<< Пред.           стр. 3 (из 21)           След. >>

Список литературы по разделу

 Счастливая куртизанка, или история жизни и всевозможных превратностей судьбы мадемуазель де Бело, впоследствии именуемой графиней де Винпельсгейм Германской, она же особа, известная во времена Карла II под именем леди Роксаны (The fortunate mistress; or, a history of the life and vast variety of fortunes of mademoiselle de Beleau, afterwards call'd the countess de Wintselsheim in Germany. Being the person known by the name of the lady Roxana, in the time of king Charles II)
 Роман (1724)
 Героиня, столь пышно представленная на титуле, на самом деле зва­лась Сьюзен, что выяснится к концу книги, в случайной оговорке («дочь моя была наречена моим именем»). Однако в своей перемен­чивой жизни она столько раз меняла «роли», что закрепилось имя Роксана — по «роли», сыгранной ею в свой звездный час. Но правы и те ученые, кто, недоглядев ее подлинное имя, объявляют ее ано­нимной и делают заключение о типажности героини: она и впрямь продукт своего времени, социальный тип.
 Вообще говоря, Роксана — француженка. Она родилась в городе Пуатье, в семье гугенотов. В 1683 г., когда девочке было около десяти лет, родители, спасаясь от религиозных преследований, перебрались с нею в Англию. Стало быть, год ее рождения — 1673-й. В пятнадцать лет отец выдал ее замуж за лондонского пивовара, тот, никудышный хозяин, за восемь лет брака промотал женино приданое, продал пи­воварню и однажды утром «вышел со двора с двумя слугами» и на­всегда уехал, оставив жену с детьми мал мала меньше (всего их пятеро). Злосчастное замужество дает случай «скорой на язык» и не­глупой героине провести классификацию «дураков», из которых ее муж совмещал сразу несколько разновидностей, и предостеречь чита­тельниц от опрометчивого решения связать судьбу с одним из таких.
 Положение ее плачевно. Родственники сбежавшего мужа отказы­вают в помощи, с ней остается только преданная служанка Эми. Ей и двум сердобольным старухам (одна из них вдовая тетка мужа) приходит в голову отвести четверых детей (самого младшего взял под свое попечительство приход) к дому их дяди и тетки и, буквально втолкнув их через порог, бежать прочь. Этот план осуществляется,
 [40]
 
 
 пристыженные совестливым дядей родственники решают сообща за­ботиться о малютках.
 Между тем Роксана продолжает оставаться в доме, и более того: хозяин не спрашивает платы, сочувствуя ее жалкому положению, оказывает всяческое вспомоществование. Смышленая Эми смекает, что такое участие едва ли бескорыстно и ее госпоже предстоит из­вестным образом расплатиться. Так оно и случается. После в шутку затеянного «свадебного ужина», убежденная доводами Эми в спра­ведливости домоганий своего благодетеля, Роксана уступает ему, со­провождая жертву многоречивым самооправданием («Нищета — вот что меня погубило, ужасающая нищета»). Уже не в шутку, а всерьез составляется и «договор», где подробно и точно оговоренные деньги и вещи гарантируют героине материальную обеспеченность.
 Не сказать, что она легко переживает свое падение, хотя надо учитывать корректирующие оценки задним числом, которые выносит «поздняя» Роксана, погрязшая в пороке и, похоже, полная искренне­го раскаяния. Симптомом наступающей нравственной глухоты стано­вится совращение ею «верной Эми», которую она укладывает в постель к своему сожителю. Когда выясняется, что Эми забеременела, Роксана, чувствуя свою вину, решает «взять этого ребенка и заботить­ся как о собственном». О собственных ее детях, мы знаем, заботятся другие, так что и эту девочку сплавят кормилице, и более о ней ниче­го не будет сказано. У самой Роксаны только на третьем году рожда­ется девочка (она умрет шести недель от роду), а еще через год родится мальчик.
 Среди занятий ее сожителя («мужа», как настаивает он сам и кем по сути является) — перепродажа ювелирных изделий (отчего в веренице удостоенных ее милостей он будет значиться как «юве­лир»). Дела требуют его отъезда в Париж, Роксана едет с ним. Од­нажды он собирается в Версаль к принцу ***скому. Роксану охватывает недоброе предчувствие, она пытается его удержать, но связанный словом ювелир уезжает, и на пути в Версаль среди бела дня его убивают трое грабителей. Законных прав наследницы у Рок­саны нет, но при ней камни, векселя — словом, ее положение не сравнить с тем ничтожеством, из которого ее поднял погибший бла­годетель. Да и Роксана теперь другая — трезвая деловая женщина, она с редким самообладанием (при этом вполне искренне скорбя о ювелире) устраивает свои дела. Например, подоспевшему лондонско­му управляющему она представляется француженкой, вдовой его хо­зяина, не ведавшей о существовании другой, английской жены, и
 [41]
 
 
 грамотно требует «вдовьей доли». Тем временем предупрежденная Эми продает в Лондоне обстановку, серебро, заколачивает дом.
 Принц, не дождавшийся в тот злополучный день ювелира, выка­зывает Роксане сочувствие, сначала прислав своего камердинера, а потом и заявившись самолично. Результатом визита стали ежегодная пенсия на все время ее пребывания в Париже и с необыкновенной быстротой крепнущие отношения с принцем («графом де Клераком»). Естественно, она делается его любовницей, по какому случаю выводится уже обязательная мораль в назидание «несчастным жен­щинам». Их связь продлится восемь лет, Роксана родит принцу двоих детей. Преданная Эми, ее верное зеркало, дает соблазнить себя ка­мердинеру принца, добавляя хозяйке запоздалые раскаяния в перво­начальном совращении девушки.
 Размеренная жизнь гироини неожиданно дает сбой: в Медонском дворце дофина, куда Роксана наезжает со своим принцем, она видит среди гвардейцев своего пропавшего мужа-пивовара. Страшась разо­блачения, она подсылает к нему Эми, та сочиняет жалостливую исто­рию о впавшей в крайнюю нищету и сгинувшей в неизвестности госпоже (впрочем, и вполне правдиво поведав первоначальные горес­ти оставленной с малыми детьми «соломенной вдовы»). По-прежне­му ничтожество и бездельник, пивовар пытается вытянуть из Эми довольно большую сумму — якобы на покупку офицерского патента, но удовлетворяется одним-единственным пистолетом «взаймы», после чего старательно избегает ее. Застраховывая себя от дальнейших не­желательных встреч, Роксана нанимает сыщика — «наблюдать за всеми его перемещениями». И до срока она теряет его вторично, на сей раз с неимоверным облегчением.
 Между тем принц получает от короля поручение ехать в Италию. По обыкновению благородно поломавшись (якобы не желая созда­вать ему дополнительные трудности), Роксана сопровождает его. Эми остается в Париже стеречь имущество («я была богата, очень бога­та»). Путешествие длилось без малого два года. В Венеции она родила принцу второго мальчика, но тот вскоре умер. По возвращении в Париж, еще примерно через год, она родила третьего сына. Их связь прерывается, следуя переменчивой логике ее непутевой жизни: опас­но занемогла жена принца («превосходная, великодушная и поисти­не добрая жена») и на смертном одре просила супруга сохранять верность своей преемнице («на кого бы ни пал его выбор»). Сра­женный ее великодушием, принц впадает в меланхолию, замыкается в одиночестве и оставляет Роксану, взяв на себя расходы по воспита­нию их сыновей.
 [42]
 
 
 Решив вернуться в Англию («я все же почитала себя англичан­кой») и не зная, как распорядиться своим имуществом, Роксана на­ходит некоего голландского купца, «славящегося своим богатством и честностью». Тот дает дельные советы и даже берется продать ее дра­гоценности знакомому ростовщику-еврею. Ростовщик сразу узнает камни убитого восемь лет назад ювелира, объявленные тогда украден­ными, и, естественно, подозревает в Роксане сообщницу скрывшихся убийц. Угроза ростовщика «расследовать это дело» пугает ее не на шутку. К счастью, он посвящает в свои планы голландского негоциан­та, а тот уже дрогнул перед чарами Роксаны и сплавляет ее в Роттер­дам, устраивая между тем ее имущественные дела и водя за нос ростовщика.
 На море разыгрывается шторм, перед его свирепостью Эми горь­ко кается в своей беспутной жизни, Роксана молча вторит ей, давая обещания совсем перемениться. Судно относит к Англии, и на суше их раскаяние скоро забывается. В Голландию Роксана отправляется одна. Роттердамский купец, которого ей рекомендовал голландский негоциант, благополучно устраивает ее дела, в том числе и с опасны­ми камнями. В этих хлопотах проходит полгода. Из писем Эми она узнает, что муж-пивовар, как узнал приятель Эми, камердинер прин­ца, погиб в какой-то потасовке. Потом выяснится, что Эми выдумала это из лучших чувств, желая своей госпоже нового замужества. Муж-«дурак» таки погибнет, но много позже. Пишет ей из Парижа и бла­годетель — голландский купец, претерпевший много неприятностей от ростовщика. Раскапывая биографию Роксаны, он опасно подбира­ется к принцу, но тут его останавливают: на Новом мосту в Париже двое неизвестных отрезают ему уши и грозят дальнейшими неприят­ностями, если он не уймется. Со своей стороны, ограждая собствен­ное спокойствие, честный купец заводит ябеду и усаживает ростовщика в тюрьму, а потом, от греха подальше, и сам уезжает из Парижа в Роттердам, к Роксане.
 Они сближаются. Честный купец предлагает брак (его парижская жена умерла), Роксана отказывает ему («вступивши в брак, я теряю все свое имущество, которое перейдет в руки мужа»). Но объясняет она свой отказ отвращением к браку после злоключений, на какие ее обрекла смерть мужа-ювелира. Негоциант, впрочем, догадывается об истинной причине и обещает ей полную материальную независи­мость в браке — он не тронет ни пистоля из ее состояния. Роксане приходится измышлять другую причину, а именно — желание духов­ной свободы. В своих речах она выказывает себя изощреннейшей софисткой, впрочем, и на попятный ей поздно идти из страха быть
 [43]
 
 
 уличенной в корыстолюбии (даже при том, что она ждет от него ре­бенка). Раздосадованный купец возвращается в Париж, Роксана едет «попытать счастья» (мысли ее, конечно, о содержании, а не о браке) в Лондон. Она поселяется в фешенебельном районе, Пел-Мел, рядом с дворцовым парком, «под именем знатной француженки». Строго говоря, безымянная до сих пор, она всегда безродна. Живет она на широкую ногу, молва еще больше умножает ее богатство, ее осажда­ют «охотники за приданым». В управлении ее состоянием ей толково помогает сэр Роберт Клейтон (это реальное лицо, крупнейший фи­нансист того времени). Попутно Дефо подсказывает «английским дворянам», как те могли бы умножить свое состояние, «подобно тому, как купцы увеличивают свое».
 Героиня переворачивает новую страницу своей биографии: двери ее дома открываются для «высокопоставленных вельмож», она уст­раивает вечера с карточными играми и балы-маскарады, на один из них инкогнито, в маске, является сам король. Героиня предстает перед собранием в турецком костюме (не умея думать иначе, она, конечно, не забывает сказать, за сколько пистолей он ей достался) и исполняет турецкий же танец, повергая всех в изумление. Тогда-то некто и воскликнул — «Да ведь это сама Роксана!» — тем дав нако­нец героине имя. Этот период — вершина ее карьеры: последующие три года она проводит в обществе короля — «вдали от света», как объявляет она с кокетливо-самодовольной скромностью. Возвращает­ся она в общество баснословно богатой, слегка поблекшей, но еще способной покорять сердца. И скоро находится «джентльмен знатно­го рода», поведший атаку. Он, правда, глупо начал, рассуждая «о любви, предмете, столь для меня смехотворном, когда он не соединен с главным, то есть с деньгами». Но потом чудак исправил положение, предложив содержание.
 В образе Роксаны встретились два времени, две эпохи — Рестав­рация (Карл II и Яков I), с ее угарным весельем и беспринципнос­тью, и последовавшее за нею пуританское отрезвление, наступившее с воцарением Вильгельма III и далее крепнувшее при Анне и Георгах. Дефо был современником всех этих монархов. Развратная жизнь, ко­торой Роксана предается, вернувшись из Парижа в Лондон, есть само воплощение Реставрации. Напротив, крохоборническое исчисление всех выгод, доставляемых этой жизнью, — это уже далеко от аристо­кратизма, это типично буржуазная складка, сродни купеческому гроссбуху.
 В Лондоне история Роксаны завязывает подлинно драматические узлы, аукаясь с ее прошлым. Она наконец заинтересовалась судьбой
 [44]
 
 
 своих пятерых детей, оставленных пятнадцать лет назад на милость родственников. Старший сын и младшая дочь уже умерли, остались младший сын (приютский) и две его сестры, старшая и средняя, ушедшие от нелюбезной тетки (золовки Роксаны) и определившиеся «в люди». В расчеты Роксаны не входит открываться детям и вообще родственникам и близким, и все необходимые розыски проводит Эми. Сын, «славный, смышленый и обходительный малый», подмас­терье, выполнял тяжелую работу. Представившись бывшей горничной несчастной матери этих детей, Эми устраивает судьбу мальчика: вы­купает у хозяина и определяет в ученье, готовя к купеческому попри­щу. Эти благодеяния имеют неожиданный итог; одна из служанок Роксаны возвращается из города в слезах, и из расспросов Эми за­ключает, что это старшая дочь Роксаны, удрученная везением братца! Придравшись по пустяковому поводу, Эми рассчитывает девушку. По большому счету удаление дочери устраивает Роксану, однако сердце ее отныне неспокойно — в нем, оказывается, «еще оставалось немало материнского чувства». Эми и здесь ненавязчиво облегчает положение несчастной девушки.
 С появлением дочери в жизни героини обозначается перелом. Ей «омерзел» милорд***, у которого она уже восьмой год на содержании, они расстаются. Роксана начинает «по справедливости судить о своем прошлом». В числе виновников ее падения, помимо нужды, объявля­ется еще один — Дьявол, стращавший-де ее призраком нужды уже в благополучных обстоятельствах. И жадность к деньгам, и тщесла­вие — все это его козни. Она уже переехала с Пел-Мел в Кенсингтон, потихоньку прерывает старые знакомства, примериваясь покончить с «мерзостным и гнусным» ремеслом. Ее последний лон­донский адрес — подворье возле Минериз, на окраине города, в доме квакера, уехавшего в Новую Англию. Немалую роль в смене адреса играет желание застраховаться от визита дочери, Сьюзен, — у той уже короткие отношения с Эми. Роксана даже меняет внешность, обряжаясь в скромный квакерский наряд. И разумеется, выезжает она сюда под чужим именем. Образ хозяйки, «доброй квакерши», выписан с теплой симпатией — у Дефо были причины хорошо отно­ситься к представителям этой секты. Столь желаемая Роксаной по­койная, правильная жизнь тем не менее не приносит мира в ее душу — теперь она горько сожалеет о разлуке с «голландским куп­цом». Эми отправляется на разведку в Париж. Тем временем заторо­пившаяся судьба предъявляет купца Роксане прямо в Лондоне:
 оказывается, он тут давно живет. Похоже, на этот раз неостывшие матримониальные намерения купца увенчаются успехом, тем более
 [45]
 
 
 что у них растет сын, оба болезненно переживают его безродность и, наконец, Роксана не может забыть, как много сделал для нее этот че­ловек (щепетильная честность в делах ей не чужда).
 Новое осложнение: в очередном «рапорте» из Франции Эми до­кладывает, что Роксану разыскивает принц, намереваясь даровать ей титул графини и жениться на ней. Тщеславие бывшей королевской любовницы разгорается с небывалой силой. С купцом ведется охлаж­дающая игра. К счастью для героини, она не успевает вторично (и окончательно) оттолкнуть его от себя, ибо дальнейшие сообщения Эми лишают ее надежды когда-нибудь зваться «вашим высочеством». Словно догадавшись о ее честолюбивых притязаниях, купец сулит ей, в случае замужества, титул баронессы в Англии (можно купить) либо в Голландии — графини (тоже можно купить — у обедневшего пле­мянника). В конечном счете она получит оба титула. Вариант с Гол­ландией устраивает ее больше: оставаясь в Англии, она рискует, что ее прошлое может стать известным купцу. К тому же Сьюзен, девица смышленая, приходит к мысли, что если не Эми, то сама леди Рокса­на ее мать, и свои соображения она выкладывает Эми. У Эми, все передающей Роксане, в сердцах вырывается пожелание убить «девку». Потрясенная Роксана некоторое время не пускает ее к себе на глаза, но слово сказано. События торопят отъезд супругов в Гол­ландию, где, полагает Роксана, ни дочь, нечаянно ставшая ее первым врагом, ее не достанет, ни другие призраки прошлого не покусятся на ее теперь респектабельную жизнь. Роковая случайность, каких много в этом романе, настигает ее в минуту предотьездных хлопот жена капитана корабля, с которым ведутся переговоры, оказывается подругой Сьюзен, и та заявляется на борт, до смерти перепугав Рок­сану. И хотя дочь не узнает ее (служа судомойкой, она только раз видела «леди Роксану», и то в турецком костюме, который играет здесь роль разоблачительного «скелета в шкафу») и, естественно, не связывает с постоялицей в доме квакерши, поездка в Голландию от­кладывается.
 Сьюзен осаждает дом квакерши, домогаясь встречи с Эми и ее госпожой, в которой уверенно предполагает свою мать. Уже не ис­страдавшаяся дочерняя любовь движет ею, но охотничий азарт и ра­зоблачительный пафос. Роксана съезжает с квартиры, прячется по курортным городкам, держа связь только с Эми и квакершей, кото­рая начинает подозревать недоброе, рассказывая заявляющейся в дом Сьюзен всякие небылицы о своей постоялице и чувствуя себя в ситуа­ции сговора. Между тем напуганная не меньше своей госпожи про­исходящим, Эми случайно встречает в городе Сьюзен, едет с ней в
 [46]
 
 
 Гринвич (тогда довольно глухое место), они бурно объясняются, и девушка вовремя прекращает прогулку, не дав увлечь себя в лес. На­мерения Эми по-прежнему приводят в ярость Роксану, она прогоня­ет ее, лишившись верного друга в столь тяжкую минуту жизни.
 Финал этой истории окутан мрачными тонами: ничего не слыш­но об Эми и ничего не слышно о девушке, а ведь последний раз, по слухам, их видели вместе. Памятуя о маниакальном стремлении Эми «обезопасить» Сьюзен, можно предполагать самое худшее.
 Заочно осыпав благодеяниями своих менее настойчивых детей, Роксана отплывает в Голландию, живет там «со всем великолепием и пышностью». В свой срок туда же последует за ней и Эми, однако их встреча — за пределами книги, как и покаравший их «гнев небес­ный». Их злоключениям было посвящено подложное продолжение, изданное в 1745 г., то есть спустя четырнадцать лет после смерти Дефо. Там рассказывается, как Эми удалось заточить Сьюзен в долго­вую тюрьму, выйдя из которой та является в Голландию и разоблача­ет обеих. Честнейший муж, у которого наконец открылись глаза, изгоняет Роксану из дома, лишает всяких наследственных прав, хоро­шо выдает Сьюзен замуж. В «продолжении» Роксана нищей умирает в тюрьме, и Эми, .заразившись дурной болезнью, также умирает в бедности.
 В. А. Харитонов
 
 
 Джон Арбетнот (John Arbuthnot) 1667-1735
 История Джона Буля (History of John Bull)
 Роман (1712)
 Лорда Стратта, богатого аристократа, семья которого издавна владела огромными богатствами, приходский священник и хитрец стряпчий убеждают завещать все его имение двоюродному брату, Филиппу Бабуну. К жестокому разочарованию другого кузена, эсквайра Саута, титул и имение после смерти лорда Стратта переходят к молодому Филиппу Бабуну.
 К юному лорду являются постоянные поставщики покойного Стратта, торговец сукном Джон Буль и торговец льняным товаром Николаc Фрог. Несмотря на многочисленные долги покойного лорда Стратта, им крайне невыгодно упускать такого богатого клиента, как Филипп Бабун, и они надеются, что станут получать у него заказы на свой товар. Юный лорд обещает им не прибегать к услугам других торговцев. Однако у Буля и Фрога возникает подозрение, что дед юного лорда, ловкач и мошенник Луи Бабун, который также занима­ется торговлей и не брезгует никакими махинациями ради получения выгодных заказов, приберет к рукам все дела своего внука. Опасаясь разорения из-за козней злонамеренного Луи Бабуна, бесчестного мо­шенника и драчуна, Буль и Фрог пишут Филиппу Бабуну письмо, в
 [48]
 
 
 котором извещают его, что если он намерен получать товар у своего деда, то они, Буль и Фрог, подадут на юного лорда в суд для взыска­ния с него старого долга суммой двадцать тысяч фунтов стерлингов, в результате чего на имущество покойного Стратта будет наложен арест.
 Молодой Бабун испуган таким поворотом событий. Поскольку у него нет наличных денег для уплаты долга, он клятвенно обещает Булю и Фрогу покупать товар только у них. Однако торговцы уже не сомневаются в том, что старый пройдоха Луи Бабун непременно об­лапошит своего внука. Будь и Фрог обращаются в суд с иском. Стряпчий Хамфри Хокус составляет исковое заявление, защищающее по праву давности интересы Буля и Фрога и оспаривающее право Луи Бабуна на торговлю, поскольку последний «вовсе не купец, а буян и шаромыжник, кочующий по сельским ярмаркам, где подбива­ет честной народ драться на кулачках или дубинках ради приза».
 Проходит десять лет, а дело все еще тянется. Юному лорду Стратту не удается получить ни одного решения в свою пользу. Однако и Буль ничего не выигрывает, напротив, все его наличные деньги посте­пенно оседают в карманах судейских чиновников. Джон Буль — честный и добродушный малый, хлебосол и весельчак, но его страст­ная и упрямая натура побуждает его продолжать тяжбу, которая гро­зит окончательно разорить его. Видя, как тяжба постепенно съедает все его капиталы, он неожиданно для всех решает сам стать юрис­том, коль скоро это такое прибыльное дело. Он забрасывает все дела, поручает вести свои торговые операции Фрогу и ревностно изучает юриспруденцию.
 Николае Фрог — полная противоположность Булю. Хитрый и рас­четливый Фрог внимательно следит за ходом тяжбы, но отнюдь не в ущерб интересам своей торговли.
 Буль, с головой ушедший в изучение тонкостей судейской науки, неожиданно узнает о связи стряпчего Хокуса, который выкачивает из Буля огромные суммы денег, со своей женой. Буль возмущен поведе­нием супруги, которая открыто изменяет ему, но она заявляет, что считает себя свободной от каких бы то ни было обязательств перед мужем и впредь собирается вести себя так, как сочтет нужным. Между ними вспыхивает ссора, переходящая в потасовку: жена полу­чает серьезное увечье, от которого через полгода умирает.
 В бумагах покойной супруги Буль обнаруживает трактат, посвя­щенный вопросам «защиты всенепременной обязанности жены на­ставлять мужу рога в случае его тирании, неверности или
 [49]
 
 
 недееспособности». В этом трактате она резко осуждает женское це­ломудрие и оправдывает измены, ссылаясь на законы природы и на пример «мудрейших жен всех веков и народов» каковые, пользуясь означенным средством, спасли род мужа от гибели и забвения из-за отсутствия потомства». Оказывается, что это пагубное учение уже распространилось среди женщин, несмотря на безоговорочное осуж­дение их мужей. Женщины создают две партии, взгляды которых на вопросы целомудрия и супружеской верности диаметрально противо­положны, однако на деле поведение тех и других мало чем отличает­ся.
 Буль женится на серьезной и степенной деревенской женщине, и та благоразумно советует ему взяться за ум и проверить счета, вместо того чтобы заниматься юридическими науками, которые подрывают его здоровье и грозят пустить семью по миру. Он следует ее совету и обнаруживает, что стряпчий Хокус без зазрения совести присваивает себе его деньги, а Фрог участвует в их общих расходах лишь на сло­вах, тогда как на деле все затраты по ведению тяжбы ложатся на плечи Буля. Возмущенный Буль отказывается от услуг Хокуса и нани­мает другого стряпчего.
 Фрог посылает Булю письмо, в котором уверяет его в своей чест­ности и преданности общему делу. Он сетует на то, что терпит при­теснения от наглого Луи Бабуна, и жалуется, что потерял гораздо больше денег, чем Буль. Фрог просит Буля и впредь доверять ему, Фрогу, свои торговые дела и обещает фантастические прибыли.
 Буль встречается в таверне с Фрогом, эсквайром Саутом и Луи Бабуном. Буль подозревает, что Луи Бабун и Фрог могут сговориться между собой и обмануть его. Буль требует от Фрога полного отчета в том, как тот тратил те деньги, которые Буль доверил ему. Фрог пыта­ется обсчитать Буля, но тот уличает его.
 Фрог начинает интриговать против бывшего компаньона и при­ятеля: он внушает слугам и домочадцам Буля, что их хозяин сошел с ума и продал жену и детей Луи Бабуну, что спорить с ним по малей­шему поводу небезопасно, так как Буль постоянно имеет при себе яд и кинжал. Однако Буль догадывается о том, кто распускает эти неле­пые слухи.
 Луи Бабун, который испытывает постоянные финансовые затруд­нения из-за того, что все торговцы, которых он когда-либо обманы­вал, объединились против него, является с визитом к Булю. Луи Бабун поносит жадного Фрога, с которым он пытался иметь дело, и просит Буля взять его, Бабуна, под свое покровительство и располагать им и
 [50]
 
 
 его капиталами, как Булю будет угодно. Буль согласен помочь старому Луи, но лишь при условии полного доверия к нему. Буль требует от старого мошенника, твердых гарантий и настаивает на том, чтобы тот передал в его полную собственность замок Экклесдаун вместе с близ­лежащими землями. Луи Бабун соглашается.
 Фрог, который сам не прочь завладеть замком, вступает в тайный сговор с эсквайром Саутом. Он подговаривает эсквайра подкупить су­дейских чиновников и лишить Буля всех прав на поместье. Однако Буль, которому удается подслушать их разговор, разоблачает преступ­ные замыслы Фрога и вопреки всему становится полновластным хозя­ином замка Экклесдаун.
 В. В. Рынкевич
 [51]
 
 
 Джонатан Свифт (Jonathan Swift) 1667-1745
 Сказка бочки (A Tale of a Tub) - Памфлет. (1696-1697. опубл. 1704)
 «Сказка бочки» — один из первых памфлетов, написанных Джоната­ном Свифтом, однако, в отличие от создававшейся примерно в тот же период «Битвы книг», где речь шла по преимуществу о предметах литературного свойства, «Сказка бочки», при своем сравнительно не­большом объеме, вмещает в себя, как кажется, практически все мыс­лимые аспекты и проявления жизни человеческой. Хотя конечно же основная его направленность — антирелигиозная, точнее — антицер­ковная. Недаром книга, изданная семь лет спустя после ее создания (и изданная анонимно!), была включена папой римским в Index prohibitorum. Досталось Свифту, впрочем, и от служителей англиканской церкви (и заслуженно, надо признать, — их его язвительное перо также не пощадило).
 Пересказывать «сюжет» книги, принадлежащей к памфлетному жанру, — дело заведомо неблагодарное и бессмысленное. Примеча­тельно, впрочем, что, при полном отсутствии «сюжета» в обычном понимании этого слова, при отсутствии действия, героев, интриги, книга Свифта читается как захватывающий детективный роман или
 [52]
 
 
 как увлекательное авантюрное повествование. И происходит это по­тому и только потому, что, принадлежа формально к жанру публи­цистики, как скажут сегодня, non-fiction, — то есть опять-таки формально, выходя за рамки литературы художественной, памфлет Свифта — это в полном смысле художественное произведение. И пусть в нем не происходит присущих художественному произве­дению событий — в нем есть единственное, все прочее заменяю­щее: движение авторской мысли — гневной, парадоксальной, саркас­тической, подчас доходящей до откровенной мизантропии, но потря­сающе убедительной, ибо сокрыто за нею истинное знание природы человеческой, законов, которые управляют обществом, законов, со­гласно которым от века выстраиваются взаимоотношения между людьми.
 Построение памфлета на первый взгляд может показаться доста­точно хаотичным, запутанным, автор сознательно как бы сбивает своего читателя с толку (отсюда отчасти и само название: выражение «сказка бочки» по-английски значит — болтовня, мешанина, путани­ца) . Структура памфлета распадается на две кажущиеся между собой логически никак не связанными части: собственно «Сказку бочки» — историю трех братьев: Петра, Джека и Мартина — и ряд отступле­ний, каждое из которых имеет свою тему и своего адресата. Так, одно из них носит название «отступление касательно критиков», дру­гое — «отступление в похвалу отступлений», еще одно — «отступле­ние касательно происхождения, пользы и успехов безумия в че­ловеческом обществе» и т. д. Уже из самих названий «отступлений» понятны их смысл и направленность. Свифту вообще были отврати­тельны всякого рода проявления низости и порочности человеческой натуры, двуличность, неискренность, но превыше всего — человечес­кая глупость и человеческое тщеславие. И именно против них и на­правлен его злой, саркастический, едкий язык. Он умеет все подметить и всему воздать по заслугам.
 Так, в разделе первом, названном им «Введение», адресатами его сарказма становятся судьи и ораторы, актеры и зрители, словом, все те, кто либо что-то возглашает (с трибуны или, если угодно, с бочки), а также и прочие, им внимающие, раскрыв рот от восхище­ния. Во многих разделах своего памфлета Свифт создает убийствен­ную пародию на современное ему наукообразие, на псевдоученость (когда воистину «словечка в простоте не скажут»), сам при этом мастерски владея даром извращенного словоблудия (разумеется, па-
 [53]
 
 
 родийного свойства, однако в совершенстве воспроизводя стиль тех многочисленных «ученых трактатов», что в изобилии выходили из-под пера ученых мужей — его современников). Блистательно при этом умеет он показать, что за этим нанизыванием слов скрываются пусто­та и скудость мысли — мотив, современный во все времена, как и все прочие мысли и мотивы памфлета Свифта, отнюдь не превратив­шегося за те четыре столетия, что отделяют нас от момента создания, в «музейный экспонат». Нет, памфлет Свифта жив — поскольку живы все те людские слабости и пороки, против которых он направ­лен.
 Примечательно, что памфлет, публиковавшийся анонимно, напи­сан от лица якобы столь же бесстыже-малограмотного ученого-крас­нобая, каких столь люто презирал Свифт, однако голос его, его собственный голос, вполне ощутим сквозь эту маску, более того, воз­можность спрятаться за ней придает памфлету еще большую остроту и пряность. Такая двоякость-двуликость, прием «перевертышей» во­обще очень присущи авторской манере Свифта-памфлетиста, в ней особенно остро проявляется необычная парадоксальность его ума, со всей желчностью, злостью, едкостью и сарказмом. Это отповедь писателям-«шестипенсовикам», писателям-однодневкам, пишущим откро­венно «на продажу», претендующим на звание и положение летописцев своего времени, но являющихся на самом деле всего лишь создателями бесчисленных собственных автопортретов. Именно о по­добных «спасителях нации» и носителях высшей истины пишет Свифт: «В разных собраниях, где выступают эти ораторы, сама при­рода научила слушателей стоять с открытыми и направленными па­раллельно горизонту ртами, так что они пересекаются пер­пендикулярной линией, опущенной из зенита к центру земли. При таком положении слушателей, если они стоят густой толпой, каждый уносит домой некоторую долю, и ничего или почти ничего не пропа­дает».
 Но, разумеется, основным адресатом сатиры Свифта становится церковь, историю которой он и излагает в аллегорически-иносказа­тельном виде в основном повествовании, составляющем памфлет и называемом собственно «Сказка бочки». Он излагает историю разде­ления христианской церкви на католическую, англиканскую и про­тестантскую как историю трех братьев: Петра (католики), Джека (кальвинисты и другие крайние течения) и Мартина (лютеранство, англиканская церковь), отец которых, умирая, оставил им завещание.
 [54]
 
 
 Под «завещанием» Свифт подразумевает Новый завет — отсюда и уже до конца памфлета начинается его ни с чем не сравнимое и не имеющее аналогов беспрецедентное богохульство. «Дележка», кото­рая происходит между «братьями», совсем лишена «божественного ореола», она вполне примитивна и сводится к разделу сфер влияния, говоря современным языком, а также — и это главное — к выясне­нию, кто из «братьев» (то есть из трех основных направлений, выде­лившихся в рамках христианской веры) есть истинный последователь «отца», то есть ближе других к основам и устоям христианской рели­гии. «Перекрой» оставленного «завещания» описывается Свифтом иносказательно и сводится к вопросам чисто практическим (что также, несомненно намеренно, ведет к занижению столь высоких ду­ховных проблем). Объектом спора, яблоком раздора становится... кафтан. Отклонения Петра (то есть католической церкви) от основ христианского вероучения сводятся к несусветному украшательству «кафтана» путем всяческих галунов, аксельбантов и прочей мишу­ры — весьма прозрачный намек на пышность католического ритуала и обрядов. При этом Петр в какой-то момент лишает братьев воз­можности видеть завещание, он прячет его от них, становясь (точнее, сам себя провозглашая) единственным истинным наследником. Но «кафтанный мотив» возникает у Свифта не случайно: «Разве религия не плащ, честность не пара сапог, изношенных в грязи, самолюбие не сюртук, тщеславие не рубашка и совесть не пара штанов, которые хотя и прикрывают похоть и срамоту, однако легко спускаются к ус­лугам той и другой?»
 Одежда — как воплощение сущности человека, не только его со­словной и профессиональной принадлежности, но и его тщеславия, глупости, самодовольства, лицемерия, стремления к лицедейству — и здесь смыкаются для Свифта служители церкви — и актеры, прави­тельственные чиновники — и посетители публичных домов. В словах Свифта словно оживает русская народная мудрость: «по одежке встречают...» — настолько, по его мнению, важную роль играет «об­лачение», определяющее многое, если не все, в том, кто его носит.
 Полностью «разделавшись» с Петром (то есть, повторяю, с като­лической церковью), Свифт принимается за Джека (под которым выведен Джон Кальвин). В отличие от Петра, украсившего «кафтан» множеством всяческой мишуры, Джек, дабы максимально отстра­ниться от старшего брата, решил полностью лишить «кафтан» всей этой внешней позолоты — одна беда: украшения так срослись с тка­нью (то есть. с основой), что, яростно отрывая их «с мясом», он пре-
 [55]
 
 
 вратил «кафтан» в сплошные дыры: таким образом, экстремизм и фа­натизм брата Джека (то есть Кальвина и иже с ним) мало чем отли­чались от фанатизма последователей Петра (то есть католи­ков-папистов): «...это губило все его планы обособиться от Петра и так усиливало родственные черты братьев, что даже ученики и после­дователи часто их смешивали...»
 Заполучив наконец в свое личное пользование текст «завещания», Джек превратил его в постоянное «руководство к действию», шагу не делая, пока не сверится с «каноническим текстом»: «Преисполняясь восторга, он решил пользоваться завещанием как в важнейших, так и в ничтожнейших обстоятельствах жизни». И даже находясь в чужом доме, ему необходимо было «припомнить точный текст завещания, чтобы спросить дорогу в нужник...». Надо ли прибавлять что-либо еще для характеристики свифтовского богохульства, рядом с кото­рым антирелигиозные высказывания Вольтера и иных знаменитых вольнодумцев кажутся просто святочными рассказами добрых деду­шек?!
 Виртуозность Свифта — в его бесконечной мимикрии: памфлет представляет собой не только потрясающий обличительный документ, но и является блистательной литературной игрой, где многоликость рассказчика, сочетающаяся с многочисленными и многослойными мистификациями, создает сплав поистине удивительный. В тексте встречается множество имен, названий, конкретных людей, событий и сюжетов, в связи и по поводу которых писалась та или иная его часть. Однако, для того чтобы в полной мере оценить этот несомнен­ный литературный шедевр, вовсе не обязательно вникать во все эти тонкости и подробности. Конкретика ушла, унеся в небытие этих людей, вместе с их канувшими в Аету учеными трактатами и прочи­ми литературными и иными изысканиями, а книга Свифта оста­лась — ибо представляет собой отнюдь не только памфлет, написанный «на злобу дня», но воистину энциклопедию нравов. При этом, в отличие от многословных и тягучих романов современников Свифта — писателей эпохи Просвещения, абсолютно лишенную эле­мента назидательности (и это при абсолютно четко в нем прочи­тывающейся авторской позиции, его взглядах на все проблемы, которые он затрагивает). Легкость гения — одно из важнейших ощу­щений, которое производит книга Свифта — памфлет «на все вре­мена».
 Ю. Г. Фридштейн
 [56]
 
 
 Путешествия Гулливера Роман (1726)
 Путешествия в некоторые отдаленные страны света Лемюэля Гулливера, сначала хирурга, а потом капитана нескольких кораблей (Travels into Several Remote rations of the World in Аour Parts by Lemuel Gulliver, First a Surgeon, and then a Captain of Several Ships)
 Роман (1726)
 «Путешествия Гулливера» — произведение, написанное на стыке жанров: это и увлекательное, чисто романное повествование, роман-путешествие (отнюдь, впрочем, не «сентиментальное», которое в 1768 г. опишет Лоренс Стерн); это роман-памфлет и одновременно роман, носящий отчетливые черты антиутопии — жанра, который мы привыкли полагать принадлежащим исключительно литературе XX столетия; это роман со столь же отчетливо выраженными элемен­тами фантастики, и буйство свифтовского воображения воистину не знает пределов. Будучи романом-антиутопией, это и роман в полном смысле утопический тоже, в особенности его последняя часть. И на­конец, несомненно, следует обратить внимание на самое главное — это роман пророческий, ибо, читая и перечитывая его сегодня, пре­красно отдавая себе отчет в несомненной конкретности адресатов свифтовской беспощадной, едкой, убийственной сатиры, об этой конкретике задумываешься в последнюю очередь. Потому что все то, с чем сталкивается в процессе своих странствий его герой, его своеоб­разный Одиссей, все проявления человеческих, скажем так, страннос­тей — тех, что вырастают в «странности», носящие характер и национальный, и наднациональный тоже, характер глобальный, — все это не только не умерло вместе с теми, против кого Свифт адре­совал свой памфлет, не ушло в небытие, но, увы, поражает своей ак­туальностью. А стадо быть — поразительным пророческим даром автора, его умением уловить и воссоздать то, что принадлежит чело­веческой природе, а потому носит характер, так сказать, непреходя­щий.
 В книге Свифта четыре части: его герой совершает четыре путеше­ствия, общая длительность которых во времени составляет шестнад­цать лет и семь месяцев. Выезжая, точнее, отплывая, всякий раз из вполне конкретного, реально существующего на любой карте порто­вого города, он неожиданно попадает в какие-то диковинные страны, знакомясь с теми нравами, образом жизни, житейским укладом, за­конами и традициями, что в ходу там, и рассказывая о своей стране, об Англии. И первой такой «остановкой» оказывается для свифтов-
 [57]
 
 
 ского героя страна Лилипутия. Но сначала — два слова о самом герое. В Гулливере слились воедино и некоторые черты его создателя, его мысли, его представления, некий «автопортрет», однако мудрость свифтовского героя (или, точнее, его здравомыслие в том фантасти­чески абсурдном мире, что описывает он всякий раз с неподражаемо серьезно-невозмутимой миной) сочетается с «простодушием» вольте­ровского Гурона. Именно это простодушие, эта странная наивность и позволяет Гулливеру столь обостренно (то есть столь пытливо, столь точно) схватывать всякий раз, оказываясь в дикой и чужой стране, самое главное. В то же время и некоторая отстраненность всегда ощущается в самой интонации его повествования, спокойная, не­спешная, несуетная ироничность. Словно он не о собственных «хож­дениях по мукам» рассказывает, а взирает на все происходящее как бы с временной дистанции, причем достаточно немалой. Одним сло­вом, иной раз возникает такое чувство, будто это наш современник, некий неведомый нам гениальный писатель ведет свой рассказ. Сме­ясь над нами, над собой, над человеческой природой и человеческими нравами, каковые видятся ему неизменными. Свифт еще и потому является современным писателем, что написанный им роман кажется принадлежащим к литературе, которую именно в XX столетии, при­чем во второй его половине, назвали «литературой абсурда», а на самом деле ее истинные корни, ее начало — вот здесь, у Свифта, и подчас в этом смысле писатель, живший два с половиной века тому назад, может дать сто очков вперед современным классикам — именно как писатель, изощренно владеющий всеми приемами абсурдистского письма.
 Итак, первой «остановкой» оказывается для свифтовского героя страна Лилипутия, где живут очень маленькие люди. Уже в этой, первой части романа, равно как и во всех последующих, поражает умение автора передать, с психологической точки зрения абсолютно точно и достоверно, ощущение человека, находящегося среди людей (или существ), не похожих на него, передать его ощущение одиноче­ства, заброшенности и внутренней несвободы, скованность именно тем, что вокруг — все другие и все другое.
 В том подробном, неспешном тоне, с каким Гулливер повествует обо всех нелепостях, несуразностях, с какими он сталкивается, попав в страну Лилипутию, сказывается удивительный, изысканно-потаен­ный юмор.
 Поначалу эти странные, невероятно маленькие по размеру люди (соответственно столь же миниатюрно и все, что их окружает) встречают Человека Гору (так называют они Гулливера) достаточно
 [58]
 
 
 приветливо: ему предоставляют жилье, принимаются специальные за­коны, которые как-то упорядочивают его общение с местными жите­лями, с тем чтобы оно протекало равно гармонично и безопасно для обеих сторон, обеспечивают его питанием, что непросто, ибо рацион незваного гостя в сравнении с их собственным грандиозен (он равен рациону 1728 лилипутов!). С ним приветливо беседует сам импера­тор, после оказанной Гулливером ему и всему его государству помо­щи (тот пешком выходит в пролив, отделяющий Лилипутию от соседнего и враждебного государства Блефуску, и приволакивает на веревке весь блефусканский флот), ему жалуют титул нардака, самый высокий титул в государстве. Гулливера знакомят с обычаями страны:
 чего, к примеру, стоят упражнения канатных плясунов, служащие способом получить освободившуюся должность при дворе (уж не от­сюда ли позаимствовал изобретательнейший Том Стоппард идею своей пьесы «Прыгуны», или, иначе, «Акробаты»?). Описание «цере­мониального марша»... между ног Гулливера (еще одно «развлече­ние»), обряд присяги, которую он приносит на верность государству Лилипутия; ее текст, в котором особое внимание обращает на себя первая часть, где перечисляются титулы «могущественнейшего импе­ратора, отрады и ужаса вселенной», — все это неподражаемо! Осо­бенно если учесть несоразмерность этого лилипута — и всех тех эпитетов, которые сопровождают его имя. Далее Гулливера посвяща­ют в политическую систему страны: оказывается, в Лилипутии суще­ствуют две «враждующие партии, известные под названием Тремексенов и Слемексенов», отличающиеся друг от друга лишь тем, что сторонники одной являются приверженцами... низких каблуков, а другой — высоких, причем между ними происходят на этой, несо­мненно весьма значимой, почве «жесточайшие раздоры»: «утвержда­ют, что высокие каблуки всего более согласуются с... древним государственным укладом» Лилипутии, однако император «постано­вил, чтобы в правительственных учреждениях... употреблялись только низкие каблуки...». Ну чем не реформы Петра Великого, споры отно­сительно воздействия которых на дальнейший «русский путь» не сти­хают и по сей день! Еще более существенные обстоятельства вызвали к жизни «ожесточеннейшую войну», которую ведут между собой «две великие империи» — Лилипутия и Блефуску: с какой стороны разбивать яйца — с тупого конца или же совсем наоборот, с острого. Ну, разумеется, Свифт ведет речь о современной ему Англии, разде­ленной на сторонников тори и вигов — но их противостояние кану­ло в Лету, став принадлежностью истории, а вот замечательная аллегория-иносказание, придуманная Свифтом, жива. Ибо дело не в
 [59]
 
 
 вигах и тори: как бы ни назывались конкретные партии в конкрет­ной стране в конкретную историческую эпоху — свифтовская аллего­рия оказывается «на все времена». И дело не в аллюзиях — писателем угадан принцип, на котором от века все строилось, строит­ся и строиться будет.
 Хотя, впрочем, свифтовские аллегории конечно же относились к той стране и той эпохе, в какие он жил и политическую изнанку ко­торых имел возможность познать на собственном опыте «из первых рук». И потому за Лилипутией и Блефуску, которую император Лилипутии после совершенного Гулливером увода кораблей блефусканцев «задумал... обратить в собственную провинцию и управлять ею через своего наместника», без большого труда прочитываются отно­шения Англии и Ирландии, также отнюдь не отошедшие в область преданий, по сей день мучительные и губительные для обеих стран.
 Надо сказать, что не только описанные Свифтом ситуации, чело­веческие слабости и государственные устои поражают своим сегод­няшним звучанием, но даже и многие чисто текстуальные пассажи. Цитировать их можно бесконечно. Ну, к примеру: «Язык блефусканцев настолько же отличается от языка лилипутов, насколько разнятся между собою языки двух европейских народов. При этом каждая из наций гордится древностью, красотой и выразительностью своего языка. И наш император, пользуясь преимуществами своего положе­ния, созданного захватом неприятельского флота, обязал посольство [блефусканцев] представить верительные грамоты и вести перегово­ры на лилипутском языке». Ассоциации — Свифтом явно незаплани­рованные (впрочем, как знать?) — возникают сами собой...
 Хотя там, где Гулливер переходит к изложению основ законода­тельства Лилипутии, мы слышим уже голос Свифта — утописта и идеалиста; эти лилипутские законы, ставящие нравственность превы­ше умственных достоинств; законы, полагающие доносительство и мошенничество преступлениями много более тяжелыми, нежели во­ровство, и многие иные явно милы автору романа. Равно как и закон, полагающий неблагодарность уголовным преступлением; в этом последнем особенно сказались утопичные мечтания Свифта, хо­рошо знавшего цену неблагодарности — и в личном, и в государст­венном масштабе.
 Однако не все советники императора разделяют его восторги от­носительно Человека Горы, многим возвышение (в смысле перенос­ном и буквальном) совсем не по нраву. Обвинительный акт, который эти люди организуют, обращает все оказанные Гулливером благодея­ния в преступления. «Враги» требуют смерти, причем способы пред-
 [60]
 
 
 латаются один страшнее другого. И лишь главный секретарь по тай­ным делам Рельдресель, известный как «истинный друг» Гулливера, оказывается истинно гуманным: его предложение сводится к тому, что достаточно Гулливеру выколоть оба глаза; «такая мера, удовлетво­рив в некоторой степени правосудие, в то же время приведет в вос­хищение весь мир, который будет приветствовать столько же кротость монарха, сколько благородство и великодушие лиц, имею­щих честь быть его советниками». В действительности же (государст­венные интересы как-никак превыше всего!) «потеря глаз не нанесет никакого ущерба физической силе [Гулливера], благодаря которой [он] еще сможет быть полезен его величеству». Сарказм Свифта не­подражаем — но гипербола, преувеличение, иносказание абсолютно при этом соотносятся с реальностью. Такой «фантастический реа­лизм» начала XVIII века...
 Или вот еще образчик свифтовских провидений: «У лилипутов су­ществует обычай, заведенный нынешним императором и его мини­страми (очень непохожий... на то, что практиковалось в прежние времена): если в угоду мстительности монарха или злобе фаворита суд приговаривает кого-либо к жестокому наказанию, то император произносит в заседании государственного совета речь, изображающую его великое милосердие и доброту как качества всем известные и всеми признанные. Речь немедленно оглашается по всей империи; и ничто так не устрашает народ, как эти панегирики императорскому милосердию; ибо установлено, что чем они пространнее и велеречи­вее, тем бесчеловечнее было наказание и невиннее жертва». Все верно, только при чем тут Лилипутия? — спросит любой читатель. И в самом деле — при чем?..
 После бегства в Блефуску (где история повторяется с удручающей одинаковостью, то есть все рады Человеку Горе, но и не менее рады от него поскорее избавиться) Гулливер на выстроенной им лодке от­плывает и... случайно встретив английское купеческое судно, благопо­лучно возвращается в родные пенаты. С собой он привозит миниатюрных овечек, каковые через несколько лет расплодились на­столько, что, как говорит Гулливер, «я надеюсь, что они принесут значительную пользу суконной промышленности» (несомненная «от­сылка» Свифта к собственным «Письмам суконщика» — его памфле­ту, вышедшему в свет в 17 Л г.).
 Вторым странным государством, куда попадает неугомонный Гул­ливер, оказывается Бробдингнег — государство великанов, где уже Гулливер оказывается своеобразным лилипутом. Всякий раз свифтовский герой словно попадает в иную реальность, словно в некое «за-
 [61]
 
 
 зеркалье», причем переход этот происходит в считанные дни и часы: реальность и ирреальность расположены совсем рядом, надо только захотеть...
 Гулливер и местное население, в сравнении с предыдущим сюже­том, словно меняются ролями, и обращение местных жителей с Гул­ливером на этот раз в точности соответствует тому, как вел себя сам Гулливер с лилипутами, во всех подробностях и деталях, которые так мастерски, можно сказать, любовно описывает, даже выписывает Свифт. На примере своего героя он демонстрирует потрясающее свойство человеческой натуры: умение приспособиться (в лучшем, «робинзоновском» смысле слова) к любым обстоятельствам, к любой жизненной ситуации, самой фантастической, самой невероятной — свойство, какового лишены все те мифологические, выдуманные су­щества, гостем которых оказывается Гулливер.
 И еще одно постигает Гулливер, познавая свой фантастический мир: относительность всех наших представлений о нем. Для свифтовского героя характерно умение принимать «предлагаемые обстоятель­ства», та самая «терпимость», за которую ратовал несколькими десятилетиями раньше другой великий просветитель — Вольтер.
 В этой стране, где Гулливер оказывается даже больше (или, точ­нее, меньше) чем просто карлик, он претерпевает множество при­ключений, попадая в итоге снова к королевскому двору, становясь любимым собеседником самого короля. В одной из бесед с его вели­чеством Гулливер рассказывает ему о своей стране — эти рассказы будут повторяться не раз на страницах романа, и всякий раз собесед­ники Гулливера снова и снова будут поражаться тому, о чем он будет им повествовать, представляя законы и нравы собственной страны как нечто вполне привычное и нормальное. А для неискушенных его собеседников (Свифт блистательно изображает эту их «простодуш­ную наивность непонимания»!) все рассказы Гулливера покажутся беспредельным абсурдом, бредом, подчас — просто выдумкой, вра­ньем. В конце разговора Гулливер (или Свифт) подвел некоторую черту: «Мой краткий исторический очерк нашей страны за последнее столетие поверг короля в крайнее изумление. Он объявил, что, по его мнению, эта история есть не что иное, как куча заговоров, смут, убийств, избиений, революций и высылок, являющихся худшим ре­зультатом жадности, партийности, лицемерия, вероломства, жесто­кости, бешенства, безумия, ненависти, зависти, сластолюбия, злобы и честолюбия». Блеск!
 Еще больший сарказм звучит в словах самого Гулливера: «...мне пришлось спокойно и терпеливо выслушивать это оскорбительное
 [62]
 
 
 третирование моего благородного и горячо любимого отечества... Но нельзя быть слишком требовательным к королю, который совершен­но отрезан от остального мира и вследствие этого находится в пол­ном неведении нравов и обычаев других народов. Такое неведение всегда порождает известную узость мысли и множество предрассуд­ков, которых мы, подобно другим просвещенным европейцам, совер­шенно чужды». И в самом деле — чужды, совершенно чужды! Издевка Свифта настолько очевидна, иносказание настолько прозрач­но, а наши сегодняшние по этому поводу естественно возникающие мысли настолько понятны, что тут не стоит даже труда их комменти­ровать.
 Столь же замечательно «наивное» суждение короля по поводу по­литики: бедный король, оказывается, не знал ее основного и осново­полагающего принципа: «все дозволено» — вследствие своей «чрезмерной ненужной щепетильности». Плохой политик!
 И все же Гулливер, находясь в обществе столь просвещенного мо­нарха, не мог не ощущать всей унизительности своего положения — лилипута среди великанов — и своей, в конечном итоге, несвободы. И он вновь рвется домой, к своим родным, в свою, столь несправед­ливо и несовершенно устроенную страну. А попав домой, долго не может адаптироваться: вое кажется... слишком маленьким. Привык!
 В части третьей книги Гулливер попадает сначала на летающий остров Лапуту. И вновь все, что наблюдает и описывает он, — верх абсурда, при этом авторская интонация Гулливера — Свифта по-прежнему невозмутимо-многозначительная, исполнена неприкрытой иронии и сарказма. И вновь все узнаваемо: как мелочи чисто житей­ского свойства, типа присущего лапутянам «пристрастия к новостям и политике», так и вечно живущий в их умах страх, вследствие кото­рого «лалутяне постоянно находятся в такой тревоге, что не могут ни спокойно спать в своих кроватях, ни наслаждаться обыкновенными удовольствиями и радостями жизни». Зримое воплощение абсурда как основы жизни на острове — хлопальщики, назначение кото­рых — заставить слушателей (собеседников) сосредоточить свое вни­мание на том, о чем им в данный момент повествуют. Но и иносказания более масштабного свойства присутствуют в этой части книги Свифта: касающиеся правителей и власти, и того, как воздей­ствовать на «непокорных подданных», и многого другого. А когда Гулливер с острова спустится на «континент» и попадет в его столицу город Лагадо, он будет потрясен сочетанием беспредельного разоре­ния и нищеты, которые бросятся в глаза повсюду, и своеобразных оа­зисов порядка и процветания: оказывается, оазисы эти — все, что
 [63]
 
 
 осталось от прошлой, нормальной жизни. А потом появились некие «прожектеры», которые, побывав на острове (то есть, по-нашему, за границей) и «возвратившись на землю... прониклись презрением ко всем... учреждениям и начали составлять проекты пересоздания науки, искусства, законов, языка и техники на новый лад». Сначала Академия прожектеров возникла в столице, а затем и во всех сколь­ко-нибудь значительных городах страны. Описание визита Гулливера в Академию, его бесед с учеными мужами не знает себе равных по степени сарказма, сочетающегося с презрением, — презрением в первую очередь в отношении тех, кто так позволяет себя дурачить и водить за нос... А лингвистические усовершенствования! А школа по­литических прожектеров!
 утомившись от всех этих чудес, Гулливер решил отплыть в Анг­лию, однако на его пути домой оказался почему-то сначала остров Глаббдобдриб, а затем королевство Лаггнегг. Надо сказать, что по мере продвижения Гулливера из одной диковинной страны в другую фантазия Свифта становится все более бурной, а его презрительная ядовитость — все более беспощадной. Именно так описывает он нравы при дворе короля Лаггнегга.
 А в четвертой, заключительной части романа Гулливер попадает в страну гуигнгнмов. Гуигнгнмы — это кони, но именно в них наконец находит Гулливер вполне человеческие черты — то есть те черты, ка­ковые хотелось бы, наверное, Свифту наблюдать у людей. А в услуже­нии у гуигнгнмов живут злобные и мерзкие существа — еху, как две капли воды похожие на человека, только лишенные покрова цивильности (и в переносном, и в прямом смысле), а потому представляю­щиеся отвратительными созданиями, настоящими дикарями рядом с благовоспитанными, высоконравственными, добропорядочными конями-гуигнгнмами, где живы и честь, и благородство, и достоинство, и скромность, и привычка к воздержанию...
 В очередной раз рассказывает Гулливер о своей стране, об ее обы­чаях, нравах, политическом устройстве, традициях — ив очередной раз, точнее, более чем когда бы то ни было рассказ его встречает со стороны его слушателя-собеседника сначала недоверие, потом — не­доумение, потом — возмущение: как можно жить столь несообразно законам природы? Столь противоестественно человеческой приро­де — вот пафос непонимания со стороны коня-гуигнгнма. Устройст­во их сообщества — это тот вариант утопии, какой позволил себе в финале своего романа-памфлета Свифт: старый, изверившийся в чело­веческой природе писатель с неожиданной наивностью чуть ли не воспевает примитивные радости, возврат к природе — что-то весьма
 [64]
 
 
 напоминающее вольтеровского «Простодушного». Но Свифт не был «простодушным», и оттого его утопия выглядит утопично даже и для него самого. И это проявляется прежде всего в том, что именно эти симпатичные и добропорядочные гуигнгнмы изгоняют из своего «стада» затесавшегося в него «чужака» — Гулливера. Ибо он слиш­ком похож на еху, и им дела нет до того, что сходство у Гулливера с этими существами только в строении тела и ни в чем более. Нет, ре­шают они, коль скоро он — еху, то и жить ему должно рядом с еху, а не среди «приличных людей», то бишь коней. утопия не получи­лась, и Гулливер напрасно мечтал остаток дней своих провести среди этих симпатичных ему добрых зверей. Идея терпимости оказывается чуждой даже и им. И потому генеральное собрание гуигнгнмов, в описании Свифта напоминающее ученостью своей ну чуть ли ни пла­тоновскую Академию, принимает «увещание» — изгнать Гулливера, как принадлежащего к породе еху. И герой наш завершает свои странствия, в очередной раз возвратясь домой, «удаляясь в свой садик в Редрифе наслаждаться размышлениями, осуществлять на практике превосходные уроки добродетели...».
 Ю. Г. Фридштейн
 
 
 Уильям Контрив (William Congreve) 1670-1729
 Так поступают в свете (The Way of the World) Комедия (1700, опубл. 1710)
 «Так поступают в свете» — последняя из четырех комедий, написан­ных уильямом Конгривом, самым знаменитым из плеяды английских драматургов эпохи Реставрации. И хотя несравнимо большую извест­ность (как при жизни автора, так и впоследствии), равно как и зна­чительно больший сценический успех и более богатую сценическую историю, имела другая его пьеса — «Любовь за любовь», написанная пятью годами раньше, именно «Так поступают в свете» представляет­ся наиболее совершенным из всего наследия Конгрива. Не только в ее названии, но и в самой пьесе, в ее характерах присутствует та общез­начимость, та непривязанность ко времени ее создания, к конкрет­ным обстоятельствам жизни Лондона конца XVII в. (одного из многочисленных в череде fin de siecle, до удивления схожих во многих существенных приметах, главное — в человеческих проявлениях, им присущих), что и придает этой пьесе характер подлинной классики.
 Именно эта черта столь естественно вызывает при чтении пьесы Конгрива самые неожиданные (а точнее — имеющие самых неожи­данных адресатов) параллели и ассоциации. Пьеса «Так поступают в свете» — это прежде всего «комедия нравов», нравов светского об-
 [66]
 
 
 щества, известных Конгриву не понаслышке. Он и сам тоже был вполне светским человеком, l'hотте du monde, более того, одним из наиболее влиятельных членов «Кит-Кзт» клуба, где собирались самые блестящие и самые знаменитые люди того времени: политические де­ятели, литераторы, философы. Однако отнюдь не они стали героями последней комедии Конгрива (как, впрочем, и трех предыдущих: «Старый холостяк», «Двойная игра» и уже упоминавшаяся «Любовь за любовь»), во всех них Контрив вывел на сцену кавалеров и дам — завсегдатаев светских салонов, щеголей-пустозвонов и злых сплетниц, умеющих в момент сплести интригу, чтобы вволю посмеяться над чьим-то искренним чувством или обесчестить в глазах «света» тех, чей успех, или талант, иди красота выделяются из общей массы, стано­вясь предметом зависти и ревности. Все это разовьет ровно семьдесят семь лет спустя Ричард Шеридан в классической уже ныне «Школе злословия», а еще двумя столетиями позже — Оскар Уайльд в своих «аморальных моралите»: «Веер леди Уиндермир», «Идеальный муж» и других. Да и «русская версия» при всей своей «русской специфи­ке» — бессмертное «Горе от ума» — неожиданно окажется «обязан­ной» Конгриву. Впрочем — Конгриву ли? Просто все дело в том, что «так поступают в свете», и этим все сказано. Поступают — вне зави­симости от времени и места действия, от развития конкретного сю­жета. «Ты светом осужден? Но что такое свет? / Толпа людей, то злых, то благосклонных, / Собрание похвал незаслуженных / И стольких же насмешливых клевет», — писал семнадцатилетний Лер­монтов в стихотворении памяти отца. И характеристика, которую дает в «Маскараде», написанном тем же Лермонтовым четырьмя го­дами позже, князю Звездичу баронесса Штраль: «Ты! бесхарактер­ный, безнравственный, безбожный, / Самолюбивый, злой, но слабый человек; / В тебе одном весь отразился век, / Век нынешний, блестя­щий, но ничтожный», и вся интрига, сплетенная вокруг Арбенина и Нины, «невинная шутка», оборачивающаяся трагедией, — все это тоже вполне подходит под формулу «так поступают в свете». И окле­ветанный Чацкий — что, как не жертва «света» ? И недаром, приняв достаточно благосклонно первую из появившихся на сцене комедий Конгрива, отношение к последующим, по мере их появления, стано­вилось все более неприязненным, критика — все более язвительной. В «Посвящении» к «Так поступают в свете» Контрив писал: «Пьеса эта имела успех у зрителей вопреки моим ожиданиям; ибо она лишь в малой степени была назначена удовлетворять вкусам, которые, по всему судя, господствуют нынче в зале». А вот суждение, произнесен­ное Джоном Драйденом, драматургом старшего в сравнении с Кон-
 [67]
 
 
 гривом поколения, тепло относившегося к собрату по цеху: «Дамы полагают, что драматург изобразил их шлюхами; джентльмены оби­жены на него за то, что он показал все их пороки, их низость: под покровом дружбы они соблазняют жен своих друзей...» Речь в письме идет о пьесе «Двойная игра», но в данном случае это, ей-богу, несу­щественно. Те же слова можно было бы произнести и по поводу любой иной комедии У. Конгрива. А между тем Контрив всего лишь выставил зеркало, в котором и в самом деле «отразился вею», и отра­жение это, оказавшись точным, оказалось тем самым весьма непри­ятным...
 В комедии Конгрива не так много действующих лиц. Мирабелл и миссис Милламент (Контрив называет «миссис» всех своих героинь, равно замужних дам и девиц) — наши герои; мистер и миссис Фейнелл; Уитвуд и Петьюлент — светские хлыщи и острословы; леди Уишфорт — мать миссис Фейнелл; миссис Марвуд — главная «пру­жина интриги», в каком-то смысле прообраз уайльдовской миссис Чивли из «Идеального мужа»; служанка леди Уишфорт Фойбл и ка­мердинер Мирабелла Уейтвелл — им также предстоит сыграть в дей­ствии немаловажную роль; сводный брат Уитвуда сэр Уилфут — неотесанный провинциал с чудовищными манерами, вносящий, одна­ко, свою существенную лепту в финальный «хэппи-энд». Пересказы­вать комедию, сюжет которой изобилует самыми неожиданными поворотами и ходами, — дело заведомо неблагодарное, потому наме­тим лишь основные линии.
 Мирабелл — известный на весь Лондон ветреник и неотразимый ловелас, имеющий ошеломительный успех в дамском обществе, успел (еще за пределами пьесы) вскружить голову как престарелой (пять­десят пять лет!) леди Уишфорт, так и коварной миссис Марвуд, Сей­час он страстно влюблен в красавицу Милламент, которая явно отвечает ему взаимностью. Но вышеупомянутые дамы, отвергнутые Мирабеллом, делают все возможное, чтобы воспрепятствовать его счастью с удачливой соперницей. Мирабелл очень напоминает лорда Горинга из «Идеального мужа»: по натуре человек в высшей степени порядочный, имеющий вполне четкие представления о нравственнос­ти и морали, он тем не менее стремится в светской беседе цинизмом и острословием не отстать от общего тона (чтобы не прослыть скуч­ным или смешным святошей) и весьма в этом преуспевает, посколь­ку его остроты и парадоксы не в пример ярче, эффектнее и парадоксальнее, нежели достаточно тяжеловесные потуги неразлучных Уитвуда и Петьюлента, представляющих собой комическую пару, на­подобие гоголевских Добчинского и Бобчинского (как говорит уит-
 [68]
 
 
 вуд, «...мы... звучим в аккорде, как дискант и бас... Перебрасываемся словами, как два игрока в волан...»). Петьюлент, впрочем, отличается от своего приятеля склонностью к злобной сплетне, и тут уже на по­мощь приходит характеристика, что выдается в «Горе от ума» Загорецкому: «Человек он светский, / Отъявленный мошенник, плут...»
 Начало пьесы — это нескончаемый каскад острот, шуток, калам­буров, причем каждый стремится «перекаламбурить» другого. Впро­чем, в этой «салонной беседе», под личиной улыбчивого дружелюбия, говорятся в лицо неприкрытые гадости, а за ними — закулисные ин­триги, недоброжелательность, злоба...
 Милламенг — настоящая героиня: умна, изысканна, на сто голов выше остальных, пленительна и своенравна. В ней есть что-то и от шекспировской Катарины, и от мольеровской Селимены из «Мизан­тропа»: она находит особое удовольствие в том, чтобы мучить Мирабелла, постоянно вышучивая и высмеивая его и, надо сказать, делая это весьма успешно. И когда тот пытается быть с нею искренен и се­рьезен, на миг сняв шутовскую маску, Милламент становится откро­венно скучно. Она во всем решительно с ним согласна, но поучать ее, читать ей мораль — нет уж, воля ваша, увольте!
 Однако для достижения своей цели Мирабелл затевает весьма хит­роумную интригу, «исполнителями» которой становятся слуги: Фойбл и Уейтвелл. Но его план, при всем своем хитроумии и изобретатель­ности, натыкается на сопротивление мистера фейнедла, каковой в от­личие от нашего героя хотя и слывет скромником, но в дей­ствительности являет собой воплощение коварства и бесстыдства, причем коварства, порожденного вполне земными причинами — жадностью и корыстью. В интригу втянута и леди Уишфорт — вот где автор отводит душу, давая выход своему сарказму: в описании ос­лепленной уверенностью в своей неотразимости престарелой кокетки, ослепленной до такой степени, что ее женское тщеславие перевеши­вает все доводы разума, мешая ей разглядеть вполне очевидный и не­вооруженному глазу обман.
 Вообще, ставя рядом знатных дам и их горничных, драматург явно дает понять, что по части морали нравы у тех и у других одина­ковы, — точнее, горничные стараются ни в чем не отстать от своих хозяек.
 Центральным моментом пьесы становится сцена объяснения Мирабелла и Милламент. В тех «условиях», что выдвигают они друг другу перед вступлением в брак, при всем каждому присущем стрем­лении сохранить свою независимость, в одном они удивительно схожи: в нежелании быть похожими на те многочисленные супру-
 [69]
 
 
 жеские пары, что представляют собой их знакомые: нагляделись та­кого «семейного счастья» и для себя хотят совсем другого.
 Хитроумная интрига Мирабелла терпит фиаско рядом с коварст­вом его «приятеля» Фейнелла («так поступают в свете» — это его слова, которыми он хладнокровно объясняет — не оправдывает, от­нюдь! — свои действия). Однако добродетель в финале торжествует, порок наказан. Некоторая тяжеловесность этого «хэппи-энда» оче­видна — как и всякого иного, впрочем, ибо почти любой «хэппи-энд» чуть-чуть отдает сказкой, всегда в большей или меньшей степени, но расходящейся с логикой реальности.
 Итог всему подводят слова, которые произносит Мирабелл: «Вот и урок тем людям безрассудным, / Что брак сквернят обманом обоюд­ным: / Пусть честность обе стороны блюдут, / Иль сыщется на плута дважды плут».
 Ю. Г. Фридштейн
 
 
 Джордж Вильям Фаркер (George William Farquhar) 1677-1707
 Офицер-вербовщик (The Recruiting Officer) Комедия (1707)
 Сержант Кайт на рыночной площади города Шрюсбери призывает всех, кто недоволен своей жизнью, завербоваться в гренадеры и обе­щает чины и деньги. Он предлагает желающим примерить гренадер­скую шапку, но люди слушают его с опаской и не спешат записаться в армию; зато когда Кайт приглашает всех в гости, охотников выпить за чужой счет оказывается множество. Появляется капитан Плюм. Кайт докладывает ему об успехах: за прошедшую неделю он завербо­вал пятерых, в том числе стряпчего и пастора. Плюм приказывает не­медленно отпустить стряпчего: грамотеи в армии не нужны, чего доброго, начнет еще строчить жалобы. А вот пастор, который здоро­во играет на скрипке, очень даже пригодится. Кайт рассказывает, что у Молли из Касда, которую Плюм «завербовал» в прошлый раз, ро­дился ребенок. Плюм требует, чтобы Кайт усыновил ребенка. Кайт возражает: тогда ему придется взять ее в жены, а у него и так много жен. Кайт достает их список. Плюм предлагает записать Молли в список Кайта, а новорожденного мальчика Плюм внесет в свой спи­сок рекрутов: ребенок будет значиться в списке гренадеров под име­нем Фрэнсиса Кайта, отпущенного на побывку к матери.
 [71]
 Плюм встречает старого приятеля — Уорти. Уорти рассказывает, что влюблен в Мелинду и хотел взять ее на содержание, как вдруг де­вушка получила двадцать тысяч фунтов в наследство от тетки — леди Капитал. Теперь Мелинда смотрит на Уорти свысока и не соглашает­ся не только на роль любовницы, но и на роль жены. В отличие от Уорти Плюм — убежденный холостяк. Его подруга Сильвия, считав­шая, что надо прежде обвенчаться, а потом вступать в близкие отно­шения, так ничего и не добилась. Плюм любит Сильвию и восхищается ее открытым благородным характером, но свобода для него дороже всего.
 Сильвия приезжает к своей кузине Мелинде. Томная капризная Мелинда является полной противоположностью деятельной веселой Сильвии. Узнав о возвращении капитана Плюма, Сильвия решает любой ценой стать его женой. Мединду поражает ее самонадеян­ность: неужели Сильвия воображает, что молодой обеспеченный офи­цер свяжет свою жизнь с барышней из медвежьего угла, дочкой какого-то судьи? Мелинда считает Плюма распутником и бездельни­ком, и дружба с Плюмом только вредит Уорти в ее глазах. Сильвия напоминает Мелинде, что она еще недавно готова была пойти к Уорти на содержание. Слово за слово девушки ссорятся, и Сильвия уходит, сказав кузине, чтобы та не трудилась возвращать ей визит. Мелинда хочет помешать планам Сильвии и пишет письмо судье Бэлансу.
 Бэланс получает известие о смерти сына, теперь Сильвия — его единственная наследница. Бэланс объявляет дочери, что ее состояние значительно увеличилось, и теперь у нее должны появиться новые привязанности и новые виды на будущее. «Знай себе цену и выкинь из головы капитана Плюма», — говорит Бэланс. Пока у Сильвии было полторы тысячи фунтов приданого, Бэланс был готов отдать ее за Плюма, но тысяча двести фунтов в год погубят Плюма, сведут его с ума. Бэланс получает письмо от Мелинды, где она предостерегает его против Плюма: ей стадо известно, что у капитана бесчестные на­мерения относительно ее кузины, и она советует Бэлансу немедленно отослать Сильвию в деревню. Бэланс следует ее совету, предваритель­но взяв с Сильвии слово, что она никому не отдаст свою руку без его ведома, и обещав со своей стороны не принуждать ее к замужеству. Узнав о письме Мелинды, Уорти говорит Бэлансу, что она поссори­лась с Сильвией и написала неправду. Бэланс радуется, что Плюм, к которому он благоволит, — не обманщик, но все же доволен, что дочь далеко.
 Кайт обманом пытается завербовать Томаса и Костара: под видом портретов королевы он дарит им золотые монеты. Подоспевший
 [72]
 
 
 Плюм обьясняет им, что, коль скоро у них королевские деньги, зна­чит, они рекруты. Томас и Костар возмущаются и обвиняют Кайта в мошенничестве. Плюм делает вид, что вступается за них. Прогнав Кайта, он расхваливает солдатское житье и хвастает, что совсем не­долго таскал на плече мушкет, а теперь уже командует ротой. Распо­ложив к себе доверчивых парней, он уговаривает их записаться добровольцами.
 Плюму и Уорти одинаково не везет: пока их возлюбленные были бедны, все было хорошо, но как только Мелинда и Сильвия разбога­тели, сразу задрали нос и знать их не хотят. Уорти надеется перехит­рить Мелинду. Плюм хочет перехитрить Сильвию на свой лад: он перестанет о ней думать. Его восхищали великодушие и благородство Сильвии, а чванливая и высокомерная Сильвия ему не нужна со всеми ее деньгами. Увидев смазливую деревенскую девушку Рози, Плюм заигрывает с ней, а Кайт тем временем пытается втереться в доверие к ее брату Буллоку. Рози возвращается от Плюма с подарка­ми. На вопрос Баланса о том, за что получены подарки, она отвечает, что Плюм заберет в солдаты ее брата и двух-трех ее ухажеров. «Ну, если все будут так вербовать солдат, то скоро каждый капитан станет отцом родным своей роте», — замечает Баланс.
 Уорти жалуется Бэлансу, что у него появился соперник — капи­тан Брейзен, который ухаживает за Мелиндой. Мелинда назначила Брейзену свидание у реки, Уорти идет вслед за ним, чтобы убедиться в этом. Гуляя по берегу Северна, Мелинда жалуется своей служанке Люси, что ей уже два дня никто не объясняется в любви. Увидев ка­питана Брейзена, она удивляется, что у этого безмозглого болтуна хва­тает наглости за ней ухаживать. Люси боится, как бы Брейзен не обмолвился о том, что Мелинда назначила ему свидание: ведь на самом деле свидание ему назначила Люси. Появляется Уорти, и Ме­линда, чтобы насолить ему, уходит об руку с Брейзеном. Когда они возвращаются, к ним подходит Плюм и пытается отбить Мелинду у Брейзена. Брейзен вызывает Плюма на дуэль: кто победит, тому и до­станется Мелинда. Оказавшись предметом спора между дураком и гулякой, девушка просит защиты у Уорти и убегает вместе с ним. Появляется Сильвия в мужском платье. Назвавшись Джеком Уилфулом, она говорит, что хочет завербоваться и пойдет к тому, кто боль­ше предложит. Плюм и Брейзен наперебой сулят золотые горы. «Уилфул» слышал много хорошего о капитане Плюме. Плюм радует­ся и говорит, что это он и есть, но Брейзен заявляет: «Нет, это я — капитан Плюм». Плюм покорно соглашается именоваться Брейзеном, но все-таки хочет, чтобы «Уилфул» завербовался у него. Плюм и Брейзен скрещивают шпаги, а тем временем Кайт уносит Сильвию.
 
 
 
 Обнаружив, что рекрут исчез, капитаны мирятся и расстаются дру­зьями.
 «Уилфул» и Плюм стараются понравиться Рози. Бойкая крестьян­ка никак не может решить, кто ей милее, и спрашивает, кто ей что даст. «Уилфул» обещает ей безупречную репутацию: у нее будет рос­кошная карета и лакеи на запятках, а этого довольно, чтобы всякий устыдился своей добродетели и позавидовал чужому пороку. Плюм сулит подарить ей шарф с блестками и билет в театр. Рози уже гото­ва выбрать билет в театр, но тут «Уилфул» ставит Плюма перед выбо­ром: или он отказывается от Рози, или «Уилфул» завербуется у Брейзена. «Бери ее. Я всегда предпочту женщине мужчину», — усту­пает Плюм. «Уилфул» спрашивает, что его ждет, когда он завербует­ся. Плюм намеревается оставить юношу при себе. «Только помни:
 провинишься в малом, я тебя прошу, а если в большом — выго­ню», — предупреждает он. «Уилфул» согласен на такие условия, ибо чувствует, что самым тяжким для него наказанием будет, если Плюм его выгонит, и «Уилфулу» легче пойти с ним в самое пекло, чем от­пустить Плюма одного.
 Мелинда жалуется Люси на холодность Уорти. Случайно встретив его, Мелинда так обходится с бедным влюбленным, что Уорти про­клинает Плюма, посоветовавшего ему держаться с Мелиндой холодно и отчужденно.
 Кайт, выдавая себя за предсказателя, принимает посетителей. Он предсказывает кузнецу, что через два года тот станет капитаном всех кузниц огромного артиллерийского обоза и будет получать десять шиллингов в день. Мяснику Кайт обещает должность главного хирур­га всей армии и жалованье пятьсот фунтов в год. Когда к нему при­ходят Мелинда и Люси, он предсказывает Мелинде, что на следующее утро к ней придет джентльмен, чтобы проститься перед отъездом в дальние края. Его судьба связана с судьбой Мелинды, и если он уедет, то его и ее жизнь будет разбита. Как только Мелинда уходит, появля­ется Брейзен. Он собрался жениться и хочет знать, произойдет ли это через сутки. Он показывает любовные письма, и Уорти признает руку Люси. А Плюм узнает, что Бэланс отослал Сильвию в деревню из-за письма Мелинды. Друзья радуются: Мелинда верна Уорти, а Силь­вия — Плюму.
 Констебль арестовывает Сильвию, Буллока и Рози и приводит их к судье Бэлансу. Сильвию, которая на этот раз называет себя капита­ном Набекрень, обвиняют в совращении Рози. Но капитан Набек­рень объясняет, что они с Рози сыграли свадьбу по военному уставу:
 положили шпагу на землю, перепрыгнули через нее и под барабан­ный бой пошли в спальню. Бэланс спрашивает, что привело капитана
 [74]
 
 
 в их края, и Сильвия отвечает, что провинциалам не хватает ума, а ему, столичному джентльмену, денег... Услышав столь наглые речи, Баланс приказывает отвести Сильвию в арестантскую и держать там до особого распоряжения.
 Придя в десять утра к Мелинде, Уорти встречает ласковый прием, и влюбленные мирятся.
 Брейзен собирается за город на свидание с дамой своего сердца. Чтобы ее не узнали друзья Уорти, она приедет в маске и снимет ее только после венчания. Уорти спешит на берег реки и, застав Брейзена с дамой в маске, вызывает его на дуэль. Дама снимает маску. Уви­дев, что это Люси, Уорти отступает: он ничего не имеет против женитьбы Брейзена. Но Брейзен вовсе не хочет жениться на Люси, он-то думал, что с ним Мелинда, ведь Люси написала письмо от ее имени.
 В зале суда Бэланс, Скейд и Скрупл сидят за судейской кафедрой. Вводят заключенных. Первому из них не предъявлено никакого обви­нения, но после недолгих препирательств его уводит Кайт. Следую­щий заключенный — шахтер — обвиняется в том, что он честнейший малый. Плюм мечтает иметь для разнообразия в своей роте хотя бы одного честного малого, в результате Кайт забирает его вместе с женой. Когда доходит очередь до Сильвии, она держится так вызывающе, что судьи в один голос решают сдать ее в солдаты. Бэ­ланс просит капитана Плюма ни под каким предлогом не отпускать наглого мальчишку с военной службы.
 Управляющий сообщает Балансу, что Сильвия сбежала, переодев­шись в мужской костюм. Бэланс понимает, что его провели: дочь обе­щала не распоряжаться своей судьбой без его согласия и подстроила так, что он сам отдал ее капитану Плюму, добровольно и при свиде­телях. Удостоверившись, что Плюм не подозревает о проделках Силь­вии, Бэланс просит его уволить дерзкого мальчишку из армии. Судья говорит, что отец этого юнца — его близкий Друг. Плюм подписыва­ет приказ об увольнении «Уилфула». Узнав, что все открылось, Силь­вия падает в ноги отцу. Судья Бэланс вверяет ее Плюму и советует супружеской властью наложить на нее дисциплинарное взыскание. Плюм поражен: он только сейчас узнал, что перед ним — Сильвия. Ради любви к ней он готов уйти в отставку. Плюм отдает весь свой набор капитану Брейзену — вместо двадцати тысяч приданого, о ко­тором тот мечтал, он получит двадцать дюжих рекрутов. А Плюм от­ныне будет служить королеве и отечеству у себя дома, вербовка — дело хлопотное, и он оставляет его без сожаления.
 О. Э. Гринберг
 
 
 Джон Гей (John Gay) 1685-1732
 Опера нищего (The Beggar's Opera) Пьеса (1728)
 Во вступлении автор — Нищий — говорит о том, что если бед­ность — патент на поэзию, то никто не усомнится в том, что он поэт. Он состоит в труппе нищих и участвует в представлениях, кото­рые эта труппа еженедельно дает в одном из беднейших кварталов Лондона — Сент-Джайлз. Актер напоминает о том, что музы, в от­личие от всех остальных женщин, никого не встречают по платью и не считают броский наряд признаком ума, а скромную одежду — приметой глупости. Нищий рассказывает, что первоначально его пьеса предназначалась для исполнения на свадьбе двух превосходных певцов — Джеймса Чантера и Молл Лей. Он ввел в нее сравнения, встречающиеся в самых знаменитых операх, — с ласточкой, мотыль­ком, пчелкой, кораблем, цветком и так далее. Он написал волную­щую сцену в тюрьме, отказался от пролога и эпилога, так что его пьеса — опера по всем статьям, и он рад, что после нескольких пред­ставлений в большой зале в Сент-Джайлз она наконец будет показана на настоящей сцене. Все арии в ней исполняются на мелодии попу­лярных уличных песенок или баллад.
 [76]
 
 
 Пичем — скупщик краденого — поет арию о том, что напрасно люди осуждают чужие занятия: несмотря на все различия, у них много общего. Пичем рассуждает о том, что его ремесло схоже с ре­меслом адвоката: и тот и другой живут благодаря мошенникам и часто подвизаются в двойном качестве — то поощряют преступни­ков, то выдают их правосудию. Подручный Пичема Филч сообщает, что в полдень должен состояться суд над Черной Молл. Пичем поста­рается все уладить, но в крайнем случае она может попросить, чтобы приговор отсрочили по беременности — будучи предприимчивой особой, она заблаговременно обеспечила себе этот выход. А вот Тома Кляпа, которому грозит виселица, Пичем спасать не собирается — Том неловок и слишком часто попадается, выгоднее получить за его выдачу сорок фунтов. Что же до Бетти Хитрюги, то Пичем избавит ее от ссылки в колонии — в Англии он заработает на ней больше. «На смерти женщин ничего не выиграешь — разве что это твоя жена», — замечает Пичем. Филч исполняет арию о продажности женщин.
 Филч отправляется в тюрьму Ньюгет порадовать друзей добрыми вестями, а Пичем обдумывает, кого следует отправить на виселицу во время следующей судебной сессии. Миссис Пичем считает, что в об­лике осужденных на смерть есть нечто привлекательное: «Пускай Ве­нера пояс свой / Наденет на уродку, / И тотчас из мужчин любой / увидит в ней красотку. / Петля — совсем как пояс тот, / И вор, который гордо / В телеге мчит на эшафот, / Для женщин краше лорда». Миссис Пичем расспрашивает мужа о капитане Макхите: ка­питан так весел и любезен, на большой дороге нет джентльмена, рав­ного ему! По мнению Пичема, Макхит вращается в слишком хорошем обществе: игорные дома и кофейни разоряют его, поэтому он никогда не разбогатеет. Миссис Пичем сокрушается: «Ну зачем ему водить компанию со всякими там лордами и джентльменами? Пусть себе грабят друг друга сами». Узнав от жены, что Макхит уха­живает за их дочерью полли и Полли к нему неравнодушна, Пичем начинает беспокоиться, как бы дочка не выскочила замуж, — ведь тогда они попадут в зависимость от зятя. Можно позволить девушке все: флирт, интрижку, но никак не замужество. Миссис Пичем сове­тует мужу быть с дочерью поласковее и не обижать ее: она любит подражать знатным дамам и, быть может, позволяет капитану воль­ности лишь из соображений выгоды. Сама миссис Пичем считает, что замужняя женщина вовсе не должна любить одного лишь мужа: «Со слитком девушка сходна: / Число гиней в нем неизвестно, / Пока их из него казна / Не начеканит полновесно. / Жена ж — гинея, что
 [77]
 
 
 идет / С клеймом супруга в обращенье: / Берет и снова отдает / Ее любой без спасенья». Причем предупреждает Полли, что если она будет валять дурака и стремиться замуж, то ей несдобровать. Полли уверяет его, что умеет уступать в мелочах, чтобы отказать в главном.
 Узнав, что Полли все-таки вышла замуж, родители приходят в не­годование. «Неужели ты думаешь, негодяйка, что мы с твоей мате­рью прожили бы так долго в мире и согласии, если б были женаты?» — возмущается Пичем. В ответ на заявление Полли о том, что она вышла за Макхита не по расчету, а по любви, миссис Пичем бранит ее за безрассудство и невоспитанность. Интрижка была бы простительна, но замужество — это позор, считает она. Пичем хочет извлечь из этого брака выгоду: если он отправит Макхита на висели­цу, Полли унаследует его деньги. Но миссис Пичем предупреждает мужа, что у капитана может оказаться еще несколько жен, которые оспорят вдовью часть Полли. Пичем спрашивает дочь, на какие сред­ства она предполагает жить. Полли отвечает, что намеревается, как все женщины, жить на плоды трудов своего мужа. Миссис Пичем по­ражается ее простодушию: жена бандита, как и жена солдата, видит от него деньги не чаще, чем его самого. Пичем советует дочери по­ступить так, как поступают знатные дамы: переписать имущество на себя, а потом стать вдовой. Родители требуют, чтобы Полли донесла на Макхита — это единственное средство заслужить их прощение. «Исполни свой долг и отправь мужа на виселицу!» — восклицает миссис Пичем. Полли не соглашается: «Коль друг голубки умирает, / Подбит стрелком, / Она, печальная, стенает / Над голубком / И на­земь камнем упадает, / С ним в смерти и в любви вдвоем». Полли рассказывает Макхиту, что ее родители хотят его смерти. Макхит должен скрыться. Когда он будет в безопасности, он даст знать Полли. Перед разлукой влюбленные, стоя в разных углах сцены и не сводя друг с друга глаз, исполняют дуэт, пародируя оперный штамп того времени.
 Воры из шайки Макхита сидят в таверне близ Ньюгета, курят табак и пьют вино и бренди. Мэт Кистень рассуждает о том, что под­линные грабители человечества — скряги, а воры только избавляют людей от излишеств, ведь что дурного в том, чтобы отобрать у ближ­него то, чем он не умеет воспользоваться? Появляется Макхит. Он го­ворит, что поссорился с Пичемом, и просит друзей сказать Пичему, что он бросил шайку, а через недельку они с Пичемом помирятся и все встанет на свои места. А пока Макхит приглашает к себе своих давних подружек-проституток: он очень любит женщин и никогда не отличался постоянством и верностью. Но проститутки предают Мак-
 [78]
 
 
 хита Дженни Козни и Сьюки Сопли обнимают его и подают знак Пичему и констеблям, которые врываются и хватают его. В Ньюгете Аокит встречает Макхита как старого знакомого и предлагает ему кандалы на выбор: самые легкие стоят десять гиней, более тяже­лые — дешевле, Макхит сокрушается: в тюрьме так много поборов и они так велики, что немногие могут позволить себе благополучно вы­путаться или хоть умереть, как подобает джентльмену. Когда Макхит остается в камере один, к нему тайком приходит дочь Локита Люси, которая упрекает его в неверности: Макхит обещал на ней жениться, а сам, по слухам, женился на Полли. Макхит уверяет Люси, что не любит Полли и в мыслях не имел на ней жениться. Люси идет ис­кать священника, чтобы он обвенчал ее с Макхитом.
 Локит и Пичем производят расчеты. Мзду за Макхита они реша­ют поделить поровну. Пичем сетует на то, что правительство медлит с уплатой и тем ставит их в трудное положение: ведь им надо акку­ратно расплачиваться со своими осведомителями. Каждый из них считает себя честным человеком, а другого — бесчестным, что едва не приводит к ссоре, но они вовремя спохватываются: ведь отправив друг друга на виселицу, они ничего не выиграют.
 Люси приходит в камеру к Макхиту. Она не нашла священника, но обещает приложить все силы для спасения возлюбленного. Появ­ляется Полли. Она удивляется, что Макхит так холоден со своей женой. Чтобы не лишиться помощи Люси, Макхит отрекается от Полли, но Люси ему не верит. Обе женщины чувствуют себя обману­тыми и исполняют дуэт на мотив ирландского трота. Врывается Пичем, он оттаскивает Полли от Макхита и уводит ее. Макхит пыта­ется оправдаться перед Люси. Люси признается, что ей легче увидеть его на виселице, чем в объятиях соперницы. Она помогает Макхиту бежать и хочет бежать вместе с ним, но он уговаривает ее остаться и присоединиться к нему позже. Узнав о побеге Макхита, Локит сразу понимает, что дело не обошлось без Люси. Люси отпирается. Локит не верит дочери и спрашивает, заплатил ли ей Макхит: если она вошла с Макхитом в более выгодную сделку, чем сам Локит, он готов простить ее. Люси жалуется, что Макхит поступил с ней как послед­ний негодяй: воспользовался ее помощью, а сам улизнул к Полли, те­перь Полли выманит у него денежки, а потом Пичем повесит его и обжулит Локита и Люси. Локит возмущен: Пичем вознамерился перехитрить его. Пичем — его компаньон и друг, он поступает со­гласно обычаям света и может сослаться на тысячи примеров в оп­равдание своей попытки надуть Локита. Так не стоит ли Локиту воспользоваться правами друга и отплатить ему той же монетой?
 [79]
 
 
 Локит просит Люси прислать к нему кого-нибудь из людей Пичема. Люси присылает к нему Филча. Филч жалуется на тяжелую работу:
 из-за того, что «племенной жеребец» вышел из строя, Филчу прихо­дится брюхатить проституток, чтобы они имели право на отсрочку приговора. Если он не найдет более легкого способа заработать на жизнь, он вряд ли дотянет до следующей судебной сессии. Узнав от Филча, что Макхит находится на складе краденого в «Поддельном векселе», Локит отправляется туда. Они с Пичемом проверяют кон­торские книги и производят расчеты. В перечне фигурируют «двад­цать семь женских карманов, срезанных со всем содержимым», «шлейф от дорогого парчового платья» и т. п. К ним приходит их по­стоянная клиентка — миссис Диана Хапп. Она жалуется на трудные времена: Акт о закрытии Монетного двора, где укрывались несостоя­тельные должники, нанес ей большой удар, а с Актом об отмене ареста за мелкие долги жить стало еще тяжелее: теперь дама может взять у нее взаймы красивую юбку или платье и не возвращать, а миссис Хапп негде искать на нее управу. Два часа назад миссис Хапп содрала с миссис Сплетни свое платье и оставила ее в одной рубашке. Она надеется, что любовник миссис Сплетни — щедрый капитан Макхит — заплатит ее долг. Услышав о капитане Макхите, Аокит и Пичем обещают миссис Хапп уплатить долг за миссис Сплетни, если она поможет увидеться с ним: у них есть к капитану одно дельце.
 Люси поет арию о несправедливой судьбе, которая посылает ей мучения, меж тем как Полли она дарует одни наслаждения. Люси хочет отомстить и отравить Полли. Когда Филч докладывает о прихо­де Полли, Люси встречает ее ласково, просит прощения за свое необ­думанное поведение и предлагает в знак примирения выпить по стаканчику. Полли отказывается. Она говорит, что заслуживает жа­лости, ибо капитан совсем не любит ее. Люси утешает ее: «Ах, Полли, Полли! Несчастная жена — это я, вас же он любит так, слов­но вы лишь его любовница». В конце концов они приходят к выводу, что находятся в одинаковом положении, ибо обе были слишком влюблены. Полли, подозревая подвох, отказывается пить вино, не­смотря на все уговоры Люси. Локит и Пичем вводят Макхита в кан­далах. Пичем прогоняет полли и Люси: «Вон отсюда, негодяйки! Сейчас женам не время досаждать мужу». Люси и Полли исполняют дуэт о своих чувствах к Макхиту. Капитана ведут на суд. Люси и Полли слышат веселую музыку: это веселятся арестанты, чьи дела от­ложены до будущей сессии. Арестанты в кандалах пляшут, а Полли и Люси уходят, чтобы предаться печали. Макхит в камере смертников пьет вино и поет песни. Бен Пройдоха и Мэт Кистень приходят по-
 [80]
 
 
 прощаться с ним. Макхит просит друзей отомстить за него. Пичем и Локит — бессовестные негодяи, и последнее желание Макхита — чтобы Бен и Мэт отправили их на виселицу прежде, чем сами на нее попадут. Полли и Люси также приходят проститься с Макхитом. Когда тюремщик докладывает о появлении еще четырех женщин, каждая из которых пришла с ребенком, Макхит восклицает: «Что? Еще четыре жены? Это уж слишком! Эй, скажите людям шерифа, что я готов».
 Актер спрашивает у Нищего, действительно ли тот собирается казнить Макхита. Нищий отвечает, что для совершенства пьесы поэт должен быть так же неумолим, как судья, и Макхит всенепременно будет повешен. Актер не согласен с таким финалом: получается бес­просветная трагедия. У оперы должен быть счастливый конец. Нищий решает поправить дело. Это несложно, ведь в произведениях такого рода совершенно не важно, логично или нелогично развивают­ся события. Чтобы угодить вкусу зрителей, надо под крики «Помило­вание!» с триумфом отпустить осужденного обратно к женам.
 Очутившись на свободе, Макхит понимает, что ему все-таки при­дется обзавестись женой. Он приглашает всех веселиться и танцевать в этот радостный день и объявляет о своей женитьбе на Полли.
 О. Э. Гринберг
 
 
 Александр Поуп (Alexandre Pope) 1688—1744
 Похищение локона (The Rape of the Lock) Поэма (1712, доп. вариант 1714)
 Произведению предпослано авторское вступление, которое представ­ляет собой посвящение некоей Арабелле Фермор. Поуп предостерега­ет Арабеллу от того, чтобы она чересчур серьезно отнеслась к его творению, поясняя, что оно преследует «единственную цель: развлечь немногих молодых леди», наделенных достаточным здравым смыслом и чувством юмора. Автор предупреждает, что в его поэме все неверо­ятно, кроме единственного реального факта — «утраты вашего локо­на», — и образ главной героини не уподобляется Арабелле Фермор ничем, «кроме красоты». Я знаю, как неуместны умные слова в при­сутствии леди, пишет далее автор, но поэту так свойственно стре­миться к пониманию. Поэтому он предваряет текст еще нес­колькими пояснениями. Четыре стихии, в пространстве которых раз­вернется действие поэмы, населены духами: сильфами, гномами, ним­фами и саламандрами. Гномы — или демоны земли — существа злокозненные и охочие на проказы, зато обитатели воздуха сильфы — существа нежные и благожелательные. «По словам розенкрейцеров, все смертные могут наслаждаться интимнейшей близостью с этими
 [82]
 
 
 нежнейшими духами, пока выдерживается условие... соблюдение не­поколебимого целомудрия».
 Так, изящно обозначив правила литературной игры, Поуп вводит читателя в многослойный фантастический мир своей поэмы, где за­бавное житейское происшествие — пылкий поклонник на велико­светском рауте отрезал локон у неприступной красавицы — обретает вселенский масштаб.
 Поэма состоит из пяти песен. В первой песне предводитель силь­фов Ариэль стережет сон прекрасной Белинды. Во сне он нашептыва­ет ей слова о том, как священна ее непорочность, дающая право на постоянную охрану добрых духов. Ведь светская жизнь полна соблаз­нов, к которым склоняют прелестниц злонамеренные гномы. «Так приучают гномы чаровниц кокетливо смотреть из-под ресниц, румя­ниться, смущаться напоказ, повес прельщать игрой сердец и глаз». Под конец своей речи Ариэль в тревоге предупреждает Белинду, что нынешний день будет отмечен для нее бедой и она должна быть вдвойне бдительна и остерегаться своего заклятого врага — Муж­чины.
 Белинда пробуждается. Она пробегает глазом очередное любовное послание. Затем смотрится в зеркало и начинает священнодейство­вать перед ним, как перед алтарем, придавая своей красоте еще более ослепительный блеск. Нежные сильфы незримо присутствуют при этой волнующей процедуре утреннего туалета.
 Песнь вторая начинается с гимна цветущей красоте Белинды, ко­торая своим блеском превосходит даже сияние разгорающегося летнего дня. Красавица отправляется на прогулку вдоль Темзы, при­ковывая взоры всех встречных. В ней все — само совершенство, но венцом прелести являются два темных локона, украшающие мрамор шеи. Поклонник Белинды барон воспылал желанием отнять именно эти роскошные пряди — как любовный трофей. В то утро на заре он сжег перчатки и подвязки былых возлюбленных и у этого жертвен­ного костра просил небо лишь об одном сокровище — локоне Бе­линды.
 Верный Ариэль, предчувствуя опасность, собрал всю подвластную ему рать добрых духов и обратился к ним с призывом охранять и бе­речь красавицу. Он напоминает сильфам, сильфидам, эльфам и феям, как важен и ответственен их труд и как много опасностей таит каж­дый миг. «Коснется ли невинности позор, окажется ли с трещинкой фарфор, честь пострадает или же парча, вдруг нимфа потеряет сгоря-
 [83]
 
 
 ча браслет или сердечко на балу...» Ариэль вверяет каждому духу за­боту об одном предмете туалета Белинды — серьгах, веере, часах, кудрях. Сам он обязуется следить за песиком красавицы по имени Шок. К юбке — этому «серебряному рубежу» непорочности — при­ставляются сразу пятьдесят сильфов. Под конец речи Ариэль грозит, что дух, уличенный в небреженье, будет заточен во флаконе и прон­зен булавками. Воздушная невидимая свита преданно смыкается во­круг Белинды и в страхе ждет превратностей судьбы.
 В третьей песне наступает кульминация — Белинда лишается за­ветного локона. Это происходит во дворце, где придворные роятся вокруг королевы Анны, снисходительно внимающей советам и вку­шающей чай. Белинда своя в этом великосветском кругу. Вот она присаживается к ломберному столу и виртуозно обыгрывает двух партнеров, один из которых — влюбленный в нее барон. После этого проигравший вельможа жаждет реванша. Во время кофейного ритуа­ла, когда Белинда склоняется над фарфоровой чашечкой, барон под­крадывается к ней — и... Нет, ему не сразу удается выполнить свой кощунственный замысел. Бдительные эльфы трижды, дернув за се­режки, заставляют Белинду оглянуться, однако в четвертый раз они упускают миг. Теряется и верный Ариэль — «смотрел он в сердце нимфы сквозь букет, вдруг в сердце обнаружился секрет; увидел сильф предмет любви земной и перед этой тайною виной отчаялся, застигнутый врасплох, и скрылся, испустив глубокий вздох...» Итак, именно этот момент — когда Ариэль покинул охраняемую им Бе­линду, узрев в ее душе любовь (уж не к тому ли самому барону?), — стал роковым. «Сомкнула молча ножницы вражда, и локон отделился навсегда». Барон переживает триумф, Белинда — досаду и злость. Эта центральная песнь поэмы — пик, накал напряженного противобор­ства: словно продолжая только что законченную ломберную партию, где масти шли войной друг против друга, а короли, тузы, дамы и дру­гие карты вели сложные скрытые маневры, — под сводами дворца закипают человеческие страсти. Белинда и барон обозначают теперь два враждебных и непримиримых полюса — мужской и женский.
 В четвертой песне в действие вступают злые духи, решающие вос­пользоваться моментом. Скорбь Белинды по похищенному локону столь глубока и велика, что у злонамеренного гнома Умбриэля возни­кает надежда: заразить ее унынием весь мир. Вот этот мрачный дух отправляется — «на закопченных крыльях» — в подземные миры, где в пещере прячется отвратительная Хандра. У ее изголовья ютится
 [84]
 

<< Пред.           стр. 3 (из 21)           След. >>

Список литературы по разделу