Культурно-исторические образы в поэзии О. Мандельштама

Творчество О.Э.Мандельштама представляет собой редкий пример единства поэзии и судьбы. Жизнь в поэзии - вот то, чему подчинялась биография, обретавшая подлинную значимость лишь в свете эстетической вечности. Более того, сама судьба Мандельштама становится символом времени и обретает обобщающий смысл. Находившийся под постоянным подозрением Влотщепенец в народной семьеВ», живший в страхе ареста и, в конце концов, раздавленный безжалостной машиной подавления свободы, О.Мандельштам действительно заслужил право Влговорить за всехВ». Его творчество интересно как свидетельство очевидца событий, до конца, разделившего боль своей страны и отстоявшего право на свободу творчества перед лицом неминуемой гибели.

О.Мандельштам - поэт, отразивший в своем наследии подлинные искания XX века. В его лирике модернистская тенденция сочетается с классичностью стиля, тем, мотивов. Сложнейший поэт, глубокий мыслитель, нетипичный прозаик, Мандельштам никогда не перестанет быть актуальным.

Несмотря на обилие работ о творчестве Мандельштама, появившихся в течение последних полутора десятков лет, он до сих пор остается достаточно загадочной фигурой. Понимание его творчества требует определенного ключа, и многие стихотворения все еще не ВлрасшифрованыВ».

ВлСтиль сдвинутостейВ», Влпоэтика реминисценцийВ», Влпоэтика пропущенных звеньевВ», ВлпарадоксализмВ», Влсемантическая поэтикаВ», Влсинтетическая поэтикаВ» тАФ все эти многочисленные определения поэтической манеры О.Э. Мандельштама свидетельствуют о том, что в его творчестве особым образом воплотилось некое новое знание о мире.

Действительно, стихи этого поэта, говоря его же словами, Влкое-что изменили в строении и составеВ» русской поэзии[1]
.

Ю. Карабчиевский называет Мандельштама Влпоэтом, в большей степени начинающим, чем завершающимВ»[2]
, С.Ф. Кузьмина убеждена, что, Влзавершая классический период поэзии, О. Мандельштам открывает искусство слова XX векаВ»[3]
. ВлВ поэзии Мандельштам возвысился над уготованной его поколению стезёй и над своей собственной судьбой, став не просто предвестником или промежуточным звеном, но обещанием нескончаемого радостного удивления для каждого, кто, стремясь постигнуть суть его поэзии, готов следовать за её причудливыми узорамиВ», тАФ пишет Омри Ронен[4]
.

С.С. Аверинцев утверждает, что ВлМандельштам мог позволить себе декларации вроде бы классицистские .. и тут же тАФ вроде бы авангардистские [..] Поэзия у него круто противоположна и классицизму, и авангардизму, находясь в чрезвычайной близости и к тому, и к другомуВ»[5]
.

Н.Л. Лейдерман связывает поэзию позднего Мандельштама (наряду с творчеством А. Платонова, А.А. Ахматовой, М.И. Цветаевой) с ВлпостреализмомВ». По мысли исследователя, в основе этого метода лежит новая тАФ ВлрелятивистскаяВ» тАФ эстетика, первооткрывателем которой является М.М. Бахтин; она Влпредполагает взгляд на мир как на вечно меняющуюся данность, где нет границ между верхом и низом, вечным и сиюминутным, бытием и небытием. [..] В лучших произведениях постреализма рождается новый Космос, Космос из Хаоса, открывающий цельность мира в его дискретности, единство и прочность - в отталкивании противоположностей, устойчивость - в самом процессе бесконечного движенияВ»[6]
.

Н.А. Петрова доказывает, что Мандельштам Влзаполнил ВлпробелВ» между разошедшимися линиями русской поэзии, создав действительную альтернативу авангарду и традиционализмуВ»[7]
. В работах Н. Струве[8]
и М.Л. Гаспарова[9]
поэтика Мандельштама рассматривается в динамике, указаны основные фазы её развития и подчёркнуты биографические, исторические, философские предпосылки формирования и изменения творческой манеры поэта. ВлЛогика поэзии Мандельштама как целогоВ»[10]
проясняется в монографии В.В. Мусатова: исследователь прослеживает становление основных тем и мотивов лирики поэта, даёт богатый материал о сформировавших Мандельштама ВлвлиянияхВ».

Георгий Адамович в статье ВлНесколько слов о МандельштамеВ» [11]
показывает, как сильно выделялось вышедшее из тютчевской школы мастерство Мандельштама на общем фоне блестящего Влсеребряного векаВ».

Лирические наброски Ю. Марголина ВлПамяти МандельштамаВ» посвящены как бы духовной биографии поэта, его чудесному Влвыходу из косноязычияВ» и трагическому погружению в молчание[12]
.

В литературоведении созданы обстоятельные труды по кардинальным проблемам творчества Мандельштама. Среди них исследования Н.Струве ВлОсип МандельштамВ», Л.Г.Кихней ВлОсип Мандельштам: Бытие словаВ», монография Н.А.Петровой ВлЛитература в неантропоцентрическую эпоху. Опыт О.МандельштамаВ», исследование С.М.Марголиной ВлМировоззрение Осипа МандельштамаВ» (отмечают определенную субъективность работы), труд И.Гурвича ВлМандельштам. Проблема чтения и пониманияВ», монография Л.Пановой ВлМирВ», ВлпространствоВ», ВлвремяВ» в поэзии Осипа МандельштамаВ», посвященная анализу языковых средств, формирующих поэтическую картину мира Мандельштама.

Г.Г.Амелин и ВЛ.Мордерер в исследовании ВлМиры и столкновенья Осипа МандельштамаВ» рассматривают различные аспекты творчества Мандельштама от идиостиля до художественных параллелей с другими авторами.

Книга И.Н.Бушман ВлПоэтическое искусство МандельштамаВ», помимо анализа различных аспектов творчества, дает достаточно широкий обзор ритмико-фонетических особенностей мандельштамовского стиха.

Из иноязычных книг отметим работы Д.Г.Харриса ВлОсип МандельштамВ», П.Зимана ВлПоздняя поэзия Осипа Мандельштама. Текст и контекстВ», а также Д.Бейнс ВлМандельштам: поздняя поэзияВ». Наконец, назовем труд О.А.Лекманова ВлОсип МандельштамВ», монографию А.С.Карпова ВлО.Мандельштам. Жизнь и судьбаВ», а также книгу К.Брауна ВлМандельштамВ», посвященные биографии Мандельштама в ее взаимосвязи с творчеством.

В области искусства, особенно литературы, Мандельштам чувствует себя уверенно и высказывает свои мнения решительно, без колебаний, даже с неким задором. В его статьях сочетаются элементы истории и теории литературы, литературной критики и высокой публицистики. Если бы Мандельштам уделял этой области больше времени, из него мог бы выработаться критик-публицист ранга Белинского или Добролюбова, с неменьшим творческим пылом, чем каждый из них, но с более безошибочным вкусом, чем первый и большей эрудицией, чем второй[13]
.

Критическое наследие О. Мандельштама - одна из интереснейших страниц русской поэтической критики первой четверти XX века. Важное значение имела его установка на рассмотрение вопросов поэзии в рамках культурологической концепции. Он обращается к анализу образов искусства - прошлого и современного, - чтобы с их помощью осязаемо представить философские основы искусства, внутреннее содержание творчества и принципы поэтики. Искусство проясняет для него исконный смысл цели и места поэта в обществе. Наследие его ценно помимо всего прочего тем, что является своеобразным выражением эстетического самосознания собственного творчества поэта. Поэт гуманистических убеждений, неутомимый исследователь слова, Мандельштам, хотя и проделал сложный путь за два десятилетия, но вместе с тем и сохранил определенные представления, мешавшие ему увидеть классовые и социальные факторы, определявшие развитие культуры.

1. Культурно тАУ исторические образы в поэзии Мандельштама (сборник ВлКаменьВ»)

1.1 Акмеизм и Мандельштам

В своей знаменитой статье ВлНаследие символизма и акмеизмВ» Н. Гумилёв писал: ВлНа смену символизма идет новое направление, как бы оно ни называлось, акмеизм ли (от греческого слова αχμή (тАЬакметАЭ) высшая степень чего-либо, цвет, цветущая пора), или адамизм (мужественно твердый и ясный взгляд на жизнь), во всяком случае, требующее большего равновесия сил и более точного знания отношений между субъектом и объектом, чем то было в символизме[14]
В». Н. Гумилев называл символизм Влдостойным отцомВ», но подчеркивал, что новое поколение выработало иной Влмужественно твердый и ясный взгляд на жизньВ» (так называемый адамизм). Акмеизм, по мысли Гумилева, есть попытка заново открыть ценность человеческой жизни, отказавшись от ВлнецеломудренногоВ» стремления символистов познать непознаваемое. Действительность самоценна и не нуждается в метафизических оправданиях. Поэтому следует перестать заигрывать с трансцендентным (непознаваемым): простой вещный, предметный мир должен быть реабилитирован, он значителен сам по себе, а не тем, что являет высшие сущности. В этой связи главное значение в поэзии приобретает художественное освоение многообразного и яркого земного мира.

Первой ласточкой эстетической реформы акмеизма принято считать статью М. Кузьмина ВлО прекрасной ясностиВ»[15]
, напечатанную в 1910 году. Взгляды этого поэта старшего поколения, не являвшегося правоверным акмеистом, оказали существенное воздействие на формирующуюся программу нового течения. Статья декларировала стилевые принципы Влпрекрасной ясностиВ»: логичность художественного замысла, стройность композиции, рациональная организация всех элементов художественной формы, ВлКларизмВ» (этим термином автор обобщил свои эстетические принципы) по существу стал призывом к большей нормативности творчества, он реабилитировал эстетику разума и гармонии и противостоял мировоззренческому глобализму символистов.

Впоследствии, оценивая историко-литературное место акмеизма в русской поэзии, С. Городецкий писал: ВлНам казалось, что мы противостоим символизму. Но действительность мы видели на поверхности жизни, в любовании мертвыми вещами и на деле оказались лишь привеском к символизму..В»[16]
.

В.М. Жирмунский в 1916 г. справедливо замечал: ВлВнимание к художественному строению слов подчеркивает теперь не столько значение напевности лирических строк, их музыкальную действенность, сколько живописную, графическую четкость образов; поэзия намеков и настроений заменяется искусством точно вымеренных и взвешенных слов [..] есть возможность сближения молодой поэзии уже не с музыкальной лирикой романтиков, а с четким и сознательным искусством французского классицизма и с французским XVIII веком, эмоционально бедным, всегда рассудочно владеющим собой, но графичным и богатым многообразием и изысканностью зрительных впечатлений, линий, красок и формВ»[17]
.

В начале 1910-х годов Мандельштам сближается с акмеистами, осознавшими кризис символизма, и входит в круг этих поэтов. Он активно сотрудничает в ВлАполлонеВ» и ВлГиперборееВ» и увлеченно разрабатывает поэтику акмеизма как теоретик и практик. Через раздумья о судьбах культуры, изучение прошлого пришел он к идее новой поэтической школы. Так, в статье ВлУтро акмеизмаВ», написанной в 1913 году, но опубликованной лишь в 1919-м, Мандельштам обосновывает тезис о поэтическом зодчестве, об архитектоничности поэзии. Слово тАУ некий камень, который акмеисты кладут в основу своего здания. Построенное в художественном творении можно рассматривать и как своеобразный организм со своей внутренней жизнью, подобно тому, как готический собор является Влпраздником физиологииВ». Именно здесь должна Влгулять мысльВ» поэта, а не в дремучем Вллесу символовВ».[18]

В своем художественном творчестве Мандельштам воспринимает мир не как живую, осязательную и плотную реальность, а как игру теней, как призрачное покрывало, наброшенное на настоящую жизнь. Жизнь не реальна. Это марево, сон, созданный чьим-то творческим воображением; жизнь самого поэта не реальна, а только призрачна, как видение и греза:

Я так же беден, как природа,

И так же прост, как небеса,

И призрачна моя свобода,

Как птиц полночных голоса.

Я вижу месяц бездыханный

И небо мертвенней холста, -

Твой мир, болезненный и странный,

Я принимаю, пустота![19]

Поэт тАУ акмеист не пытался преодолеть ВлблизкоеВ» земное существование во имя ВлдалекихВ» духовных обретений. Он любовно разглядывал хрупкие грани вещей, эстетизировал их мельчайшие оттенки, утверждал ВлдомашнююВ» атмосферу любования Влмилыми мелочамиВ». Высшее место в иерархии акмеистических ценностей занимала культура. ВлТоской по мировой культуреВ» назвал новое течение О.Мандельштам. Если символисты оправдали культуру внешними по отношению к ней целями (культура для них тАУ средство преображения жизни), если футуристы готовы были к ее прикладному использованию (культура ценилась ими в меру материальной полезности), то для акмеистов культура тАУ сама себе цель.

Характерный анализ пути поэта дан Н.Струве в главе ВлОт символизма к акмеизмуВ»: ВлРанние стихи Мандельштама тАФ в значительной степени дань символизму с его чрезмерным платонизмом, стремлением уйти от мира, боязнью воплотиться.. Идеальная роза отсутствует в стихах Мандельштама, но нет еще в них и конкретных роз.. Символисты были по природе тайнозрителями. У Мандельштама ничего подобного: ВлбезжизненныйВ» небесный свод непроницаем, ему не удается Влпреодолеть уз земного заточеньяВ».. отчего он вынужден их принять.. Запоздалый символист предвещает будущего акмеистаВ»[20]

В статье 1919 года ВлУтро акмеизмаВ» О. Мандельштам выделял Влслово как таковоеВ» как важнейшую составляющую акмеизма. ВлМедленно рождалось Влслово как таковоеВ». Постепенно, один за другим, все элементы слова втягивались в понятие формы, только сознательный смысл. Логос, до сих пор ошибочно и произвольно почитается содержанием. От этого ненужного почета Логос только проигрывает. Логос требует только равноправия с другими элементами слова. Футурист, не справившись с сознательным смыслом как с материалом творчества, легкомысленно выбросил его за борт и по существу повторил грубую ошибку своих предшественников. Для акмеистов сознательный смысл слова, Логос, такая же прекрасная форма, как музыка для символистовВ»[21]
.

Слово у акмеистов, тАФ не в их декларациях, а в их поэтической практике, - берется не из становления идеологической жизни, а непосредственно из литературного же контекста и только из него[22]
.

В историю русской литературы XX в. акмеизм вошел, прежде всего, как цельная поэтическая система, объединяющая трех стихотворцев тАУ Мандельштама, Ахматову и Гумилева.

Именно творчество Ахматовой и Мандельштама рассматривают авторы известного исследования ВлРусская семантическая поэтика как потенциальная культурная парадигмаВ»[23]
. Авторы отмечают значимость преобразований в области поэтического языка, произведенных этими поэтами. ВлВся работа над словом основывалась у Мандельштама и Ахматовой на глубоко продуманных историко-культурных предпосылках, во многом опережавших современную им мысльВ»[24]
.

Развитое чувство историзма, внимание к настоящему, понимание связи истории и культуры, соотнесение творчества с историей тАУ все это делает их поэзию по-новому вовлеченной в жизнь. Живя в непростой исторический период, Ахматова и Мандельштам стремились отразить в своих стихах Влвоспоминания, отбираемые сознательноВ». ВлТолько память вы мне оставьте, только память в последний мигтАжВ» - писал Мандельштам. Передача воспоминаний воспринимается поэтами как необходимое условие сохранения жизни. Таким образом, история, скрепленная личностной памятью, - вот что лежит в основе поэтики Ахматовой и Мандельштама. Авторы исследования называют их поэтику ВлсемантическойВ». ВлтАжГетерогенные элементы текста, разные тексты, разные жанры (поэзия и проза), творчество и жизнь, все они и судьба тАУ все скреплялось единым стержнем смысла, призванного восстановить соотносимость истории и человекаВ»[25]
.

Поэтический мир О.Мандельштама был отмечен ощущением смертной хрупкости перед безликой вечностью. Акмеизм Мандельштама тАУ Влсообщничество сущих в заговоре против пустоты и небытияВ». Преодоление пустоты и небытия совершается в культуре, в вечных созданьях искусства: стрела готической колокольни попрекает небо тем, что оно пусто. Среди акмеистов Мандельштама выделяло необыкновенно остро развитое чувство историзма. Вещь вписана в его поэзии в культурный контекст, в мир, согретый Влтайным телеологическим тепломВ»: человек окружался не безличными предметами, а ВлутварьюВ», все упомянутые предметы обретали библейский подтекст. Вместе с тем Мандельштаму претило злоупотребление сакральной лексикой, присутствующее в творчестве многих символистов. Для Мандельштама очень важна связь с другими историческими эпохами. Через эту глубинную связь он оценивает окружающий мир.

О. Мандельштам считал, что акмеизм принес с собой не новизну мировоззрения, а новизну вкусовых ощущений. В кругу акмеистов превыше всего ценились такие элементы формы, как стилистическое совершенство, живописная четкость образов, точно вымеренная композиция, отточенность деталей.

Пафос стихов Мандельштама раннего периода тАУ отречение от жизни с ее конфликтами, поэтизация камерной уединенности, безрадостной и болезненной, ощущение иллюзорности происходящего, стремление уйти в сферу изначальных представлений о мире (ВлТолько детские книги читать..В», ВлSilentiumВ» и др.). Приход Мандельштама к акмеизму обусловлен требованием Влпрекрасной ясностиВ» и ВлвечностиВ» образов. В произведениях 1910-х годов, собранных в книге ВлКаменьВ» (1913), поэт создает образ ВлкамняВ», из которого он ВлстроитВ» здания, ВлархитектуруВ», форму своих стихов. Для Мандельштама образцы поэтического искусства тАУ это Влархитектурно обоснованное восхождение, соответственно ярусам готического собораВ»[26]
.

Мандельштам не только искренно считал себя акмеистом, но и занимался теоретическим обоснованием акмеизма как литературного течения. Проповедник идей акмеизма, может быть более чем Гумилев, заслуживающий название теоретика этого литературного течения, Мандельштам никогда не позволял своей поэзии зайти в Влузкое местоВ» акмеизма: односторонней предметности, конкретности, Влсугубой вещностиВ» он не терпел и нападал на ее проявлении в поэзии, не взирая на лица: тут уже доставалось и друзьям-акмеистам.

Какой безумец согласится строить, если он не верит в реальность материала, сопротивление которого он должен победить. Булыжник под руками зодчего превращается в субстанцию, и тот не рожден строительствовать, для кого звук долота, разбивающего камень, не есть метафизическое доказательство. Владимир Соловьев испытывал особый пророческий ужас перед седыми финскими валунами. Немое красноречие гранитной глыбы волновало его, как злое колдовство. Но камень Тютчева, что Влс горы скатившись, лег в долине, сорвавшись сам собой иль был низвергнут мыслящей рукойВ», тАФ есть слово. Голос материи в этом неожиданном паденьи звучит как членораздельная речь. На этот вызов можно ответить только архитектурой. Акмеисты с благоговением поднимают таинственный тютчевский камень и кладут его в основу своего здания.

Камень как бы возжаждал иного бытия. Он сам обнаружил скрытую в нем потенциально способность динамики тАФ как бы попросился в Влкрестовый сводВ» тАФ участвовать в радостном взаимодействии себе подобных.

Символисты были плохими домоседами, они любили путешествия, но им было плохо, не по себе в клети своего организма и в той мировой клети, которую с помощью своих категорий построил Кант. Для того чтобы успешно строить, первое условие тАФ искренний пиетет к трем измерениям пространства тАФ смотреть на них не как на обузу и на несчастную случайность, а как на богом данный дворец. В самом деле: что вы скажете о неблагодарном госте, который живет за счет хозяина, пользуется его гостеприимством, а между тем в душе презирает его и только и думает о том, как бы его перехитрить. Строить можно только во имя Влтрех измеренийВ», так как они есть условие всякого зодчества. Вот почему архитектор должен быть хорошим домоседом, а символисты были плохими зодчими. Строить тАФ значит бороться с пустотой, гипнотизировать пространство. Хорошая стрела готической колокольни тАФ злая, потому что весь ее смысл тАФ уколоть небо, попрекнуть его тем, что оно пусто[27]
.

Имя Мандельштама неотрывно от другого имени тАФ акмеизм. Акмеизм в его осмыслении тАФ не школа и не мироощущение. Это существование, выраженное в слове, понятом как субстанция тАФ с ее особой внутренней динамичностью и организованностью.

1.2 Эстетика Мандельштама

Осип Мандельштам родился в 1891 году в еврейской семье. От матери Мандельштам унаследовал, наряду с предрасположенностью к сердечным заболеваниям и музыкальностью, обостренное чувство звуков русского языка.

Мандельштам вспоминает: ВлЧто хотела сказать семья? Я не знаю. Она была косноязычна от рождения,- а между тем у нее было что сказать. Надо мной и над многими современниками тяготеет косноязычие рождения. Мы учились не говорить, а лепетать - и, лишь прислушиваясь к нарастающему шуму века и выбеленные пеной его гребня, мы обрели языкВ».[28]

Мандельштам, будучи евреем, избирает быть русским поэтом - не просто ВлрусскоязычнымВ», а именно русским. И это решение не такое само собой разумеющееся: начало века в России - время бурного развития еврейской литературы, как на иврите и на идише, так, отчасти, и на русском языке. Выбор сделан Мандельштамом в пользу русской поэзии и Влхристианской культурыВ»[29]
.

И Мандельштам пожелал Влне стать, а быть русскимВ». Mандельштам писал: ВлВесь стройный мираж Петербурга был только сон, блистательный покров, накинутый над бездной, а кругом простирался хаос иудейства, не родина, не дом, не очаг, а именно хаос, незаконный утробный мир, откуда я вышел, которого я боялся, о котором я смутно догадывался и бежал, всегда бежалВ»[30]
.

В этом бегстве для мандельштамовской поэзии противоположение родимого и страшного Влутробного мираВ» и Влтоски по мировой культуреВ». Соединяя в себе еврейство и Россию, мандельштамовская поэзия несет в себе универсализм, соединяя в себе национальное русское православие и национальный практикуляризм евреев[31]
.

Посох мой, моя свобода -

Сердцевина бытия,

Скоро ль истиной народа

Станет истина моя?

Я земле не поклонился

Прежде, чем себя нашел;

Посох взял, развеселился

И в далекий Рим пошел.

А снега на черных пашнях

Не растают никогда,

И печаль моих домашних

Мне по-прежнему чужда[32]
.

Мандельштам избегает слов, чересчур бросающихся в глаза: у него нет ни разгула изысканных архаизмов, как у Вячеслава Иванова, ни нагнетания вульгаризмов, как у Маяковского, ни обилия неологизмов, как у Цветаевой, ни наплыва бытовых оборотов и словечек, как у Пастернака[33]
.

Есть целомудренные чары -

Высокий лад, глубокий мир,

Далеко от эфирных лир

Мной установленные лары.

У тщательно обмытых ниш

В часы внимательных закатов

Я слушаю моих пенатов

Всегда восторженную тишь[34]
.

А. Ахматова полагала, что у Мандельштама нет учителя. ВлтАжКто скажет, откуда донеслась до нас эта новая божественная гармония, которую называют стихами Осипа Мандельштама?В» - спрашивала она. Между тем одного из учителей его можно назвать без колебаний. Это Тютчев. Уже ВлSilentiumВ» затрагивает тему, когда-то разработанную в тютчевском стихотворении о безмолвии. Оба поэта родственно интерпретировали такие образы, как сон, хаос, Влхор среди пустотыВ», схоже передавали лирическое ВляВ», поглощенное космосом и ревущим морем[35]
.

Определяя специфику эстетики поэта, нужно обозначить две принципиальные особенности построения любого художественного мира, что является источником его образов и как он их субъективно реализует? Осмысляя эти вопросы, можно определить происхождение творческой энергии, указать на ту смысловую стихию, которая передается конкретными образами, и охарактеризовать механизм формирования эстетической реакции.

В эстетике Мандельштама такими источниками творчества представляются мировая культура и стихия языка или, точнее, стихия живого языка тАУ речи. Культурологические образы пронизывают весь поэтический мир Мандельштама, являются категорией формообразующей для его лирического ВляВ».

Исходной предпосылкой эстетики Мандельштама-акмеиста служила память о поэтических текстах прошедших эпох и их узнавание тАУ или переосмысленное повторение тАУ в цитатах, зачастую преображенных и зашифрованных. Многие критики считали акмеизм тАУ в том числе и мандельштамовскую поэзию тАУ консервативным неоклассическим (или ВлложноклассическимВ») направлением. Однако сами акмеисты возводили слово ВлклассическийВ» к латинскому ВлclassicumВ», что означает Влсигнал боевого горнаВ». А Мандельштам, который определял в статье ВлСлово и культураВ» классику не как то, что уже было, а как то, что должно быть, противопоставлял неувядающую новизну Влсеребряной трубы КатуллаВ» (древнеримского поэта) двухтысячелетней давности быстро устаревающим футуристическим загадкам: И не одно сокровище, быть может, / Минуя внуков, к правнукам уйдет, / И снова скальд чужую песню сложит / И как свою ее произнесет (Я не слыхал рассказов Оссиана., 1914).

Мандельштам стремился свое поэтическое существование сличить с неизгладимым следом, оставленным его великими предшественниками, и результат этого сличения предъявить далекому читателю уже в потомстве, Влпровиденциальному собеседникуВ»[36]
. Тем самым снималось противоречие между прошлым, настоящим и будущим. Поэзия Мандельштама могла облекаться в ясные классические формы, отсылающей к искусству былых эпох. Но одновременно в ней всегда таилась взрывная сила сверхсовременных, авангардных художественных приемов, которые наделяли устойчивые традиционные образы новыми и неожиданными значениями. Угадать эти значения и предстояло Влидеальному читателюВ» будущего. При всей безупречной, классической логике своей ВлархитектурыВ», смысл мандельштамовского текста столь же непредсказуем, как и ключ загадки. В центре образного языка Мандельштама тАУ спрятанные в подтекст сложные аналогии между порой далекими друг от друга явлениями. И разглядеть эти аналогии под силу, только очень подготовленному читателю, который живет в том же культурном пространстве, что и сам Мандельштам.

Еще в 1911 году Мандельштам совершил акт Влперехода в европейскую культуруВ» тАУ принял христианство. И хотя крещен поэт был в методистской церкви (14 мая, в Выборге), стихи ВлКамняВ» запечатлели захваченность католической темой, образом вечного Рима апостола Петра. В римском католичестве Мандельштама пленил пафос единой всемирной организующей идеи. Она отразила в духовной сфере симфонию готической архитектуры. Подобно тому, как ВлтвердыняВ» собора созидается из Влстихийного лабиринтаВ», Влнепостижимой лесаВ» и Влнедоброй тяжестиВ» камней, из хора столь разных и несхожих народов рождается единство западного христианского мира под властью Рима. Веками это единство поддерживалось жестким уставом, железной организацией и дисциплиной. Но для Мандельштама религиозный культ, именно в его строго регламентированном католическом уставе, тАУ Влничего не требуетВ» в награду за свой совет и в христианском произволении парадоксальным образом наделяет поэта наивысшей творческой свободой: Как жаворонок, Жамм (Франсис Жамм тАУ французский католический поэт) поет, / Ведь католический священник / Ему советы подаеттАж

Иной пример связан с восприятием Мандельштамом образа Влпервого русского западникаВ» тАУ П.Чаадаева. Ему посвящена статья 1915 года ВлПетр ЧаадаевВ», его образом вдохновлено созданное тогда же стихотворение ВлПосохВ». В католических симпатиях Чаадаева, в его преданности идее Рима как средоточия духовного единства христианской вселенной Мандельштам прозревает не измену, а глубинную верность русскому национальному пути: ВлМысль Чаадаева, национальная в своих истоках, национальна и там, где вливается в Рим. Только русский человек мог открыть этот Запад, который сгущеннее, конкретнее самого исторического Запада. Чаадаев именно по праву русского человека вступил на священную землю традиции, с которой он не был связан преемственностьютАжВ». И лирический герой самого Мандельштама, очевидно, с ВлпосохомВ» отправился в Европу тАУ Влстрану святых чудесВ», тАУ дабы по-настоящему Влвырасти в русскогоВ»[37]
.

В творчестве Мандельштама (как оно определилось во 2-м издании сборника ВлКаменьВ», 1916 г.) выразилось, хотя и в иных мировоззренческих и поэтических формах, чем у Гумилева, стремление уйти от трагических бурь времени во вневременное, в цивилизации и культуры прошлых веков. Поэт создает некий вторичный мир из воспринятой им истории культуры, мир, построенный на субъективных ассоциациях, через которые он пытается выразить свое отношение к современности, произвольно группируя факты истории, идеи, литературные образы (ВлДомби и сынВ», ВлЕвропаВ», ВлЯ не слыхал рассказов Оссиана..В»). Это была форма ухода от своего Влвека-властелинаВ». От стихов ВлКамняВ» веет одиночеством, Влмировой туманной больюВ»[38]
.

Говоря об этом свойстве поэзии Мандельштама, В.М. Жирмунский писал: ВлПользуясь терминологией Фридриха Шлегеля, можно назвать его стихи не поэзией жизни, а Влпоэзией поэзииВ» (Влdie Poesie der PoesieВ»), т. е. поэзией, имеющей своим предметом не жизнь, непосредственно воспринятую самим поэтом, а чужое художественное восприятие жизни [..] Он [..] пересказывает чужие сны, творческим синтезом воспроизводит чужое, художественно уже сложившееся восприятие жизни. Говоря его словами:

Я получил блаженное наследство тАУ

Чужих певцов блуждающие сны..В»[39]
.

И далее: ВлПеред этим объективным миром, художественно воссозданным его воображением, поэт стоит неизменно как посторонний наблюдатель, из-за стекла смотрящий на занимательное зрелище. Для него вполне безразличны происхождение и относительная ценность воспроизводимых им художественных и поэтических культурВ»[40]
.

Статьи и рецензии, особенно 20-х годов, тАФ это круг чтения умного, тонкого читателя, благожелательного даже по отношению к чуждым ему явлениям. В этом видна вся сила устремленности Мандельштама к познанию новой жизни, нового общества, искреннее желание войти в литературу соучастником и деятелем. Пересечение поэтического мышления и философско-эстетического раздумья опирается у Мандельштама на ряд ключевых понятий, как бы перетекающих из стихов в статьи, из статей в поэзию. Переход стихов в прозу, прозы в критическую статью и наоборот тАФ одна из характернейших особенностей творчества Мандельштама. Во всех жанрах у него господствует один и тот же склад философско-поэтического мышления. Ассоциации возникают из метафоры, метафоры переходят в образ, образ тАФ в эстетическую формулу. Отсюда ВлформульностьВ» и его поэзии и прозы. Отсюда два ВлязыкаВ» его лирики и прозы. Один из них ВлпользуетсяВ» методом перечисления, рядоположенной коммуляцией значений, складывающихся в специфическую картину мира в его поэзии[41]
.

Отсюда те черты его поэзии, о которых Б. Эйхенбаум писал: ВлМетод называния тАФ с надеждой на злободневность слова, на то, что слово само вывезет путем ассоциаций с современностьюВ»[42]
. Статьи и стихи Мандельштама рождаются как бы из единого лона. В статьях раскрывается тот же мощный подтекст, который скрыт в ассоциациях, сложных лирических состояниях, прихотливом потоке образов истории и современности.

Было бы упрощением огульно отрицать значение символистской критики в целом для становления эстетики и литературной науки. В статьях В. Иванова, В. Брюсова, К. Бальмонта, А. Белого, не говоря уже о Блоке и Анненском, был совершен поворот к изучению внутренней природы искусства, к новому пониманию поэтики, внимательному изучению проблемы поэтического слова и, наконец, к пересмотру истории русской поэзии и восстановлению забытых имен (А. Григорьев, Ф. Тютчев и др.)[43]
.

При всем своеобразии мощных индивидуальностей всех этих поэтов объединяло стремление перевести логический тип критического мышления на уровень эмоционально-художественного, субъективно-эстетизированного познания поэтического универсума. Их отличало идеалистическое мировоззрение, роковое устранение общественно-политической и социально-исторической проблематики, установка на ВлэстетизациюВ» критической прозы и подчеркнутое Влвнимание к чисто эстетическим оценкам, преобладание высокого, эмфатического стиля, насыщенного метафорами..В» и, главное, Влсклонность к импрессионистическому субъективизмуВ»[44]
. Эстетика и поэзия символистов вступали в противоречие.

Теоретическим ВлфокусомВ» философско-эстетических взглядов Мандельштама, по-видимому, следует считать узел проблем, завязавшийся вокруг отношения истории к современности, культуры к гуманизму. ВлКультураВ» становится для Мандельштама материальным выражением истории, единством ее, хотя формально и не связанных, но внутренне слитых разновременных пластов. Именно здесь решается проблема человеческого бытия.

Взгляд Мандельштама на культуру имеет два аспекта. С одной стороны, он обусловлен определенной суммой представлений, свойственных науке, философии, историко-культурной эссеистике, вообще интеллигентскому сознанию начала XX века. Не случайно одна из первых его работ тАФ статья ВлПетр ЧаадаевВ», суть которой проясняется ссылкой на авторитет Чаадаева и его определения истории вообще, русской в частности. С другой стороны, Мандельштам в поисках закономерностей современной жизни и поведения современного человека выдвигает свое понимание истории и культуры, внутренним пафосом и определяющим законом которого является ВлархитектураВ». В статье ВлПоэтика МандельштамаВ» Л. Я. Гинзбург писала, что Влархитектурность раннего Мандельштама следует понимать широко. Он вообще мыслил действительность архитектонически, в виде законченных структур, тАФ и это от бытовых явлений до больших фактов культурыВ»[45]
. Добавим, что это относится, на наш взгляд, не только к раннему Мандельштаму. ВлАрхитектураВ» и ВлархитектурностьВ» тАФ приобрели у него значение основополагающих культурософских понятий. ВлСтроить тАФ значит бороться с пустотой, гипнотизировать пространствоВ». Отсюда образ ВлхаосаВ», ВлпустотыВ», преодолеваемый творческим усилием истории.

ВлЗемная клетьВ» в лирике Мандельштама заполнена архитектурой. И Влжелтизна правительственных зданийВ» Петербурга, Влчудовищные ребраВ» собора Нотр-Дам, и Влпятиглавые московские соборыВ» тАФ весь этот грузный и вместе с тем легкий мир строений человеческих тАФ философско-поэтическое воплощение понимания времени и культуры. Поэт погружен в непрерывающийся ход неутомимого творчества истории. Так возникает в стихах Мандельштама образ Влисторического потокаВ» и исступленного Влтворчества историиВ» по строгим законам архитектуры[46]
.

Для него культура тАФ некое замкнутое в себе историческое пространство (берется событие, отраженное в мифе или литературе, в одной точке, на одной линии, независимое от проблемы пространственно-временных связей), единое мировое событие, независимое от отдаленности во времени, принципиально неприуроченное к историческому моменту. Оно сеть пульсирующих и перекликающихся мотивов. Поэтому Гомер соединяется с сиюминутной домашностью, Айя София и Петрополис с сегодняшним днем. Основополагающее в системе взглядов Мандельштама противопоставление ВлкультурыВ» тАФ ВлприродеВ» имеет программный характер. Оно привело поэта в известной мере к тупику. С одной стороны, он понимал социальную природу творчеств

Вместе с этим смотрят:

"Грусть и святость" (Поэтическое богословие Николая Рубцова)

"Донские рассказы" Михаила Шолохова

"Живопись слова" в японской поэзии

"Записки из подполья" как исток философии экзистенциализма Ф.М. Достоевского

"Симплициссимус" Г. Гриммельсгаузена как роман воспитания