2.1. Миланский эдикт 313 г. и его церковно-историческое значение

  Миланский эдикт, изданный августами Константином и Лицинием в 313 г., является важным рубежом в истории отношений между церковью и государством, разделившим две совершенно различные по характеру эпохи. Оценки его содержания, юридического и церковно-исторического значения среди историков всегда были неоднозначными, поскольку служили выражением целого комплекса научных воззрений. В наиболее непосредственной связи оценка Миланского эдикта находится с определением юридического и фактического положения христиан в языческой империи в начале IV в., характеристикой религиозной политики Константина Великого и его преемников, наконец, с общими представлениями историков о норме и идеале церковно-государственных отношений.
  С исследовательской точки зрения Миланский эдикт 313 г. является прежде всего источниковедческой проблемой. Его текст в первоначальном виде не сохранился. Представление о нем составляли по приведенному Лактанцием указу на имя Никомидийского презида от 13-го июня 313-го г., а также по переводу текста «постановления императоров Константина и Лициния» в десятой книге «Церковной истории» Евсевия. Некоторые особенности текстов заставляли сомневаться в их достоверности. Недоумение исследователей вызывало и то, что ни Евсевий, ни Лактанций не упоминали об издании эдикта, повествуя о пребывании императоров в Медиолане. Такое состояние источников ставило под вопрос сам факт существования Миланского постановления.
  В западноевропейской историографии к началу XX в. сформировалось несколько направлений решения проблемы Миланского эдикта. Одни исследователи считали его реальным, но утраченным, другие отождествляли с его подлинным текстом либо латинский, либо только греческий вариант. Самое «революционное» суждение о проблеме Миланского эдикта высказывал в конце XIX в. немецкий историк О. Зеек, категорически отрицавший факт его существования: документ, называемый «Миланским эдиктом» вовсе не есть эдикт, издан не в Милане, не Константином и не устанавливает юридической веротерпимости, которой христиане уже давно пользовались (имелся в виду указ Галерия 311 г.). Текст, принимаемый за «Миланский эдикт», Зеек считал письмом Лициния, разъяснявшим применение эдикта Галерия 311 г.
  Российская историография также представляла противоречивый спектр решений проблемы Миланского эдикта. Наиболее скептический взгляд, близкий к концепции Зеека, выражен в довольно поздней для рассматриваемого периода историографии работе историка-византиниста А.А. Васильева. Он считал, что документ, подписанный в Милане Константином и Лицинием, был письмом, адресованным главам провинциальных администраций Малой Азии и Востока с разъяснением того, как следует поступать с христианами во исполнение эдикта о веротерпимости Галерия 311 г. Другой видный представитель византини- стики - Ф.И. Успенский, напротив, считал подлинность Миланского эдикта несомненной.
  Церковными историками факт существования Миланского эдикта, как правило, признавался бесспорным. Расхождение во мнениях касалось оценки достоверности источников, сообщавших о нем. Ф.А. Терновский и П.В. Гидулянов считали, что полный текст эдикта не сохранился, но общие его положения отражены в указе, приведенном Лактанцием. А.П. Лебедев, судя по его цитатам, отождествлял с Миланским эдиктом текст, приведенный у Лактанция. В.В. Болотов, как видно из курса 1884— 1885 г. и литографированных записей лекций 1898-1899 гг., считал эдикт сохранившимся сполна в переводе Евсевия. В лекциях 1899-1900 гг., говоря, что шум «открытия» Зеека, будто никакого Миланского эдикта не было «весьма дешевого свойства», пояснял: «Эдикт сохранился лишь в виде послания президу Вифинии, дело касается лишь формы эдикта, а никак не его содержания. В таком виде получили послание и все президы, а не один вифинский». Очевидно, признается лишь незначительное изменение документа со стороны формы, но в каком именно виде он мог быть издан в Милане, не разъясняется. В тексте опубликованных лекций этот спорный источниковедческий вопрос вовсе опускается. А.А. Спасский, не обращавшийся к исследованию проблемы Миланского эдикта, цитировал его по тексту, приведенному Евсевием.
  Единственное в российской историографии серьезное источниковедческое исследование Миланского эдикта предпринял А.И. Бриллиантов. Он провел внутреннюю и внешнюю критику «Истории» Евсевия, решая вопрос о тождестве приводимого им «постановления» с текстом Миланского эдикта; исследовал хронологию документа в сопоставлении с достоверными историческими фактами; провел анализ самого текста для объяснения его формы, переданной Евсевием. В результате историческая обстановка издания эдикта «с большей или меньшей вероятностью» была следующей. Текст документа, приведенный Евсевием, представляет собой перевод составленного в Милане документа, где он был издан как закон для области Лициния, и в таком виде отправлен Максимину. Последний его отверг, но после того, как Лициний в 313 г. стал правителем всего Востока, эдикт был обнародован и получил общее значение. Именно поэтому Евсевий помещает его в середине десятой книги. Форма письма к магистрату объясняется тем, что он предназначался ближайшим образом только для области Лициния, а для Максимина служил проектом постановления для его области. Из разъяснения Бриллиантова следует, что закон о христианах не только был составлен Константином и Лицинием в Милане, но изложен там письменно и послан на Восток, «каков бы ни был его действительный вид».
  Уточнив некоторые предположения А.И. Бриллиантова в свете новых исследований второй четверти XX в., к тому же заключению в своей работе приходил М.Э. Поснов. Таким образом, российскими историками был доказан и сам факт издания Миланского эдикта в 313 г. Константином и Лицинием, и полное соответствие ему текста, находящегося в десятой книге «Церковной истории» Евсевия.
  Центральное место в историографии проблемы Миланского эдикта занимал вопрос о его юридическом смысле и историческом значении. В содержании эдикта обращают на себя внимание следующие положения:
  - христианам и последователям всех других культов предоставляется полная свобода держаться избранной религии;
  - повелевается возвратить христианским общинам места богослужебных собраний и иное имущество, перешедшее во время гонений в руки частных лиц - через покупку или через дарение за счет казны;
  - христианское общество именуется «corpus christianorum».
  Историки по-разному интерпретировали эти положения эдикта, что сказывалось на оценках его юридического смысла. В рамках традиционной церковно-исторической концепции Миланский эдикт считался провозглашением христианства государственной религией при существенном попрании других культов (А.П. Лебедев, Н. Гроссу, Ф. Успенский). Со второй половины XIX в. историки формулируют более объективные оценки Миланского эдикта как манифеста религиозной веротерпимости (В.В. Болотов, А.А. Спасский) или всеобщей свободы вероисповедания (В. Кипарисов, Ф.А. Курганов, Н.Ф. Чернявский, А.И. Бриллиантов, М.Э. Поснов), с которым церковь приобретает статус юридического лица, а христианство уравнивается в правах с другими религиями.
  А.П. Лебедев научно обосновал первый вариант оценки Миланского эдикта. Доказательства того факта, что эдикт возводит христианство в достоинство государственной религии, он строил на достаточно свободной интерпретации текста документа: христианство является «главным объектом», который император имеет цель «облагодетельствовать», остальные культы он «только терпит». Предоставление христианству «первенствующего положения» в ряду прочих религий совершается, по мнению историка, при заметном попрании прав и привилегий последних, что радикально меняет государственную точку зрения на религию. Константин законодательно закрепляет универсальный характер христианской религии. Новое понятие находит выражение в новом термине - corpus christianorum, включающем всех христиан, без различия конфессиональных оттенков. Этим актом христианству «как вселенской церкви открывался широкий простор для цивилизующей деятельности».
  Действия Константина в пользу христианства после 313 г. служили для Лебедева вторым рядом доказательств христианской направленности Миланского эдикта. Характерно развитие этой линии в статье, посвященной Константину Великому, где подчеркивается, что заложенные Миланским эдиктом «прочные основания торжества христианства и церкви над язычеством» окончательно были осуществлены к 323 г., когда Константин, «став единодержавным правителем, довершил начатое им дело утверждения христианства в греко-римском мире». Акцент на зарождение и последовательное осуществление идеи Миланского эдикта в религиозной политике Константина Великого отражает принципиальную позицию историка. Исторический процесс представляется закономерной последовательностью событий: обращение Константина - Миланский эдикт - религиозная политика Константина, обусловивших торжество христианства.
  Именно в таком виде обоснованная А.П. Лебедевым концепция Миланского эдикта заняла господствующее положение в отечественной церковной историографии вплоть до 80-90-х гг. XIX в. В официальных статьях, посвященных празднованию 1600-летия Миланского эдикта, в «Православном собеседнике» и «Трудах Киевской Духовной академии» церковно-историческое значение Миланского эдикта определялось не «уравниванием религий, а возвеличиванием христианства». Работы А.П. Лебедева для авторов статей служили примером научного обоснования этого принципиального положения.
  Научное обоснование оценки Миланского документа как эдикта веротерпимости в отечественной историографии впервые представлено в лекциях В.В. Болотова. Подчеркивая, что «ясный и точный» текст эдикта не дает возможности говорить о провозглашении христианства государственной религией, историк указывал, что эдикт дал свободу всему населению империи держаться своей религии, при этом не стеснил привилегии язычников и открыл возможность перехода не только в христианство, но и в другие, языческие культы. Тот факт, что в эдикте особое внимание уделялось христианству, объясняется необходимостью создания ему равных прав с язычеством после перенесенных гонений. Этим продиктовано распоряжение Константина - возвратить христианам отнятые имущества и закрепить права на владение ими. Эдикт, по мнению Болотова, ничего не обещал христианству, «кроме равенства с другими религиями, кроме свободы исповедания», а это еще не говорит о том, что Константин встал на сторону христианства. Разумеется, язычество неизбежно понесло потерю: теперь нельзя было привлекать к исполнению религиозных языческих обязанностей лиц, того не желающих. Но свободу язычников Константин ограничивал только в некоторых ее проявлениях. Таким образом, положение религии при Константине Великом на основе Миланского эдикта расценивается Болотовым как «Paritat» - равенство между религиями.
  Того же взгляда на значение Миланского эдикта придерживался А.А. Спасский. Политика «религиозного паритета», по его мнению, основывалась на стремлении Константина создать новое мировоззрение, возвышающееся над язычеством и христианством, примиряющее и удерживающее их в законном паритете.
  Необходимо заметить, что В.В. Болотов и А.А. Спасский не разделяли юридического значения понятий «веротерпимость» и «свобода совести» при определении юридического характера Миланского эдикта, подразумевая, вероятно, что одно невозможно без другого. Принципиальное разделение этих понятий в связи с проблемой Миланского эдикта было осуществлено в работе профессора церковного права И.С. Бердникова, использовавшего исторический пример первого законодательного акта религиозной веротерпимости для критики законопроектов российского правительства начала XX в. по религиозным вопросам. Главная мысль этой статьи - принцип «свободы совести» не приемлем для России, так как в ее законодательстве господствующей религией определено православное христианство, а главный принцип отношения к другим религиозным исповеданиям - веротерпимость. Миланский эдикт, по мнению автора, является выражением политики веротерпимости при возвышении христианства на степень государственной религии. Система религиозной политики, основанная Константином Великим, претерпевала изменение в направлении стеснения язычества, ересей и сект, но в общем виде продолжала действовать в Византии, а впоследствии и в России вплоть до XVIII в. как наиболее разумное средство регулирования отношения к иноверию в условиях христианской государственности. Характерно, что главным научным авторитетом в вопросе Миланского эдикта для И.С. Бердникова является А.П. Лебедев.
  Публицистический характер работы, конечно, не предполагал серьезного проникновения в проблему Миланского эдикта, но продемонстрировал ее актуальность не только для научноакадемической среды, но и общественно-политического сознания России начала XX в.
  Вернемся в сферу строго научных интересов. В зарубежной научной литературе рассматриваемого периода оценка Миланского эдикта как манифеста свободы вероисповедания, или более широко - свободы совести была обоснована французскими исследователями Беньо и Шатэлем. В отечественной историографии конца XIX в. этому мнению прямо следовали В. Кипарисов, Ф.А. Терновский, П. Лашкарев, Ф.А. Курганов. Из историков начала XX в. Н.Ф. Чернявский оценивал Миланский эдикт как провозглашение свободы совести и начало паритета религий. Необходимо заметить, что названные авторы не ставили целью исследование проблемы Миланского эдикта, ограничивались констатацией определенных положений, выборочным цитированием текста документа и сносками на авторитетные зарубежные исследования.
  Наиболее фундаментальное решение проблемы Миланского эдикта в российской церковной историографии представлено монографией А.И. Бриллиантова «Император Константин Великий и Миланский эдикт 313 года», которую до сих пор можно считать непревзойденным по глубине и основательности исследованием религиозной политики Константина Великого. Проблема Миланского эдикта занимает здесь центральное место и подвергается систематическому изучению. В первую очередь, рассматривается вопрос об издании и подлинном облике Миланского закона. Затем формулируется проблема его юридического смысла и исторического значения, разделенная на две составляющие: а) Миланский закон с точки зрения его отношения к предыдущей эпохе (с тем, чтобы установить, каково было de jure и de facto положение в империи христианства до издания эдикта: «тогда можно видеть, что нового было привнесено его изданием»); б) Миланский эдикт с точки зрения его отношения «к дальнейшим законодательным актам и вообще действиям государственной власти, касающимся положения церкви».
  Благодаря такой методической постановке исследование осуществлялось в широком историко-генетическом ключе. В результате было сформулировано авторитетное заключение о смысле и значении Миланского эдикта в контексте исторической обстановки его появления, осуществления и результатов. Перед нами классическое решение исторической проблемы историческими же методами (историко-генетическим, историкосравнительным, историко-типологическим, историко-аналитическим). Напомним, что упомянутым разделам предшествовал историографический обзор, обстоятельное источниковедческое исследование и глава об обращении Константина Великого в христианство.
  Значение Миланского эдикта по отношению к предшествующей ему эпохе определяется на фоне бесправного положения христианства в Римской империи: если эдикт Галерия (311 г.) дал христианам право на существование со значительными ограничениями, то Миланский закон их устранил, предоставив всем свободу «следовать той религии, кто какой хочет». А.И. Бриллиантов сосредоточил внимание на анализе юридического содержания документа, подчеркивая, что оно не исчерпывается декларацией свободы совести, но включает определение юридического статуса церкви. С точки зрения римского права вопрос о юридическом статусе христианина решался через его принадлежность к церкви, т. е. вопрос о личной свободе христиан напрямую связан с вопросом об отношении государства к церкви. Именно этот аспект не был вынесен в сферу законодательства вплоть до Миланского эдикта. Эдикт Галерия, разрешив христианство, не признавал в церкви юридического лица, что вполне согласовывалось с его намерением не создавать удобных условий для ее дальнейшего развития.
  С юридической точки зрения ключевое значение для определения церковно-исторического значения Миланского эдикта имела та юридическая квалификация, в которой выступает факт возвращения христианским общинам их имущества. Употребляя для именования христианских общин такие юридические термины, как «persona», «corpus», «jus corpus eorum», законодатель утверждает юридическую правоспособность христиан как корпорации на владение имуществом. Этим признается юридическое бытие церкви в империи - в лице составляющих ее отдельных общин на основе норм римского корпоративного права.
  Юридическое признание христианства совершается Миланским эдиктом на фоне провозглашения религиозной свободы (но не веротерпимости). Это совершенно особенное, не античное, христианское по своей сути начало вообще устраняет государственную религию. Христианству Константин покровительствует, но распространенное мнение, что христианская религия возведена им на степень государственной, Бриллиантов считал несостоятельным. При Константине утвердилась «тонко продуманная система паритета», при частном покровительстве его церкви. Именно поэтому в эдикте нет различия между кафолической церковью и сектами. В условиях провозглашения всеобщей религиозной свободы было бы «непоследовательно и несвоевременно настаивать на таком различении». Отсюда вопрос о сектах выходит за пределы «Миланской конституции», хотя сам Константин, говоря о христианской церкви, вероятно, имел в виду именно кафолическую церковь.
  Таким образом, признание за христианской церковью статуса юридического лица наряду с провозглашением религиозной свободы создавало совершенно новое в юридическом отношении положение для христианства в империи. Следовательно, определение Миланского эдикта как границы двух исторических периодов в полной мере отражает его историческое значение.
  Ко времени появления монографии А.И. Бриллиантова в отечественной историографии уже существовало понимание Миланского эдикта как нового, неизвестного древнему миру принципа отношений государства и религии (А.П. Лебедев, В.В. Болотов, А.А. Спасский). Но в рассматриваемом исследовании обоснование церковно-исторического значения Миланского эдикта приобрело настоящий научный вес благодаря основательности и систематичности, подкрепленной анализом юридического содержания документа. Главной чертой Миланского законодательства был определен принцип «религиозной свободы», неизвестный древнему миру, заключавший в себе гораздо более широкое юридическое значение, в сравнении с понятием «религиозной веротерпимости», повлекший принципиальные изменения в отношениях церкви и государства.
  М.Э. Поснов в оценке Миланского эдикта полностью присоединялся к концепции А.И. Бриллиантова. Мнение А.П. Лебедева, что этим эдиктом «христианство объявлено стоящим во главе всех религий, провозглашено единственной религией», он считал не соответствующим тексту Миланского эдикта и обстоятельствам его происхождения.
  Таким образом, в российской церковной историографии утвердилось то самое суждение о Миланском эдикте, которое начинал разрабатывать В.В. Болотов. В исследовании его ученика и преемника А.И. Бриллиантова оно обрело прочный научный статус. Нельзя не отметить на примере изучения проблемы Миланского эдикта красноречивой тенденции развития исторического метода в церковной историографии: от полупроизвольной интерпретации текста эдикта Лебедевым, через раскрытие его непосредственного содержания Болотовым, - к исследованию Бриллиантова, где глубокий источниковедческий анализ и контекстуальный подход позволили определить его юридическое и церковно-историческое значение.
  Историки-византинисты не так много места в своих трудах уделяли анализу Миланского постановления, хотя признавали его всемирно-историческое значение. Ф.И. Успенский лаконично оценивал Миланский эдикт как провозглашение веротерпимости, в силу которого «христианство объявлено равноправным с язычеством и уничтожены все Диоклетиановы постановления». А.А. Васильев, как говорилось выше, отрицал существование Миланского эдикта в качестве отдельного документа. Однако, ссылаясь на работу А.И. Бриллиантова, именно с инициативой и деятельностью Константина связывал уравнение прав христианства с язычеством и, как следствие, придание ему нового юридического статуса. Таким образом, светские историки в данном вопросе присоединялись к наиболее авторитетному научному мнению, выработанному в церковной историографии.
  Итак, Миланский эдикт явился важнейшим этапом религиозной политики первого христианского императора. Программным содержанием этого документа во многом обусловливалась в понимании историков дальнейшая религиозная политика Константина Великого.