Русский и западный символизм

И.Машбиц-Веров

Существенная проблема истории русского символизма тАФ его соотношение с символизмом западным, шире тАФ с западной литературой и философией.

По этому вопросу существуют различные точки зрения. Отметим прежде всего два взаимоисключающих взгляда: один, утверждающий, что это течение целиком подражательное и корни его главным образом тАФ во французской литературе; другой, наоборот, что это тАФ явление целиком самобытное.

Для Мережковского символизм тАФ течение глубоко национальное, продолжающее исконные религиозно-мистичеcкие традиции русской литературы, прежде всего, Толстого и Достоевского, которые, по Мережковскому, Влпоказали Европе русскую меру свободного религиозного чувстваВ» и тем спасали человечество Влот современного позитивизмаВ», проповедуя Влобращение к богуВ», Влхристианское смирениеВ».

В противоположность Мережковскому, В. Брюсов связывает происхождение этого течения с Западом. Даже творчество самого Мережковского он объявляет продолжением дела западных писателей. ВлМережковский всегда был и остается, может быть, против своей воли, тАФ пишет Брюсов, тАФ союзником тех, кто понял и оценил таких знаменосцев, как Ницше, Ибсен, Метeрлинк, Уйальд.. Мережковский ближе любому ВлмодернистуВ», чем многим из своих учеников.. членам Влрелигиозно-философских собранийВ».

Особенно интересна трактовка Брюсовым Тютчева, которого он, как и все русские символисты, относил к предшественникам этого течения.

Однако в Тютчеве Брюсов подчеркивает не его религиозную устремленность, как это делали другие символисты: ВлТютчевтАФпоэт,тАФ пишет Брюсов,тАФ как бы теряет свою веру в.. божествоВ». По общему мировоззрению Брюсов относит Тютчева к пантеистам в духе восточной философии: ВлХаос представляется ему исконным началом всякого бытияВ». Предтечей же русских символистов, Влучителем поэзии для поэтовВ» Тютчев, по Брюсову, является как Влодин из величайших мастеров русского стихаВ», создавший Влпоэзию намековВ». И Тютчев ввел для этого в поэзию Влособый эпитет, определяющий предмет по впечатлению, какое он производит в данный мигВ», т. е. ВлимпрессионизмВ»; Тютчев, далее, Влсопоставляет предметы, по-видимому, совершенно разнородныеВ», стремясь найти между ними Влсокровенную связьВ», Влсливает внешнее и внутреннее (Влблаговест солнечных лучейВ»); Влпроводит полную параллель между явлениями природы и состояниями души; нередко второй член сравнения у Тютчева опущен, и перед нами только символВ», и т. д.

Иначе говоря, и в Тютчеве как предшественнике символистов Брюсов находит не национально-религиозные ВлоткровенияВ», а разработку той поэтики, которая развивалась западными мастерами. При этом учителями самого Тютчева, указывает Брюсов, были прежде всего немецкие поэты, Влна образцах которых он воспитался, отчасти тАФ поэзия французовВ», а Влу своих русских предшественников Тютчев почти ничему не училсяВ».

К двум охарактеризованным точкам зрения так или иначе примыкают и другие символисты, а также критики и исследователи разных направлений. Несомненный интерес представляет в этом отношении коллективный труд ВлРусская литература XX векаВ» (1890тАФ1910) под редакцией профессора С. А. Венгерова (М., изд. т-ва ВлМирВ», 1914).

Во вступительных статьях С. Венгерова к этому труду дается общая концепция литературно-исторического процесса рассматриваемого периода. Оказывается, что можно Влподвести под одну скобкуВ» все самые различные литературные явления девятисотых годов: Влпровозвестника грядущей революции Горького и крайнего индивидуалиста Бальмонта, органического пессимиста Андреева, аполитизм и крайности политического радикализма, порнографию и героизм, мрак отчаяния и величайшее напряжение чувства победыВ». И все это объединяется неким Влпсихологическим единствомВ» тАФ единством Влодного хронологического поколения, психологических порывов и даже социологических настроенийВ».

Так создает С. Венгеров Влединый потокВ» русской литературы и, по его собственным словам, Влпереплетает и перемешивает в одно органическое целое все то, что почему-либо окрашивает собой данную эпохуВ».

ВлНеоромантизмВ» тАФ так определяет С. Венгеров суть Влединого потокаВ» тогдашней литературы. Неоромантизм потому, что здесь есть Влодно общее устремление куда-то в высь, в даль, в глубь, но только прочь от постылой плоскости серого прозябанияВ». А такое Влбиение одного общего сердцаВ» и Влдает основание сближать литературную психологию 1890тАФ1910 гг. с теми порывами, которые характерны для романтизмаВ». А еще далее: с тем же Влчувством чрезвычайного, с ощущением чрезвычайности тесно связано и богоискательство, как тоска по чему-то надземному и надсмертномуВ».

Так устанавливает С. Венгеров ВлисконныеВ» национальные корни русского символизма, а заодно тАФ ВлединствоВ» всей русской литературы.

Совершенно справедлива поэтому оценка концепции С. Венгерова, данная в свое время А. Г. Горнфельдом. ВлТрудно представить себе, сколь малым довольствуется панегирист русской литературы, усматривая Влзерно героических традицийВ» в теперешнем модернизме, тАФ пишет Горнфельд. тАФ Лишь непонятным ослеплением можно объяснить те натяжки, на которых построен его сплошной панегирик, ту легкость, с которой он пропускает в свой моральный пантеон всякого, кто имел честь принадлежать к сословию российских литераторов. Все у него политики тАФ даже аполитики, все у него религиозны тАФ даже антирелигиозные, все у него идейны тАФ даже безыдейные, все у него прогрессисты тАФ даже трусыВ».

В духе Влединого потокаВ» трактовал символизм и другой видный критик и литературовед того времени тАФ профессор Евг. Аничков. Но тАФ в противоположность Венгерову тАФ он целиком связывает это течение с Западом. Более того: по Аничкову, вся русская культура, а не только искусство, идут оттуда. ВлНовое искусство, как и все новое за последнее тысячелетие, тАФ пишет Аничков, тАФ началось на крайнем Западе..С запада на восток идут Новая вера и новый апокриф, новая мистика тАФ предтеча религии будущегоВ».

С этих позиций и намечает Евг. Аничков путь Влединого современного искусстваВ», восходящего по ступеням к Влвысшему творчеству: мистическомуВ». Ибо, по Аничкову, Влмистицизм тАФ свойство нашей духовной сущностиВ», а разум, Вл..научная система мышления привели к убыли нашего духовного богатстваВ». Необходимо поэтому восстановить в их правах Влэкстаз, Месмера, внушениеВ» и т. п. Символизм же, как новейшее течение в искусстве, как раз и обладает этой Влтайной заклинаний, мистическим прозрениемВ».

Итак, истоки русского символизма разные авторы определяют различно. Если Мережковский и Венгеров находят их в ВлисконныхВ» национальных началах (религия, ВлгероизмВ»), то Брюсов и Аничков находят их на Западе (и тоже по-разному: Брюсов тАФ в мастерстве, Аничков тАФ в мистике). Но это все тАФ люди старшего поколения. А как отвечали на этот вопрос младосимволисты?

Вяч. Иванов, признавая Влмеждународную общностьВ» символизма, считает, однако, западное влияние на русских поэтов Влповерхностным, юношески непродуманным и, по существу, мало плодотворнымВ». Причем влияние это коснулось, по его мнению, лишь старшего поколения и лишь в Влкороткий промежуток чистого эстетизма, нигилистического по миросозерцанию, эклектического по вкусу и болезненного по психологииВ». Но затем, в Влсинтетический моментВ» развития русского символизма, представленного теургами, которые со всей силой выразили Влрелигиозную реакцию нашего национального гения против волны иконоборческого материализмаВ», тАФ этого уже не было. И в этом позднейшем, Влистинном символизмеВ» тАФ Влвсе подлинное и жизнеспособное уходит корнями в русскую почвуВ».

Представляют же эти национальные начала родной ВлпочвыВ», не говоря о Достоевском, поэты Вл. Соловьев, Фет и Тютчев тАФ Влистинный родоначальник нашего символизмаВ». А их тАФ в прошлом тАФ ВлокружаютВ»: Жуковский (Влмистическая душевностьВ»), Пушкин (ВлПушкинский Поэт помнит свое назначение тАФ быть религиозным устроителем жизни, истолкователем и укрепителем божественной связи сущего, теургомВ»), Баратынский (Влоткрывающий тайную книгу душиВ»), Гоголь, Лермонтов тАФ Влпервый в русской поэзии затрепетавший предчувствием символа символов тАФ Вечной ЖенственностиВ», и т. п. Так русский символизм и в своих истоках, а еще более того, как в этом убежден Вяч. Иванов, в будущем предназначен Влвыразить заветную святыню нашей народной душиВ».

Андрей Белый, по сути дела, приходит к тем же выводам: русский символизм тАФ глубоко национальное явление, продолжение дела всей русской литературы. Но Белый в большой степени признает и западные влияния, хотя своеобразно переработанные.

Концепция общего развития литературы наиболее отчетливо дана Белым в статьях ВлСимволизм, как миропониманиеВ» (1903) и ВлНастоящее и будущее русской литературыВ» (1910). В первой статье ВлВостокВ» (Россия) принимает (в лице русского символизма) индивидуалистическую Влвеликую мудростьВ» Ибсена и особенно Ницше, но при этом религиозно-мистически ее переосмысливает.

Однако задача не ограничивается переработкой ницшеанства. Как высшая ступень символизма теургия уже не ограничивается Влпоказом во временном тАФ вечного: здесь уже речь идет о воплощении Вечности путем преображения воскресшей личности. Личность тАФ храм божий, в который вселяется господьВ». А для выполнения такой задачи, указывает Белый, надо Влидти там, где остановился НицшеВ», и необходимо еще Влсчитаться с теософским освещением вопросов бытия и не идти в разрез с исторической церковьюВ».

Переводя слова Белого с мистического на обычный язык, можно сказать так: истинный символизм в лице теургов, но Белому, принимает ВлмудростьВ» не только Ницше (и близких ему западных писателей) тАФ он принимает также западных теософов. Но только все это переосмысливается на основе Влнационально-русскойВ» теургической мистики.

В более поздней статье (ВлНастоящее и будущее литературыВ») та же, по существу, концепция национально-религиозной переработки Запада дается уже в более широких масштабах и иллюстрируется литературным материалом.

Байрон, Гете и Ницше, пишет Белый, выражают Влтри стадии западно-европейского индивидуализма: личность бунтует в Байроне; личность побеждает мир в лице Гете; Ницше срывает с Гете олимпийскую тогу, видит новое небо и землю, но бросается в пропасть.. Музыка Заратустры тАФ тревожный молитвенный крик, обуреваемый кощунствомВ». Запад, стало быть, не преодолевает индивидуализма.

Но вот является русская литература: Пушкин, Лермонтов.. В ВлявномВ» они были подвержены влиянию Запада: Влдневным светом своего сознания влеклись к ЗападуВ» и поэтому по-своему также Влпретворяли индивидуализмВ». Но в более глубокой, тайной своей сущности они были иными: ВлТайная их молитва пролилась в стихию русской душиВ».

Но именно это второе, не индивидуалистическое, а ВлнародноеВ» начало и было их подлинной сущностью. Оно и победило не только в России, но и на Западе: ВлНародная стихия литературы победила Запад в русском писателеВ».

Что же конкретно означает у Белого Влнародная стихияВ»?

Это, отвечает автор, Влрелигиозная жажда освобожденияВ», которая Влглубоко иррациональнаВ» и составляет основу и русской литературы и русского народа, основу вообще всей Влборьбы за свободу и ценность жизниВ». И вот почему вся русская литература тАФ Влносительница религиозных исканий интеллигенции и народаВ»; вот почему благодаря той же внутренней религиозности Влот Пушкина, Лермонтова до Брюсова и Мережковского русская литература глубоко народна..В».

А. Волков пишет в ВлРусской литературе XX векаВ»: ВлПреклонение перед упадочной буржуазной культурой Запада сказалось в русском символизме с первых же его шагов, ибо символисты выступили в роли проводников и пропагандистов загнивающего западного искусства.. Объявив себя преемниками буржуазной культуры Запада, русские символисты резко отмежевались от.. Пушкина, НекрасоваВ».

Аналогичные мысли встречаются сплошь да рядом, в частности, в учебниках по русской литературе XX века. Так ли это?

ВлС первых шаговВ», т. е. начиная с книги Мережковского ВлО причинах упадкаВ», русский символизм объявил себя национальным явлением, продолжающим исконные традиции русской литературы. От Пушкина да и от Некрасова никто из символистов не ВлотмежевывалсяВ»: они признавали их, но по-своему истолковывали. Брюсов, который, действительно, находил истоки символизма на Западе, видел, тем не менее, ВлпреемниковВ» символизма по мастерству и в России, а Пушкина чрезвычайно высоко ценил. Наконец, и теурги (Иванов, Белый), вовсе не ограничивали себя ролью Влпреемников культуры ЗападаВ». Все обстоит сложней. И чтобы разобраться в этом вопросе, необходимо, прежде всего, отказаться от ВлсплошнойВ» оценки западных влияний на русских символистов и осмыслить явление дифференцированно. Тогда окажется, что по-разному сказывалось это влияние на старшем и младшем поколении; по-разному проявилось оно в области общефилософской, а затем тАФ непосредственно в творчестве и литературных ВлприемахВ».

Если в своих общефилософских предпосылках весь русский символизм исходил из гносеологии Канта, а также из идей Шопенгауэра и Ницше, то последние два философа уже по-разному осмысливались старшим и младшим поколением. Это рассмотрено выше. Можно лишь отметить, что по философским истокам в символизме не было, собственно, ничего национально-самобытного. И даже ту религиозную ВлсамобытностьВ», которую теурги брали у Владимира Соловьева, они сами связывали все же то ли с Ницше (Белый), то ли с греческой античностью (Вяч. Иванов).

Теперь обратимся непосредственно к поэтическим влияниям и связям. Что и откуда взято здесь и как переработано русским символизмом? И естественно, что речь тут будет идти о французских символистах и их предшественниках, влияние которых было преобладающим, если не исключительным.

Французские символисты, как известно, считали своими учителями Эдгара По и Бодлера. По своим философско-гносеологическим истокам творчество этих писателей тоже целиком связано с агностицизмом и иррационализмом. В лекции ВлО принципе поэзииВ» (1848), являющейся как бы итогом литературной деятельности Э. По, он объявлял, что поэзия, по своей сущности, тАФ Влвдохновенное экстатическое предвидение благостей потустороннихВ». Поэзия вызывается Влбессмертным инстинктомВ» и является как бы компенсацией за то, что Влневозможно целиком постигнуть, здесь, на земле и раз навсегда, божественных радостейВ». Правда, в самом творчестве Эдгара По это экстатическое предвидение Влбожественных радостейВ» бытия оказывается очень малорадостным. Человек у Э. По изначально преступен, над людьми господствует губительный рок, страданье безысходно. Но это уже другой вопрос: вопрос о конкретном содержании, к которому приводит иррациональное познание: самый же принцип иррациональности творчества остается неизменным.

Ш. Бодлер исходил из того же принципа. Подлинный ВлголосВ» его поэзии, как он признается в программном стихотворении под тем же названием, звал: ВлУйдем, уйдем со мной за грань возможного, за мыслимый пределВ».. И хотя, следуя за этим зовом, Бодлер, как и Эдгар По, увидел в жизни не Влрозовый пирогВ», а мир ужасов, мир Влчерных проваловВ», Влядовитых змейВ», он избрал все же этот путь, как единственно истинный. Ибо в нем тАФ предвидения и пророчества, и есть особая радость в страдании и безумии:

С подмостков жизни я увидел наяву

Во глубине глубин, в чернеющих провалах

Миры, не узнанные суетной землей..

Как изгнанный пророк, я полюбил пустыню,

У гроба весел я, на празднествах я нем..

И сладко мне вино, что было б горько всем.

Действительность привык считать я бредом шумным..

Но голос говорит: ВлНо бойся быть безумным,

Не знают мудрецы таких прекрасных сновВ».

Из принципа иррационального познания бытия естественно вытекают далее собственно поэтические приемы Э. По и Бодлера: утверждение исключительной роли музыкального начала в поэзии (еще Э. По считал Влмузыку тАФ наиболее возбуждающим из всех элементов поэзииВ»); осмысление явлений природы как Вллеса символовВ», за которыми прозревается метафизическая сущность мира (ВлСоответствияВ» Бодлера); наконец, утверждение импрессионизма и сложной метафоричности как средства воплощения таинственного мира, где Влглубокий, темный смысл обретают в слиянии перекликающиеся звук, запах, форма, цвет..В».

Однако названные общегносеологические и поэтические принципы, проявившиеся уже у Э. По и Бодлера, именно у французских символистов (и прежде всего у Верлена, Рембо и Малларме) оформились в законченную эстетическую систему. И вот, коротко говоря, основные ее положения.

Поэзия тАФ выражение чувств, настроений, душевных устремлений поэта. Художник не отражает действительности, она для него тАФ лишь повод для передачи состояний собственной души. Реализм объявляется поэтому направлением ложным.

ВлЯВ» поэта, в понимании символистов, тАФ это ВлЯВ», не признающее никаких законов: ни общественных, ни нравственных, ни даже законов логики и разума. В этом ВлЯВ» воплощен произвол личности, крайний индивидуализм, постоянно переменчивый и находящийся, собственно, за границами человеческого. ВлМы не хотим ни логики, ни законов, ни теорий и доктрин, ничего тАФ это все от человека, все это плоды его ума, тАФ писал Малларме. тАФ Мы будем сегодня верующими, завтра тАФ скептиками, послезавтра мы будем монархистами или революционерами, если захотим этогоВ».

Это ВлЯВ» проявляет также особую устремленность к анормальному и аморальному. ВлОни предпочитали безумное разумному и анормальное тАФ нормальномуВ», тАФ писал о них Горький. В конечном же счете устремленность за границы разума приводила к так называемому Влдвойному зрениюВ», к ВлпровидениюВ» за реальным ВлиногоВ», мистического мира:

Сердце и душа томятся жаждой, тАФ

В них дано не зренье ль мне двойное..

Я угадываю сквозь шептанья

Тонкий очерк голосов летийских.

(Поль Верлен, перевод Ф.Сологуба)

Поэт ни в чем не находит радости и смысла. Действительность тАФ хаос и мука:

Огромный, черный сон

Смежил мне тяжко вежды.

Замри, ненужный стон,

Усните, все надежды!

Кругом слепая мгла,

Теряю я сознанье,

Где грань добра и зла..

О, грустное преданье!

(Поль Верлен, перевод Ф.Сологуба)

Верлена поэтому решительно ничто не радует на земле: ни природа, ни искусство, ни любовь, ни человек: ВлЧто мне добро и зло, и рабство, и свобода! Не верю в бога яВ». Безысходна судьба Влчелна забытого, скользящего по воле бурных волнВ».

В этой связи следует назвать еще одну черту французского символизма: космополитизм. К нему закономерно приводит игнорирование действительности, обращение к иррациональной основе Влчеловека вообщеВ» тАФ вне эпохи, места, времени. С этим мы встречаемся еще у Бодлера. В поэме в прозе ВлЧужестранецВ» он объявлял, что поэт не любит и не знает Влни отца, ни матери, ни сестры, ни братаВ», ему неизвестен смысл слова ВлдругВ» и неведомо, Влв каких широтах находится родинаВ». На земле поэт тАФ ВлчужестранецВ», которому все ненавистно или чуждо, и остается любить лишь Влоблака.. облака, которые проходят.. там, наверху.. чудесные облакаВ».

Поэтика французских символистов целиком вытекает из перечисленных положений и является, в сущности, продолжением поэтики Э. По и особенно Бодлера. Это крайний импрессионизм как выражение вечно смятенного сознания; недосказанность, намеки, оттенки слов без отчетливых определений; сложная метафоричность и символика; господство музыкального начала (заменяющего подчас логику художественной мысли) и произвольное приписывание звукам имманентного значения (ВлЦветной сонетВ» Рембо); непонятность языка, возведенная в принцип; наконец тАФ антидемократизм, изысканный ВларистократизмВ» всей этой поэзии. Сущность такой поэтики хорошо выражена Верленом в известном его стихотворении ВлИскусство поэзииВ», в котором подчеркнута еще раз общая ее устремленность:

Стихи крылатые твои

Пусть ищут за чертой земного

Иных небес, иной любви.

Теперь можно ответить на поставленный выше вопрос о собственно литературных влияниях на русских символистов. И ответ опять придется давать дифференцированно: отдельно в отношении всего русского символизма, и отдельно тАФ в отношении теургов.

Целиком приняли русские символисты (и старшее, и младшее поколение) поэтику западных мастеров. Брюсов поэтому справедливо отмечал, что и поэтическое искусство Тютчева как виднейшего русского предшественника символизма идет от Запада. Действительно, поэтика всего русского символизма (начиная с понимания существа символа как искания, по словам Верлена, Влза чертой земного иных небес, иной землиВ»)тАФэто все та же поэтика намеков, недосказанности, ВлсоответствийВ» между реальным и ВлиномирнымВ», сложной метафоричности, превалирования музыкального начала и т. п.

Далее можно отметить тАФ уже в отношении только старших символистов, тАФ что все их основные темы и мотивы в той или иной мере повторяли французский символизм. Это воспевание крайнего индивидуализма и произвола ВлЯВ», стоящего вне всяких законов; неприятие реального мира тАФ тюрьмы; устремленность в ВлзапредельноеВ»; апелляция к ВлэкстазуВ» мигов, мечты; стремление к Влтому, чего нетВ» (Гиппиус), воспевание анормального, порочного, Влкорня человечества больногоВ» (Минский, Сологуб). И это, наконец, тот же космополитизм, метания ВлЯВ», не знающего ни братьев, ни сестер, ни отца, ни родины.

Вяч. Иванов тоже признавал, что это поколение было творчески несамостоятельным, хотя, считает Иванов, то был лишь Влкороткий промежутокВ»: промежуток Влчистого эстетизма, нигилистического по миросозерцанию, эклектического по вкусу и болезненного по психологииВ». Но позже, с появлением теургов, утверждает Иванов, Влистинный символизмВ» полностью вернулся Влна русскую почвуВ».

Так ли это, однако? Отошли ли от западных влияний и пришли ли к национальным истокам теурги, а также позднейший Мережковский и его единомышленники?

В отношении теургов верно то, что они отвернулись от Влболезненной психологииВ» старшего поколения и создали поэзию, в которой пытались заменить индивидуализм ВлсоборностьюВ», неопределенность устремлений в ВлиномирноеВ», верой во Влвторое пришествиеВ», пессимизм в отношении реальной действительности религиозным оптимизмом. Иначе говоря, они отвергли основные темы и мотивы старшего поколения, непосредственно шедшие от французского символизма.

Но, с другой стороны, приход ВлНового ХристаВ» в духе Вл. Соловьева теурги, как мы видели, связывали с Ницше (А. Белый), с греческой античностью (Вяч. Иванов); их эстетика все так же исходила из агностицизма Канта; тема спасительной ВлВечной ЖенственностиВ» явно перекликалась с немецким романтизмом, прежде всего, с Новалисом; наконец, теурги (Белый) ВлдополнялиВ» свое учение теософией немца Штейнера.

Таким образом, западные истоки и влияния существенным образом сказывались и у теургов. Несколько иначе обстоит дело с Мережковским и его ближайшими единомышленниками (Гиппиус, Философов). Критики-современники постоянно обвиняли Мережковского в переменчивости взглядов Влпо последней модеВ». Сам Мережковский, однако, считал свое творчество единым. Это Влне ряд книг, тАФ писал он в предисловии к собранию своих сочинений,тАФ а звенья одной цепи, части одного целогоВ», хотя автор и переживал Влбезысходную муку противоречий, шел к соединению через раздвоенияВ».

Однако при всех этих переменах Мережковский в одном был неизменен: он всегда был религиозен. И в этом, собственно, и заключается ВлединствоВ» его творчества. В чем же суть концепции Мережковского (художественно наиболее полно выраженная в трилогии ВлХристос и АнтихристВ», теоретически тАФ в многочисленных статьях и книгах)?

Историческое христианство, утверждает позднейший Мережковский, тАФ пройденная ступень, ибо оно аскетично и противоречиво. С другой же стороны невозможно, по Мережковскому, жить Влбез ХристаВ», так как это приводит к господству ВлчертаВ», к Влцарству мещанстваВ», Чичиковых и Хлестаковых (куда автор причисляет и пролетарское социалистическое движение тАФ ВлВавилонскую башню социал-демократии тАФ всемирное и вечное царство ЧичиковаВ»).

И вот, в противовес Христу ВлПервого ЗаветаВ», а также своеволию ВлязычестваВ» и ВлмещанстваВ», Мережковский проповедует Влпоследнее откровение Третьего ЗаветаВ». Здесь Влантиномия личности и общества, анархизма и социализма разрешается в совершенном соединении Богочеловека с БогочеловечествомВ» и достигается, наконец, Влсовершенный синтез безгранично свободной личности и безгранично свободной общественности.. тысячелетнее царство святых на земле, в новом Иерусалиме, Граде Возлюбленном, в том самом, который возвещается в АпокалипсисеВ».

В концепции о ВлТретьем ЗаветеВ» непосредственно западных влияний нет. Она основана на Библии, Апокалипсисе, учении Христа, которые Мережковский считает национально-русскими.

Итак, вопрос о западных влияниях на русский символизм нельзя решать однозначно. Здесь по-разному (в различные периоды и у различных художников), очень причудливо, а нередко и противоречиво переплетались общефилософские и собственно литературные влияния. Поэтому-то и сами символисты и их критики, подчеркивая отдельные стороны сложного явления, по-разному и осмысливали проблему. Мережковский и теурги настаивали на самобытно-национальных корнях символизма, противопоставляя их Западу. Конкретно такой национальной основой объявлялись христианско-религиозные начала, искони, мол, свойственные русской литературе и русскому народу. Их они и продолжают. Что же касается того нового, что они сюда внесли, то младосимволисты видели его в теургии, Мережковский тАФ в ВлТретьем ЗаветеВ».

Однако, по сути дела, различия между теургами и Мережковским не было. Это лишь по-разному трактовавшееся единое, модное в те годы, Влновое религиозное сознаниеВ». Коренное свое единство сознавали не только символисты и их друзья, но и все вообще ВлрелигиозникиВ» того времени. Не случайно поэтому соловьевско-теургическую и антропософскую концепцию ВлСеребряного голубяВ» и ВлПетербургаВ» одинаково приветствовали как раскрытие глубочайших Влоснов русской душиВ» и Мережковский, и Бердяев, и Вяч. Иванов, и Аскольдов..

Теурги и Мережковский одинаково утверждали, что их творчество национально и народно потому, что продолжает, дескать, дело всей великой русской литературы, которая, как и символизм, в основе своей тАФ религиозна.

Не может, однако, быть никакого сомнения в том, что все эти рассуждения и домыслы тАФ полнейшее извращение и сущности Влдуши русского народаВ», и сущности русской литературы. Лучшее свидетельство тому знаменитые слова В. Г. Белинского: ВлПо-вашему, тАФ писал Белинский Гоголю, тАФ русский народ самый религиозный в мире: ложь! Основа религиозности есть пиетизм, благоговение, страх божий. А русский человек произносит имя божие, почесывая себе.. Он говорит об образе: годится тАФ молиться, а не годится тАФ горшки покрывать. Приглядитесь попристальнее, и вы увидите, что это по натуре глубоко атеистический народВ». В. И. Ленин считал религиозность и христианское смирение чертами отсталости, той ВлпатриархальностиВ» русского народа, которая была воспитана в нем веками рабства и использовалась господствующими классами, чтобы, говоря словами Белинского, Влименем ХристаВ» оправдать эксплуатацию, кнут, насилие. Религия - одна из самых гнусных вещей, какие только есть на светеВ»,тАФ писал Ленин. И корни ее не в какой-то внеисторической особой Влрусской душеВ»: ВлСоциальная придавленность трудящихся масс, кажущаяся полная беспомощность их перед слепыми силами капитализма.. тАФ вот в чем самый глубокий современный корень религииВ» тАФ учил Ленин. Реальные же исторические Влусловия жизниВ» тАФ все более развертывающаяся в стране классовая борьба тАФ неизбежно порождают даже у самых отсталых слоев народа, где еще господствовала Влбессознательная, рутинная религиозностьВ», революционную сознательность.

Теурги, Мережковский и КВ° выдавали реакцию за прогресс. Они выдавали средневековье, победоносцевскую Россию, Влподмороженную лет на стоВ», за ее ВлсветлоеВ» будущее. Таков был объективный смысл их метафизики, как, впрочем, смысл всех течений так называемого Влнового религиозного сознанияВ».

Правда, символисты в своих выступлениях постоянно подчеркивали, что нельзя, ошибочно связывать их с реакцией и Победоносцевым. Более того: они утверждали, что революция без религии тАФ немыслима, революция по своей природе религиозна и, стало быть, они тАФ революционеры. В специальной статье, посвященной этому вопросу, Философов писал: ВлВсякая революция есть факт не только социального и политического порядка, но и факт порядка мистического. Революция тАФ всегда акт веры, проявление веры в чудо: вера в действииВ». А поэтому Влможно утверждать, что пересмотр религиозной проблемы (т. е. утверждение Влнового религиозного сознанияВ».тАФ И. М.)естъ законное детище не реакции, а революцииВ».

Разоблачая эту хитроумную софистику, В. И. Ленин писал, что революционный пролетариат борется Влсо всяким средневековьем, а в том числе и со старой, казенной религией и со всеми попытками обновить ее или обосновать заново или по-иномуВ». Подлинная же причина появления на сцене всех этих новых религиозных исканий в том, что Влполицейская религия уже недостаточна для оглупления масс, давайте нам религию более культурную, обновленную, более ловкуюВ».

Такой более ВлловкойВ» религиозно-идеалистической системой взглядов были, кстати оказать, и идеи ВлВехВ», этой Влэнциклопедии либерального ренегатстваВ», опубликованной виднейшими тогда кадетствующими публицистами и философами. Но ведь, подчеркивал Ленин, Влистинная мысль ВлВехВ» ровно ничем не отличается от истинных мыслей Победоносцева. Победоносцев только честнее и прямее говорил то, что говорят Струве, Изгоевы, Франки и К°». И решительно то же можно сказать о теургах и Мережковском ВлТретьего ЗаветаВ». Они были одной из групп единого религиозно-реакционного лагеря, небольшой группой рафинированной интеллигенции, совершенно оторванной от народа, чуждой ему, творящей свои ВлконцепцииВ» за письменным столом. Впрочем, в этом признавался сам Мережковский. В исследовании ВлЛ. Толстой и ДостоевскийВ» он писал, что проповедники Влнового религиозного сознания тАФ ничтожная горсть русских людейВ», для которых Влжизнь народных глубин.. тайнаВ».

Мы вправе сделать следующий вывод: новейшая формация русского символизма выдвигала в качестве самобытных и национальных своих особенностей (а заодно и в качестве исконно национальных особенностей русского народа и русской литературы) религиозно-мистические начала. При этом они были убеждены, что разрешают глубочайшие противоречия русской и даже мировой истории, неся Влосвобождение мира именем ХристаВ». Иначе говоря, субъективно они осмысливали свою деятельность как борьбу за великие гуманистические идеалы.

Однако все обстояло совсем не так. Объективно они представляли своеобразный вариант общего, модного тогда реакционного течения и с этих позиций ложно истолковывали и Влдушу русского народаВ», и русскую литературу.

Вместе с тем по своим философским истокам (иррационализм, апелляция к ВлинтуицииВ», экстазам, подновленной религии, мистике, теософии) позднейшие русские символисты, как и ранние, исходили, несомненно, начиная с кантианства, из различных западных, лишь несколько деформированных учений.

Но значит ли это, что русский символизм не имел решительно ничего самобытного? Значит ли это, что от начала до конца это течение было только подражательным? Такой вывод был бы неверен.

Сравнительно с западными, русские символисты с первых же своих шагов осмысливали человеческое ВлЯВ» философски. То, что у западных символистов поэтически и импрессионистически только констатировалось и, по слову А. Луначарского, было лишь выражением Влпотемок собственного духаВ», у русских символистов (уже первого призыва) возникало в осознанной философской концепции.

Кстати сказать, философичность как характерную черту русского символизма отмечал и В. Я. Брюсов. ВлСимволисты,тАФ писал он, тАФ обратились к выражению общих идей. Символисты требовали, чтобы писатель, поэт, был вместе с тем и философом, мыслителемВ».

Вторая особенность русского символизма, касающаяся уже главным образом позднейшей его формации, тАФ субъективные стремления некоторых его представителей к гуманизму. Однако переведенный в область мистики, гуманизм этот превращался в свою противоположность. Реакционность этой метаморфозы прекрасно вскрыл еще Белинский (в том же ВлПисьме к ГоголюВ»): ВлРоссия видит свое опасение,тАФ писал он,тАФ не в мистицизме, не в аскетизме, не в пиетизме, а в успехах цивилизации, просвещения, гуманности. Ей нужны не проповеди. не молитвы.. а пробуждесние в народе чувства человеческого достоинства.. права и законы, сообразные не с учением церкви, а со здравым смыслом и справедливостьюВ».

Вместе с этим смотрят:

"Ave Maria" Шуберта

"God Save The King" или "Боже, царя храни"

"Quo vadis": проекцiя на сучаснiсть

"Болеро" Равеля

"Звезды" немого кино и русская мода 1910-х годов