3.9. Исторические взгляды П.Н. Милюкова, А.А. Кизеветтера, С.Ф. Платонова

  Хорошо знавший Павла Николаевича Милюкова современник, историк Н.П. Павлов- Сильванский определил его воззрения как «теорию контрастов». И в самом деле, при всех «оговорках» Милюкова о существовании неких общих закономерностей, его восприятие истории России было основано па противопоставлении ее Западу. России, по его мнению, самой исторической судьбой была уготована подчиненная культурная роль: участь подражать и догонять «высшую культуру»: «Различия с Западом, объяснимые особой средой национального развития, особенно велики в начале русского исторического пути, а по мере приближения к современности эти различия сглаживаются и уступают место все более явственно выраженному параллелизму. Параллелизм этот, и в данном случае, сперва выражается в непосредственном подражании образцам, данным высшей культурой, а затем, после того как подражание принесло свой плод и вызвало самостоятельное национальное творчество, параллелизм становится результатом взаимодействия равноправных культур, или, в более глубоком смысле, однообразия законов развития коллективной психики культурных народов».
  Становление историка
  Гносеологические корни дисгармоничного восприятия истории следует искать в среде обитания ученого, прежде всего в детские годы. Они прошли в неблагополучной семейной обстановке. Бесконечное противостояние матери (помещицы Ярославской губернии М.А. Султановой, «кичившейся» «султановской породой») и отца-интеллигента болезненно отражалось на Милюкове и его брате. Деду Милюкова по отцу, надворному советнику, дворянство получить не удалось. Отец ж нашел возможность самозащиты в увлеченности профессией архитектора. Однако для обеспечения материального благополучия семьи Н.П. Милюков оставил государственную службу в чине надворного советника и перешел служащим в частный банк.
  Из детства будущий историк вынес важное впечатление, определившее его собственное отношение к труду. Примером стала творческая натура отца. От него Милюков почерпнул широкие знания об истории архитектурных форм в России, унаследовал свое главное качество — увлеченность, которую проявлял и в истории, и в политике.
  Милюков обладал абсолютным музыкальным слухом, любил музыку, приобретенные музыкальные познания использовал в исторических трудах, в частности в «Очерках по истории русской культуры».
  Призвание историка Милюков открыл в себе далеко не сразу. Глубокого интереса к истории у него не было ни в московской гимназии, ни на первых курсах историко­филологического факультета Московского университета. Отсутствие интереса Милюков объяснял формальным преподаванием в гимназии по учебнику Д.И. Иловайского. На уроках ему было скучно. В университете все изменилось только с началом лекций В.О. Ключевского и семинара П.Г. Виноградова. Студенты сразу оценили Виноградова за созданную им атмосферу творчества. Педагог никогда не проявлял высокомерной снисходительности к студентам: он учил работе с источниками и навыкам научного труда. В результате к Милюкову и другим участникам семинара пришло понимание истории, прежде всего как истории социальной и истории учреждений.
  Ключевский поразил Милюкова талантом и научной проницательностью. Однокурсникам Милюкова (среди них были М.К. Любавский и В.В. Розанов) посчастливилось стать первыми слушателями Ключевского в университете. По свидетельству Милюкова, семинар Ключевского сводился к личному, яркому, но сугубо индивидуальному комментарию учителем источников, и это не удовлетворяло ученика. Основной упрек, брошенный Милюковым, заключался в том, что между окончательным выводом профессора и уровнем знаний слушателей зияла непроходимая пропасть. Милюкову так и не удалось преодолеть этой юношеской обиды на Ключевского впрочем, едва ли здесь следует искать истинную причину размолвки. Милюков не простил Ключевскому его педагогику. Профессор не поддержал в качестве диссертационной предложенную Милюковым тему о реформах Петра Великого, а рекомендовал разработать «грамоты какого-нибудь из северных монастырей», отложив петровскую тему для докторской диссертации. Во время защиты Ключевский воспротивился присуждению Милюкову докторской степени, минуя магистерскую (такие прецеденты были), за труд «Государственное хозяйство России в первой четверти XVIII столетия и реформа Петра Великого».
  Впрочем, для истории науки личные обиды не главное, хотя они и характеризуют событийность научной деятельности и повседневность научного процесса. Важно отметить другое — то, с какой настойчивостью Милюков сохранял и развивал свою природную самостоятельность. В этом он преуспел, имея столь влиятельного в научном отношении учителя, как Ключевский. Ему помогали не только характер и склад ума, но и разносторонняя подготовка.
  Еще в гимназии и в первые университетские годы, т. е. в период, когда закладывались основы мировоззрения, формировались философские и исторические взгляды, вырабатывались политические пристрастия, Милюков проявлял способности к аналитическому мышлению, обобщениям, синтезу и умению мыслить ассоциативно. Теоретический склад ума служил ему спасительным кругом. Увлечение философией Древнего мира открывало метод познания от частного к целому, становясь незаменимой опорной точкой, откуда радиусы шли в разнообразных направлениях.
  Милюкова интересовала проблема исключительности и подражательности. Позднее она получила развитие в его концепции. Исключительность рассматривалась им и как источник национальной оригинальности, и признак односторонности. Он считал подражательность неизбежной и оценивал ее как прогрессивное явление, даже отстаивал право на подражание. Гимназист Милюков читал труды О. Конта и Д. Милля.
  Выработать самостоятельную позицию в годы научного становления по окончании университета Милюкову помогло углубленное изучение трудов С.М. Соловьева. Студентом ему довелось слушать лекции позднего Соловьева, но оказалось, что он не был готов оценить их по достоинству. Понимание значения концепции великого предшественника пришло позднее, как, впрочем, и осознание серьезного влияния Соловьева на творчество Ключевского.
  Соловьев оказался Милюкову ближе, чем Ключевский. В «Очерках по истории русской культуры» Милюков подчеркнуто опирался на выводы Соловьева, считая, безусловно, правильным его тезис о зависимости каждой национальной культуры от географического места, где совершается его развитие. Милюков принял концепцию колонизации С.М. Соловьева, тезис борьбы леса и степи, писал о задерживающей историческое развитие роли степи и ее разрушающих для культуры плодах. Он сосредоточил свое внимание на детализации колонизационных процессов, опираясь на новейшие археологические данные. И это позволило ему внести коррективы в концепцию колонизации Ключевского. Милюков, сам участник ряда археологических раскопок, чувствовал здесь свое превосходство. Он оспорил фактическую основу направленности ряда колонизационных потоков, которую Ключевский воссоздал главным образом на основе письменных источников. В целом Милюков продвинул изучение колонизации за счет анализа ее региональных ветвей. Переселения XIX в. он рассматривал как составную часть понятия колонизации, придерживаясь смешанного этногеографического принципа. Однако к Ключевскому Милюков часто был несправедлив. У Ключевского вызвала внутренний протест демонстративная амбициозность и честолюбие ученика. Учителя особенно обидела критика Милюковым за глаза его взглядов в студенческой аудитории, тем более что Милюков часто вел продолжительные беседы за чашкой чая в доме Ключевского, никак не обнаруживая своего несогласия в личной беседе. Скорее всего, именно за это Милюков и был подвергнут «порке» во время защиты магистерской диссертации. Поскольку научный руководитель тогда одновременно являлся и главным официальным оппонентом, Ключевский использовал свое право, и назревший конфликт получил общественный резонанс. Воспитательные усилия Ключевского вызвали у Милюкова, в свою очередь, глубокий протест, имевший долговременные последствия.
  За внешними признаками взаимной неудовлетворенности Р. А. Киреева увидела концептуальные различия и отметила, что Ключевскому была присуща неудовлетворенность работами Милюкова. По ряду конкретных вопросов русской истории он был с ним не согласен.
  Тем не менее Ключевский и Милюков прекрасно понимали научное значение друг друга. Ключевский считал Милюкова не худшим в своей рати: «В заблуждениях своих такие, как Милюков, все же хранят нечто культурное и благомыслящее, на что у меня есть данные бесспорные». В предисловии к диссертационному исследованию Милюков, предварительно заявив, что прямого участия Ключевский к данному исследованию не имеет, тем не менее отдал должное его университетским лекциям, которые в «весьма значительной степени определили самое содержание» воззрений Милюкова о реформаторской деятельности Петра и ее роли в русской истории. В трудные для своего ученика времена правительственных гонений Ключевский защищал его перед властью.
  В целом университетский период преподавательской деятельности (с сентября 1886 по февраль 1895 г., с перерывами в весенних семестрах 1889 и 1892 гг.) был самым плодотворным в научной жизни Милюкова. Тогда созрели и воплотились замыслы его главных научных трудов. Он разработал и прочитал семь курсов: по русской историографии, истории русской колонизации, русской исторической географии, реформе Петра Великого, источникам по русской истории XVI—XVII вв., исторической статистике России, введению в русскую историю. В университете проявился бурный общественный темперамент Милюкова. Студентом второго курса в 1878 г., он от имени своих друзей (кн. Н. Долгорукова, К. Старынкевича, Д. Некрасова, К. Иова) написал письмо Ф.М. Достоевскому с просьбой к писателю изложить взгляды по вопросу о взаимоотношениях народа и интеллигенции. Позднее эта тема приобретет в концепции Милюкова важное значение.
  Рассуждениям о взаимосвязи науки и политики в жизни историка он придавал серьезное значение задолго до того, как стал политиком. Милюков-политик заявил о себе в творчестве Милюкова-историка уже во «Введении» в «Очерках по истории русской культуры». Здесь проявилась не только внутренняя предрасположенность Милюкова к политическим занятиям и его интерес к данной сфере, но и тенденции усиления политической ангажированности науки. Историческое творчество подготовило Милюкова к политической деятельности, но и будучи политиком, он применял подход историка к анализу современных международных отношений
  Постоянный интерес у Милюкова-исследователя вызывали такие проблемы, как финансовый аспект Петровских реформ (и их предпосылок), русская культура (в ее всеобъемлющем значении), а также международные отношения современной России («Восточный вопрос», роль России на Балканах и др.). Сквозными для всех проблем были вопросы о роли государства в русской истории и история влияний «Россия — Запад». Милюков изучал документальные материалы с XVI в. до первой трети XX в. Если он писал о событиях и явлениях более раннего времени, то предпочитал ссылаться на литературу. Историографический компонент играет в его трудах важную роль и постоянно сопровождает рассуждения о событиях и явлениях XVI — начала XX в.
  Вместе с тем историография имела для Милюкова и самостоятельное значение как средство ведения научной полемики и механизма развития науки, осознания ее первоочередных задач. В качестве таковых для исторической науки Милюков выделил: «изучение материальной стороны исторического процесса, изучение истории экономической и финансовой, истории социальной, истории учреждений».
  Заметное влияние на жанр и стиль работ Милюкова-историка оказал его преподавательский опыт. Современники отмечали сильное впечатление, которое он производил на слушателей и читателей. Во многом успех достигался за счет особого внимания Милюкова к приемам, средствам и формам подачи материала. Не случайно и для рассказа о культурной истории нашей страны он избрал жанр очерков. Блестяще работая с аудиторией, активно воздействуя на восприятие (учителем был сам Ключевский!), он поражал богатством и разнообразием сообщаемых сведений. Милюков любил образные сравнения. Так, он называл Карла Брюллова Державиным русской живописи, Венецианова — Карамзиным русской живописи, а Левитана — родным братом Кольцова, Тургенева и Тютчева. Позднее, глубокая потребность общественного признания ускорила превращение историка в политического деятеля, лидера кадетской партии. Связь с современностью — характерная черта исторических работ Милюкова, которому удавалось заставить звучать актуально даже сюжеты глубокой древности.
  Система доказательств, материал и наблюдения Милюкова обычно богаче и интереснее его выводов. Если конкретным наблюдениям и сравнениям присуща внутренняя сила, то выводы больше напоминают «кирпичики», обязательные для схемы, продиктованной концепцией органического характера отсталости России. Таким образом, Милюкову не удалось избежать тех же дефектов, в которых он обвинял православие, а именно: упрощения и стремления к оформлению в определенные, но тесные ему рамки. Сформулировав тезис о том, что православие не оставляет за художником свободы, а его уделом может быть только техника, Милюков повторил ту же судьбу, став заложником собственной концепции, при этом, подобно древнерусским иконописцам, продемонстрировав блестящую профессиональную технику. Но в обоих случаях «техника» имела столь глубокое содержание, что она не укладывалась в определенные ей Милюковым рамки.
  Воздействие марксизма
  «Капитал» К. Маркса Милюков читал на младших курсах университета и, по его признанию, «при написании первых своих работ в основу исторического изучения полагал то, что мы тогда называли «экономическим материализмом». Ленин считал Милюкова «одним из наиболее сведущих историков, кой чему научившихся у исторического материализма, под явным влиянием которого был этот историк... в бытность свою историком».
  Тезис о влиянии марксизма на Милюкова в бытность его историком имеет как бы два плана: собственно сам фактор идеологического влияния и формы его проявления; а также сознательное использование Милюковым составных частей марксистской концепции в своих целях. Поэтому в наступательной полемике Милюкова с марксизмом на страницах «Очерков» присутствует его неприятие марксизма, как истинное, так и мнимое.
  Милюков полагал, что настало время изучать «культурную историю». Этот термин у него «обнимал» «все стороны внутренней истории — и экономическую, и социальную, и государственную, и умственную, и нравственную, и религиозную, и эстетическую». Критику марксизма (исторического материализма) Милюков проводил с позиций принципиального отрицания монистического понимания исторического процесса.
  Излагая свою теорию исторического процесса и методологию изучения истории, Милюков начинал с признания исторической закономерности, но последняя понималась им не как объективно существующие законы исторического развития, а как сумма отдельных факторов, физических, химических, физиологических и психических, проявляющихся в общественной жизни. Историк, по Милюкову, должен «разложить» целостный исторический процесс на указанные факторы. Он называл дедукцией «... сочетание элементов при бесконечной сложности явлений, которые будут бесконечно разнообразны. Закономерности надо искать в действии отдельных элементов, а потом уже в их сочетаниях, таким образом, задача анализа сводится к тому, чтобы выделить из сложного социологического итога отдельные слагаемые и определить сферу их влияния». Но Милюков признавал для историка и другой путь: «Можно взять прямо готовый итог и попытаться выяснить роль создавших его причин путем известных приемов индуктивного исследования. Этим методом с блестящим успехом пользовались статистики; но употребление его зависит от того, имеется ли подходящий материал для наблюдений, а значение выводов ограничивается пределами исследованного материала».
  В своих рассуждениях Милюков пытался «примирить» марксизм с либеральной теорией эволюционного пути развития России. Он утверждал, что «в России государство имело огромное влияние на общественную организацию, тогда как на Западе общественная организация обусловила государственный строй». Этот тезис кажется Милюкову парадоксом только на первый взгляд. Он как будто резко противоречит той очень распространенной теории, что политический строй всякого государства должен быть «надстройкой» над экономическим «фундаментом» (так, не называя марксизм, Милюков полемизирует с ним). «Мы, однако, нисколько не отрицаем зависимости политической надстройки от экономического фундамента. Напротив, мы предполагаем лишний раз иллюстрировать эту зависимость на примере России. Именно элементарное состояние экономического фундамента вызвало у нас в России гипертрофию государственной надстройки и обусловило сильное обратное воздействие этой «надстройки» на самый «фундамент». Разрешение проблемы Милюков видел в получении конституции. Столь тесное соединение истории и политики также объясняло характер пристального интереса Милюкова к марксизму.
  Национальное своеобразие и отсталость России
  Роль религии в русской истории для Милюкова была актуальной. Характеризуя духовную атмосферу на рубеже XIX—XX вв., он выделил следующую черту: «Религия находила себе место в нормальной человеческой психологии и являлась высшим видом знания, совмещающим и эмпирический, и рациональный, и мистический источники знания».
  На лик русской культуры наложили отпечаток условия восприятия Русью христианства в X в. и само состояние восточного христианства в это время. Милюков подчеркивал, что к моменту принятия христианской религиозной культуры «древ­нехристианское искусство успело окончательно сделаться византийским» и не проявило никакого внутреннего движения и развития.
  Таким образом, на параметры важнейших характеристик православия оказали влияние факторы времени и пространства. Для истории России решающим было обстоятельство вступления в православный мир последней. Константинополь, отмечал Милюков, «вовсе не был единственным центром восточно-христианского искусства. Египет и Сирия, Малая Азия и Персия, Балканские страны вложили свою долю в его развитие». Также серьезным минусом для России было неорганичное происхождение православия — «веры пришлой». Поэтому она и оказалась в России, как считал Милюков, не жизнеспособной: «Новая вера (христианство) с самого начала перешла на Русь с чертами аскетизма; христианский идеал выдвинут был специально иноческий, монашеский. Для мира, для жизни, для действительности этот аскетический идеал был слишком высок и чужд. Для аскетического идеала мир, в свою очередь, был слишком греховен и опасен».
  Характеризуя восточную православную культуру и результаты восприятия византийского православия на Россию, Милюков пришел к выводу, что Россия — это тоже Европа, но Европа отсталая. Он выделил внутренние и внешние причины отсталости России. Среди внешних влияний Милюков отличал византийские (для раннего периода русской истории, вплоть до XVII в.) и западные (для Нового времени, начиная с XVII в.). В качестве внутренних («органических») причин отсталости России он назвал низкий уровень религиозности в Древней Руси и то обстоятельство, что «ни идея критики, ни идея терпимости, ни идея внутреннего, духовного христианства не были по плечу тогдашнему русскому обществу». Усугублял положение, по Милюкову, формализм старинного русского благочестия и, как неизбежное следствие слабости внутренней и духовной жизни, государственное покровительство. В этих условиях Иосиф Волоцкий заключил неизбежный союз с государством. Происходит национализация веры и церкви.
  Россия «более или менее пассивно восприняла византийское искусство таким, каким она находила его в разные периоды его влияния». В устах Милюкова такое заявление прозвучало как комплимент. Подобно П. Я. Чаадаеву, Милюков отрицательно оценивал роль Византии по отношению к нашей стране. Отличие от Чаадаева было в том, что Милюков не считал правильным обвинять православную религию в русской отсталости: «Для этой отсталости были другие органические причины, действие которых распространялось и на религию». Русское искусство, по Милюкову, «пережило и отразило в себе разные византийские влияния и, таким образом, приняло участие в его эволюции». Причем, если византийское влияние оказывало отрицательное воздействие на отечественную культуру, то влияние национальных, самобытных форм было животворным. Их первые проникновения Милюков выявил в московской архитектуре конца XV в.: «Усвоив итальянскую технику, русские мастера взяли реванш — перенесли деревянные формы национальной архитектуры на камень. К середине XVI в. «полностью выработались элементы русского самобытного архитектурного стиля, в России процветали и выдвигались на первый план национальные особенности». А к XVII в., по наблюдению Милюкова, они были осуждены как измена византийской старине. Именно в XVII в., считал Милюков, произошел разрыв традиции, преемственности: «И без того бедная духовным содержанием национальная жизнь была еще более обессилена болезненной операцией — отсечением всего национального как ложного». Ответственность за разрыв он возложил на московские власти, которые в такой форме защищали византийское начало. Им противостояла провинция, защищавшая национальное начало. В XVII в. центром национального сопротивления, по Милюкову, было Поволжье и особенно Ярославль, богатый торговый город. «Ярославский стиль распространился на Ростов, Борисоглебск, Углич». Победу Москвы в этой борьбе Милюков оценил как поражение национального начала и победу византийского. «Разрывы» в русской истории Милюков полагал основной причиной отсталости и элементарности.
  Милюков считал, что архаизм присущ восточной православной культуре как обязательная принадлежность стиля. Заметим, что чуждый пониманию внутренней сути православия и считающий его пережитком старины Милюков не случайно сосредоточил свое внимание на внешних, как бы стилевых, Узнаваемых читателем чертах православия. В восточном православии «секуляризация» (т. е. развитие светских, реалистических тенденций) православного искусства происходила под воздействием внешнего фактора, т. е. поздних западных воздействий XVII в. Данное явление в области церкви и искусства, с его точки зрения, присуще истории России уже Нового времени, когда оно и стало представлять важную линию ее развития.
  Истоки элементарности и отсталости России Милюков рассматривал в прямой связи с силой византийского влияния и тем поражением, которое русская церковь нанесла национальному развитию русского искусства в XVII в. «Собственно говоря, сама Византия подготовила ту тесную связь государства и церкви, которая составляет одну из самых характерных черт русской церковности». Милюков постоянно подчеркивал отсутствие творческого потенциала для Руси и России у византийских заимствований: «Таким образом, греческий устав оказался ярмом, неудобоносимым для лучшего из русских монастырей (Печерского) в цветущую пору его существования».
  Оценка, данная Милюковым духовному состоянию «массы», была очень низкой: «Гораздо быстрее, чем поднимался уровень массы, падал ему навстречу уровень пастырей». «Отдаляясь постепенно от Византии и лишившись постоянного притока греческих духовных сил, Россия не имела еще достаточно образовательных средств, чтобы заменить греческих пастырей своими, так же хорошо подготовленными». «Только постепенно, хотя и очень рано, в заимствованный с Востока стиль начали проникать самостоятельные русские черты». Это влияние шло бессознательно на первых порах. «Иноземный продукт акклиматизировался в России за это время. В чем же состояли эти национальные отличия, приобретенные на Руси христианством?»
  В дальнейшем, в течение XVI столетия, «перед учреждением патриаршества русская церковь нравственно и духовно эмансипировалась от Византии». Положительным фактором данное обстоятельство в глазах Милюкова не стало, так как «эмансипация была совершена при непосредственном содействии государственной власти, в прямых интересах великого князя московского». Политической доминанте русской церкви, по мнению Милюкова, противопоставить было нечего. Однако «национализация» русской церкви была внешней, обрядной: «считать русскую народность, без дальних справок, истинно христианской значило бы сильно преувеличивать степень усвоения русскими истинного христианства».
  Подчеркивая внешние, «материальные» признаки воздействия православия на Россию, Милюков признавал за ними некоторую способность к самостоятельному развитию (например, в архитектуре, как наиболее тесно связанной с конкретной житейской обстановкой). Он как бы «выводил» из соприкосновения с материальной стороной — духовную, рассматривая ее параллельно (любимый прием Милюкова), обычно со знаком минус (как пережитка). Чтобы объяснить слабость и отсталость России духовным наследием православия, Милюков, как бы между прочим, упоминает о способности развития материальной сферы у нас в России, «как везде», наводя читателя на мысль о закономерности, уже знакомой ему в марксистском варианте. Для убеждения же читателей Милюков считал, что все средства хороши, в том числе и марксистские.
  Милюков одновременно и отрицал, и признавал русское национальное своеобразие: «Русское благочестие действительно приобрело особый отпечаток, отличавший его не только от Запада, но и от Востока. Содержание русской веры стало образно и национально». Размышляя о судьбах национального своеобразия, он поставил вопрос о проникновении русских форм в старый византийский стиль, о содержании конкретных форм русского национального своеобразия, очертив для этого своеобразия строгие хронологические рамки (до XVII в.). Свой вывод о «болезненном и обильном последствиями разрыве между интеллигенцией и народом, за который славянофилы упрекали Петра, совершился веком раньше... первой и главной причиной разрыва были вопросы совести» он считал серьезным вкладом в науку. «Русскому человеку в середине XVII в., — писал Милюков, — пришлось проклинать то, во что столетием раньше его учили свято веровать. Для только что пробужденной совести переход был слишком резок. Естественно, что масса отказалась на этот раз следовать за своими руководителями. Предоставленная самой себе, она очутилась в совершенных потемках».
  Милюков считал, что Россия потеряла собственное «национальное содержание» к XVIII в., т. е. еще до Петра I, при котором к нам устремился поток немецких, французских, итальянских и английских влияний. Всем им противостоять страна была не в состоянии. Именно с петровского времени Россия была обречена на отсталость. Милюков пишет о наличии лишь элементов национального стиля, которые сохранились в русском искусстве «исключительно для декоративных целей». «Самостоятельное» стало не внутренним существом, а лишь внешним атрибутом. Исключений немного. Так, русские древние рукописи, по мнению Милюкова, заключали в себе огромные богатства орнамента, нашедшие проявление в русской промышленности и ставшие национальным достоянием. Если допетровскую эпоху Милюков называет «национальной», то петровскую «подражательной». С XVIII в. борются перекрещивающиеся влияния «Восток — Запад».
  Милюков предложил своеобразную концепцию соединения, разорванных исторических нитей. Однако это «соединение» (например, в создании национального стиля русской архитектуры) происходило на нездоровой подражательной основе. Историк не отрицает попыток создания «настоящего национального стиля» в отдельные эпохи. Самостоятельный путь развития он обнаружил в архитектуре середины XIX в., когда, по словам Милюкова, на короткое время русская архитектура все же «нашла себе путь самостоятельного развития», увидев его в возвращении к традициям XVII в.
  Милюков полагал, что он выявил некую фатальную закономерность. Он считал, что в истории России можно говорить лишь об отдельных и непродолжительных попытках самостоятельного развития. К сожалению, они всегда уступают место -более грандиозным задачам, а те неизбежно обрекают на неудачу поиски национального стиля. Так, «догоняя современные европейские образцы, русское искусство (XVIII в.) порвало нить своего органического развития». «Оставив трудные и нерешительные попытки найти ощупью собственную дорогу, оно послушно отдалось в учение европейским мастерам», чему способствовала атмосфера, которую во многом определял «законодатель вкуса и главный заказчик» — государство. 1890-е гг. характеризовались новым разрывом традиций и бунтом молодежи, которая «спешила разорвать все связи с прошлым».
  Ориентируя читателя «на пространстве нескольких веков», Милюков настойчиво проводит мысль об отставании России от Запада. Понятию национального своеобразия Милюков предпочитает термин «национализация», ограничивая его хронологическими рамками и подчиняя критерию, в качестве которого рассматривает итоги развития Западной Европы.
  У Милюкова прозвучал вопрос и о влиянии русской культуры на западноевропейские страны и южных славян. Замечательна сноска Милюкова, где говорится о серьезности воздействия, которое оказала в начале XX в. русская икона на современного человека, в том числе и на западного. Он увидел здесь «соединение разорванных исторических концов».
  Периодизация
  Милюков выделил четыре судьбоносных рубежа, или ступени, в истории России. «Первая ступень — это быт племенной, в которой государства еще нет, и люди связаны между собой кровной связью — родством, либо настоящим, либо придуманным. На второй ступени является уже государственная связь, но она еще очень некрепка, и вместо целого большого государства, — общество раздроблено на множество маленьких, в которых господствуют крупные собственники, завладевшие общими и племенными землями и вооружившие своих слуг, чтобы вместе с ними защищать своих подданных и нападать на чужих. Эта вторая ступень называется феодальным бытом». Третий период Милюков связывал с московскими князьями и становлением самодержавия: «На третьей ступени один самый сильный или самый ловкий хищник уничтожает или покоряет остальных и подчиняет своей власти все население одного языка и одной веры, создавая, таким образом, единую нацию и организуя постоянное войско для защиты государства. Эту третью ступень и можно называть военно-национальным государством». Милюков предпочитает точно не датировать обозначенных им процессов. Однако упоминания о хронологических рамках третьего периода он дал и в работе 1905 г. «Исконные начала» и «требования жизни» в русском государственном строе». Данный период длился с XVI в. вплоть до 6 августа 1905 г., когда Россия, по Милюкову, благодаря учреждению Думы сделала первый шаг в направлении превращения военно-национального государства в промышленно-правовое. «Мало-помалу, — писал Милюков, — военная деятельность такого государства ослабевает, уступая место мирному развитию промышленности». Данная периодизация в большей степени характеризует теоретические основания положения Милюкова в освободительном движении дореволюционной России. В «Очерках» Милюков обозначил принципиальные рубежи в истории России. Он считал водоразделом XVII в. — время раскола. Понятие периодизации для творчества Милюкова в конце XIX в. было противоестественным, так как он придерживался концепции «разорванных концов и начал исторического развития», которые затем «вновь связываются». Задача историка виделась в поиске неких устойчивых тенденций. Данное убеждение Милюкова принадлежит к числу коренных, т. е. тех, которых он придерживался всю жизнь. Уже после революции историк писал: «Мы видим после первоначального, очень острого наскока на положение, существовавшее до революции, — постепенное возвращение к прежнему, но с новым запасом опыта и с новым импульсом к внутреннему развитию».
  Роль государства и русской истории
  Восприняв тезис о зависимости национальной культуры и ее развития от географического места, Милюков сосредоточил свое внимание на причинном обосновании этой связи. Поскольку на территории России «соединяются, по крайней мере, три-четыре самостоятельные и законченные культуры разного характера, не говоря о культурах незаконченных, соединить их в целое могло только слияние государственное». Милюков придерживался мнения, что роль государства в истории России определялась ее географическим положением. В сильной роли Российского государства он видел отличие нашей страны от западноевропейских стран. Милюков писал о чересчур высоких государственных требованиях к чересчур неразвитому экономически населению, о том, что политический рост государства постоянно опережал его экономическое развитие, особенно в период реформации.
  Свои соображения о роли государства и механизмах его роста он высказал в рецензии на сочинение А.С. Лаппо-Данилевского «Организация прямого обложения в Московском государстве» (СПб., 1892), возможность написать которую Милюкову была предоставлена благодаря содействию С.Ф. Платонова. Потребность научного самоутверждения привела к появлению под вывеской рецензии монографии, общим объемом 183 страницы. Из-под пера Милюкова родилось произведение невиданного жанра — рецензия-монография «Спорные вопросы финансовой истории Московского государства».
  Сомнительной, с точки зрения Милюкова, была сама постановка вопроса о необходимости изучения «специфических явлений, свойственных национальному типу, а не черт, общих ему и другим народностям». Он не был согласен с идеей частно-хозяйственного происхождения государственных отношений Московского княжества: «... в наше время, кажется, роль этой идеи следует считать сыгранной».
  Важнейшая функция государства — податная система. Милюков строит свою критику на анализе характера ее отдельных исторических форм. Так, различая кормления (как род) и корм (как вид), он писал: «Будучи государственным налогом, с самого начала, корм никогда не был «частным доходом» (упрек А. С. Лаппо-Данилевскому), а составной частью казенного жалованья; кормление же, действительно, могло быть передачей государственного налога в частное пользование (если давалось частному лицу, а не чиновнику), но оно не создавало никакого нового налога».
  Петр I
  «Финансовые затруднения должны быть главною движущей пружиной реформационной деятельности Петра и... необходимо, следовательно, привести ход реформы в связь с историей государственного хозяйства России...» Цели заполнения этого пробела в науке была посвящена диссертация Милюкова.
  Он выделил три периода, или три порядка, в государственном хозяйстве эпохи Петра:
  1. до 1709 г. — время упадка приказного хозяйства, когда шло разрушение старого государственного порядка;
  2. 1710—1718 гг. — время становления губернского хозяйства, когда нарастал кризис как государственного хозяйства, так и государственных учреждений; и, наконец,
  3. с 1719 г. — период коллежского хозяйства, «систематической реорганизации государственного строя, едва успевшей закончиться к концу царствования Петра Великого, а в ближайшие годы после него потерпевшая существенные изменения».
  Первых девяти лет Северной войны было достаточно, чтобы привести старые учреждения к окончательному кризису. Основной причиной этого кризиса Милюков считал быстрое возрастание военных расходов (на армию и флот), «превысившее как параллельный рост дохода, так и платежеспособность населения». Это заставило правительство коренным образом пересмотреть старый бюджет. «Не доведенная до конца в XVII столетии, — писал Милюков, — организация военно-феодальных округов быстро и незаметно осуществилась под влиянием военных потребностей первого десятилетия XVIII в.».
  Реформа, с точки зрения Милюкова, «не была делом теоретического обсуждения. Законодатель не пошел в ней дальше, чем требовали неотложные военные нужды времени, и для их удовлетворения ограничился тем, что попалось под руку».
  В цепи многочисленных ошибок, допущенных Петром, Милюков подчеркивает отсутствие преемственности и согласования в проведении административной реформы 1718—1722 гг. и податной 1708—1712 гг.: «Административное и податное устройство не было приведено в одну общую связь, в цельную систему».
  «Государственная реформа не вызвана личными планами или увлечениями законодателя, как его флот или немецкое платье; но она не произведена также одним историческим процессом. Воля Петра была, конечно, необходима для ее осуществления; но эта сторона реформы выходила из его кругозора и была осуществлена им поневоле. Факты исторического прошлого тоже подготовляли государственную организацию, но она не вытекала из них сама собою. Не личная инициатива и не исторические прецеденты вызвали эту реформу, хотя тот и другой элемент в ней соединились; ее вызвали текущие потребности минуты, в свою очередь, созданные и личной инициативой, и историческими прецедентами».
  «Ценой разорения страны Россия возведена была в ранг европейской державы». Петровские реформы (по своим целям) были своевременны «по отношению к внешнему положению I России», однако «по отношению к внутреннему положению ответ на вопрос о своевременности должен быть отрицательным».|
  После Октябрьской революции Милюков вынужден был эмигрировать. Об этом тяжелом для него времени оставил свидетельство Г.М. Катков: «Понадобилось несколько лет, чтобы в историческом анализе Милюкова ослабло влияние революционной фразы. В «Истории русской революции», написанной весной—летом 1918 г., утверждалось, что монархию свергла Дума. С годами это утверждение получило некоторые коррективы, но совершенно освободить свое историческое мышление из-под власти того политического жаргона, который им владел в феврале 1917г., Милюкову не удалось. Может быть, для этого нужно было еще больше времени, а может быть — это вообще выше человеческих сил».
  Он много и серьезно занимается историей русской культуры. Перерабатывает и переиздает «Очерки по истории русской культуры». К 100-летию со дня смерти А.С. Пушкина Милюков написал историко-биографический очерк «Живой Пушкин 837—1937)». Милюкову было важно показать, как с годами Пушкин прошел определенный путь в сторону консерватизма, религиозности и русской государственности. Созвучными настроениям историка были слова Пушкина: «Мы все должны умереть, не высказавшись. Какой язык человеческий может выразить все, что чувствует и думает сердце и мозг, все, что предвидит и отгадывает душа?» «Все, что я пишу, — ниже того, что я хотел бы сказать. Мои мысли бегут гораздо быстрее пера, на бумаге все выглядит холодно, в голове у меня все это иначе».
  А.А. Кизеветтер (1866-1933)
  В воспоминаниях «На рубеже двух столетий» Александр Александрович Кизеветтер описал события своей жизни 1881—1914 гг. В год рождения сына отец Кизеветтера (юрист по образованию) заведовал архивом Главного штаба. В том же здании была служебная квартира, где родился будущий историк.
  Немецкую фамилию Кизеветтер унаследовал от предков из Тюрингии, но немецкий язык знал плохо. Поэтому, когда его выслали из России в 1922 г., он поехал в Прагу, а не в Германию, так как чтение лекций на немецком языке вызывало у него серьезные трудности. Человек русской культуры, А.А. Кизеветтер был похож на мать, Александру Николаевну. Она принадлежала к богатому талантами роду Турчаниновых (прадед историка был известным церковным композитором, дед преподавал историю в Духовной академии). Из этого родника Кизеветтер черпал свои литературные и ораторские способности. Мать, выпускница Смольного института, аккумулировала то ценное, что вырабатывалось не одним поколением и бережно передавалось детям.
  Интерес к истории в семье был глубоким, и в воспитании большое значение придавалось истории.
  Отец в чине тайного советника представлял военное министерство при Оренбургском генерал-губернаторе. В 1884 г. в Оренбурге Кизеветтер окончил гимназию. Позднее он вспоминал: «Ближайшим университетским городом к Оренбургу была Казань, и большинство воспитанников Оренбургской гимназии по окончании гимназического курса поступало в Казанский университет. Но меня неудержимо влекла к себе Москва. Уже в средних классах гимназии я принял твердое решение посвятить себя изучению русской истории, и к Москве меня притягивало, словно магнит, имя Ключевского, тогда только что прогремевшее в связи с его блестящим докторским диспутом, на котором он защищал диссертацию: "Боярская Дума Древней Руси"». Профессиональные исторические занятия в то время были интересны обществу, и защита докторской диссертации талантливым человеком превращалась в общественное событие.
  В момент поступления Кизеветтера в Московский университет преподавание русской истории было всецело сосредоточено в руках Ключевского. Кизеветтер вспоминал: «Ключевский блистал ослепительным талантом первоклассного ученого и художника- лектора».
  Кизеветтер оказался трудолюбивым учеником: «7 лет почти ежедневно просидел я в архиве (Министерства юстиции) от 9 часов утра до 3 часов и накопил такую гору выписок из архивных документов, что для их обработки потребовалось еще около 2 лет». Много времени занимала и преподавательская работа, в том числе на МВЖК, в Коммерческом институте. «Наконец, в 1903 г. была отпечатана моя магистерская диссертация под названием «Посадская община в России XVIII столетия». Книга получилась в 50 печатных листов. Она была насыщена совершенно новым архивным материалом и раскрывала полную картину жизненного строя русского города XVIII века». В свое время тема получила одобрение Ключевского. Кизеветтер вспоминал: «Ключевский сказал мне на диспуте: «Вашу книгу еще долго надо будет не столько критически разбирать, сколько изучать».
  Кизеветтер показал, что магистратские учреждения, скопированные Петром I с иностранных образцов, составили всего только показной верхний слой городского самоуправления, под которым в течение всего XVIII в. вплоть до городской реформы Екатерины II продолжал существовать типичный посадский мир, унаследованный от Московской Руси, с его органом — мирским посадским сходом. «Состояние посадского общинного хозяйства в XVIII столетии ярко отразило тяглый, закрепощенный характер посадских общин того времени» — к такому выводу пришел Кизеветтер. «Мечты Петра опережали русскую действительность». Личный состав посадской общины определялся двумя началами: наследственностью посадского состояния и профессиональным характером посадского тягла, который «выражался в том, что всем, не вложившимся в посадское тягло, запрещалось иметь торговлю и промыслы в пределах посада». Для вступления в посадскую общину со стороны требовалась наличность торга и промысла установленного размера.
  В качестве источников Кизеветтер пользовался многочисленными мирскими приговорами различных посадов, и на основании этого материала он смог начертить подробную картину того посадского самоуправления, которое существовало тогда не на бумаге, не в официальных регламентах, а в действительности, на практике. Он подробно изучил социальный состав посадского населения того времени (его основные разряды: посадское купечество, цеховые ремесленники, «подлые» люди — огородники и чернорабочие) и посадские службы, повинности и подати, т.е. посадское тягло. Любивший образно писать, Кизеветтер говорил о господствующих чертах социальной физиономии типичной посадской общины XVIII столетия.
  Его общий вывод был неутешительным: «Разорение плательщика и недоимка в казне являлись естественным результатом... финансовой системы, представлявшей собой хроническое вытягивание жил из податного населения». Скорбная ситуация Петровского времени несколько облегчается к середине XVIII в., но уже в начале 1760-х гг. «последовал новый пароксизм нажимания податного пресса». В прямой зависимости от организации посадского общинного тягла мирское посадское самоуправление получало резко выраженную олигархическую окраску. «Земские по выборному составу, эти учреждения (магистраты) являлись органами бюрократической централизации в сфере управления по всему кругу присвоенных ими задач». Магистерская диссертация заканчивалась оптимистическим выводом Кизеветтера о смягчении крепостнического характера посадской общины (автор к тому времени изучил развитие русского муниципального строя до середины 1760-х гг.), который «шел на убыль», причем сам процесс готовил почву для коренной реформы муниципального строя в 1780-е гг.
  Этот вывод был скорректирован в докторской диссертации, специально посвященной Кизеветтером анализу «Городового положения» Екатерины II 1785 г. Деятельность Екатерины II не оправдала возлагавшихся на нее Кизеветтером либеральных надежд.
  Диспут по защите магистерской диссертации Кизеветтера состоялся в декабре 1903 г. Громадная актовая аудитория университета была «битком». Кизеветтера хорошо знали как лектора и автора статей («Иван Грозный и его оппоненты», опубликованной в журнале «Русская мысль», о Домострое, напечатанной в «Русском богатстве»). Его исторические очерки печатались в журналах «Образование» и «Журнале для всех». Однако сам Кизеветтер считал главной «приманкой» для публики присутствие на своей защите Ключевского, который должен был выступить официальным оппонентом. «Слушать, как диспутирует Ключевский, было величайшим наслаждением для тонких ценителей научных споров».
  Впрочем, защита прошла гладко, у Кизеветтера сложились совсем иные отношения с Ключевским, чем у Милюкова. «Все заметили, что Ключевский на этот раз вел диспут совсем не в обычном тоне: совсем не было «игры кошки с мышкой», соединенной с легким экзаменом диспутанту; Ключевский вел диспут таким тоном, который ясно давал понять всем присутствующим, что он признает в своем ученике собрата по науке, и вот этот-то тон его был для меня лучшей наградой за мои долголетние труды», — вспоминал Кизеветтер.
  При работе над докторской диссертацией Кизеветтера интересовали источники «Городового положения» 1785 г., его черновые проекты и применение в жизни. Историк показал, как в 1770—1780-х гг. Екатерина II проштудировала Блекстона. Проанализировав остзейские, шведские, прусские источники «Городового положения», особенно «Ремесленное положение», Кизеветтер определил и проанализировал характер заимствований. Екатерина II пользовалась работами Уложенной комиссии 1767 г. как подготовительным материалом. Она «накладывала на них штемпель собственной политической идеи». «Идея сводилась к установлению общественных союзов и корпораций, по форме самоуправляющихся, по существу служащих подчиненными органами коронной администрации. Эта идея проходит красной чертой через все крупнейшие законодательные акты Екатерининского царствования». Основной тенденцией екатерининского законодательства было подчинение действию старых начал государственной жизни некоторых вводимых ею новых форм государственного устройства. «Подновлялся и перекрашивался фасад государственного здания, но все, прикрываемое этим фасадом, лишь в слабой степени затрагивалось вводимыми переменами».
  «Россия Петра Великого знала лишь закрепощенные — служилые и тяглые — общественные группы. Вот почему попытки Петра подвести под государственное здание фундамент самоуправляющихся союзов потерпели неудачу». Усложнение и развитие экономических отношений, повышение уровня городской культуры — объективные процессы XVIII в. «Дворянство из служилых людей превратилось в земле — и душевладельцев». Подчеркнув это глубокую «социальную метаморфозу», Кизеветтер не провел анализа ее взаимосвязи с правительственной политикой.
  Кизеветтер испытывал сильнейшее влияние Ключевского. Милюков писал по этому поводу: «Как историк он был подавлен готовой схемой русской истории в блестящем синтезе Ключевского». Это мнение Милюкова не совсем справедливо. Обращение Кизеветтера к «локальным» и «мало разработаннымисторическим проблемам» свидетельствовало еще и о другом. О том, что наука развивается по собственным законам. В конце XIX в. она вступала в период углубленной специализации.
  Мировоззренческие приоритеты
  Для Кизеветтера история — единый целостный процесс: «Если местные своеобразия западноевропейских стран не препятствуют им тем не менее принадлежать к единому миру европейской культуры, то и наличность в русской культуре местных своеобразий не упраздняет понятия единой европейской культуры». Он представлял себе историческую жизнь человечества в виде ряда параллельных культурных развитий, не вытягивающихся в единую линию, но совершающих круг своего развития друг от друга самостоятельно и отвергал идею линейного прогресса.
  «Выделение» России из «общеевропейского жизненного процесса» он считал недопустимым, что не мешало ему признавать национальное своеобразие отдельных местных историй. Кизеветтер отстаивал понятие общечеловеческой культуры и понимал под этим «совокупность некоторых начал и норм, значение которых выходит за пределы местных различий и нормативная сила которых сохраняет свою ценность при всех национальных своеобразиях, будучи связана с основными стихиями человеческой природы и в этих стихиях имея свой подлинный корень. Наличность таких начал в жизни человечества и придает некоторое единство культурным процессам самых различных стран, отнюдь не устраняя в то же время пестрого многообразия национальных развитии».
  «... Каждая человеческая личность неповторяема: сколько лиц, столько и отдельных биографий. Но кто же в силу этого станет отрицать единство человеческой природы не только физической, но и духовной? Как ни своеобразны все индивидуальные биографии, все же все люди подчинены действию некоторых общих законов в жизни и своих телесных, и своих психических организмов...
  Даже гораздо более своенравные, нежели человеческая мысль, человеческие страсти при всем многообразии их порывов подчиняются-таки некоторым общечеловеческим законам».
  Из наличия «национальных своеобразий» Кизеветтер не считал возможным выводить отрицание общечеловеческих элементов в основе отдельных культур. Он подчеркивал связь экономики и политики: «Экономический прогресс в рамках элементарной политической формы — это все равно, что взрослый мужчина, втиснутый в детское платье».
  Убежденный конституционалист и сторонник парламентаризма, он видел в нем возможность для населения участвовать в государственной жизни. Кизеветтер стремился выявить в прошлом институты, например городского самоуправления, способные в своем органическом развитии стать опорой конституционного строя.
  Кизеветтер рассматривал русскую историю с точки зрения борьбы общественных интересов и правительственных репрессий, федерализма и централизации. Двигателем русского исторического процесса он считал реформаторство и либеральное законодательство.
  К XVII в., по мнению Кизеветтера, «старина отживала». Концептуальное отношение к понятию «старины» выражало его отношение к проблеме Россия—Запад в целом. Его содержание проявляется сквозь описание исторических характеров действовавших лиц в русской истории. Историк считал, что «у каждой эпохи свой умственный кругозор, свой круг понятий». Он пытался определить его для достаточно продолжительного периода XVII — начала XIX в.
  И хотя Кизеветтер пишет: «Было бы на лицо бескорыстное стремление к истине, способности отстаивать свои убеждения, и если человек проявил эти свойства, мы признаем в нем брата, как бы ни были далеки его мысли и стремления от наших собственных понятий», «старина» для него — синоним отсталости и рутины. Так, Д.М. Голицын, несмотря на знание европейской культуры и просвещенность (его библиотека насчитывала 6 тыс. томов), для Кизеветтера был ретроградом уже потому, что средствами западной науки и изучением западных государственных порядков пытался «подпереть и освежить на будущее время любезную его сердцу разрушающуюся родную старину».
  Кизеветтер не разделял точки зрения, активно функционировавшей в современной ему исторической и экономической науке, согласно которой на исторический вектор влиял фактор древности, предопределявший и содержание генетического исторического кода.
  Принятие западных идей и внутренний отказ от русской старины (признание ее чем- то менее развитым) являлись для Кизеветтера синонимом прогресса и тем непременным критерием передового, который позволял ему выделять среди исторических деятелей самых лучших. На этом основании в число передовых людей был включен Федор Михайлович Ртищев.
  «Западные влияния «воздействовали» все в одном и том же направлении, они расширяли свободу и непринужденность действий человека, разнообразили его интересы, сбрасывали с жизни цепи старинной рутины». «Жалостью сжимается сердце, когда подумаешь, сколько богатых, поистине богатырских душевных сил целиком было растрачено на борьбу за пустые формы и обряды, в которых видели какой-то таинственный оплот национальной самостоятельности», — писал Кизеветтер о старообрядцах и протопопе Аввакуме.
  Кизеветтер любил жанр публицистики, что не находило понимания у Ключевского: «Кизеветтер — изфразился (ученый-Петрушка)». «Фразы за него мыслят». «Слово подсказывает мысль». «Это такая отвлеченная схематизация, такая дистилляция спирта, в которой остается только запах спирта без вещества его». «Мысли вслух на Красном крыльце».
  Кизеветтер одним из первых заметил, что в русской истории в качестве действенного фактора постоянно присутствует утопия, значимость которой не следует недооценивать. «Историк усматривает в продукте утопических мечтаний одно из средств изучения исторической действительности. Отдельные узоры, которыми украшаются утопические картины будущего, могут принадлежать к области чистой фантастики, но узоры предполагают канву, и на этой-то канве «социальных утопий» историк сосредоточивает свое внимание. Он расчленяет канву на ее составные мотивы, современные изучаемому памятнику утопической литературы». Идеальные воззрения, по Кизеветтеру, — это неотъемлемая часть «умственного и нравственного капитала, нажитого русским обществом» уже к XVI в. Блестящим источником для анализа исторических утопий Кизеветтер считал «Домострой». Он рассматривал этот памятник в качестве дидактического источника о представлениях допетровской Руси, одновременно поучающего и обличающего порядок семейной жизни.
  Сравнивая утопию М.М. Щербатова и утопию А.Н. Радищева, Кизеветтер не скрывал своих политических пристрастий: «История показала, кто из двух утопистов был ближе к исторической правде, что более радикальная утопия была наиболее дальновидной, а потому и наименее фантастичной».
  В XVI в. Кизеветтер видел «время глубокого раздвоения и интересов, и воззрений». Россия переживала страшный кризис, сопровождавшийся во всех сферах жизни острыми, болезненными потрясениями. И все же эта эпоха была «временем творческих побегов деятельной мысли». Господствовавшее литературное течение в XVI в. не было механически- компилятивным, оно было, по существу, полемическое, боевое. «Оно не резюмировало продуктов старины, оно стремилось искусственно придать вид старины новым веяниям, порожденным событиями текущей политической жизни и партийной борьбы».
  О народных движениях
  Развивая поднятую Ключевским тему народных движений в смутные времена, Кизеветтер предлагал исследовать их цели. Подчеркивая здоровое начало в этих движениях, историк не считал, что они являются анархическими. Наоборот, крестьяне выступят за социальную справедливость государственного порядка и против процесса закрепощения. Поэтому, считал Кизеветтер, «самозванщину» следует рассматривать как изобретение общественных верхов, а не социальных низов. Под знамена Тушинского вора стекались бояре и дворяне, посадские и крестьяне, холопы и казаки, духовенство, т. е. все недовольные своим положением. Однако, убедившись в погромном, разрушительном характере тушинщины, крестьяне первыми покинули этот лагерь.
  История либерализма
  Кизеветтер воскрешал забытую память о многих замечательных людях. Это направление своей работы он рассматривал как гражданскую обязанность. В основном Кизеветтер восстанавливал историческую справедливость по отношению к представителям русской либеральной доктрины, к зародышам которой он относил творчество Радищева и его младших современников, вышедших из радищевского кружка, в частности, И.П. Панина.
  «Мы можем начинать историю русского либерализма лишь с того момента, когда в составе русского общества впервые обозначились группы, сознательно противопоставившие свои самостоятельные интересы всемогуществу государственного начала, когда в рамках государственного союза начали слагаться другие союзы, смотревшие на себя не только как на подпору государственного здания, но и как на самодовлеющие соединения, которым государство обязано предоставить со своей стороны охрану и поддержку, то есть в конце первой четверти XVIII в. после смерти Петра Великого».
  Специальные условия русской жизни сделали дворянство застрельщиком либерализма: «Сближение с европейским Западом сделало свое дело. Влияние западной культуры на умственную жизнь русского человека вскоре вышло далеко за пределы тех первоначальных задач, ради которых русский человек ехал за рубеж своей родины на выучку к иноземцам. Он ехал туда, чтобы научиться воевать и строить корабли. Он возвращался оттуда с ученьем рассуждать и строить политические системы».
  Попытка русского дворянина XVIII в. превратиться из холопа в гражданина, по мнению Кизеветтера, была первым дебютом нарождавшегося русского либерализма: «Почва для появления такой попытки была дана местными условиями общественного развития, но самое осуществление ее не могло обойтись без услуг иноземной западноевропейской политической теории».
  Концепция Кизеветтера не лишена противоречий. С одной стороны, он подчеркивал, что до первой половины XVIII в. «русская провинция еще не просыпалась от своего векового исторического сна», а с другой — не разделял взгляды тех, кто считал, «что русская история скучна и однообразна. Как будто древнерусские люди не жили настоящей жизнью, а полусонно тянули какую-то никому не нужную канитель».
  В конкретно-историческом анализе Кизеветтер стремился выявить субъективные и объективные, глубинные и внешние факторы, найти и проанализировать систему взаимосвязей между ними. Эпоху дворцовых переворотов он рассматривал как следствие петровских преобразований, определивших сословные интересы конкретных групп дворянства, которые вели бескомпромиссную борьбу за власть. На этом фоне Кизеветтер рассматривал конкретные жизненные катастрофы, составлявшие историческое полотно дворцовых переворотов. Он исследовал «наследственные правительственные привычки, навыки и стремления, характерные для XVII — начала XIX в., проанализировал сословную структуру дворянства и его основные категории.
  Общая концепция истории и отношение к евразийству
  В отличие от Милюкова, которому элементы теории евразийства представлялись интересными, Кизеветтер не принимал эту концепцию по принципиальным соображениям. В критике евразийства (в основном воззрений П.Н. Савицкого) Кизеветтер сформулировал общую концепцию истории. Он не считал европейскую культуру врагом русской культуры, которому надо объявлять войну во имя лучшего будущего России. Кизеветтер писал об общей судьбе человечества: «Неизбежность в наше время войны и те ужасы, которыми современные войны сопровождаются вследствие головокружительных успехов военной техники, указывают лишь на то, что культурное развитие современного человечества все еще не может перешагнуть за какой-то предел, обрекающий современные народы на службу звериным инстинктам. Ученый полагал, что современная ему научно-историческая мысль шла дальше евразийцев в расчленении исторического процесса.
  Важнейшие приобретения русской исторической науки конца XIX — начала XX в. связаны с именем Сергея Федоровича Платонова, который, по словам П.Н. Милюкова, был одним «из наиболее выдающихся специалистов по русской истории, принадлежащих нашему поколению».
  С.Ф. Платонов родился 16 июня 1860 г. в Чернигове. Он был единственным ребенком в семье заведующего губернской типографией Федора Платоновича Платонова и его жены Клеопатры Александровны (урожденной Хрисанфовой). Родители мальчика были коренными москвичами, и вся их родня проживала в Москве. Согласно семейным преданиям, предки Сергея Федоровича были крестьянами Перемышльского уезда Калужской губернии, а сам он считал себя «чистым представителем южной (московской) ветви великорусского племени».
  Детство мальчик провел в Москве, в доме своего деда Александра Герасимовича Хрисанфова. В 1869 г., когда Сергею было 9 лет, отца перевели на службу в Петербург, куда вскоре переехала вся семья. Но связь с Москвой не прерывалась, и в доме деда юный гимназист проводил каникулы. «Не только происхождение, но и сознательная преданность Москве, с ее святынями, историей и бытом делали моих родителей, а за ними и меня именно великорусским патриотом», — писал впоследствии ученый.
  В детстве Сергей находился под сильным влиянием отца, о котором до конца жизни сохранил благодарную память. «Это был умный, способный и гуманный человек, стоящий в умственном и моральном отношении выше своей среды, — вспоминал Сергей Федорович. — Он вложил в меня любовь к чтению и дал первые сведения по истории и литературе. Я начал читать Карамзина и Пушкина лет восьми и девяти и очень любил слушать рассказы отца о событиях его молодости, прошедшей в соприкосновении со студенческими кружками Москвы».
  В результате успешного продвижения по службе Ф. П. Платонов стал управляющим типографией министерства внутренних дел и в 1878 г. получил дворянский титул.
  В Петербурге Сергей учился в частной гимназии Ф.Ф. Бычкова (1870—1878). На семнадцатом году жизни он тяжело и долго болел тифом. Эта опасная болезнь стала для него рубежом между детством и юностью: «До нее я был мальчиком, после нее началась серьезная умственная работа. Я много читал и писал, познакомился с Тэном, Льюисом, Миллем».
  Еще в гимназические годы Сергей обнаружил склонность к литературному творчеству: он писал стихотворения, рассказы, фельетоны, повести и др. По совету В.Ф. Киневича, преподававшего в гимназии словесность, он «для обработки своего дарования» в 1878 г. поступил на историко-филологический факультет Санкт-Петербургского университета.
  Постепенно интересы Платонова смещаются от словесности к русской истории. Уровень преподавания литературоведческих дисциплин в Санкт-Петербургском университете был невысок, зато блестящие лекции профессоров исторического и юридического факультетов произвели сильное впечатление на молодого студента. На третьем курсе началась специализация, и Платонов уже «без сомнений и колебаний» выбрал в качестве предмета занятий русскую историю. «Все впечатления университета сводились к тому, что для меня история и история права не только больше похожи методом на науку, чем история словесности, но и больше питают любовь к народности и вводят в разумение прошлой жизни».
  До конца своих дней Платонов сохранил глубокую признательность своим университетским преподавателям. В своих воспоминаниях он оставил яркие характеристики каждого из них. Огромное впечатление на него производили блестящие лекции К.Н. Бестужева-Рюмина по русской истории. «Перед нами был человек широко образованный, свободно вращавшийся во всех сферах гуманитарного знания, великолепно знавший науку, умевший легко поднять нас на высоты отвлеченного умозрения и ввести в тонкости специальной ученой полемики», — вспоминал Платонов.
  Близко сошелся Сергей Федорович и с профессором всеобщей истории В.Г. Васильевским — «великолепным ученым и очаровательным человеком». Его семинары по истории Средневековья помогли будущему историку приобрести навыки творческого отношения к анализу исторических первоисточников. По воспоминаниям Платонова, на этих занятиях Васильевский вел «простую беседу о каком-нибудь эпизоде византийско-русских, византийско-арабских или готских отношений, ставя учеников лицом к лицу с текстом первоисточника и извлекая из этого текста вывод, так сказать, на их глазах».
  Привлекали Платонова и лекции профессоров юридического факультета — В.И. Сергеевича и А.Д. Градовского. «Теперь я думаю, — писал впоследствии ученый, — что Сергеевич мало знал и понимал старую русскую жизнь, потому что мало был знаком с современным народным бытом... У Сергеевича история превращалась в ряд схем, иногда картин, великолепно изображенных. В них поражало совершенство техники, красота метода и стиля. У Сергеевича хотелось учиться быть лектором, но в нем не было ничего воспитывающего и морально руководящего». По-иному оценивал Платонов лекции профессора А.Д. Градовского. «Впервые на лекциях Градовского, — писал он, — сложились мои представления о государстве и обществе, о целях государства, об отношении государства и личности и о благе личной свободы и независимости. «Либералу» Градовскому обязан я, между прочим, тем упрямством, с каким я всегда противостоял всякой партийности и кружковщине, ревниво охраняя право всякой личности на пользование своими силами в том направлении, куда их влечет внутреннее побуждение. Сильное влияние чтений Градовского на мою душу заставляет меня признать его за одного из моих учителей в лучшем значении этого слова».
  В своих преподавателях Платонов искал не только учителей в науке, но и в жизни. По его словам, Бестужев-Рюмин и Градовский «проникали в сердце и совесть, будили душу, заставляли искать идеала и моральных устоев. В их изложении история давала материал для оценки настоящего и заставляла юношу продумать свое отношение к народности и государству».
  В последний год своего обучения в университете Платонов знакомится с трудами В. О. Ключевского, только что опубликовавшего свою докторскую диссертацию «Боярская дума». Впоследствии он вспоминал: «Для меня лично в манере этого автора прельщала не наклонность его к «экономической точке зрения», а разносторонность и широта исторического понимания и полная независимость (как мне казалось) от корифеев историко­юридической школы, не говоря уже об остроумии и красоте речи. Не скрою, что влияние на меня сочинений Ключевского было сильно и глубоко».
  Многое дало Платонову и его активное участие в кружке студентов-историков и филологов, регулярно в течение нескольких лет собиравшегося у В.Г. Дружинина. Здесь слушались и обсуждались рефераты, велись исторические беседы, диспуты, отмечались юбилеи. Друзьями Платонова стали известные впоследствии ученые — В. Г. Дружинин, М. А. Дьяконов, А.С. Лаппо-Данилевский, И.А. Шляпкин, Е.Ф. Шмурло и др. Вспоминая эти годы, Сергей Федорович писал: «Мы жили в новой для нас области русской историографии, как в каком-то ученом братстве, где все дышали одними общими учеными интересами и жаждою народного самопознания. Работа на ученом поприще родной истории являлась пред нами в ореоле духовного подвижничества и сулила высшее духовное удовлетворение». Особенно подчеркивал он взаимную терпимость участников кружка: «Мои новые друзья были весьма различными людьми, но они умели взаимно признавать и щадить личные особенности каждого и не пытались гнуть друг друга непременно на свою стать».
  Процесс политизации студенчества, начавшийся в «эпоху политических убийств и покушений», не затронул Платонова. Политические дебаты в студенческой среде, прокламации, действия агитаторов мало привлекали его. Студенческие сходки представлялись ему «беспорядочными сборищами, рассчитанными на обработку грубой массы». «Я не был способен на подчинение партии или кружку, — вспоминал он, — не был склонен даже на простую коллективную работу... веровал в то, что источником прогресса всего общества является личная самодеятельность. Этою чертою моего тогдашнего настроения объясняется то, что я уходил очень быстро изо всех кружков (политических. — Ред.), куда случайно попадал». На всю жизнь Платонов сохранил убеждение о несовместимости науки и политики. В его сознании университет был храмом науки, островом «нормальной» жизни, и, как таковой, он противопоставлялся обществу, «помешавшемуся» на политике.
  Начало научно-педагогической деятельности
  Весной 1882 г. Платонов успешно окончил университет и представил дипломное сочинение на тему «Московские земские соборы XVI—XVII вв.». После успешной защиты диплома он, по представлению К. Н. Бестужева-Рюмина, был оставлен при факультете для подготовки к профессорскому званию. В 1883 г., в возрасте 23 лет, Платонов начал читать лекции по русской истории на Высших женских курсах, а позже стал вести здесь и семинары. В 1884—1889 гг. он также преподавал историю и русский язык в Петровском училище Санкт-Петербургского купеческого общества, с 1886 по 1891 г. читал лекции по русской истории XVIII—XIX вв. в университетском классе императорского Александровского лицея.
  Первая научная публикация Платонова «Заметки по истории московских земских соборов» появилась в 1883 г. Это были извлечения из его дипломной работы. Основное внимание автор уделил организации земского представительства в Смутное время. «Мне хотелось, — вспоминал он впоследствии, — углубить изучение данной переходной эпохи, исследовать всесторонне начало и развитие того общественного движения, которое создало ополчение князя Д.М. Пожарского, и в нем образовало устойчивое временное правительство. Это мое желание подсказывало тему магистерской диссертации».
  По окончании университета Платонов занялся выявлением рукописей, относящихся к истории Смуты. Со временем он внес коррективы в свои первоначальные исследовательские планы. Избранная им тема магистерской диссертации — «Древнерусские сказания и повести о Смутном времени XVII века как исторический источник» была одобрена Бестужевым- Рюминым. Он писал из Рима Платонову: «Я вообще того мнения, что исследование источников — лучшая тема магистерской и даже докторской...»
  За шесть лет после окончания университета Платонов проделал колоссальную работу. В поисках рукописей он обследовал 21 архивохранилище, начиная с Публичной библиотеки в Санкт-Петербурге и Румянцевской в Москве и кончая частными собраниями. Он просмотрел 150 рукописей и выявил 60 сказаний о Смуте. Многие из них (например, «Временник» дьяка Ивана Тимофеева, мемуары князя Ивана Хворостинина) ранее не были известны и стали подлинными научными открытиями. Таким образом, молодой ученый обнаружил целый комплекс культурно-исторических памятников России XVII в., посвященных эпохе Смутного времени.
  Платонов поставил перед собой чрезвычайно сложную задачу «историко­критического изучения сказаний о Смуте во всей их совокупности». Из многочисленных и разнородных памятников он отобрал и исследовал около 30 наиболее интересных и значительных произведений. Анализ источников он производил в хронологическом порядке, показывая развитие идей о Смуте на протяжении всего XVII столетия. Ученый установил время и обстановку написания сказаний, выявил авторов, их цели, взгляды и литературные приемы, сделал выводы о репрезентативности источников (т. е. об их «достоверности и правдоподобии»).
  11 сентября 1888 г. Платонов блестяще защитил магистерскую диссертацию. По своему уровню она резко выделялась среди других диссертаций и в 1890 г. на основе отзыва В.О. Ключевского была удостоена Уваровской премии Академии наук. Дважды этот труд Платонова выходил в виде монографии.
  Большой заслугой ученого было то, что он не только исследовал, но в последующие годы и опубликовал выявленные источники. Изданные Платоновым «Памятники древней русской письменности, относящиеся к Смутному времени» («Русская историческая библиотека», т. XIII) и поныне широко используются историками и литературоведами.
  Успешно развивалась и служебная карьера Сергея Федоровича. С 1888 г. он стал приват-доцентом Санкт-Петербургского университета. Через год после защиты магистерской диссертации ему было предложено возглавить в университете кафедру русской истории, которую оставил Е.Е. Замысловский в связи с болезнью. Осенью 1890 г., в возрасте 30 лет, Платонов был избран экстраординарным профессором кафедры русской истории. В этом же году он становится членом Ученого комитета Министерства народного просвещения, а также помощником редактора «Журнала Министерства народного просвещения» В.Г. Васильевского. Наступил новый период моей жизни и деятельности, — вспоминал Платонов, — материально более обеспеченный, в научном отношении лучше обставленный».
  С 1896 г. ученый приступил к работе над докторской диссертацией, посвященной истории Смутного времени конца XVI — начала XVII в. Казалось, исследование столь сложной и многоаспектной темы не под силу одному человеку. И все же прочный источниковедческий фундамент магистерской диссертации Платонова позволил ему создать монументальный труд «Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI—XVII вв. (Опыт изучения общественного строя и сословных отношений в Смутное время)». В 1899 г. работа вышла отдельной книгой, которую ученый защитил в качестве докторской диссертации. Защита состоялась 3 октября 1899 г. в Киевском университете, так как в Санкт- Петербургском университете не было докторов русской истории. Официальными оппонентами были профессора B.C. Иконников и П.В. Голубовский, отметившие высокий научный уровень представленного труда. «Эта книга, — писал Сергей Федорович, — была высшим научным достижением всей моей жизни, она не только дала мне степень доктора, но, можно сказать, определила мое место в среде деятелей русской историографии».
  Концепция Смуты, созданная Платоновым, была принята современной ему историографией, а его докторская диссертация до 1917 г. выдержала три издания.
  После защиты докторской диссертации Платонов избирается ординарным профессором Санкт-Петербургского университета, а с 1900 по 1905 г. — деканом историко­филологического факультета университета. Он читал общий курс русской истории, курсы по отдельным эпохам и проблемам, вел семинарские занятия. За годы своего преподавания он создал крупную научную школу, получившую название «Петербургской школы русских историков», или «школы Платонова». В разное время его учениками были такие видные историки, как Б. Д. Греков, М. А. Полиевктов, А.Е. Пресняков, С.В. Рождественский, П. А. Садиков, С.М. Середонин, С.Н. Чернов, А.О. Заозерский, А.И. Лаппо, П.Г. Любомиров, Н.П. Павлов Сильванский и др. По словам А. Е. Преснякова, характерной чертой этой школы является «научный реализм, сказывающийся прежде всего в конкретном, непосредственном обращении к источнику и факту вне зависимости от исторической традиции». «Школа Платонова» ориентировала исследователей на конкретное изучение и объективный анализ источников, выяснение закономерностей исторического процесса.
  Необходимость содержать большую семью (от брака с Надеждой Николаевной Шамониной Платонов имел девять детей, из которых трое — двое сыновей и дочь — скончались в детском возрасте) заставляла ученого помимо университета преподавать и в других учебных заведениях: Петровском коммерческом училище, Александровском лицее, Археологическом институте, на Высших женских курсах. В 1903 г. Платонов возглавил только что созданный женский Педагогический институт, директором которого он был до 1916 г. Он сам занимался постройкой здания, подбирал преподавателей, читал лекции. При институте с двумя факультетами был организован детский сад, приготовительный класс, гимназия. В 1912 г. Сергей Федорович учредил в институте именную Платоновскую стипендию.
  В 1895—1902 гг. Платонов был приглашен преподавать русскую историю великим князьям Михаилу Александровичу, Дмитрию Павловичу, Андрею Владимировичу и великой княжне Ольге Николаевне. Сохранилась записка Николая II о профессорах русской истории, в которой о Платонове было сказано следующее: «Вполне приличен также и профессор Платонов, обладающий огромной эрудицией; но он сух и уже, несомненно, весьма мало сочувствует культу русских героев; конечно, изучение его произведений не может вызвать ни чувства любви к отечеству, ни народной гордости».
  Как ученый Платонов по-прежнему оставался верен теме Смуты, посвятив ей по крайней мере половину из более чем ста созданных им работ. В начале 1900-х гг. в развитие этой темы он пишет серию статей об отдельных деятелях Смутного времени (патриархе Гермогене, Лжедмитрии I и др.), о первых Романовых, о Земском соборе 1648—1649 гг. и др. В то же время диапазон его научных интересов расширяется. Появляются его работы по истории царствования Ивана Грозного, Алексея Михайловича, Петра I. Много внимания уделял Сергей Федорович и археографической деятельности: собирал, выявлял, издавал и комментировал различные типы источников. В их число входили не только нарративные источники, посвященные событиям Смуты, но и различные актовые документы (грамота, акты, кабальные книги), а также фольклорный материал. Историографические взгляды Платонова отражены в его работах о Н.М. Карамзине, В.О. Ключевском, В.Г. Васильевском, К.Н. Бестужеве-Рюмине, а также в рецензиях на труды других ученых-историков.
  Широкую известность принесли Платонову его «Лекции по русской истории» для высшей школы (с 1899 по 1917 г. переиздавались 10 раз), а также «Учебник русской истории» для средней школы (с 1909 по 1917 г. — 8 изданий). Сергей Федорович умел кратко, ясно и интересно выражать свои мысли, сочетать научность и доступность изложения. Его учебники отличались стройностью концепции, насыщенным, критически изложенным, фактическим материалом.
  Признанием важных заслуг ученого стало его избрание в 1909 г. членом- корреспондентом Российской Академии наук. В 1912 г. в связи с 30-летием начала преподавательской деятельности С. Ф. Платонов получил звание заслуженного профессора. В следующем году он вышел на пенсию, передав кафедру русской истории в университете своему ученику С.В. Рождественскому. Последний в 1916 г. сменил Платонова и на посту директора женского Педагогического института. Освободившись от начинавших тяготить его административных обязанностей и сохраняя минимум часов преподавания в университете, Сергей Федорович надеялся посвятить последующие годы жизни науке и путешествиям.
  1917г. резко изменил жизнь ученого. Историк, описавший первые шаги династии Романовых, стал свидетелем ее трагического конца и «нового издания» Смуты. Для Платонова события февраля и октября 1917 г. означали, по свидетельству Ю.Г. Оксмана, «крушение России с ее культурой и вообще великорусской национальности». Программа большевиков казалась ему «искусственной и утопичной», а сам факт завоевания ими власти ученый объяснял «общей в то время русской действительностью, войной и различного рода кризисами». Но чувство патриотизма и опыт изучения Смуты подсказывали Сергею Федоровичу, что в обстановке Гражданской войны именно большевики олицетворяют теперь русскую государственную идею и способны навести хоть какой-нибудь порядок в измученной стране.
  В этих условиях Платонов решил пойти на сотрудничество с новой властью. Пытаясь спасти русскую историческую науку и ее традиции от посягательств наиболее рьяных строителей «нового общества», он одновременно возглавил несколько научных центров. Он был председателем Археографической комиссии (1918—1929), заведующим Петроградским отделением Главархива (1918—1923), директором Археологического института (1918— 1923), с 1923 г. — председателем археологического отделения факультета общественных наук (ФОН) Петроградского университета. В 1920-е гг. Сергей Федорович был также председателем Археологического общества, Союза российских архивных деятелей, заведующим ученой комиссией по истории труда в России, председателем Комитета по изучению древнерусской живописи, главным редактором «Русского исторического журнала».
  В апреле 1920 г. Платонова избирают действительным членом Академии наук. В 1922 г. ему было поручено руководство работой Постоянной исторической комиссии Академии, в 1925 г. он становится директором Пушкинского дома, а также возглавляет Библиотеку Академии наук (БАН). При столь значительном объеме административной работы преподавательская деятельность Платонова (университет, Педагогический и Археологический институты) постепенно сокращалась.
  В послеоктябрьские годы продолжалось и научно-исследовательское творчество Платонова. Среди его трудов — блестяще написанные исторические биографии «Борис Годунов» (1921), «Иван Грозный» (1923), «Петр Великий. Личность и деятельность» (1926). Свою концепцию Смуты ученый сжато изложил в небольшой научно-популярной книге «Смутное время» (1923). Новым в творчестве Платонова стало исследование истории Русского Севера. Ряд работ на эту тему он объединил в сборнике статей «Проблемы Русского Севера. Очерки по истории колонизации Поморья» (1923). Проблеме европеизации Московской Руси была посвящена книга Платонова «Москва и Запад в XVI—XVII вв.». По некоторым данным, ученый задумывал и крупную работу о начальном этапе русского государства. В этой связи он опубликовал статьи «Летописный рассказ о крещении княгини Ольги в Царьграде» и «Русса». Историографический характер носят его статьи-некрологи о А. А. Шахматове, B.C. Иконникове, А.Е. Преснякове. Трижды Платонов выезжал за границу, общался с зарубежными коллегами. Его доклад «Проблемы Русского Севера в новейшей историографии», прочитанный им в 1926 г. на «Неделе русских историков» в Берлине, был высоко оценен известным немецким историком Отто Гетчем.
  Смерть жены в 1928 г. тяжело отразилась на самочувствии Платонова. Постепенно он сокращает объем административной работы: отказывается от директорства в БАН, затем — от директорства в Пушкинском доме. Но авторитет его был по-прежнему высок, и в марте 1929 г. он избирается академиком-секретарем Гуманитарного отделения и членом Президиума Академии наук СССР. Это событие стало вершиной его научной карьеры и одновременно прологом последнего, самого трагического периода жизни.
  С конца 1920-х гг. ситуация в стране резко меняется. С разгромов «уклонов» в партии, сворачиванием НЭПа и началом коллективизации открылась и эпоха террора, в том числе и главным образом против интеллигенции. Положение Платонова осложнялось тем, что в послеоктябрьский период он не перешел на позиции марксизма и по-прежнему исповедовал «научный реализм» и беспартийность науки. «... Определившаяся смолоду моя личность не изменилась ни от появившейся в нашей литературе теории марксизма, ни от политического торжества этой теории в коммунистическом государстве СССР», — писал ученый. Для историков-марксистов во главе с М. Н. Покровским он был не только «классовым врагом на историческом фронте», «антисоветчиком и антимарксистом», но и главой Археографической комиссии АН и БАН, вокруг которых сплотилась старая профессура. В конце 1920-х гг. из-за трудностей избрания коммунистов в состав Академии наук (до 1929 г. в ее стенах не было ни одного коммуниста) сторонники М. Н. Покровского начали открытую травлю историков дореволюционной школы под флагом борьбы с «буржуазной историографией».
  19 октября 1929 г. правительственная комиссия по «чистке» Академии наук обнаружила в ее библиотеке подлинные экземпляры манифестов об отречении от престола Николая II и его брата Михаила и другие документы актуального общественно­политического содержания. Виновником «сокрытия» был объявлен академик-секретарь Отделения гуманитарных наук, академик С.Ф. Платонов. 8 ноября он подал в отставку со всех занимаемых постов.
  Вскоре дело о «неправильном» хранении документов приобрело политическую окраску. В ночь с 12 на 13 января 1930 г. Платонов и его дочь Мария — сотрудница Публичной библиотеки — были арестованы. 70-летнему ученому было предъявлено обвинение «в активной антисоветской деятельности и участии в контрреволюционной организации». Были арестованы и многие видные московские и ленинградские историки, всего 115 человек, в том числе академики Н.П. Лихачев, М.К. Любавский и Е.В. Тарле. Все они были объявлены участниками «контрреволюционной монархической организации «Всенародный союз борьбы за возрождение свободной России»», целью которой якобы было свержение советской власти и установление конституционной монархии во главе с великим князем Андреем Владимировичем (бывшим учеником Платонова). Самому Сергею Федоровичу отводилась роль премьер-министра будущего правительства.
  Следствие длилось больше года. На Платонова оказывалось колоссальное давление со стороны следователей, раздавались угрозы в адрес его дочерей Марии и Нины. Платонов шел на некоторые уступки (например, признался в своем «монархизме»), но категорически отказывался давать какие-нибудь компрометирующие сведения о своих коллегах и учениках. Лишь когда у следствия накопилось большое количество «сознаний» от других обвиняемых и показания Платонова, как считал он сам, уже не могли никому «повредить», он стал делать «признания» (в частности, в получении «денежных сумм на контрреволюционную деятельность» от Ватикана и «немецких националистов»).
  2 февраля 1931 г. на общем собрании Академии наук СССР было объявлено «об установлении факта участия» С.Ф. Платонова, Е.В. Тарле, П.Н. Лихачева и М.К. Любавского в «контрреволюционном заговоре», в связи с чем они были исключены из состава ее действительных членов.
  Постановлением коллегии ОГПУ от 8 августа 1931 г. 15 «главных преступников», в том числе и Платонов, получили по 5 лет ссылки. Местом ссылки Платонова и его дочерей стала Самара. Жизнь ссыльного ученого была недолгой. 10 января 1933 г. он скончался в самарской больнице от острой сердечной недостаточности и был похоронен на городском кладбище. Определением Военной коллегии Верховного суда СССР от 20 июля 1967 г. С.Ф. Платонов и другие осужденные по делу «О контрреволюционном заговоре в Академии наук» были полностью реабилитированы. 5 апреля 1968 г. постановлением Президиума АН СССР Платонов был восстановлен в звании академика.
  Историческая концепция
  Современники считали творчество С.Ф. Платонова глубоким олицетворением Санкт- Петербурга. Строгая, европейская красота города отразилась в его произведениях, безупречных с научной точки зрения и написанных изысканным литературным языком. В то же время беспристрастность, отсутствие эмоциональности в изложении материала, в свое время подмеченные Николаем II, объяснялись отнюдь не недостатком патриотизма ученого, а спецификой его взглядов на задачи исторической науки.
  Определяя общественную роль исторической науки, Платонов писал, что «национальная история есть путь к национальному самосознанию», что «знание прошлого помогает понять настоящее и объясняет задачи будущего». Долг исследователя, считал он, заключается в том, чтобы дать обществу объективное знание о его прошлом, свободное от каких-либо предвзятых точек зрения и субъективных идей, «а приложение этого знания зависит уже не от него».
  Давая определение предмета истории, Платонов писал, что «история есть наука, изучающая конкретные факты в условиях... времени и места, и главной ее целью признается систематическое изображение развития и изменений жизни отдельных исторических обществ и всего человечества». Исследователь должен собрать исторические материалы, определить их достоверность, восстановить точно отдельные исторические факты и, подвергнув их анализу, указать их причинную последовательность, «прагматическую связь». Лишь после этого открывается возможность «исторического синтеза», т. е. создания здания «схемы», «системы» процесса общественного развития. «Конечной целью русской историографии всегда остается построение системы местного исторического процесса», — писал ученый.
  Попытки выработать «цельный взгляд на русское историческое прошлое», указывал Платонов, предпринимались в русской историографии с начала XIX в. (Н.М. Карамзин, западники и славянофилы). Но первая строго научная историческая схема была разработана создателями теории «родового быта» С.М. Соловьевым и К.Д. Кавелиным, которые впоследствии вместе с другими учеными их направления (Б.Н. Чичериным и др.) стали известны как представители историко-юридической школы. В основе взглядов Соловьева и Кавелина, отмечал Платонов, лежало представление об «органическом» характере развития человеческого общества, которое «совершается как развитие организма, по строгим законам, ниспровергнуть которые не может ни историческая случайность, ни личность, как бы гениальна она ни была... Всю русскую историю представляли они как последовательный органически стройный переход от кровных общественных союзов, от родового быта — к быту государственному. Между эпохой кровных союзов и государственною лежит промежуточный период, в котором происходила борьба начала кровного с началом государственным». Впоследствии ряд новых научных споров расшатал стройную систему взглядов Соловьева и Кавелина в их первоначальном виде. Но новая историческая схема создана не была, и русская историография, подчеркивал Платонов, до сих пор находится под влиянием теоретических воззрений историко-юридической школы. Оценивая перспективы развитая русской исторической науки, он отмечал: «Состояние русской историографии до сих пор таково, что иногда налагает на русского историка обязанность просто собирать факты и давать им первоначальную научную обработку. И только там, где факты уже собраны и освещены, мы можем возвыситься до некоторых исторических обобщений, можем подметить общий ход того или другого исторического процесса, можем даже на основании ряда частных обобщений сделать смелую попытку — дать схематическое изображение той последовательности, в какой развивались основные факты нашей исторической жизни». Плодотворные поиски историков в области методов исторического исследования, пересмотр старых проблем, разработка новых крупных тем давали Платонову надежду на возможность создания в недалеком будущем новой системы русского исторического процесса.
  Признавая большое влияние концепции историко-юридической школы на формирование своего мировоззрения, Платонов тем не менее осознавал узость «юридического» взгляда на русскую историю. Преимущественное внимание деятелей этого направления к истории развития государственных форм в ущерб «экономическому и культурному быту» он связывал с влиянием на них немецкой историографии и философии, в частности с идеями Канта, который понимал историю «как путь человечества» к созданию государственных форм. Платонов же был позитивистом и предпочитал исходить в своих исследованиях не из отвлеченных идей, а из данных «опыта», т. е. анализа исторических источников. «Позитивизм, мною рано усвоенный, — писал он, — освободил меня от тех условностей и метафизики, которые владели умами историков — моих учителей (Соловьев, Чичерин, Кавелин и др.), привил мне методы исследовательской ученой работы, далекие от априорных умозрений». Этим, вероятно, можно объяснить то «сильное и глубокое» влияние, которое, по его словам, оказали на него работы В.О. Ключевского. Верный позитивистскому принципу разыскания индивидуальных конкретных причинно-следственных связей в истории и сочетания факторов (географического, экономического, социального и политического), определяющих собой ход событий, Ключевский привлекал Платонова «разносторонностью и широтой исторического понимания». Именно влиянием работ Ключевского можно объяснить большой интерес Платонова к социально-экономическим проблемам, который ярко проявился в его исследованиях о русской Смуте.
  И все же определяющее влияние на творчество Платонова оказывали идеи историко­юридической школы. Это с особой силой проявилось в его «Лекциях по русской истории», в основу которых он положил взгляды своих учителей на «органическое» развитие русской истории, ведущую роль государства в этом процессе и знаменитую теорию Б.Н. Чичерина о закрепощении и последующем раскрепощении государством сословий в России.
  Каждый народ в своем развитии, отмечал Платонов, движется от родового строя к высшей форме — государству, проходя на этом пути несколько этапов. В русской истории начальным этапом была Киевская Русь — слабое в политическом отношении государственное образование, во главе которого стоял многочисленный княжеский род. Для удельного периода XIII—XV вв. был характерен вотчинный тип власти, когда отдельный князь, владея определенной территорией, признавал в силу этого и всех людей, живущих на территории, подвластными себе. Создание объединенного государства при Иване III привело к появлению вотчинно-государственного типа власти: продолжая смотреть на Московское государство как на свою вотчину, русские государи уже ведут национальную политику и в глазах народа постепенно становятся выразителями «народного единства и символом национальной независимости». Окончание периода Смуты начала XVII в. открыло новую, государственно-национальную эпоху в истории России.
  Вслед за историками государственной школы и В. О. Ключевским Платонов считал, что отличительные черты истории каждого народа во многом предопределяются природными и географическими условиями страны. Так, равнинная местность, открытость Руси внешней агрессии обусловила военный характер Московского государства. «Еще в XIII в., — писал Платонов, — создались те обстоятельства, которые направляли в течение многих веков и внешние стремления русского племени и государства, и их внутреннюю организацию». Немецкая и шведская угроза на Балтике, захват Литвою юго-западных русских земель, золотоордынское иго, тяготевшее над северо-восточной Русью, привели к тому, что «почти одновременно, с трех сторон, великорусское племя было окружено врагами, действовавшими наступательно». Борьба за «историческое существование, за целость племени и религии» продолжалась сотни лет вплоть до Петра I и закончилась уже при Екатерине II достижением «полной безопасности и естественности границ».
  Военный характер сформировавшегося во второй половине XV в. национального великорусского государства выразился в закрепощении государством сословий, каждое из которых должно было по-своему обеспечивать оборону страны. Служилые люди были прикреплены к военной службе, посадское население к «тяглу» (денежная повинность), крестьянство частично участвовало в тягле, а другая его часть своим трудом содержала дворян, давая им возможность нести военную службу. Такое положение, по мнению Платонова, продолжалось вплоть до эпохи Петра I, установившего особое крепостное право, в равной мере распространявшееся на жизнь и труд представителей всех сословий.
  Постепенное «раскрепощение» сословий в послепетровскую эпоху сначала коснулось дворянства, занимавшего первенствующее положение в качестве высшего класса общества. Этот процесс получил окончательное оформление в Жалованной грамоте дворянству 1785 г. «Расцвет дворянских привилегий, — отмечал в связи с этим Платонов, — необходимо соединялся с расцветом крепостного права». С этого момента Россия превращается в «односословную монархию», дворянскую империю, в которой дворянству принадлежит «исключительное господство в государстве». Следующим актом «раскрепощения» явилась отмена крепостного права в 1861 г., когда крестьянство получало личную и экономическую свободу. Но политического освобождения общества так и не произошло, что в конечном счете вылилось в революционные потрясения начала XX в.
  Смута
  Влияние идей историко-юридической школы сказалось и при разработке Платоновым своей главной исследовательской темы, связанной с эпохой Смутного времени. Объясняя мотивы своего обращения к этой теме, он писал: «Мне представлялось, что это время является историческим узлом, связующим старую Русь с новой Россией. Естественным казалось взяться, прежде всего, за этот узел и потом, держась за путеводные нити, расходящиеся из этого узла, или восходить в древнейшие эпохи, или спускаться в новейшие времена».
  В основе такого взгляда Платонова лежала мысль С.М. Соловьева о том, что начало новой России следует искать в событиях начала XVII в., что реформы Петра I не были внезапным крутым поворотом в истории страны, а имели корни в событиях Смутного времени. Смута, считал Соловьев, представляла собой последний акт борьбы старых родовых «начал» с новыми государственными, после чего последние восторжествовали окончательно. Свою исследовательскую задачу Платонов видел в том, чтобы вложить в эту формулу «конкретное содержание и на фактах показать, как погибал в Смуте старый порядок и в каких формах возникал новый — тот порядок, в условиях которого создавалось наше современное государство».
  В то же время в платоновских «Очерках по истории Смуты» появилась и другая линия исследования, которая отсутствовала у представителей историко-юридической школы и была связана с изучением общественного строя и сословных отношений. В этом сказалось влияние Ключевского, стимулировавшее Платонова искать в «древнерусской жизни движение и борьбу идей ... конкретных отношений общественного верха и низа, господ и управляемой массы, труда и капитала (т. е. отношений землевладельцев и зависимого от них крестьянства. — Н.Р.)». В своем исследовании Смуты он опирался на мысль Ключевского о том, что в основе Смуты лежала социальная рознь, порождаемая тягловым строем Московского государства, и что, начавшись с раздора в верхах после смерти Ивана Грозного, Смута в конце концов переросла в открытую социальную борьбу в период восстания И.И, Болотникова.
  Платонов подошел к Смуте как к сложному социальному и политическому кризису в стране, истоки и последствия которого далеко выходили за рамки начала XVII в. В его работе тщательно проанализированы географические, демографические, экономические, социальные факторы и условия, в которых развивались события Смуты. Во вступительной части «Очерков по истории Смуты» ученый, опираясь на труды своих предшественников, впервые в русской историографии XIX в. дал всесторонний и обстоятельный обзор географических районов складывающегося государства (Московский центр, Новгородские и
  Псковские земли, Поморье, Поволжье, города запада и «Дикое поле»). Он охарактеризовал территорию и управление, географические особенности каждого района, ход его заселения, сельское хозяйство и промыслы, размещение крупного привилегированного землевладения, возникновение поселений, городов, характер торговли и т. д. По словам академика М.Н. Тихомирова, это был «своего рода краткий очерк исторической географии России XVI в., написанный с большим знанием дела».
  Характеристика местных отличий Московского государства позволила Платонову представить реальную обстановку, в которой развивались те или иные события Смуты, объяснить характер поведения населения различных областей.
  Истоки русской Смуты Платонов видел в остром социально-политическом кризисе, который переживала страна во второй половине XVI в. С середины этого столетия Московское государство вступило в полосу внешних войн. Для ведения войны и обороны новых рубежей государства правительство в 1570—1580-е гг. резко увеличило численность служилого сословия, главным обеспечением которого была земля и «обязанный» труд крестьян, сидевших на этой земле. В связи с этим шла массовая и беспорядочная раздача в частные руки черносошных и дворцовых земель. Это ухудшило положение населения, сидевшего на этих землях, и вызвало массовое бегство его на южную окраину государства. Рассматривая меры правительства по «укреплению» крестьян, процессы экономического закабаления крестьян их владельцами, Платонов впервые в отечественной историографии поставил проблему формирования крепостного права и усиления феодального гнета как непосредственной предпосылки и движущей силы развития Смуты.
  Рука об руку с кризисом социальным развивался и кризис политический, связанный с политикой опричнины Ивана Грозного. Платонов предложил новую трактовку опричнины. В отличие от своих предшественников он увидел в опричнине «определенный план и систему действий» и охарактеризовал ее как «государственный переворот». В опричнине, считал ученый, отразились противоречия между «боярами-княжатами» с их родовыми вотчинами и удельными традициями и стремящейся к единодержавию царской властью. В ней отразилась также борьба между мелкими землевладельцами (служилые люди) и крупными вотчинниками (бояре и монастыри) за землю и крестьянский труд. Трактуя опричнину, историк перенес основное внимание с террора и сыска по делам о боярской измене на перетряску боярского землевладения, с которым он связывал политическую роль княжат и бояр в государстве, считая их, вслед за Ключевским, «правящим классом» московского общества. Изучив территорию, взятую в опричнину, Платонов пришел к выводу, что Грозный почти сполна конфисковал и собрал в опричном управлении старые удельные земли. Опричнина «сокрушила землевладение знати в том его виде, как оно существовало из старины, — писал Платонов. Посредством принудительной и систематически произведенной мены земель она уничтожила старые связи удельных княжат с их родовыми вотчинами везде, где считала необходимым, и раскидала подозрительных в глазах Грозного княжат по разным местам государства, преимущественно по его окраинам, где они превратились в рядовых служилых землевладельцев». В опричнине, считал Платонов, «произошел полный разгром удельной аристократии... Политическое значение класса было бесповоротно уничтожено, и в этом заключался успех политики Грозного».
  Сложные социальные процессы, вызванные опричниной и войной, привели к тому, что «в срединных и южных областях государства не было ни одной общественной группы, которая была бы довольна ходом дел. Здесь все потрясено внутренним кризисом и военными неудачами Грозного, все потеряло устойчивость и бродило пока скрытым внутренним брожением...».
  Исследуя процесс развития Смуты, Платонов сумел увидеть многие внутренние причинно-следственные связи между событиями и явлениями, в которых сложно переплетались династические, социальные и международные конфликты, сделать много ценных конкретных наблюдений.
  В развитии Смуты Платонов выделял три крупных периода. Первый период (династический), который фактически был подготовлен опричниной Грозного, начался со смертью в 1598 г. царя Федора Иоанновича. Его содержанием была борьба за московский престол между боярскими родами Годуновых, Романовых и князей Шуйских. Завершился этот период воцарением В. И. Шуйского, который соединил вокруг себя остатки княжеской московской аристократии, уцелевшие от опричнины Грозного и режима Годунова.
  Второй период (социальный) характеризовался вовлечением в династическую борьбу воинских масс, пытавшихся реализовать свои социальные устремления. Движение И.И. Болотникова Платонов рассматривал как открытую борьбу «низших слоев населения против высших, неимущих и обездоленных против богатых и знатных», имеющую своей целью «произвести общественный переворот в смысле низвержения крепостного порядка». Этот период, осложненный вмешательством в московские дела польского короля Сигизмунда, закончился «полным распадом старого порядка».
  Содержанием третьего периода (национального) были попытки восстановления разрушенного государственного порядка. Он завершился победой коалиционных сил дворянства и казачества, очистивших Москву от польско-литовских интервентов, созывом Земского собора 1613 г. и избранием на престол Михаила Романова.
  В своем исследовании Смутного времени Платонов во многом опирался на Ключевского. Это нашло отражение в его стремлении рассматривать события Смуты сквозь призму социальной борьбы, в попытке выделить социальные и национально­освободительные аспекты ее истории, в принятой им периодизации. И все же выводы, к которым пришел ученый в результате анализа источников, оказались отличными от выводов его предшественника. Ключевский считал, что прекращение Смуты, питавшейся «рознью классов земского общества, стало возможным в результате их примирения и соединения». Иными были выводы Платонова. Важнейшим результатом Смуты он считал изменение «социального режима» в стране: «Верх и низ московского общества проиграли войну, а выиграли ее средние общественные слои». В ходе Смуты произошел окончательный разгром боярства, потерпело поражение казачество. Опорой новой династий стали консервативные слои населения в лице служилых людей и тяглых посадских общин. Именно в их интересах проводилась внутренняя политика правительства Романовых в первое время после Смуты. Более всего выиграли служилые люди. Смута ускорила подчинение им крестьянства, более прочным стало их положение в качестве владельцев поместий, а с разгромом боярства они получили возможность продвигаться по службе и принимать все большее участие в делах государственного управления.
  Таким образом, по мнению современного историка B.C. Брачева, Платонов не просто развивал концепцию Смуты Ключевского, а на ее основе разработал самостоятельную концепцию Смутного времени. Творчество Платонова оказалось плодотворным для последующего развития отечественной историографии. Его труды так или иначе оказывали влияние на работы советских историков, исследующих различные аспекты социально­политической истории России XVI—XVII вв. Между тем долгое время после смерти Платонова его сочинения почти не издавались, а в историографических работах ему не уделялось должного внимания. В советской историографии ему давались различные, порой взаимоисключающие оценки. Большинство авторов считали его историком-монархистом, выразителем «идеологии реакционного дворянства», некоторые исследователи относили его к «либерально-буржуазному направлению» в русской историографии.
  Серьезный интерес к Платонову появился в 80-е гг. XX в., когда стали интенсивно публиковаться труды ученого, архивные материалы, историографические исследования (работы В.А. Шарова, B.C. Брачева, А. А. Чернобаева, Е.В. Чистяковой, А.А. Цамутали и др.). Освоение сохранившегося колоссального архива Платонова позволит историографам подробнее и глубже исследовать жизнь и труды этого выдающегося русского историка.

Источники

  Платонов С.Ф. Лекции по русской истории. М., 1993.
  Платонов С.Ф. Москва и Запад. Борис Годунов. М., 1999.
  Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI—XVII вв. М., 1995.
  Платонов С.Ф. Русская история. М., 1996.
  Платонов С.Ф. Сочинения по русской истории. СПб., 1993.
  Платонов С.Ф. Учебник русской истории. М., 1993.
  Милюков П.Н. Государственное хозяйство России в первой четверти XVIII столетия и реформа Петра Великого. М., 1892.
  Милюков П.Н. Воспоминания. М., 1990. Т.1.
  Кизеветтер А. А. «Евразийство» (1925)//Антология «Мир России — Евразия». М., 1995.
  Кизеветтер А.А. На рубеже двух столетий. Воспоминания 1881—1914. М., 1997.
  Корнилов А.А. Воспоминания// Минувшее. М., СПб., 1992.—Вып.11.

Литература

  Ананьич Б.В., Панеях В.М., Цамутали А.Н. Сергей Федорович Платонов//Ака-демическое дело 1929— 1931 гг. Документы и материалы следственного дела, сфабрикованного ОГПУ. Вып.1. Дело по обвинению академика С.Ф. Платонова. СПб., 1993.
  БрачевВ.С. «Дело» академика С.Ф. Платонова// Вопросы истории. 1989. №5.
  БрачевВ.С. Сергей Федорович Платонов// Отечественная история. 1993. № 1.
  Брачев B.C. Русский историк Сергей Федорович Платонов. 4.I—II. Спб.,1995. Рецензии на кн. См.: Отечественная история. 1998. № 3.
  Фукс А.Н. Историчность наследия// Платонов С.Ф. Лекции по русской истории, М., 1993.
  ВандалковскаяМ.Г. П.Н. Милюков, А.А. Кизеветтер: история и политика. М., 1992.
  Думова Н.Г. Либерал в России: трагедия несовместимости. Исторический портрет П.Н. Милюкова. М., 1993.
  Медушевский А.Н. П.Н. Милюков: ученый и политик // История СССР. 1991. №4.
  Левандовский А.А. Из истории кризиса русской буржуазно-либеральной историографии. А.А. Корнилов. М., 1982.
  Левандовский А.А. Крестьянская реформа 1861 года в работах А.А. Корнилова//Проблемы истории СССР. М., 1976.—Вып.5.