1. Обращение Константина Великого в христианство

  Начало IV в. открывает собой новую эпоху в истории отношений христианской церкви и государства в Римской империи. Реформы, начатые Диоклетианом, не получили достойного идеологического обрамления. Последние годы его правления окончательно перевели религиозную проблему в политическую плоскость, а эдикт Галерия 311г. оставил открытым вопрос о государственном статусе христианства. Константин Великий явился именно тем историческим деятелем, который смог не только усвоить, но и реализовать главные стремления времени. Он первым из римских императоров понял внутреннюю силу христианства, примирил его с государством, при его помощи восстановил и на нем основал единство империи. Что побудило Константина Великого стать на сторону христианства? Гениальная ли проницательность опытного политика, усмотревшего опору для государства там, где его предшественники видели главную причину упадка государственной и общественной жизни, внутреннее ли развитие его собственного духа или небесное откровение в той или иной форме - таковы первые и необходимые вопросы, которые ставит перед историком эпоха Константина Великого.
  Вопрос об обращении Константина Великого в христианство занимал особое место в историографии рассматриваемого нами периода. Его можно назвать своеобразным индикатором профессиональной позиции историка, поскольку его решением обусловливалась историческая концепция IV в. в связи с проблемой церковно-государственных отношений. Древняя и средневековая церковная историография связывала обращение Константина с рассказом Евсевия, записанным им якобы со слов самого императора. Во время похода на Рим, предпринятого Константином в борьбе с Максецием в 312 г., ему было дано небесное видение креста, воспринятое как знак Божественной помощи. Император и его войско встали под знамя креста и победоносно завершили свое военное предприятие. Чудесное обращение императора и его воинства явилось прологом обращения всей языческой империи.
  Для научной историографии объяснение религиозной «революции» Константина как результата чуда представлялось недостаточным. Проблема осложнялась тем, что сообщения раннехристианских авторов о событиях похода Константина на Рим в 312 г. отличались несогласованностью и явными противоречиями. Это создавало возможность достаточно свободных интерпретаций источников: от прямой апологии до полного отрицания их достоверности и самого факта «крестного знамения».
  В рамках протестантской школы европейской историографии к середине XIX в. была обоснована концепция, объяснявшая обращение Константина в христианство политическими мотивами и обстоятельствами. Подвергая кардинальному пересмотру все церковное предание, протестантские авторы особенно активно критиковали деятельность Константина Великого, с которой начинался «губительный» для церкви, по их мнению, союз с государством. В течение долгого времени большое влияние на научные мнения оказывали скептические суждения немецкого историка Я. Буркхарда. В его представлении Константин как гениальный политик и «агрессивный эгоист» был принципиально «внерелигиозен». Он использовал церковную организацию для создания единой империи, целенаправленно и жестоко избавляясь от конкурентов. Развенчание образа Равноапостольного Константина основывалось Буркхардом на низвержении авторитета его историка - Евсевия Кесарийского, которому было категорически отказано в исторической достоверности. Буркхарда справедливо считают одним из основоположников «гиперкрити- ческого» направления в историографии эпохи Константина Великого.
  Но далеко не вся протестантская наука была подвержена «гиперкритицизму». Гораздо более выдержанную рациональную оценку мотивам обращения Константина в христианство давал другой авторитетный представитель этого направления - А. Гарнак. В работах «Проповедь и распространение христианства в первые три века», изданной в 90-х гг. XIX в., и «Церковь и государство вплоть до установления государственной церкви», на русском языке опубликованной в начале XX в., он оценивал Константина как проницательного и сильного политика, имевшего «внутреннее влечение к религиозным переживаниям», разглядевшего те преимущества, которые мог дать государству союз с церковью как носительницей «универсально-религиозного самосознания».
  Приведенные научные воззрения следует признать наиболее характерными для западноевропейской историографии рубежа XIX-XX вв. В диапазоне, ими определяемом, формировались мнения других протестантских историков. Для католических авторов также был свойственен определенный рационализм, но вполне умеренный. Характерен взгляд тюбингенгского профессора Ф.Х. Функа, который ставил под сомнение сверхъестественное происхождение видения Константина, но признавал оказанное им субъективное влияние на совершившийся в душе Константина религиозный переворот.
  Одна из особенностей российской церковной историографии, обусловленная ее конфессиональной принадлежностью, состояла в особом отношении к древним церковным источникам. То, что с легкостью, и даже настойчивостью отвергал протестант, что подвергал критике и сомнению светский историк, в глазах представителя церковной историографии обладало авторитетом Предания. Поэтому первое время историки церкви даже не поднимали вопроса о достоверности сообщений раннехристианских авторов. В частности, признавая несомненным факт чудесного видения, ознаменовавшего обращение Константина, они пытались логически, исторически, психологически разъяснить противоречия источников. Как следствие, обстоятельства «религиозного переворота» Константина в первых научных церковно-исторических трудах излагались по приблизительно сходной схеме, с опорой на сочинения Лактация и Евсевия без каких-либо попыток их анализа и критики. В качестве благоприятной почвы «обращения Константина» указывалось на обстоятельства его детства и юности, религиозную атмосферу Римской империи начала IV в. Подчеркивалось значение внешнеполитического фактора, окончательно подтолкнувшего Константина к христианству. Согласно традиционной церковно-исторической версии, накануне решающего сражения Константин уже был близок христианству и ожидал помощи христианского Бога. «Знамение Креста» и последовавшая за ним победа, обусловленные благодетельными намерениями и молитвой Константина, рассматривались как действие Промысла Божия.
  Вторым событием, окончательно утвердившим победу христианства над язычеством в Римской империи, со ссылкой на древних авторов, считалась победа Константина в войне с Лицинием в 323 г. Достаточный довод виделся в том, что оба эти события современники Константина, как христиане, так и язычники, связывали с Божественной помощью.
  Таким образом, вопрос о противоречивости сведений раннехристианских источников, при безусловном доверии им, обходился стороной. Характерно обоснование, данное И.В. Чель- цовым: несмотря на несогласованность сообщений Лактанция и Евсевия о крестном знамении, основой для их повествования должно было послужить нечто, «действительно бывшее на самом деле, и отвергать это невозможно».
  Одна из первых попыток научно-критического исследования рассматриваемой проблемы в отечественной историографии представлена в статье А.П. Лебедева «Обращение Константина Великого в христианство» в «Душеполезном чтении» за 1877 г. В основу первой части публикации положена схема рассказа Евсевия, дополненная некоторыми подробностями относительно того, как условия жизни Константина воспитали в нем благорасположенность к христианству. В отличие от предшественников, Лебедев утверждал, что накануне знаменательного похода против Максенция Константин еще не был христианином: «в душе его происходила борьба идей старых, языческих, с новыми, христианскими». Решительным моментом для его религиозного выбора стали известные обстоятельства, изложенные Евсевием. Во второй части статьи, посредством критики ряда положений протестантской историографии, Лебедев доказывал документальную основательность традиционной церковно-исторической версии. Факт обращения Константина подтверждался, по мнению историка, следующими обстоятельствами: статуя Константина в Риме, воздвигнутая в честь его победы, держит по его повелению копье в виде креста; в войсках с этого времени также вводится в употребление крестная хоругвь, и сам Константин с этого времени носит на шлеме монограмму имени Христа. Наконец, самое выразительное доказательство «привязанности Константина к христианам» - Миланский эдикт 313 г. С этого времени Константин сближается с христианскими священниками, а празднование десятилетия своего царствования в 316 г. совершает без языческих обрядов.
  К вопросу об обращении Константина А.П. Лебедев вернулся через двадцать с лишним лет. Время написания статьи, помещенной в «Христианском чтении» за 1912 г., следует отнести к промежутку между 1904 г. (в этом году состоялась лекция A. А. Спасского, подробная критика которой содержится в статье Лебедева) и 1908 г. (14 июля 1908 г. А.П. Лебедев скончался). Подготовка статьи, судя по ее критическому настрою, была инициирована полемическими мотивами. Главный ее лейтмотив - апология рассказа Евсевия о чудесном знамении на фоне критики лекции Спасского (о которой речь пойдет ниже). Можно заключить, что научные воззрения Лебедева на проблему обращения Константина Великого в христианство не претерпели каких- либо изменений, так как в статье воспроизведены положения предыдущей публикации, кое-где усиленные дополнительными аргументами. Историк полностью доверял сообщению Евсевия о чудесном обращении Константина и выступал его беззаветным апологетом. Научность здесь давала себя знать в большей степени во внешних принципах организации текста: лексике, цитировании источников и научной литературы, критическом подходе к работам оппонентов. Вместе с тем зрелой критики главного источника мы не находим, скорее обсуждаются варианты его интерпретации.
  Важную роль в развитии научного подхода к проблеме обращения Константина Великого в христианство сыграли лекции B. В. Болотова. Вопрос о чудесном или «провиденциально случайном» характере обращения историк выносил за пределы своей компетенции: «Бог пользуется здесь теми же силами, которые расположены в мировой массе. Чем бы мы ни объясняли этот факт: сверхъестественным ли вмешательством или естественными факторами, дело, в сущности, не изменяется». Мотивы обращения Константина для Болотова представлялись важными, прежде всего из-за последствий - установления новых отношений между церковью и государством. Едва ли не впервые в отечественной историографии вопрос принятия христианства Константином Великим получил сравнительно-источниковедческую постановку.
  В.В. Болотов проанализировал все тексты, сообщавшие об обращении Константина, выделив три главных: Лактанция («О смертях преследователей», 313 г.), Евсевия Кесарийского («Церковная история», 313-132 гг. и «Жизнь Константина», 337- 340 гг.), Созомена (сочинение, посвященное Феодосию II, 440 г.), провел их сравнительный анализ, обращая пристальное внимание на хронологию, перевод и соотношение разных версий текстов. Сделанные выводы заставляли усомниться в возможности точного воспроизведения «характера и формы» чудесного явления. Версии Лактанция и Созомена могут быть согласованы между собой, но не соответствуют рассказу Евсевия как в частностях, так и в главном: в них отсутствует описание «знамения на солнце», увиденного Константином и его свитой, ставшего главным элементом церковного Предания о чудесном обращении императора в христианство.
  В.В. Болотов провел сравнительный анализ двух рассказов Евсевия об обращении Константина, написанных в разное время, в различной ситуации и с использованием разных источников информации. Анализ подтвердил, что сообщение Евсевия покоится на реальных событиях, но качество источника было признано не удовлетворяющим требованиям научной критики: «по своей неопределенности не может быть предметом исторического повествования и его можно устранить. Гораздо важнее установить связь между видением и принятием Константином христианства». При всем своем доверии Евсевию историк вынужден был отказать ему в достоверности, а вопрос обращения Константина решать посредствам реконструкции его религиозного мировоззрения.
  Болотов считал необоснованным традиционное церковноисторическое представление об изначальной приверженности Константина христианству и даже вообще о религиозности, ему якобы свойственной. Религиозное настроение Константина к 313 г. он характеризовал как «крайне неопределенное». В первую очередь оно обусловливалось религиозным и политическим наследием его отца. К 313 г. Константин, вероятней всего, был последователем синкретического солярного культа Митры-Аполлона, распространенного в западных войсках. В силу ряда особенностей этого культа, он мог считать христианство родственной ему религией и продолжать толерантную политику отца. Более того, Болотов считал, что даже видение или откровение во сне не могло произвести в душе Константина рокового перелома. Приближение Константина к христианству совершалось «не в мгновение ока, а постепенно».
  В тех самых фактах, которые Лебедев полагал главным доказательством состоявшегося обращения Константина, Болотов находит подтверждение неопределенности его религиозных воззрений: Сенат редактировал надпись на триумфальной арке в форме довольно неопределенной: «Константин освободил Рим по внушению Божества»; монограмма имени Христа была аббревиатурой, составленной из греческих букв «X» и «Р», ее носили все, имеющие имена, начинающиеся этими буквами, ее религиозный смысл понимали только христиане; Миланский эдикт, в котором Лебедев видел главное доказательство состоявшегося обращения Константина, Болотов считал выражением политики «религиозного паритета».
  При разъяснении мотивов обращения Константина в христианство Болотов отвергал и новое западное научное мнение о политическом расчете императора, последовательно опровергая его как логическими доводами, так и статистическими расчетами. Во-первых, христиан начала IV в. невозможно было считать людьми, преданными правительству, помня о перенесенных ими гонениях; во-вторых, христианская церковь к этому времени еще не выступала готовой, организованной силой, которой можно было воспользоваться в политических планах; в-третьих, политический расчет мог быть оправдан только при значительном проценте христиан в отношении языческого населения империи, а статистические подсчеты определяли численность христиан к началу IV в. не более 1/10 всего населения империи. Все эти доводы, по мнению Болотова, подтверждали, что политический расчет не мог руководить Константином. Встав на сторону христианства, он «имел кроме политических расчетов другие... чтобы решиться на такую меру, нужны были не одни политические рассуждения, но и вера и убеждение, что христианство - истинная религия».
  Не отказывая Константину в личном пристрастии к христианству, главным основанием его религиозной политики Болотов считал интересы государственной стабильности. Он заострил внимание на аспекте, часто выпадавшем из поля зрения церковных историков, - в Константине следует видеть не просто частного человека, но государя. Действие провидения и мудрость Константина, писал Болотов, проявились в том, что как государь он «довольствуется минимальным». Первый христианский император продвигался к христианству «медленно и постепенно». Стараясь лично находиться в нейтральном положении относительно религии, своим детям он дал христианское воспитание, что сделало невозможным для них соблюдение религиозного нейтралитета. Современники также не сомневались, что политика Константина была направлена на торжество христианской религии.
  Таким образом, вопрос обращения Константина принимает у Болотова новую постановку: центром становится не изложение рассказа Евсевия, а «реконструкция» мировоззрения Константина из фактов его религиозной политики, свидетельствующей о «постепенном» характере обращения в христианство. Согласно своему научному «кредо» Болотов основал исследование на ограниченном круге достоверных источников и фактов, что позволило избежать произвольных и малоосновательных выводов. Вместе с тем использование элементов религиозно-психологического анализа открыло новые возможности изучения проблемы обращения Константина в христианство.
  Научно-критический подход к проблеме обращения Константина Великого в христианство получил развитие в актовой лекции А.А. Спасского, использовавшего работу В.В. Болотова в качестве научно-теоретического фундамента для построения собственной концепции. Спасский поставил целью воссоздать политические обстоятельства и религиозные настроения начала IV в., на фоне которых обращение Константина в христианство представлялось естественным, исторически неизбежным.
  Прежде всего, он подтвердил ряд положений, выдвинутых в лекциях Болотова. Во-первых, получила развитие критика протестантской историографии в вопросе о политических мотивах обращения Константина Великого в христианство. Спасский уточнил численность христианского населения империи. Для крупнейших городов империи (Рим, Александрия, Антиохия) расчеты были подтверждены (соотношение христианского и языческого населения как 1:10). Для менее значительных провинциальных городов, стоявших вдали от торговых путей, процент христианского населения был изменен: для Востока как 1/8 или 1/7, для Запада, за исключением Африки, - 1/20 части населения. Кроме того, Спасский указывал, что социальный состав христианских общин начала IV в., представлявший в большинстве своем средний класс городского населения, не имел политического веса в Римской империи. Таким образом, если Константин осознал единственное преимущество христианского общества - его нравственную силу и сплоченность, то «это явилось следствием обращения Константина в христианство, а не причиной его».
  Во-вторых, был продолжен критический анализ рассказа Евсевия о чудесном обращении Константина. Для Спасского характерно двойственное отношение к этому источнику, что объясняется желанием сохранить его авторитет, одновременно поставив исследование на научно-критическую почву. Используя «одну только логическую меру», Спасский разъяснял неточности рассказа о «чудесном знамении», признавая за ним определенный исторический вес, но вопрос о его научной значимости решал также категорично, как Болотов. Сообщение Евсевия находится вне «пределов научной компетенции», поскольку единственный способ уточнить его - проверить по другим источникам, представляется неосуществимым.
  Церковно-исторический пафос версии Евсевия как «выражения эпохи торжествующего христианства», по словам Спасского, определяется тем, что «в лице императора весь языческий мир, изверившись в своих богов, смиренно склонился перед силой гонимого доселе христианского Бога, и в чудесном явлении обоготворяемой им природы, получил торжественное удостоверение в действительности Его всемогущества». Историк подчеркивал, что древняя церковь IV-V вв. не связывала с рассказом Евсевия никакого непререкаемого или канонического авторитета, и призывал современников принять такое же отношение. Искусственное оправдание Евсевия, по его мнению, не требуется ни в интересах веры, ни в интересах науки: «Для верующих достаточно знать, что такое великое в истории христианства событие, как обращение Константина, совершилось при обстоятельствах, в которых проявилась высшая воля, руководящая историческими судьбами человечества. Для исторической науки не имеет значения вопрос об объективности явления и его внешней форме: для нее важно то субъективное впечатление, которое оно произвело в душе Константина и его вполне достаточно для того, чтобы пролить свет на эту страницу в истории христианства».
  В последних строках приведенного высказывания ясно выражена аналогия исходного тезиса исследования В.В. Болотова. В продолжение этой методологической линии А.А. Спасский формулирует свое отношение к проблеме обращения Константина: с научной точки зрения утверждать можно только то, что засвидетельствовано в источниках. Бесспорным же является одно - в 312 г., во время похода на Максенция, перед окончательной битвой с Константином произошло таинственное событие, которое побудило его стать поклонником христианского Бога. В какой форме совершилось это событие - вопрос, на который наука не в состоянии дать ответ.
  Можно согласиться с А.П. Лебедевым, что перед нами «первый опыт скептического отношения к рассказу Евсевия в русской церковно-исторической литературе». Но опыт этот нельзя признать осуществленным со всей последовательностью, так как научный скептицизм историка находил вполне определенные пределы в авторитете церковного предания. Критика Евсевия сопровождалась у Спасского и его «оправданием», откуда происходили многочисленные противоречия, справедливо отмеченные Лебедевым.
  Основная часть лекции Спасского посвящена реконструкции религиозного мировоззрения Константина, представленного на фоне религиозной атмосферы его эпохи. Обращение Константина для историка - не столько результат чуда, сколько закономерное событие, объясняемое из обстоятельств его жизни. Сведения о детстве и юности Константина, почерпнутые из Евсевия, Спасский пытался согласовать с историческими данными о религиозных настроениях Римской империи первых трех веков. Константин как «сын своего времени» принадлежал к господствующему направлению и был последователем солярного культа, распространенного среди западных легионов. Описывая события, приведшие к «религиозному перевороту» Константина, Спасский психологически интерпретировал традиционную церковно-историческую версию. Размышления Константина о «выборе веры» историк считал вполне естественными для язычника, которому христианский Бог представлялся «одним из многих» и «мог выйти на первое место» в результате какого-либо «сильного впечатления, полученного под влиянием случайных обстоятельств». Обращение Константина в христианство он считал результатом развития его собственного религиозного духа, произошедшего «под влиянием случайных обстоятельств, на почве суеверий, господствовавших в его время». Случай перед битвой с Максенцием Спасский предлагает рассматривать только как первый толчок религиозно-нравственного развития Константина. С этого времени он становится в близкие, но чисто внешние отношения с христианством. Что касается его внутренних убеждений, они не сразу освободились «от всех навыков и убеждений язычества». Политику религиозного паритета, возникшую после событий 313 г., историк считал результатом не только государственной мудрости Константина, но и отражением его собственного синкретического религиозного мировоззрения.
  Переломным моментом в религиозном развитии Константина, положившим конец представлению о возможном паритете христианства и язычества, стала война с Лицинием. Ее церковно-историческое значение, по мнению Спасского, определялось тем впечатлением, какое она произвела на душу Константина: «величие христианства и ничтожность язычества открылись для него со всей очевидностью. Боги, павшие в сражении, окончательно умерли в его сердце». Этот душевный переворот стал причиной разрушения идеи религиозного паритета и в политике Константина. Таким образом, Спасский по-своему развивает тезис Болотова о постепенном характере обращении Константина в христианство. Он выделил в религиозном развитии Константина два этапа и поставил их в непосредственную связь с характером осуществляемой политики, а также усилил религиознопсихологический подход в интерпретации мотивов и этапов «обращения».
  Публикация лекции А.А. Спасского вызвала критику А.П. Лебедева, усмотревшего в ней посягательство на авторитет Евсевия, обвинившего ее автора в стремлении придать событию «необычайному и таинственному... более или менее удобоприемлемый натуральный смысл». Резкое неприятие вызвало стремление Спасского показать религиозное обращение Константина как сложный и неоднозначный субьективно-психоло- гический процесс. В данной полемике проявила себя оппозиция двух направлений церковно-исторической науки: консервативно-охранительного, целиком и полностью опирающегося на древнюю церковную историографию, и набирающего вес научно-критического, стремившегося ввести в поле церковной истории новейшие приемы и методы исторического исследования, но в принципе остававшегося в русле православной историографии.
  Сосуществование этих двух направлений церковной историографии характерно и для последующего времени. Ярким подтверждением доминирования «консервативного» направления в официальных академических кругах может служить серия публикаций, приуроченных к празднованию 1600-летия Миланского эдикта. Большая часть этих статей представляла своеобразный панегирик Константину Великому как первому христианскому императору. История обращения Константина освещалась в них в полном согласии с «каноническим» рассказом Евсевия. Так, А. Касторский в статье, посвященной разъяснению смысла именования Константина Великим, Святым и Равноапостольным, определял церковно-историческое значение чуда как «откровения свыше... которого удостаиваются только избранные», явившегося высочайшей санкцией для всей деятельности Константина и его именования Святым.
  В статье Ф.А. Курганова, помещенной в том же юбилейном издании «Православного собеседника», воспроизводится схема классического церковно-исторического повествования об обращении Константина, но появляется характерный акцент, возникший, видимо, под влиянием новых публикаций. Автор особенно настаивал на факте обращения Константина в связи с походом на Максенция, полагая, что удачное военное предприятие может «служить доказательством подлинности чудесного явления ему креста на небе и затем во сне. Эти два явления - чудесное явление Константину креста и его обращение ко Христу - тесно связаны между собой... ».
  Из публикаций, посвященных празднованию 1600-летия Миланского эдикта, наиболее тенденциозными и далекими от научности представляются речь Н. Гроссу и статья Ф. Успенского. Они были опубликованы в разных печатных органах двух Духовных академий, но при этом чрезвычайно близки по названию, содержанию и стилю, что само по себе показательно. Излагая традиционную версию чудесного обращения Константина, как «непреложную истину, прочно вошедшую в исторические труды» , авторы приводили в ее подтверждение цитаты из источников и научной литературы (есть сноски на работы Лебедева, Болотова, Спасского).
  Содержание и стиль подобных публикаций определялись статусом официальных торжественных собраний и юбилейных тематических изданий, поэтому об их научной значимости говорить почти не приходится. Делать на их основе какие-то выводы относительно состояния церковно-исторической науки в России представляется некорректным. Вместе с тем публикации подобного рода вызывают определенный исследовательский интерес. Они служат наглядной иллюстрацией той части церковной историографии, которая смыкается с публицистикой и, таким образом, демонстрирует актуальность определенного, согласного с христианской традицией прочтения сюжетов раннехристианской истории для широких, в том числе научно-академических кругов российского общества начала XX в.
  В развитии научного подхода к вопросу обращения Константина Великого в христианство важную, во многом итоговую роль сыграла монография А.И. Бриллиантова «Константин Великий и Миланский эдикт 313 года». В ней систематизирован и обобщен весь научный опыт, накопленный церковно-исторической наукой к середине первого десятилетия XX в. «Обращению» Константина посвящена отдельная глава. В логике освещения проблемы, в оценках исторических источников и событий Бриллиантов часто присоединяется к выводам, сделанным ранее Болотовым и Спасским. Общность научных взглядов проявляется в рассуждениях об особенностях религиозной атмосферы начала IV в., религиозном настроении Константина, мотивах, приведших его к христианству, в представлении о постепенном характере его обращения.
  Вместе с тем Бриллиантовым был сделан ряд важных уточнений в источниковедческой части вопроса. Он предположил, что чудесное видение, о котором Константин рассказывал Евсевию, совершилось в Галлии. Эта идея не явилась принципиальным новшеством, но в интерпретации Бриллиантова послужила основанием новой научной концепции. Из указанного предположения следовало, что несогласованность сведений Евсевия и Лактанция объясняется достаточно просто: древние авторы просто сообщают о разных событиях, происходивших в разное время и в разных местах. Высказанное предположение было подтверждено более точным решением вопроса о хронологии источников (сочинение Лактанция датировано второй половиной 313 г., IX книга «Истории» Евсевия - не позднее 315 г.) и тщательным сравнительным анализом.
  Историк посчитал возможным примирить сообщения раннехристианских историков следующим образом. В Галлии Константин решил опереться на помощь христианского Бога, и там был устроен лабарум, в котором уже в первых победах Константин мог усматривать Божественное содействие (сообщение Евсевия). Но самым критическим моментом в его предприятии было сражение с Максенцием. Неудивительно, что, имея при себе лабарум, для воодушевления войска он повелел изобразить монограмму Христа на щитах воинов (Лактанций). Тогда остается только один вопрос - было ли внушение во сне, о котором сообщает Лактанций, новым внушением или Константин руководствовался видением, полученным в Галлии? Если полагаться на Лактанция, то сновидение оказывается непосредственно связано с распоряжением относительно щитов, и «нет решительных оснований отступать от буквального смысла рассказа». Разногласие Евсевия и Лактанция Бриллиантов называет «видимым», объясняя его тем, что авторы не только имели разные источники для своих повествований, но и говорили о двух разных фактах, бывших в разное время. Евсевий передает со слов Константина (о лабаруме), Лактанций - от участников похода (о монограмме на щитах). При этом лично для Константина интерес сосредоточивался именно на лабаруме, а о распоряжении изобразить монограмму на щитах он мог не сообщить Евсевию, но в памяти участников похода последний факт должен был отпечататься тверже, чем факт устройства царского знамени.
  Таким образом, в результате проведенного источниковедческого анализа исчезла необходимость искусственно примирять традиционную версию обращения Константина с приемами научного исследования. Болотов и Спасский исключили сведения древних христианских авторов из сферы «научной компетенции» во имя сохранения научного статуса церковной истории, не сомневаясь, впрочем, в действительности «знамения Креста», данного Константину в той или иной форме и повлиявшего на его религиозные воззрения. В исследовании Бриллиантова классическая версия обращения Константина Великого в христианство как результат чуда, обретает статус исторически- достоверной, органично сочетается с исследованием его религиозного мировоззрения и политики, что в целом составляет законченную научную концепцию. Этот результат оказался возможен благодаря существовавшему в отечественной историографии опыту интерпретации и анализа древних церковных памятников в трудах Лебедева, Болотова, Спасского, на который опирался Бриллиантов.
  Анализ работ церковных историков второй половины XIX - начала XX в. показывает, что проблема обращения Константина Великого в христианство замыкалась на вопросе достоверности церковно-исторических свидетельств о нем и находила разнообразные способы решения. Общим для православной историографии является признание факта чудесного обращения Константина как такового. Но при этом мнения церковных историков расходились, во-первых, на почве оценки достоверности исторических свидетельств об этом событии и, следовательно, возможности их включения в научный анализ, во-вторых, противоречивые суждения вызывала сама возможность научных построений в связи с историческим событием чудесного свойства.
  «Консервативное» направление, ограничивающее решение проблемы обращения Константина воспроизведением «канонической» версии Евсевия Кесарийского, сохраняло прочные позиции в историографии второй половины XIX - начала XX в. Оно включало как работы популярно-публицистического характера (Н. Гроссу, Ф. Успенский, А. Касторский), так и труды историков, использовавших весь арсенал методов исторической науки рубежа XIX - начала XX в. (И.В. Чельцов, Ф.А. Курганов, A. П. Лебедев).
  Развитие научно-критического подхода в исследовании вопроса обращения Константина Великого связано с работами B. В. Болотова, А.А. Спасского и А.И. Бриллиантова. В этом ряду исследований отмечается несомненное преемство научных взглядов и методов, проявившееся в последовательном решении проблемы достоверности исторических свидетельств об обращении Константина, разъяснении мотивов и характера изменений, происходивших в его религиозных представлениях. Научная основательность, внимание к проблемам хронологии, перевода, критики источников, а также религиозно-психологический подход составляют наиболее сильные стороны этого направления российской церковной историографии.
  Вопрос обращения Константина Великого в христианство являлся специальным для церковной историографии. Светские историки-византинисты называли сообщения древних христианских историков о чудесном обращении Константина «сомнительными» и «противоречивыми». Ф.И. Успенский считал неосновательными указания источников на христианскую веру Константина в 312-313 гг., хотя и не отрицал личного расположения императора к ее исповедникам. А.А. Васильев писал, что Константин «обратился к христианству в силу внутреннего убеждения, возникшего и окрепшего под влиянием политики». Признавая расположенность Константина к христианству, светские авторы не ставили проблему его «обращения» в связь с «богознамением».
  Таким образом, в отечественной исторической науке второй половины XIX - начала XX в. было обосновано три варианта решения проблемы обращения Константина. В первом случае историки принимали на веру чудесное знамение креста и состоявшееся обращение Константина, согласно «каноническому» рассказу Евсевия Кесарийского (А.П. Лебедев, Ф.А. Курганов, А. Касторский, Н. Гроссу, Ф. Успенский). Во втором - основывались на научной критике древних церковных источников и рассматривали обращение Константина как постепенный процесс его религиозного развития, тесно связанный с политической деятельностью (В.В. Болотов, А.А. Спасский, А.И. Бриллиантов). В третьем варианте отрицалась как достоверность сведений раннехристианских авторов, так и «чудесный» характер обращения Константина (Ф.И. Успенский, А.А. Васильев). Характерно, что и в современной науке, с некоторыми изменениями, сохранился тот же спектр мнений.