев говорит Тамаре, что давно не видел Ильина. В это время Тимофееву звонят с химкомбината, из Подгорска. Тамара узнает, что Ильин сказал ей неправду о своей жизни, присвоив биографию Тимофеева, что на самом деле он шофер на Се­вере. Тимофеев считает Ильина безалаберным, но Тамара горячо его защищает. Она оставляет свой адрес для Ильина и уходит. Тимофеев советует Ильину догнать Тамару и молить ее о прощении. Для Ильи­на это исключено. Он уходит.
 550
 Вечер пятый. Катя рассказывает переживающей Тамаре о сущест­вовании Зои. Тамара решает поискать Ильина там. Однако Ильин с Зоей расстался. Тамара не застает его. Зоя оскорбительно с ней разго­варивает, и Тамара уходит, так ничего и не добившись.
 Катя разыскивает на вокзале Ильина. Ильин хочет напиться перед отъездом. Катя пытается ему помешать, потом начинает пить вместе с ним. Катя рассказывает ему о Славе, Ильин ей — о Тамаре, о том, как она его провожала на фронт, наконец рассказывает всю правду о себе.
 В это время Тамара рассказывает Славе ту же историю об их про­щании. Приходит Катя. Она пьяна. Отдает Славе тетрадь конспектов, которую она для него переписала за одну ночь. Тамара укладывает ее на кровать. Приходит Тимофеев. Он ищет Ильина. Берется починить перегоревший рефлектор. Тут возвращается Ильин. Он говорит, что он не неудачник, что он полезен для общества, что он свободный и счастливый человек. Тамара говорит ему, что она все знает и что она гордится им. Напоминает Ильину, что тот звал ее с собой на Север. Теперь она согласна ехать. Ильин целует ей руки и обещает, что она никогда об этом не пожалеет. Тамара, то ли радуясь, то ли страшась за свое счастье, вслух желает, чтобы не было войны.
 Ю. В. Полежаева
 Старшая сестра. Пьеса (1961)
 В Ленинграде живут сестры — Надя и Лида Рязаевы. Они рано оста­лись без родителей и росли в детском доме. Сейчас Надя работает на стройке и учится в техникуме. Лида — школьница.
 Придя однажды домой, Надя застает у Лиды ее друга по школе Кирилла. Они спорят о счастье. Лида считает, что счастье — в труде, когда трудишься не для себя, а для других. Однако, когда Кирилл спрашивает ее, а счастлива ли сама она, Лида отвечает «нет". Прихо­дит дядя Рязаевых — ухов. Он считает, что философствования Ки­рилла о жизни «кустарны». Кирилл спорит с ним и в конце концов уходит.
 Неожиданно появляется некто Огородников. Его вызвали в пар­тийный комитет и обвинили в том, что он преследует Надю своими ухаживаниями. Надя объясняет, что она просто фантазировала, рас-
 551
 сказывая о нем подругам. Огородников требует, чтобы она объяснила это его жене. Он набирает телефонный номер и передает трубку Наде. Надя выслушивает все и признается, что пошутила. Огородни­ков уходит, не прощаясь. ухов, рассерженный выходкой Нади, ухо­дит следом.
 Оставшись одни, девушки начинают вслух читать «Войну и мир». Лида заканчивает школу и собирается поступать по Надиному жела­нию в театральное училище. Ей страшно, что у нее ничего не полу­чится, но Надя уверена, что у ее сестры огромный талант. Над их детским домом шефствовал театр, их часто водили на спектакли, и она навсегда запомнила, как горели тогда у Лиды глаза. Теперь она помогает сестре готовить монолог и всеми силами души хочет, чтобы та прошла отбор.
 Действие переносится в театральное училище, где идут экзамены. Лида волнуется, что ничего не знает и не помнит. Надя почти вталки­вает ее в кабинет, где принимает комиссия. Когда Лида через какое-то время выходит, понятно, что она не прошла. Надя ей не верит. Она идет сама говорить с комиссией, в которой сидит режиссер Вла­димиров, с которым Надя была когда-то знакома. Владимиров вспо­минает ее и требует, чтобы монолог читала она. Надя не слушает его и уговаривает принять ее сестру. Владимиров стоит на своем. Тогда Надя читает единственное, что помнит наизусть, — отрывок из ста­тьи о театре.
 Вернувшись домой, где их уже ждет ухов, девушки рассказывают о том, что Надя прошла отбор, а Лида — нет. Дядя уговаривает Надю не бросать техникум и работу, говорит, что это — профессия, а театром можно заниматься и на досуге, что у артистов почти всегда трудные времена, нет ролей, нет пьес, ничего нет, просит Надю поду­мать и о сестре — на одну стипендию им не прожить. Надя соглаша­ется: к сожалению, он прав.
 Проходит два года. Лида лежит в постели, она больна: последствия лыжного похода, организованного Кириллом. Кирилл, пришедший ее проведать, выслушивает многочисленные упреки сестер. Приходит ухов. Он выгоняет Кирилла с тем, чтобы тот больше не смел подхо­дить к Лиде. Лида пытается его догнать, но ухов насильно укладывает ее обратно в постель. В дверь звонят. ухов приводит застенчивого че­ловека лет тридцати. Это Владимир Львович, с которым ухов хотел познакомить Надю, надеясь на то, что из этого знакомства может вы­расти женитьба. Владимир просит Надю рассказать о себе, но той не хочется. Она прямо говорит Владимиру, что ему лучше уйти. Него­дующий ухов тоже уходит. Надя извиняется перед Лидой, что позво-
 552
 лила выгнать Кирилла, однако, она считает, так будет лучше. Она го­ворит, что хочет Лиде только счастья, вспоминает их детство и не верит, что ничего этого уже нельзя вернуть.
 Проходит еще два года. Кирилл с Лидой опять встречаются, толь­ко Кирилл теперь женат. Он скрывает от жены свои отношения с Лидой. Для Кирилла это положение отвратительно. Он ненавидит ложь, но систематически врет жене. Но он не может и потерять все то, что связывает его с Лидой. Лида сомневается, любовь ли это, но Кирилла ни в чем не винит.
 ухов просит Надю не пускать Кирилла в дом, Надя его не слуша­ет. Она ходила в театр и попросила себе маленькую роль: ей все равно какую — лишь бы хоть что-то дали. Владимиров говорит ей, что она потеряла индивидуальность.
 Неожиданно приходит жена Кирилла — Шура. Она ищет мужа, так как ей предложили билеты на концерт. Она учительница, у нее веселый характер, она очень хороший человек. Приходят Кирилл и Лида. Надя обещает уходящей Шуре, что Кирилл сюда больше не придет.
 Лида говорит сестре, что не будет жить так, как та хочет, обвиня­ет сестру в том, что они прогнали Кирилла, говорит, что здравый смысл не приносит счастья. Надя от злости ударяет Лиду по лицу, потом говорит, что виновата и не имеет права ничего требовать от них с Кириллом. Она замечает, что у нее все слова и мысли, как у Ухова. Лида собирается уходить. Надя пытается ее удержать, но та все-таки уходит.
 Надя рухнула на кровать, качает головой и повторяет только одно:
 «Что делать?»
 Ю. В. Полежаева
 Борис Исаакович Балтер 1919-1974
 До свидания, мальчики. Повесть (1962)
 В ту весну мы кончали девятый класс. У каждого из нас были планы на будущее. Я (Володя Белов), например, собирался стать геологом. Саша Кригер должен был пойти в медицинский институт, потому что врачом был его отец. Витька Аникин хотел стать учителем.
 Сашка и Витька дружили с Катей и Женей. Я — с Инкой Ильи­ной; она была младше нас на два года. Мы жили в городе на берегу Черного моря.
 После выпускного экзамена по математике нас троих и Павла Баулина, матроса из порта (он был чемпионом Крыма по боксу), вы­звали в горком комсомола и предложили поступить в военное училище.
 Мы были согласны. Но что скажут наши родители? Хотя за маму я был спокоен. Я гордился мамой, ее известностью в городе, гордился тем, что она сидела в царской тюрьме и отбывала ссылку.
 Сестры мои Лена и Нина работали в Заполярье. Старшая, Нина, была замужем. Ее муж Сережа в восемнадцать лет уже командовал эскадроном, потом учился на рабфаке, кончил Промакадемию. Он был геологом.

<< Пред.           стр. 15 (из 25)           След. >>

Список литературы по разделу