Философия свободы. Понятие свободы в литературе
Философия свободы. Понятие свободы в литературе
Ва
План
Ва
I. Многоаспектный и противоречивый характер осмысления понятия свободы в истории философии.
II. Человек тАЬмигрирующийтАЭ: онтология пути, местности, пространства, свободы.
III. Зависимость свободы героя от его привязанности: к миру, к месту, к вещам. тАЬЧемоданытАЭ Ерофеева и Довлатова как основной атрибут путешествия.
IV. Список литературы.
Ва
Проблема свободы тАУ одна из важных и сложных проблем, она волновала многих мыслителей на протяжении многовековой истории человечества. Можно сказать, что это глобальная человеческая проблема, своего рода загадка, которую из века в век пытаются разгадать многие поколения людей. Само понятие свободы заключает в себе подчас самое неожиданное содержание, это понятие очень многогранно, емко, исторически изменчиво и противоречиво. Говоря о сложности идеи свободы, Гегель писал: тАЬНи об одной идее нельзя с таким полным правом сказать, что она неопределенна, многозначна, доступна величайшим недоразумениям и потому действительно им подвержена, как об идее свободытАЭ [Гегель 1956:291]. Не случайно и немецкий философ Эрнст Кассирер в работе тАЬТехника современных политических мифовтАЭ оценивал слово тАЬсвободатАЭ как одно из наиболее туманных и двусмысленных не только в философии, но и в политике. Свидетельством смысловой тАЬподвижноститАЭ и тАЬнеконкретноститАЭ понятия служит тот факт, что возникает в разных оппозициях. В философии тАЬсвободатАЭ, как правило, противостоит тАЬнеобходимоститАЭ, в этике тАУ тАЬответственноститАЭ, в политике тАУ тАЬпорядкутАЭ. Да и сама содержательная интерпретация слова содержит разнообразные оттенки: она может ассоциироваться и с полным своеволием, она может отождествляться и с сознательным решением, и с тончайшим мотивированием человеческих поступков, и с осознанной необходимостью.
В каждую эпоху проблема свободы ставится и решается по-разному, нередко в противоположных смыслах, в зависимости от характера общественных отношений, от уровня развития производительных сил, от потребностей и исторических задач. Философия свободы человека была предметом исследования различных направлений: Канта и Гегеля, Шопенгауэра и Ницше, Сартра и Ясперса, Бердяева и Соловьева. За последние годы в философской литературе появился ряд публикаций по проблеме свободы. Это работы Г.А. Андреева тАЬХристианство и проблема свободытАЭ, Н.М. Бережного тАЬСоциальный детерминизм и проблема человека в истории марксистско-ленинской философиитАЭ, В.Н. Голубенко тАЬНеобходимость и свободатАЭ и др. Значительное внимание этой проблеме уделяется в монографиях и главах Анисимовым, Гаранджой, Спиркиным, Шлайфером.
Шопенгауэр был прав, указав, что для новейшей философии, равно как и для предшествующей традиции, свобода тАУ главная проблема.
Диапазон понимания свободы очень широк тАУ от полного отрицания самой возможности свободного выбора /в концепциях бихевиоризма/ до обоснования тАЬбегства от свободытАЭ в условиях современного цивилизованного общества /Э. Фромм /.
Шопенгауэр представляет проблему понятия свободы отрицательной, т.е. выявить содержание СВОБОДЫ как понятия, возможно, только указывая на определенные препятствия, мешающие человеку реализовать себя. То есть о свободе говорится как о преодолении трудностей: исчезла помеха тАУ родилась свобода. Она всегда возникает как отрицание чего-то. Определить свободу через самое себя невозможно, поэтому нужно указать на совсем другие, посторонние факторы, и через них выйти на прямую к понятию СВОБОДЫ. Н.А. Бердяев в противовес немецкому философу подчеркивает, что свобода тАУ положительна и содержательна: тАЬСвобода не есть царство произвола и случаятАЭ [Бердяев 1989:369].
Свобода тАУ одна из неоспоримых общечеловеческих ценностей. Однако даже самые радикальные умы прошлого, выступавшие в защиту этой святыни, полагали, что свобода не абсолютна. Предоставление индивиду права распоряжаться собственной жизнью обратит наш мир в мир хаоса. На память приходит давняя история о том, что однажды состоялся суд над человеком, который, размахивая руками, нечаянно разбил нос другому человеку, обвиняемый оправдывался тем, что никто его не может лишить свободы размахивать собственными руками. Суд принял решение: обвиняемый виновен, поскольку свобода размахивания руками одного человека кончается там, где начинается нос другого. Шуточный пример, явно доказывающий, что нет абсолютной свободы, свобода весьма относительна.
В индивиде сильны инстинкты своеволия, эгоизма, разрушительности. Свобода хороша, пока человек умеряет свои порывы. Человеческая свобода имеет свои противоречия. Согласно Нибуру, человеку свойственна склонность злоупотреблять своей свободой, переоценивать свое значение и стремиться к тому, чтобы стать всем. Тем самым человек впадает в грех. тАЬСледовательно, грехопадение совершается в самой свободе. Причем парадокс зла возникает из свободы не как необходимое или неотъемлемое следствие, а как внутреннее противоречие, как тАЬалогичный факттАЭ [Шлайфер 1983:19].
В практической деятельности некоторые люди нередко, переоценивая свои силы и возможности, ставят перед собой ВЫШИННЫЕ /Беккет/ цели. Нибур и многие другие философы толкуют эту проблему теологически: когда человек, рассчитывая совершить многое, полагается только на себя, он концентрирует внимание на самом себе и пренебрегает зависимостью от Бога; он порывает связь с Богом и неизбежно впадает в грех. Человеческая свобода, утверждает Нибур, может увеличить и к добру, и ко злу любое желание, и эта уникальная свобода становится источником как разрушительных, так и творческих сил личности. Пользуясь выражением Паскаля, Нибур подчеркивает, что тАЬдостоинство человека и его убожество имеют один и тот же источниктАЭ [Шлайфер 1983:19]. О свободе как корне сатанинского зла и богоподобия рассуждал и Борис Петрович Вышеславцев. Это свобода, когда люди превращаются в тАЬбесовтАЭ, один из характерных примеров тАУ это миф о грехопадении. Он изображает как раз два аспекта: с одной стороны диаволовское: тАЬне подчиняйтесь ни малейшему запрету тАУ тогда будете, как боги!тАЭ, с другой стороны тАУ человеческое влечение. Этот дерзновенный вызов знал не один Достоевский, его знала русская былина. Вышеславцев приводит в пример странную гибель Василия Буслаева, который не верил ни в сон, ни в чохтАЭ. Однажды Буслаев гулял с товарищами и увидел черный камень, надпись на котором гласила: через этот камень не прыгать, а кто прыгнет тАУ сломает голову. Тотчас Василий Буслаев разбежался, прыгнул и тАжпогиб. Дерзновение на вседозволенность приковывает человека к вечному корню сатанинского зла. Предельная точка свободы тАУ это опора для искушения.
Подобная интерпретация событий, имевших место в райском саду, была дана и Львом Шестовым. В Библии читаем: тАЬЗмей был хитрее всех зверей полевых, которых создал Господь Бог. И сказал змей жене: подлинно ли сказал Бог: не ешьте ни от какого дерева в раю? И сказала жена змею: плоды с дерева мы можем есть. Только плодов дерева, которое среди рая, сказал Бог, не ешьте их и не прикасайтесь к ним, чтобы вам не умереть. И сказал змей жене: нет, не умрете. Но знает Бог, что в день, в который вы вкусите их, откроются глаза ваши, и вы будете как боги, знающие добро и злотАЭ [Книга Бытия:2,17].
Бог предупредил людей, что в день, когда вкусите от древа знания добра и зла, - умрете; змей говорит: будете как боги. Не странно ли это, спрашивает Шестов, что мы принимаем слова змея за истину. Шестов пишет о том, что Адам до грехопадения был причастен божественному всемогуществу и только после падения попал под власть знания тАУ и в тот момент утратил драгоценнейший дар Бога тАУ свободу. тАЬИбо свобода не в возможности выбора между добром и злом, как мы обречены теперь думать. Свобода есть сила и власть не допускать зло в мир. Бог, свободнейшее существо, не выбирает между добром и злом. И созданный им человек не выбирал, ибо выбирать не из чего было: в раю не было златАЭ [Шестов Л.:147].
Итак, человек не стал свободным, отведав плодов, ибо свобода выбирать между добром и злом, которую он обрел через вкушение, стала его Единственной свободой. Другие свободы отошли от человека, когда он избрал жизнь, основанную на знании, а не на вере.
Стремление следовать недобрым советам и пренебрегать запретами досталось человеку от Адама. Так что история с Василием Буслаевым более чем закономерна. Человек вожделеет свободы? Так ли это? Ницше и Кьеркегор обратили внимание на тот факт, что многие люди попросту не способны на личностный поступок. Они предпочитают руководствоваться стандартами. Нежелание человека следовать свободе, несомненно, одно из поразительных философских открытий. Оказывается свобода тАУ удел немногих. И вот парадокс: человек согласен на добровольное закабаление. Еще до Ницше Шопенгауэр сформулировал в публикуемой работе тезис о том, что человек не обладает совершенной и устоявшейся природой. Он еще не завершен. Следовательно, он в равной степени свободен и несвободен. Мы часто оказываемся рабами чужих мнений и настроений. Иначе говоря, мы предпочитаем подневольность.
Позже на эту формальную зависимость человека от социальности обратят внимание экзистенциалисты. Как бы то ни было, еще Гете писал: тАЬСвобода тАУ странная вещь. Каждый может легко обрести ее, если только он умеет ограничиваться и находить самого себя. И на что нам избыток свободы, который мы не в состоянии использовать?тАЭ Примером Гете приводит комнаты, в которые зимой не заходил. Для него было достаточно маленькой комнатушки с мелочами, книгами, предметами искусства. тАЬКакую пользу я имел от моего просторного дома и от свободы ходить из одной комнаты в другую, когда у меня не было потребности использовать эту свободутАЭ [Гете 1964:458].В этом высказывании отражается вся мнимость человеческой природы. Можно ли говорить о сознательном выборе со стороны индивида, если сторонники психоанализа доказывают, что поведение человека тАЬзапрограммированотАЭ впечатлениями детства, подавленными вожделениями. Оказывается любой поступок, самый сокровенный или совершенно стихийный, можно предсказать заранее, доказать его неотвратимость. Что же тогда остается от человеческой субъективности?
Американский философ Эрих Фромм выявил и описал особый феномен человеческого сознания и поведения тАУ бегство от свободы. Так называется его книга, которая была выпущена в 1941 году. Основная идея книги состоит в том, что свобода, хотя и принесла человеку независимость и наделила смыслом его существование, но в то же время изолировала его, пробудила в нем чувство бессилия и тревоги. Следствием подобной изоляции стало ОДИНОЧЕСТВО. Невыносимость морального одиночества человека и попытка избежать этого описывается Бальзаком в тАЬСтраданиях изобретателятАЭ (IIIч. романа тАЬУтренние иллюзиитАЭ): тАЬТак запомни же, запечатлей в своем столь восприимчивом мозгу: человека страшит одиночествотАжЖажда утоления этого чувства заставляет человека расточать свои силы, все свое имущество, весь пыл своей душитАЭ [Фромм 1997:37]. Если индивид достиг максимальной или абсолютной свободы в мире, он начинает понимать, что свобода обернулась беспредельным одиночеством. Устранив все формы зависимости, индивид в конце концов остается со своей индивидуальной самостьютАЭ. Исчезают многочисленные запреты, которые, хотя и ограничивали свободу человека, но делали его близким определенному кругу людей. В тАЬБратьях КарамазовыхтАЭ Достоевского звучит идеальная для описания этого состояния фраза тАУ тАЬЧеловек свободен тАУ это значит он одиноктАЭ.
Философия ХХ столетия показала, что свобода может стать бременем, непосильным для человека, чем-то таким, от чего он старается избавиться. Можно без преувеличения сказать, что концепция Шопенгауэра во многом носила прогностический, опережающий характер.
тАЬПоследняя четверть ХХ века в русской литературе определилась властью златАЭ тАУ утверждает знаменитый русский писатель Виктор Ерофеев. Он припоминает тургеневского Базарова, который сказал невыразимо милосердную и подающую великие надежды человечеству фразу: тАЬЧеловек хорош, обстоятельства плохитАЭ.
Эту фразу можно поставить эпиграфом ко всей русской литературе. Основной пафос ее значительной части тАУ это спасение человека и человечества. Это неподъемная задача, и русская литература настолько БЛЕСТЯЩЕ не справилась с ней, что обеспечила себе великий успех.
Всегда обстоятельства русской жизни были плачевны и неестественны. Писатели отчаянно боролись с ними, и эта борьба во многом заслоняла вопрос о сущности человеческой природы. На углубленную философскую антропологию попросту не хватало сил. В итоге, при всем богатстве русской литературы, с уникальностью ее психологических портретов, стилистическим многообразием, религиозными поисками, ее общее мировоззренческое кредо сводилось к философии НАДЕЖДЫ. Выражалось оно в оптимистической вере в возможность перемен, которые обеспечат человеку достойное существование.
Философ XIX века Константин Леонтьев говорил о розовом христианстве Достоевского и Толстого как о лишенном метафизической сути, но решительно развернутом в сторону гуманистических доктрин, которые напоминают французских просветителей. Русская классическая литература учила, как оставаться свободным человеком в невыносимых, экстремальных положениях. Вообще, свобода и гуманизм беспредельно связаны характером русского человека. В чем же проявляется для русского человека стремление к свободе?
Рассмотрим понятие тАЬчеловек мигрирующийтАЭ как знак поиска перемен. Стремление к свободе или тАЬбегствотАЭ от нее. Феномен, составляющий понятие тАЬмиграциятАЭ тАУ это опыт различения динамического и статического, оседлого и миграционного. Русский человек тАУ это человек, предельно движущийся, расширяющий уровень своего бытования. Странничество тАУ это характерное русское явление, оно мало знакомо Западу. Бахтин объяснял его вечной устремленностью русского человека к чему-то бесконечному: тАЬСтранник ходит по необъятной русской земле, никогда не оседает и ни к чему не прикрепляетсятАЭ [Бахтин 1990:123].
Необъятные просторы создают такой разворот пространства, что приближают идущего к высшему. Но очень часто блуждающий заражается вирусом бунта, он как бы выхаживает его своими ногами. Бунт, это, возможно, негодование, требование свободы, пространства как свободы, одиночества как свободы. И где-то на краю мира и на краю тела наступает слияние свободы, мига и вечности. У японцев это называется сатори / тАЬозарениетАЭ, тАЬполет душитАЭ/, это состояние и можно сравнить со свободой. Западные люди тАУ это люди более оседлые, они дорожат своим настоящим, боятся бесконечности, хаоса, а следовательно, они боятся свободы. Русское слово тАЬстихиятАЭ с трудом переводится на иностранные языки: трудно дать имя, если исчезла сама реалия.
Для человека Востока тема движения вообще не свойственна. Путь для него тАУ это круг, соединенные пальцы Будды, т.е. замкнутость. Некуда идти, когда все в тебе самом. Поэтому японская культура тАУ это культура внутреннего слова, мысли, а не действия.
Страна мала, густо населена тАУ не уйти ни глазом, ни телом, только мыслью. Человеческая картина мира в своих истоках обнаруживает сходство с географической картой. Назначение карты в том, чтобы обеспечить ориентацию в пространстве. Сама географическая карта тАУ понятие вторичное, поскольку необходимость и проблематичность ориентации возникает лишь в меняющемся мире. Оседлое существование не нуждается в карте. Ее требует лишь путешествие. Но кто же успел составить карту до путешествия в неведомое? Человек тАЬвыхаживаеттАЭ многие и многие расстояния, чтобы прийти или идти, человек стремится к свободе, чтобы ощущать, желая, или непосредственно обладать?
Если мы вспомним, как герою в народных сказах указывается дорога в поиске сокровища или суженой, то отметим различие между СКАЗОЧНЫМ и ОБЫДЕННЫМ. Сказка не предоставляет герою карты /в отличие от приключенческого романа/. Дорога просто характеризуется как испытание, препятствия; например: тАЬминуешь горы неприступныетАЭ или тАЬпойдешь за тридевять земельтАЭ, тАЬпереплывешь моря океанныетАЭ. Герою могут предсказываться и результаты пути: тАЬпойдешь направо тАУ убиту бытьтАЭ, тАЬпойдешь налево тАУ женату бытьтАЭ и т.д., или указание пути как предписание посетить психоаналитика /в сказочной терминологии оракула или ведьму/.
Но в целом карта пути тАУ это tabula rasa: тАЬпойдешь туда, сам не знаешь кудатАжтАЭ Такие указания дают не столько географическую, сколько эмоциональную ориентацию.
Путешественнику предстоит идти чуть ли не с завязанными глазами, а ведет его в лучшем случае волшебный клубок или нить Ариадны. Готовность героя к свободе подтверждается именно таким путем. Отважится ли он на путешествие, осознает риск, причем ориентиром является абстрактная цель? Карта путешествия оказывалась не столько предпосылкой путешествия, сколько его следствием. Она расширяла мир идущего от центра тАУ дома. Если бы путешественник имел детальную карту местности, то элемент путешествия сводился бы на нет. Свобода географии тАЬотуплялатАЭ бы ПУТЬ, делала бы его просто перемещением с одного места на другое. Удовольствие предшествующего обуславливает несвобода географическая, но стремление к свободе внутренней. Поиск того, неиспытанного, тАЬсаторитАЭ. В силу этого, понимание пути тАУ это пространственное перемещение, как бы абстракция. Прокладывание дорог из одного пространства в другое, изменение человеческой жизни посредством изменения пространств. Ландшафт человеческого мира меняется под влиянием местности. Философы XIX столетия разделили героев на два социально тАУ психологического типа: тАЬстранствователитАЭ и тАЬдомоседытАЭ. Возможно, на такую классификацию повлияла тАЬсказкатАЭ Константина Батюшкова тАЬСтранствователи и домоседытАЭ /1814/. Философы наметили два типа русского человека: порождение великой петербургской культуры тАУ тАЬвечный искательтАЭ и тАЬмосковский домоседтАЭ. Странствователи выглядели довольно опасными: живут в большом пространстве и историческом времени, входят в нестабильные социальные общности, такие как орда, толпа, масса. Домоседы же доверчивые тАЬманиловытАЭ. Хороши и милы из-за защищенности от внешней агрессии мира не панцирем собственного характера, а созданной ими оболочкой предметного мира. Такая классификация создана посредством влияния города НА СОЗНАНИЕ. Город как тип сознания тАУ это давняя тема. О том, что у каждого города есть свое лицо, говорить не приходится. Известно также, что у каждого города есть свой особенный дух. Возможно, именно этот дух и порождает людей, историю, отношения по образу и подобию городского Лика. Физиогномика - область не совсем научная, но как раз здесь вспомнить о ней вполне уместно. тАЬМаленького человекатАЭ мог породить только Петербург. Пушкин, Гоголь, Достоевский, А.Белый, Блок, Мандельштам, до и после них, осознавали этот тАЬпетербургский мифтАЭ, а, вернее сказать, рисовали героя, которого могла породить только Северная Венеция, предсказывали его судьбу, как бы читая по ладони замысловатые морщинки, поставленные, как роковые штрихкоды, Петербургом своему несчастливому тАЬребенкутАЭ.
Отсюда пошли два типа героев: герои, вольные распоряжаться жизнью и желаниями других людей /Германн, Раскольников/ и герои, которые лишаются воли и свободы и вовлекаются в круговорот событий таинственной тАЬстихией ПетербургатАЭ.
Еще Соловьев проводил различие между Западной / тАЬгорнойтАЭ и тАЬкаменнойтАЭ/ и Восточной Европой /Россией тАЬравниннойтАЭ и тАЬдеревяннойтАЭ/. Первая характеризуется ранней и устойчивой раздробленностью, прочной привязанностью к городам, экологической и культурной оседлостью; вторая тАУ вечным движением по широкому и беспредельному пространству, отсутствием прочных жилищ. В этом отличие наследников римлян и наследников скифов /неслучайно у греков не было слова для обозначения пространства/.
Однако и в самой России существует две господствующие формы тАУ тАЬлесатАЭ и тАЬполятАЭ; они и проводят деление в различиях Северной и Южной Руси. Характеризуя их, Соловьев пишет: тАЬСтепь условливала постоянно эту бродячую, разгульную, казацкую жизнь с первобытными формами, лес более ограничивал, определял, более усаживал человека, делал его земским, оседлымтАЭ [Соловьев 1989:249 тАУ 255]. Отсюда прочная деятельность северного русского человека и шаткость южного. Образ народного героя, сложившегося в русском фольклоре, слеплен в былинного богатыря, в дальнейшем перевоплотившегося в казака /Илью Муромца даже называют тАЬстарым казакомтАЭ/.
Странствие зачастую сливается с изгнанием, и при этом доказывает приверженность человечества к тАЬстарым грехамтАЭ своих предков. Существуют: изгнанники судьбой, изгнанники Богом, изгнанники страной и т.д. То есть мы приближаемся к рассмотрению тАЬпечальных странниковтАЭ, чьими потомками мы и являемся. Изгнание учит нас смирению: затеряться в человечестве, в толпе, в своем одиночестве, УЙТИ, ЧТОБЫ ОСТАТЬСЯ. Если рассмотреть изгнание как наказание Бога, то на память приходят многочисленные примеры: Адам, Лот, Моисей, АгасфертАж Когда Христа вели на Голгофу, он, утомленный тяжестью креста, хотел присесть у дома одного еврейского ремесленника, но тот озлобленный и измученный работой, оттолкнул его, сказав: тАЬИди, не останавливайсятАЭ. тАЬЯ пойду, - сказал Христос, - но и ты будешь ходить до скончания векатАЭ. Вместе с Агасфером и мы выполняем важную миссию идти.
В истории с Лотом Бог убеждает не оглядываться назад и тем самым подвергает его изгнанию. Живущий в горной пещере неподалеку от библейского города Сигора изгнанник Лот тАУ родоначальник космополитизма. Космополит Лот не может оглянуться назад, так как он центр круга, тАЬвпередтАЭ же для изгнанника не существует. Получается замкнутое кольцо, которое сделало из благочестивого и праведного мудреца тАУ грешного кровосмесителя. Изгнание дает человеку какую-то свободу, поэтому история с дочерьми трактуется как символ творения в изгнании. Лот способен оплодотворить собственных дочерей подобно собственным идеям. Вывод: творчество - та единственная форма нравственного страхования и свободы в изгнании. Исход евреев из Египта, возвращение Одиссея, путешествие Марко Поло в Индию, открытие Америки, космические полеты, жизненный путь к Богу.
Структурное измерение пути состоит в установлении темпа и ритма: восхождение, спуск, периодичность остановок. Тем самым дает право рассмотреть на шкале передвижения: исход, поиск дороги, возвращение, блуждание, скитание. Время и расстояние это координаты пути с познанием, нравственным очищением, обогащением. Преодоление пути тАУ это наиболее частая форма в современных компьютерных играх. Символ дороги и пути тАУ это древнейший символ совершенства /характеризуется мужским фаллическим образом стрелы/.
Многие философы задавались вопросом, что предшествовало странствию. И.Т. Касавин утверждает, что это - тАЬЛОВЛЯтАЭ момента. Ведь обезьяны выбрали удобный момент и только потому смогли стать людьми. Если спустишься с деревьев рано, то так и останешься четвероногой обезьяной /павианы/, чуть переждешь тАУ и станешь брахиатором. Итак, первое путешествие человека тАУ спуск с деревьев, второе тАУ расселение по Земле. С тех пор каждая историческая эпоха ознаменована тАУ переселениями народов. Всякий раз это происходило, когда складывались предпосылки. Лишь когда человеку становилось тесно среди себе подобных, и он чувствовал себя чужаком, изгоем, он уходил /т.е. исход всегда обоснован/.
Причем человек мигрирующий тАУ это человек, превосходящий по силе своих соплеменников, наиболее приспособленный. Путь для него дополнительный опыт, поиск большей свободы.
Он как бы творит, практикует своим миграционным опытом, связывает собой миры и пространства, не будучи в плену ни у одного из них.
Местность расширяет табу, накладываемые обществом, границы местности отделяют внешнее пространство от внутреннего, местность служит основой повествования о тАЬсвоем и чужомтАЭ. Дом и очаг тАУ это женская символика. Странствие тАУ мужская. Путешествие удлиняет пространство и замедляет время. Только трудности путешествия могут удлинить время. Иван-царевич должен износить железные сапоги, стереть железный посох, найти суженую за тремя морями, а возвращение происходит за три дня. Разделение дома и тела тАУ это очень важное онтологическое событие. Тело как бы защищено домом. Тело зачастую предстает как рана, поэтому оно ищет оболочки и находит ее в доме. Персонажи Достоевского прибывают внутри сплющенного деформированного пространства: в тАЬуглахтАЭ, тАЬкаютахтАЭ, тАЬгробахтАЭ, тАЬшкафахтАЭ, тАЬкомнатенкахтАЭ, тАЬнорахтАЭ. Дом предоставляет телу форму, удобную для выживания. Интерьер играет роль скорлупы, панциря, домика улитки, к которому тело прирастает, иначе враждебная среда его просто бы уничтожила. тАЬЧтобы волки были сыты, а овцы целытАЭ, создается потрясающий образ единства местности и пути: их гибридом выступает лабиринт, который есть дом, обещающий бесконечное путешествие. Лабиринт тАУ это свернутое изображение различных путей человека в сакральном пространстве: путь наружу и путь вовнутрь.
География мира сама собой напрашивается на прообраз и аналог структуры текста. География возникает как следствие путешествия и его последующее истолкование. Текст тАУ это опыт миграции.
Довлатов дает своим героям возможность расширить свое жизненное пространство и по тАЬступенькамтАЭ многоточий выводит их за пределы текста в иной уровень БЫТОВАНИЯ /в метатекстуальную жизнь/. Великий писательский гуманизм создал героя изначально свободного в передвижении. Горизонты тАЬиной жизнитАЭ манят его к путешествию, да и тАЬсдохнуть, не поцарапав земной корытАЭ [Довлатов 1995:205] он попросту не может.
тАЬЯ по свету не мало хаживал,тАЭ тАУ может похвалиться, как и многие другие герои ХХ века, герой Довлатова. Путешествие его начинается прямо с обложки. Рисунки Митька Флоренского сделаны так, как будто их рисовали сами персонажи. Внешнее противоречие строгости и расхлябанности, примитивности и сложности. Люди идут и оставляют следы. Рядом с ними движутся собачки Глаши. Ничто не стоит на месте, даже корявые деревья, кажется, движутся во всей своей сплетенной массе. тАЬМитек тоже тАУ не простак, а клоун, который тайком ходит по канатутАЭ [Генис 1997:11]. Создается эффект сорванной крыши: мир, на который мы смотрим сверху, движется. Меняя свое время и пространство, он странствует. А рядом - карты, чтобы, ни дай Бог, никто не заблудился. Ведь только совершая Великое путешествие человек способен овладеть миром, а значит тАУ стать свободным.
Исход людей из родных мест тАУ отличительная черта нашего столетия. Герои отправляются либо в дальние путешествия, либо в очень дальние. Основной атрибут путешествия тАУ это чемодан. Есть чемодан и у философствующего правдо-счастье-искателя и забулдыги Венечки Ерофеева. Вернее, это не чемодан, а чемоданчик. Крохотное вместилище бутылочного арсенала и гостинцев. Держит свой путь Венечка туда, тАЬгде сливается небо и земля, где волчица воет на звездытАЭ, где живет его девушка с самым кротким и самым пухлым на свете младенцем, который знает букву тАЬютАЭ и за это хочет получить стакан орехов. Держит он свой путь в неописуемые, присноблаженные Петушки. В задумчивости стоит он у аптеки и решает, в какую сторону ему податься, если все дороги ведут в одно и то же место. Даже без намека сказочной Алисы, можно догадаться, что если куда-то долго идти, то обязательно куда-нибудь да и попадешь. Если же ты хочешь попасть на Курский вокзал, ты на него и попадешь, иди хоть направо, хоть налево, хоть прямо. Только в сказках есть альтернатива выбора. Изначально же маршрут твой обусловлен и закономерен. тАЬНочь, улица, фонарь, аптекатАжтАЭ - известные строки блоковского стихотворения. Перед нашими глазами тАУ ночной город, отраженный в зеркальной глади. Человек стоит на мосту и смотрит на морщинки воды, и думает, что жизнь бессмысленна, а смерть еще бессмысленней. Василий Гиппиус, выслушав это стихотворение, сказал Блоку, что никогда не забудет этого, потому что возле его дома на углу есть аптека. Блок шутки не понял и ответил: тАЬВозле каждого дома есть аптекатАЭ. Аптека тАУ символ, граница перехода жизни в состояние смерти, исходная точка Венечкиного путешествия. Несмотря на изначальную необратимость своего пути /куда бы ты ни шел, все равно придешь куда следует/ герой выбирает правое / тАЬправедноетАЭ/ направление и держит свой путь с Богом и Ангелами.
Садится он в темный вагон, прижимая к груди самое ценное и дорогое что у него есть - свой чемодан. Можно подумать, что дорога ему собственная поклажа из-за портвейнов и наливок, фигуристыми бутылками выстроившимися в ряд. Но нет, так же нежно и бережно прижимал он к своему сердцу этот ободранный чемодан даже тогда, когда он был пуст. Чемодан тАУ это все, что накопил он за свою никчемную жизнь. Открыл крышку перед Господом, широко, настежь, как только можно душу свою распахнуть, и выложил все, как на духу: тАЬот бутерброда до розового крепкого за рубль тридцать семьтАЭ. тАЬГосподь, вот ты видишь, чем я обладаю. Но разве это мне нужно? Разве по этому тоскует моя душа? Вот что дали мне люди взамен того, по чем тоскует моя душатАЭ [Вен. Ерофеев 1997:96]. Господь, какой и должен быть, суровый /поэтому в синих молниях/, но и милосердный, великодушно благословляет и разделяет эту Великую трапезу вместе с непутевым Дитем своим, глупым Венечкой.
Скромные и грешные чемоданные пожитки свои доверяет он только Ангелам и Богу. Чемодан тАУ своего рода ориентир героя, по нему он определяет направление собственного движения, почти так же, как и расстояние меряет он не километрами и милями, а граммами и литрами / тАЬс улицы Чехова до подъезда я выпил еще на шесть рублейтАЭ/.
Венечка помнит, что тАЬчемоданчик должен лежать слева по ходу поездатАЭ [Вен. Ерофеев:1997]. Чемодан тАУ стрелка указующая, охраняемый Ангелами. А где же он, чемоданчик? Глупые ангелы подвели, не досмотрели, не оправдали Венечкиного доверия, не сочли эту вещицу ценной. Потеряны все ориентиры. Как в страшном, мучительном сне мечется герой по пустому вагону, желая отыскать свой чемодан, утерянный перед самым Покровом /городом Петушинского района/, но нет его. Именно с утратой чемодана /оберега, связанного с внешним миром, компаса/ герой становится еще более уязвимым. И перед ним появляется женщина в черном тАЬнеутешимая княгинятАЭ, камердинер Петр /предатель тАУ апостол/, полчища Эриний. Все это посланцы темных сил. тАЬУходя из родных краев, не оглядывайся, а то попадешь в лапы ЭринийтАЭ. Герой не следует пифагорейскому правилу. По одним легендам, они тАУ дочери Земли, по другим тАУ Ночи. Но как бы то ни было, они являются из глубин подземного мира и за плечами у них крылья, а на голове клубятся змеи. Они тАУ воплощенная кара за грехи, никакими силами их не убедишь в собственной невиновности. Посему лучшая защита тАУ не оглядываться, не жалеть о пропавшем чемодане, об угасающем малыше, который умеет говорить букву тАЬютАЭ, о девушке, которая ждет, а лучше винить себя во всех смертных грехах, подставлять правую щеку, когда тАЬсъездят по левойтАЭ, говорить, что предал его семижды по семидесяти и больше, думать о самоубийстве /сорок раз вздохнул глубоко тАжи все/, утирать слезы и сопли после того, как все грехи твои взвешены, в надежде, что на тАЬтех весах вздох и слеза перевесят расчет и умыселтАЭ [Вен. Ерофеев 1997:117]. И после того, как ангелы будут хохотать, а Бог молчаливо покинет тебя, верить в ту ДевутАУЦарицу, мать малыша, тАЬлюбящего отца /И.Х./ как самого себятАЭ, что даже такой, без чемодана, раздавленный душой и телом, ты нужен им. Встань и иди, иди в надежде на то, что двери отверзятся, что зажжется новая звезда над Вифлиемом, что будет рожден Новый Младенец, который будет также кротко и нежно говорить букву тАЬютАЭ, и отыщется твой чемодан, твоя единственная личная вещь, твой крест и грех, который ты должен нести, чтобы достигнуть того светлого города, по которому так долго томился и окончить свой праведный / тАЬправыйтАЭ/ путь в Настоящем прибежище РайтАУПетушки.
Будет долго казаться, что герой все-таки пожалел былое /чемодан/ и оглянулся, как Лотова жена, на горящий город, но это в большей степени доказывает то, что он не будет, как Лот, вспоминать свое прошлое, он будет глядеть прошлому прямо в глаза, как делают это не изгнанники, а примеренные.
Чемодан у Довлатова один из главных героев, это способ закрепить все в одном месте. Вспомним сундук Коробочки, сундучок шмелевского Горкина, шкатулочку Чичикова. А.Белый называет ее тАЬженойтАЭ Чичикова тАУ женская ипостась образа /ср. шинель Башмачкина тАУ тАЬлюбовница на одну ночьтАЭ/. Точно Плюшкин, Чичиков собирает всякую дрянь в шкатулочку: афишу, сорванную со столба, использованный билет. Как известно, вещи очень много могут рассказать о своем хозяине. Они могут взять и доказать, что тАЬхозяинтАЭ не свободен, он тяготится к прошлому и связан со своим прошлым цепями вещей. Символ свободы тАУ одинокий путешествующий человек. Но путешествующий налегке. Стремящийся уравнять свободу жизни со свободой смерти: когда Александр Македонский умирал, он попросил в крышке гроба сделать два отверстия для рук, чтобы показать миру, что он ничего не взял.
Чемодан у Довлатова тАУ это не только атрибут путешествия, но и выразитель эмоционального отношения к миру. Чемодан тАУ символ предательства и изгнания. Не случайно взгляд бросающей героя Любимой сравнивается с чемоданом: тАЬНаступила пауза еще более тягостная. Для меня. Она-то была полна спокойствия. Взгляд холодный и твердый, как угол чемоданатАЭ [Довлатов II 1995:232].
Автор действует на уровне переосмысления: вещь-человек /гоголевская традиция/, вещь-символ /символизм/, человек-символ /традиция постмодернизма/, то есть объединяет в своем прозаическом опыте опыт других эпох.
Но если в традиции постмодернизма путешествие выступает как способ изучения мироздания и души героя, то у Довлатова путешествие тАУ ненужный и тягостный процесс. Получив от автора свободу передвижения, герой мечтает о статике. Сравнивая с произведением Валерии Нарбиковой тАЬтАжи ПутешествиетАжтАЭ, мы понимаем, что для нее путешествие тАУ это не только способ передвижения тела, но и полет души: тАЬОднажды в студеную зимнюю пору шел поезд. В купе сидели двое господ. Они ехали в одну и ту же сторонутАжтАЭ тАУ тАЬА где у русского душа?тАЭ, то есть путешествие тАУ это просто предлог поговорить о человеке, распознать его сущность, путешествие тАУ это проверка на выживаемость и приспособленность к Миру. У Довлатова, например, в тАЬДороге в новую квартирутАЭ переезд связан с идеей потери и катастрофизма: выцветшие, залитые портвейном обои, безвкусная обстановка, убогие дешевые вещи, человеческое одиночество, - все выносится на обозрение тАЬчужому людутАЭ. Когда из дома выносят все вещи, комната начинает напоминать корабль, потерпевший кораблекрушение: обломки грампластинок, старые игрушкитАж Сотни глаз смотрят на героя через посредство его вещей. Человек вне комнаты выглядит потерянным и обнаженным. Хозяйка дома Варя Звягинцева начала казаться уже совсем немолодой, не такой красивой, а какой-то дешевой и пустой, как и ее мебель. Будто скинули бутафорскую маску и припомнилась таинственная и эксцентричная бунинская героиня / тАЬДело корнета ЕлагинатАЭ/, живущая в комнате с портьерами в виде крыльев летучей мыши, в мире загадочном и таинственном. Только сразу же после убийства комната начинает казаться неопрятной и жалкой, героиня безобразной и старой, будто после прекрасного бала вещи, отыгравшие блестящую роль, теряют свою силу и духовное содержание: вместо бесценного бриллианта тАУ дешевый стеклярус, вместо красивого лица тАУ несвежий грим. Режиссер Малиновский небрежно бросает фразу, которая полностью характеризует происходящее: Вещи катастрофически обесценивают мир и человека в нем живущего. Переезд уничтожает человека, когда последний пытается захватить с собой целый мир /свой мир/, он не получает на это право.
Однажды Сергей Довлатов сравнил корову с чемоданом: тАЬЕсть что-то жалкое в корове, приниженное и отталкивающее в ее покорной безотказности. Хотя, казалось бы, и габариты, и рога. Обыкновенная курица, и та выглядит более независимо. А эта тАУ чемодан, набитый говядиной и отрубямитАЭ [Довлатов II 1995:244]. Не намек ли это на тело, которое, как непосильная ноша, тянет человека к искушениям и желаниям? Отказаться ли от вещей, чтобы обрести желанное спокойствие и желанную свободу, или же держаться за них до самой смерти, до самого Конца?
Итак, несвобода человека определяется степенью его привязанности к предметному миру, к конкретному времени и пространству. И эта несвобода не противоречит желаниям героя.
Ва
Литература
1.Баткин Л. тАЬНеужели вот тот тАУ это я?тАЭ // Знамя. тАУ 1995.-№2. тАУ С.189-196.
2. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. тАУ М.: Изд-во тАЬИскусствотАЭ, 1986. тАУ 444с.
3. Белый А. Символизм как миропонимание. тАУ М.: Изд-во тАЬРеспубликатАЭ, 1994. тАУ 528с.
4. Богуславский В.М. Человек в зеркале русской культуры, литературы и языка. тАУ М.: Изд-во тАЬКосмополистАЭ, 1994. тАУ 238с.
5. Вышеславцев Б.П. Этика преображенного эроса. тАУ М.: Изд-во тАЬРеспубликатАЭ, 1994. тАУ 368с.
6. Довлатов С.Д. Собрание прозы в 3-х томах. тАУ С.-Пб.: Изд-во тАЬЛимбус-пресстАЭ, 1995.
7. Ерофеев Вен. Оставьте мою душу в покое. тАУ М.: Изд-во А.О. тАЬХГСтАЭ, 1997. - 408с.
8. Ерофеев Вик. Русские цветы зла. тАУ М.: Издательский Дом тАЬПодкрватАЭ, 1997. тАУ 504с.
9. Жолтовский А.К. Искусство приспособления. // Литературное обозрение. тАУ 1990. - №6. тАУ С.46-51.
10. История современной зарубежной философии. тАУ С.-Пб.: Изд-во тАЬЛаньтАЭ, 1997. 480с.
11. История философии в кратком изложении. тАУ М.: Изд-во тАЬМысльтАЭ, 1997. тАУ 590с.
12. Камю А. Творчество и свобода. тАУ М.: Изд-во тАЬРадугатАЭ, 1990. тАУ 602с.
13. Касавин И.Т. тАЬЧеловек мигрирующийтАЭ: Онтология пути и местности // Вопросы философии. тАУ 1997. - №7. тАУ С.74-84.
14. Кулаков В. После катастрофы. // Знамя.тАУ1996.-№2. тАУ С.199-211.
15. Под ред. Мотрошиловой Н.В. История фидлософии: Запад тАУ Россия тАУ Восток. тАУ М.: Изд-во тАЬГреко-латинский кабинеттАЭ Ю.А.Шигалина, 1995.
16. Малоизвестный Довлатов. тАУ С.-Пб.: Изд-во тАЬЖурнал тАЬЗвездатАЭтАЭ, 1996. тАУ 512с.
17.Нарбикова В. тАЬтАжИ путешествиетАЭ // Знамя. тАУ 1996. - №6. тАУ С. 5 -36.
18. Ницше Ф. Человеческое слишком человеческое; Веселая наука; Злая мудрость. тАУ Минск.: Изд-во тАЬПопурритАЭ, 1997. тАУ 704с.
19. Орлова Э.А. Введение в социальную и культурную антропологию. тАУ М.: Изд-во МГИК, 1994. тАУ 214с.
20. Подорога В. Феноменология тела. тАУ М.: Изд-во тАЬAd MarginemтАЭ, 1995, - 301с.
21. Соловьев В.С. Сочинения в 2-х томах. тАУ М.: Изд-во тАЬРеспубликатАЭ, 1988.
22. Фромм Э. Бегство от свободы. тАУ Минск.: Изд-во тАЬПопурритАЭ, 1998. тАУ 672с.
23. Шестов Л.И. Сочинения в 2-х томах. тАУ М.: 1993.
24. Шкловский В.Б. О теории прозы. тАУ М.: Изд-во тАЬСоветский писательтАЭ, 1988. тАУ 194с.
25. Шлайфер Н.Е. Свобода личности и исторический детерминизм. тАУ М.: Изд-во тАЬВысшая школатАЭ, 1983. тАУ 95с.
Вместе с этим смотрят:
Философские истоки и основы мировосприятия Иосифа БродскогоФилософские проблемы в романе Толстого ВлВойна и мирВ»Фонвизин Д. ИФорма выражения авторской позиции в творчестве Михаила Зощенко