Православие и современная культура

Олеся Николаева

На смену монолитной советской культуре закономерно пришла культура калейдоскопическая и эклектичная. И тем не менее корни ее, при всей оппозиционности тАФ и идеологической, и стилистической тАФ режиму большевиков, уходят в советскую почву. Ибо хотя, как сказал поэт, Влсвое родство и скучное соседство мы презирать заведомо вольныВ», родство все же остается родством.

Мифоритуальный характер советской культуры

История идей упирается в историю чувства, историю ментальности человека. Ход ее имеет зигзагообразный рисунок и напоминает траекторию маятника, в амплитуде которого крайней точке рационализма и прагматизма соответствует последующий накал романтизма и сентиментализма: так, эпоха Просвещения, с ее доминантной установкой на возможности человеческого разума, сменяется эпохой романтизма, растворенного в мистических исканиях Александровской эпохи, та, в свою очередь, уступает место русскому вульгарному утилитаризму и нигилизму, на смену которому приходит народничество с его мечтательностью, патетикой и морализмом и, наконец, марксизм, претендующий на онтологизм, универсализм и мессианство и т. д.

На смену монолитной советской культуре закономерно пришла культура калейдоскопическая и эклектичная. И тем не менее корни ее, при всей оппозиционности тАФ и идеологической, и стилистической тАФ режиму большевиков, уходят в советскую почву. Ибо хотя, как сказал поэт, Влсвое родство и скучное соседство мы презирать заведомо вольныВ»(1), родство все же остается родством.

Мощная и сильная советская культура была культурой функциональной и оформительской по существу, ибо она Влв художественных образахВ» оформляла советскую идеологию и воспитывала Влнового человекаВ»: железного борца и строителя коммунизма.

Как ни странно, но вымороченный М. Горьким (совместно с критиком Б. Кирпотиным) метод Влсоциалистического реализмаВ» действительно существовал. За реализм, правда, выдавался приукрашенный натурализм или же своеобразный классицизм, декларирующий себя как метод ВлжизнеподобияВ» и создающий образ такой реальности, где идеологически сконструированное ВлдолжноеВ» выдается и принимается за действительное.

Под ВлжизненностьюВ» произведения понималось наличие в нем житейских реалий, узнаваемых деталей и персонажей Влс лицами прохожихВ», воспроизводящих обобщенный образ простого советского человека, этого Влтипичного представителяВ», призванного в новой жизни быть идейным Влколесиком и винтикомВ» единой госмашины, то есть исключительно функцией социальных, производственных и государственных отношений.

За этой установкой на создание средствами культуры и искусства ВлдублированнойВ» реальности, замешанной на идеальном образе коммунистического завтра, идеологически стерилизованной, лишенной онтологических проблем и психологических конфликтов и при этом претендующей на статус реальности первой и основной, скрывался некий неосознанный оккультный проект. Во всяком случае, элементы оккультного и магического отношения к действительности в советском искусстве были налицо.

Весьма примечателен в этом отношении случай со Сталиным, который наградил Сталинской премией всех актеров, которые играли роли молодогвардейцев в фильме ВлМолодая гвардияВ». Всех, кроме актера, исполнявшего роль предателя Стаховича: тень персонажа никак не позволяла артисту оказаться в числе лауреатов.

Тот же магический взгляд существовал и по отношению к вестнику, приносящему дурную весть: гонец должен был понести за нее кару. Такой дурной вестью была информация о реальных беззакониях и злодеяниях советской власти и ВлоргановВ». Негативная информация называлась Влантисоветской пропагандойВ», и тот, кто ее разглашал, делался государственным преступником; и не только: такая информация, негативная (ВлклеветническаяВ») по отношению к большевистскому переустройству мира, представлялась куда более опасной, чем реальное социальное бедствие, будь то голод или война,тАФ и то и другое могло иметь место в жизни советского государства без ущерба для той ВлдублированнойВ» реальности, в которой оно мыслило свое бытие. Но магическое отношение к произнесенному слову (вспомним советские заклинания) превращало любые Влклеветнические измышленияВ» в онтологическую угрозу, поскольку они ставили под сомнение именно эту реальность, а она-то и была призвана выступать в качестве первичной и даже идеальной.

Из этих же неосознанных оккультных соображений цензурой вымарывалось или запрещалось всякое художественное слово, всякая картина, всякое музыкальное произведение, которые с т и л и с т и ч е с к и (ВлУ меня расхождения с Советской властью стилистическиеВ» тАФ А. Синявский) не вписывались в общий замысел той сконструированной реальности, в которой, вопреки реальности подлинной, предлагалось советскому человеку благоденствовать, то есть бороться и строить: любой диссонанс в ней, а тем паче ее переосмысление грозили советскому государству катастрофой.

Парадокс в том, что власти тАФ партаппаратчики и чиновники, поддерживаемые мощнейшей армией и службой госбезопасности, защищенные Влжелезным занавесомВ» тАФ действительно боялись горстки владеющих пером беззащитных советских интеллигентов.

Это, однако, не значит, что советская литература была начисто лишена вымысла тАФ научная фантастика или революционная романтика, если их логика соответствовала духу Влсветлого будущегоВ» страны Советов, смело вливались в потоки советской литературы.

Язык литературы, помимо патетической лексики, был языком разговорным, бытовым, функциональным. Собственно, именно этот язык и был пригоден для создания иллюзии жизнеподобия советской литературы. ВлКак дышит, так и пишетВ» или Влкак дышу, так и пишуВ», на разные лады безо всякого плагиата Влвыданное на-гораВ» самыми разными авторами тАФ десятками, сотнями! тАФ объясняется ведь не только лежащей на поверхности рифмой, но и самим ключом к советскому творчеству: советский творец тАФ плоть от плоти и кровь от крови советского трудового народа.

Советские писатели в своей массе тАФ это поменявшие профессию крестьяне и люмпены, рабочие и колхозники, монтажники и высотники, летчики и моряки, химики и врачи. Поведенчески, однако, они почти ничем не отличались от народа, из которого вышли. И даже сознание собственной значимости, хотя и наложившее определенный отпечаток на их поведение и речь, тем не менее вполне соответствовало строгим канонам советской жизни.

Советская культура была создана по типу мифоритуальной структуры, где в качестве тотема выступала Влнародная власть большевиковВ», во главе которой стоял Влсимволический отецВ» Ленин (Сталин), в качестве ритуальной оппозиции выступали Влвраги народаВ», ВлинициациейВ» служили ритуалы приема в октябрята, пионеры, комсомол и партию, оказывающие свои Влмагические воздействияВ» на ВлпосвященныхВ», в результате чего повышался их духовный и социальный статус. По сути, партийная сознательность и идеологическая бдительность, диктовавшие определенные мыслительные стандарты и поведенческие нормы, призваны были служить инструментом тотемической идентификации.

В эпоху зрелого социализма о личностном поведенческом умысле как части художественного творчества можно говорить лишь в связи с ВлоттепельюВ» и зарождением богемной среды и богемной жизни, когда само поведение становится неотъемлемой, если не доминантной, частью творчества тАФ Влтворческой жизньюВ».

ВлТворческая жизньВ» состоит теперь в неприятии режима, в противостоянии идеалу советского Влнового человекаВ» с его моралистическими установками и огульном западничестве: Влджентльменский наборВ» интеллигента ВлоттепелиВ» тАФ это портрет Эрнста Хемингуэя на стене, ночной черный кофе с непременными сигаретами, американские джинсы, купленные у спекулянтки, и бесконечная череда адюльтеров и пирушек: вольные артистические бдения.

Здесь, в недрах этой богемы, часть которой благополучно состоялась в качестве советских деятелей культуры, часть тАФ растворилась в эмиграции, а часть тАФ просто спилась, вызревал ВландеграундВ» тАФ подпольное, ВлподземноеВ» течение, которое в России вынырнуло на поверхность в эпоху ВлперестройкиВ» и ВлгласностиВ» и к концу ХХ века сделалось доминирующим и известным под названием п о с т м о д е р н и з м а.

Диктатура плюрализма

Можно без преувеличения утверждать, что мы живем в постмодернистскую эпоху, имея при этом в виду, что постмодернизм есть не столько общекультурное течение, сколько определенное умонастроение или, как определил его Умберто Эко, Влдуховное состояниеВ»(2).

Постмодернизм предполагает прежде всего антиуниверсализм. Он отвергает любую систему как таковую, будь то вероучение, объяснительная схема или обобщающая теория, претендующая на обоснование закономерностей мира. Постмодернизм видит в построениях такого рода Влшоры догматизмаВ», которые и пытается уничтожить. Догматизм, в свою очередь, представляется ему угрозой метафизики, особенно ненавистной постмодернистскому сознанию. Под метафизикой оно понимает сами принципы причинности, идентичности, Истины. Ни Царству Небесному, ни платоновскому миру идей как таковым нет места в постмодернизме.

Вместо единой абсолютной Истины здесь выступает некая множественность относительных, частных ВлистинВ», призванных к мирному сосуществованию и взаимному приспособлению в рамках плюралистического пространства. Коль скоро все противоречия ВлистинВ» могут быть сняты посредством их примирения, в мире больше нет места тайне или хотя бы секрету. Все секреты могут быть объяснены. Ибо, в противном случае, если с тайны не может быть сорван покров и если постмодернистскому сознанию так и не удастся поглумиться над ее наготой и доступностью, она может таить угрозу личности и быть для нее ВлрепрессивнымВ» орудием.

Такое скрытое орудие подавления постмодернизм видит в любом проявлении традиционной религии с ее тайнами (Таинствами), универсальностью, догматикой, иерархией и стилем.

Любому стилю постмодернизм предпочитает эклектику, насаждающую принципиально несерьезное, игровое и ироничное отношение к духовным и культурным ценностям, а также полное разрушение эстетики как метафизического принципа. За этим, как пишет Борис Парамонов в своей книге ВлКонец стиляВ», стоит его Влневерие в субстанциальность, взаправдашность, реализм святости, красоты и моралиВ».(3) Этот автор отождествляет постмодернизм с понятием демократии. Демократия же как культурный стиль тАФ это отсутствие стиля. ВлСтиль противоположен и противопоказан демократии.. Стиль системен, целостен, тотален, тАЬвыдержантАЭВ».. стиль Влантиприроден.. организован, культурен.. стиль тАФ это выдержанность организации, осуществленная энтелехияВ».(4) В то время как постмодернизм тАФ Влэто нечто, во всяких культурах и манерах считавшееся неудобьсказуемым, подавлявшееся цензуройВ».(5)

Нормой в постмодернизме становится не прозреваемая ценность, не интуиция идеального бытия, не заповеди Божии, а рационалистически внедренная в сознание идея (например, права человека), либо конкретное воплощение этой идеи: прецедент, одобренный общественным мнением и натурализованный, то есть мифологизированный (например, права сексуальных меньшинств).

Однако тут возникает Влвесьма болезненно ощутимая антиномия: понятие права исходит из понятия нормы, а индивидуальный человек, с которым имеет дело постмодернистская демократия, отрицает норму как репрессиюВ».(6) Уподобиться же любой нормативной и стильной эпохе, верящей в онтологически реальное царство идей, кажется для постмодернистской цивилизации угрозой диктатуры: радикальнейшее право человека тАФ право быть собой тАФ понимается ею как возможность жить без ВлрепрессирующейВ» нормы, то есть по законам природы, по воле инстинктов.

Итак, религия, Церковь и культура с их нормами и формами, не дающими материи разбегаться(7) (выражение К. Леонтьева), представляются такой цивилизации механизмами подавления личности. Она стремится к созданию ВлнерепрессивнойВ» тАФ игровой культуры и синкретической религии, в которой бы уживались непреодолимые антагонизмы и противоречия, соблюдающие меж собой принятую сейчас на Западе тактику political correctness (политической корректности).

Political correctness, однако, есть и признание непреодолимости противоречий, и наложение табу на их разрешение. Это, как ни парадоксально, запрет на высказывание своего мнения, если это мнение конфессионально или инокультурно, то есть стилистически организовано и иерархически ориентировано. В конечном счете, political correctness направлена на сглаживание противоречий и смешение культурных и религиозных элементов в едином космополитическом культурном пространстве. Это, однако, практически неосуществимо в свете единой Истины, и создание видимости мира и безопасности (ср.: 1 Фес., 5, 3) достигается ценой рассечения и фрагментации целостных культурных и конфессиональных организмов, дистанцированного, игрового и ироничного отношения к ним.

Однако, несмотря на то что этот принцип призван насаждать в обществе терпимость по отношению к любому инакомыслию и любым религиозным, расовым, национальным и т. п. различиям, он, постепенно становясь чем-то вроде социального ритуала, сам превращается в орудие репрессий, дискриминируя хотя бы тех, кто не желает или не имеет возможности его соблюдать.

Характерен случай с писательницей Татьяной Толстой, произошедший в одном из американских колледжей, где она читала лекции по русской литературе. На занятии, посвященном разбору рассказа Леонида Андреева ВлИуда ИскариотВ», она предложила ученикам ознакомиться с ВлпервоисточникомВ», то есть с Евангелием. За это ей было инкриминировано администрацией колледжа нарушение принципов политической корректности и был сделан выговор за ведение Влрелигиозной пропагандыВ» в светском учебном заведении. Очевидно, что такая перспектива ожидает и Россию, несмотря на то что русская история неотделима здесь от истории Русской Церкви, а русская культура тАФ от Православия.

Таким образом, идеологический диктат советской поры, с его детерминированными приоритетами и декларируемыми морально-нравственными ориентирами, на наших глазах сменяется диктатурой плюрализма, произволом иронии и игры и неизбежным императивом вывернутой наизнанку реальности. Однако манифестация непричастности к подлинной реальности есть форма радикального отвержения причастия тАФ и как таинства и как синергии. Этим перекрывается путь к подлинному Источнику жизни тАФ Христу (Я есмь путь и истина и жизнь тАФ ср.: Ин. 14, 6).

В связи с этим особый статус приобретает постмодернистское ВлничтоВ» тАФ виртуальная реальность, создание которой сопровождается умерщвлением больших идей, высоких смыслов и сверхличных ценностей. Смерть становится механизмом стратегии постмодернизма, опирающейся на ницшеанское мироощущение Влсмерти БогаВ».

Из этого следует, что ангел равнозначен и равновелик демону, благодать неотличима от наваждения и прелести, живое равноправно с мертвым, подлинное равноценно искусственному, сакральное амбивалентно профанному, ибо все представлено в равном достоинстве и равном ничтожестве в пространстве постмодернистской цивилизации, образующем одновременно и свалку, и супермаркет, и всемирную электронную выставку тАФ интернет.

Андеграунд как новый истеблишмент

Одной из особенностей постсоветской эпохи является изменение статуса массовой культуры и ее поистине колонизаторская экспансия. Массовая культура существовала и в советские времена, но занимала ВлнизовуюВ» нишу, которая оставалась уделом профанов и которая могла быть удостоена, в лучшем случае, снисходительной (Влпусть себе живет!В») гримасы со стороны советской интеллигенции. Однако, в силу общественных тенденций и новых технологий СМИ, она получила колоссальное распространение, диктуя обществу свой язык и навязывая свои стереотипы сознания. Фактически она сделалась нашей средой обитания.

В то же самое время, возникнув на подмостках истории в качестве ВлассенизатораВ» советских идеологем, мифологем, деклараций, словесных штампов и советской стилистики как таковой, андеграунд, начинавший свою деятельность действительно Влв подпольеВ» тАФ в подвалах и на чердаках, в дворницких и коммунальных комнатах, в малогабаритных квартирках и мастерских, а главное тАФ своей эстетикой, своим противостоянием официозу и рассчитанный на это подпольное существование и прозябание, вдруг поднялся так высоко, что и сам сделался официозом и истеблишментом, любопытным образом сочетая в себе массовую и элитарную культуру.

При некоторой сложности сопоставления этих культурных слоев у них обозначаются сходные фундаментальные установки, позволяющие находить между ними некое сродство. Прежде всего тАФ это борьба с национальными традициями, которые искаженно, имплицитно, порой бессознательно, присутствовали даже в обезбоженном советском сознании. Унаследовав именно это обезбоженное сознание, новая культура, вслед за марксистами и ленинцами, поставила в центре мироздания человека, взятого, однако, во всей его частности и случайности, и самовластно наделила его всевозможными правами и свободами.

Человек, наделенный свободой, имеет право на ее осуществление. Человек имеет право по собственному усмотрению распоряжаться своей душой: то есть служить каким угодно богам, демонам, самому себе или вовсе не служить никому, он имеет право эту душу продать, заложить и т. д.

Человек имеет право на свое тело: он может его отдать в пользование, продать, разукрасить многоразличными вкраплениями в виде татуировок и серег, изменить сексуальную ориентацию и даже саму половую принадлежность, и, наконец, он может его просто убить.

И наконец, человек имеет право на собственную жизнь, будучи при этом уверенным в своей полной безответственности. Все это есть его частное дело, его privacy.

Поставив человека в самый центр бытия и санкционировав его на самое страшное право, о возможности которого не без душевного трепета догадывался еще Николай Ставрогин, тАФ право на бесчестье, Влновое сознаниеВ» соответствующим образом симулирует создание вокруг индивидуума такого мира, в котором это право перестало бы быть чем-то зазорным.

Определяя эпоху, в которую мы живем, как постмодернистскую, следует иметь в виду, что постмодернизм, повторяем, есть не столько какое-то культурное течение или направление искусства, сколько новый тип мироощущения, общекультурное сознание, тип мышления и восприятия.

По логике постмодернизма (Влпосле новогоВ»), история искусств как смена стилей закончена. Наступила эпоха метаискусства, метаязыка, способом чтения которого этот постмодернизм и является. Он в одинаковой мере равнодушен как к традиционализму (искусству, опирающемуся на старые образцы), так и к авангардизму (искусству, устремленному к новым формам) самим по себе, но и то и другое создают для него единое культурное пространство, лишенное каких-либо приоритетов. В этом пространстве все является лишь материалом для его интерпретаций, для его словесных, изобразительных инсталляций (в переводе с англ. тАФ устройство, установка, монтаж, сборка).

Но закончена не только смена стилей, но и сама история: она зашла в Влтоталитарный тупикВ»(8), и теперь нужны Влальтернативные понятия, чтобы сбить историю с ее мерного шага, нужны интервенции Влдругого мышленияВ», даже Влбезумного мышленияВ».. Так развертывается целый веер альтернативных наук, вер, искусств, языковых моделейВ».(9)

Такое сознание аннигилирует прошлое и упраздняет будущее тАФ значимым является только настоящее, ВлактуальноеВ», ВлметаисторическоеВ»: в нем нет ни нового, ни старого, но все может быть привлечено и использовано для карманных нужд текущего момента. Контекст делается важнее текста, творчество подменяется произвольной интерпретацией уже сотворенного, и это перетолковывание уже существующего становится преимущественным видом деятельности постмодернизма.

Это означает прежде всего размывание всяких границ тАФ культурных, этических, эстетических, религиозных, церковных. Это означает опрокидывание всех ценностных иерархий и уравнивание Влв правахВ» самых разнородных сущностей и предметов. Собственно, никакой вертикали в этом мире больше не существует: сакральное профанируется, профанное эстетизируется, возвышенное редуцируется, а низкое обретает статус нормального.

В этом Влкультурном пространствеВ» иерейский крест демократично соседствует с трезубцем и козлиным хвостом, попадая в единый ВлтекстВ» какого-нибудь современного писателя или делаясь атрибутами видеоклипа. Но главное все же то, что в таком же неумолимом равноправии они существуют в сам`ом постмодернистском сознании.

Любопытно и то, что постмодернизм, используя материал и технику массовой культуры (эстрадных песен, Влмыльных оперВ», рекламы и т. д.) и наделяя свои тексты рекламной привлекательностью, гарантирующей потребительский спрос, вместе с тем своей иронической трактовкой этих сюжетов и приемов апеллирует к элитарному сознанию. Однако любая пародия всегда имеет в виду некую норму, во имя которой она либо превращает в гротеск пародируемые предметы и стили, либо создает для них неадекватный контекст.

Поскольку такой нормы для постмодернизма не существует, пародия становится тотальной: из литературного приема она превращается в мировоззренческий метод.

Еще в 1908 году А. Блок называл иронию болезнью, сродни душевным недугам. Путь иронии Влначинается с дьявольски-издевательской, провокаторской улыбки, кончается тАФ буйством и кощунствомВ».(10)

ВлПо ту сторону добра и злаВ»

Модель постмодернистского мира воспроизводит не так давно открывшийся в Москве небольшой магазинчик ВлПуть к себеВ», предлагающий потребителю весь Влджентльменский наборВ» нового человека. На небольшом пространстве, то есть подряд, там выставлены для продажи:

шарики для медитации,

хлеб с отрубями,

освященное масло из Иерусалима,

камни,

пасхальные яйца,

ковбойские шляпы, ремни, рубашки, джинсы,

песочные часы,

гороскопы,

жития византийских святых,

кассеты с классической музыкой,

жилетки с восточными узорами,

эоловы арфы,

благовония,

мороженое,

колокольчики,

плетеная мебель,

бусы,

учебники по хиромантии,

сигареты,

прохладительные напитки,

качели,

ракушки,

статуэтки Будды,

гамаки,

книги по магии,

постный майонез,

клетки для птиц,

книги о вкусной и здоровой пище,

объявления о предстоящих перформансах и т. д.

Собственно говоря, это и символизирует то Влновое религиозное сознаниеВ», которого чаяли религиозные философы начала века и которое знаменует собой наступление новой Влэры ВодолеяВ» тАФ New Age.

Один из теоретиков постмодернизма В. Курицын так и считает, что постмодерну сопутствует наступление Влэнергетической культурыВ», которую можно сопрягать и с пневматосферой о. Павла Флоренского, и с ноосферой В. И. Вернадского, и с одухотворенной материей Даниила Андреева. Можно констатировать, что в некотором смысле эпоха New Age уже пришла.

В религиозном смысле это есть эпоха неоязычества, с его смешением самых разных богов, ритуалов, символов, Влхаризматических фигурВ» и мистических практик. В общекультурном смысле это есть эпоха постмодернизма. В политическом тАФ плюрализма и интегрирования в единое космополитическое государство. В экономическом тАФ рыночной экономики, ориентированной на каприз потребителя. В этическом тАФ Влобщечеловеческих ценностейВ», провозглашающих полную эмансипацию личности от всех Божиих заповедей. В эстетической тАФ принципиального бесстилья.

Эклектика становится здесь методологией, если не новой онтологией. Изгнание из культуры стиля и нормы приводит к замене ценностной вертикали на горизонталь. Лестница Иаковля, по которой восходят и нисходят Ангелы Божии (см.: Быт. 28, 10тАУ12) и Дух Святый возводит праведников от силы в силу (Пс. 83, 8) и от совершенства к совершенству, ныне поваленная на землю, превращается в горизонтальную модель супермаркета и шоу-бизнеса, где Священное Писание соседствует с порнографией, стыдливо называемой эротикой, и где самые разноcортные и разнородные вещи присутствуют в равноценности бессмыслицы и актуальности. Такая прибитая к земле культура ориентирована на обслуживание таких же копошащихся в прахе земном первичных инстинктов человека. Разрушение традиционных ценностных установок, организующих хаос, компенсируется здесь созданием новой мифологии, впрочем, как и новой идеологии.

Критерии становятся уделом субъективизма: Влнравится тАФ не нравитсяВ». Оппозиции ВлдобраВ» и ВлзлаВ», ВлхорошегоВ» и ВлплохогоВ», ВлхудожественногоВ» и ВлбездарногоВ» снимаются, на их месте водворяется новая пара: Влинтересное тАФ неинтересноеВ». Злое, плохое и бездарное, таким образом, получают шанс состояться в качестве ВлинтересногоВ». Показателен в этом смысле глагол, обозначающий такое воздействие на сознание, которое получает желаемый результат, тАФ ВлработаетВ». ВлНо это тАФ работает! (But it works!) тАФ восклицает какая-нибудь дама, посетив сеанс спиритизма. ВлЭто тАФ работает!В» тАФ приводит в качестве довода молодой человек, побывав у экстрасенса. ВлЭто тАФ работает!В» тАФ исчерпывающе объясняет поклонница постмодернистского искусства. Глагол этот, безусловно, вскрывает природу отношений между субъектом как ВлпотребителемВ» всякого рода воздействий и ВлработающимВ» объектом с его провокационным и суггестивным характером.

Что же все-таки представляет собой это ВлинтересноеВ»? В авангардизме, рассчитанном на эффект провокации и эпатажа, таковым являлась сама по себе неприемлемость какого-либо сообщения или явления. Однако по мере ангажированности авангардного искусства эта ВлнеприемлемостьВ» переставала служить Влзнаком качестваВ», делаясь шаблоном, и уже сама кодифицировалась как ВлнормаВ», ВлприемлемостьВ» и ВлприятностьВ», то есть штамп.

По всей видимости, ВлинтересноеВ» для постмодернизма состоит уже не столько в ВлнеприемлемостиВ» как таковой, а в создании эффекта неадекватности ожидания (восприятия) и явления (предмета). Такая неадекватность может возникнуть тогда, когда хорошо известный предмет, явление, цитата помещены в совершенно несовместимое с ними окружение и соседство, призванное их обессмыслить и придать им новое значение. (Например, архиерейская панагия на экстрасенсе, который к тому же держит на руках черную кошку в качестве Влэнергетической защитыВ».)

New Age, как и постмодернизм, лежат уже Влпо ту сторону добра и злаВ» именно в ницшеанском смысле. Человек со всеми его ВлправамиВ» претендует на то, чтобы стать сверхчеловеком и воссесть на месте Бога, которого он убил. Его ВляВ» во всех его модусах и падежах есть единственное мерило этого мира, религии и культуры, в которых оно, это ВляВ», выискивает ВлсвоеВ» или приспосабливает нечто для себя. Творчество и служение истине уступили место радикальному манипулированию осколками бытия, которое и провозглашает, и воспринимает себя как реально осуществляемую свободу.

И религия, и культура представляются постмодернистскому мышлению в качестве некоего склада товаров, ВловощехранилищаВ», из которого можно стащить все что угодно и использовать в своих утилитарных целях: цитата является едва ли не главным поводом, провоцирующим собой появление постмодернистского ВлтекстаВ».

Но дело даже не в ней самой по себе тАФ цитатами пронизана вся христианская культура; пушкинский ВлЕвгений ОнегинВ» и начинается со скрытой цитаты: ВлОсел был самых честных правилВ».(11) Суть в том, что цитата перестает быть свидетельством, сообщением: будучи вырванной из своего первоначального контекста и обросшая иным контекстом, она делается знаковой и развоплощается, упраздняя прошлое и обнажая радикальное неверие в возможность творения нового будущего. Например:

Как хорошо У БЕЗДНЫ НА КРАЮ

загнуться в хате, выстроенной с краю,

где я ежеминутно погибаю

в бессмысленном и маленьком бою.

Мне надоело корчиться в строю,

где я уже от напряженья лаю.

ОТДАМ ВСЮ ДУШУ ОКТЯБРЮ И МАЮ

и разломаю хижину мою.

Как пьяница, я на троих трою,

на одного неловко разливаю,

И ГОРЬКО ЖАЛУЮСЬ, И ГОРЬКО СЛЕЗЫ ЛЬЮ,

уже совсем без музыки пою.

Но по утрам под жесткую струю

свой мозг, хоть морщуся, но подставляю.(12)

Итак, постмодернистское сознание обнаруживает себя как сознание знаковое. Но если знак первоначально указывает на некую субстанциальную реальность (как, скажем, в стихах Пушкина и Есенина, которые цитирует поэт Александр Еременко), то в постмодернизме он уже маскирует не что иное, как отсутствие таковой.

ВлСимулякрыВ» постмодернизма

Постмодернистский ВлзнакВ» тАФ это прежде всего отсутствие объекта, этим знаком заменяемого. Место означаемой реальности здесь принадлежит гипотетическому Влкультурному пространствуВ», произвольно смодулированному постмодернистским сознанием и порой оборачивающемуся полным ВлничтоВ».

Это приводит к появлению ВлсимулякровВ» тАФ знаков-обманок, утративших какую бы то ни было реальность и лишь ее симулирующих. Мир, таким образом, делается собранием кажимостей, мнимостей, фантомов сознания. В лучшем случае оно оперирует знаками, намекающими на какие-то узнаваемые идеи. Знаковыми становятся слово, речь, печать, искусство, одежда и даже отдельные люди..

Знаковыми фигурами в постсоветском обществе стали священник Александр Мень и митрополит Иоанн (Снычев), правозащитник Сергей Ковалев и академик Дмитрий Лихачев. Их имена обозначают совокупность определенных идей и указывают на целое направление общественной мысли, как бы это ВлобозначениеВ» ни редуцировало личность его носителя до какой-либо, порой несущественной, стороны его деятельности. Теряя лицо, эти знаковые фигуры становятся функцией и превращаются в орудие идеологических манипуляций.

По этой ВлзнаковойВ» логике тот, кто питает уважение к памяти владыки Иоанна или высказывает критические суждения о некоторых идеях священника Александра Меня, рискует быть автоматически зачисленным в стан антисемитов, а тот, кто назовет нечистоплотным поступок Сергея Ковалева, получившего от Дудаева орден, тАФ в стан коммунистов и врагов свободы. Таким образом, знаковые фигуры начинают играть роль Вллакмусовой бумажкиВ» в системе социальных тестов и становятся атрибутами новых ритуалов.

И тем не менее, а может быть, как раз в силу этого ВлзнаковогоВ» характера современное субъективистское сознание осуществляет свои коммуникативные функции. На этих знаках, в отличие от советской эпохи с ее пропагандистским Влоткрытым текстомВ», построены как современная пропаганда, так и контрпропаганда.. Знаковыми в ней оказываются не только личности, к именам которых она апеллирует для формирования общественного мнения,тАФ позитивного (Пушкин, Сахаров) или негативного (Ленин, Сталин), но и лексика. Так на наших глазах делаются попытки посредством словесных манипуляций внедрить в общественное сознание в качестве синонимов слова: православный и черносотенец, священник и мракобес, Православие и фашизм; таким образом, возможно, в недалеком будущем слово православный будет ассоциироваться в обработанном сознании с ВлфашистскимВ», то есть сделается знаком фашизма. В то же время в качестве позитивного знака набирают потенциал такие определения, как реформаторский и прогрессивный, равно как и весьма туманное словосочетание новое мышление.

Однако столкновения двух знаков это Влновое мышлениеВ» не может выдержать ни в какой мере. Например, ВлпозднийВ» Лев Толстой (положительная знаковая фигура) боролся против Православной Церкви (у Влнового мышленияВ» тАФ отрицательная). Однако тот же ВлпозднийВ» Толстой относился к культуре с нигилистическим утилитаризмом (как раз потому, что боролся с Церковью). Но упаси Боже кого-нибудь даже заикнуться о том, что ВлпозднийВ» Толстой выражает идеи самого плоского обскурантизма, то есть мракобесия.

Новых news-makerтАЩов, то есть тех, кто как бы объективно Влделает новостиВ», находя информацию и выстраивая ее определенным образом, всегда можно упрекнуть в тенденциозности, которая сказывается в самом подборе фактов, уже являющимся их интерпретацией, и в том, какими именно словами они озвучиваются. Претендующие на объективность опросы общественного мнения самой постановкой своих вопросов предполагают и формируют ответы.

В этом отношении любопытна передача ВлПресс-клубВ», в которой журналисты (в основном представители либеральной печати) решают каверзные вопросы. На самом деле их знаковая формулировка уже задает характер ответа. На вопрос ВлНужна ли России Влсильная рукаВ»?В», в котором уже содержится негативный знак (Влсильная рукаВ» тАФ Сталин, террор, лагеря), никто из них, естественно, не мог ответить, что нужна (ибо кому же нужен Сталин, террор и т. д.). Однако вопрос этот был не о Сталине и терроре, а о власти: должна ли власть в России обладать силой или она должна быть бессильной, безвольной, то есть никакой. А если она должна быть ВлникакойВ», то как быть с коррупцией и преступностью, которые берут в этом случае функции власти на себя? Забавно было видеть, как люди, профессионально усвоившие знаковый язык СМИ, пытались, с одной стороны, выкрутиться из той удавки вынужденного ВлтолстовстваВ», на которое их обрек вопрос, а с другой стороны, ни за что не признаться в лояльности по отношению к Влсильной рукеВ».

В советскую эпоху идеологическая пропаганда велась самыми грубыми ВллобовымиВ» методами, даже если это делалось силами искусства. Враги советской власти всегда представали в виде негодяев, воров, распутников, циников. Лица их были явно антипатичны, если не откровенно уродливы. И хотя с образами положительных героев было труднее тАФ в единообразных ВлленинцахВ» всегда был какой-то неэстетический фанатичный элемент (Влзло, особенно политическое, всегда плохой стилистВ», как сказал Бродский(13)) тАФ все же порой их пытались облагородить Влпростым человеческим обаяниемВ». Советская пропаганда не скрывала ни своих целей, ни своих задач, ни своих идеалов тАФ она была бесхитростна и однозначна.

Новая культура, сколь бы она ни клялась в отсутствии идеологической подоплеки, сколь бы ни казалась она аполитичной и социально индифферентной, продуцирует новые идеологемы, рождает новую мифологию, которая постепенно водворяется на месте прежней тАФ большевистской тАФ и создает новые ритуалы.

Как в евангельской притче, в прибранный и пустой дом, из которого был изгнан бес, он возвращается вновь, ведя за собой семерых злейших соратников.

Новая идеология, в отличие от коммунистической и тоталитарной (авторитарной), тАФ анонимна. Это не собственно Влидеология ЕльцинаВ» (или Гайдара, или Чубайса, или Гусинского). Эта идеология по некоторым причинам желает оставаться безымянной. Проще всего было бы назвать ее, вслед за Р. Бартом(14), идеологией капитализма (буржуазности, либерализма), который предпочитает выступать анонимно по причинам своей заведомой непопулярности и того негативного значения, которое это слово имеет в России. Однако в новой нарождающейся российской мифологии вырабатываются некие избыточествующие стандарты мышления, чрезвычайно расширяющие эту идеологическую анонимность. И прежде чем отыскать подлинного анонима, необходимо рассмотреть мифотворческие механизмы новой культуры.

Смерть Автора как Влсмерть БогаВ»

В онтологической модели постмодернистского сознания культура (мир) предстает в виде текста. Литературное произведение отныне тАФ это не авторски организованные слова, своеобразно выражающие Влтеологический смыслВ» (ВлсообщениеВ» Автора-Творца)(15), но Влмногомерное пространство, где сочетаются и спорят друг с другом различные виды письма, ни один из которых не является исходным. Текст создан из цитат, отсылающих к тысячам культурных источниковВ»(16). На смену Автору приходит некто ВлскрипторВ», который занимается чем-то вроде Влигры в бисерВ»: он несет в себе не чувства, мысли, настроения и впечатления, а нечто вроде каталога смыслов, которыми он и жонглирует. Игра смыслами предполагает отсутствие Смысла, и устранение Автора делает напрасными всякие попытки ВлрасшифровкиВ» текста. Мало того, вспомнить об Авторе тАФ значит, попытаться все же наделить текст окончательным значением, придать ему смысл, что равносильно разрушению постмодернистской затеи, для которой текст тем самым ВлзастопориваетсяВ», а письмо ВлзамыкаетсяВ».(17) Таким образом, удаление Автора тАФ это не просто эффект нового письма, это о

Вместе с этим смотрят:

"Ave Maria" Шуберта

"Quo vadis": проекцiя на сучаснiсть

"Болеро" Равеля

"Звезды" немого кино и русская мода 1910-х годов

"Кащей Бессмертный". Аналитический этюд