Проза Сергея Довлатова

В этой работе нами будет исследована проблема этического выбора литературного поколения 60-х, поколения тАЬбез пастырятАЭ [13, 384], то есть не имеющего возможности руководствоваться готовыми христианскими позициями, а существующего в ситуации религиозного сиротства. С рождением Советской империи наши соотечественники лишились права открытого вероисповедания. За короткий срок системе удалось разрушить многовековые устои и вместо Мира тАЬпредложитьтАЭ Антимир, вместо Рая Небесного тАФ Рай Земной. Никакого давления и навязывания. На тАЬдоговорнойтАЭ основе предполагалась замена в виде точного эквивалента, даже с некоторыми преимуществами: идеальная жизнь будет построена в сжатые сроки, здесь тАФ на Земле. Государство гордилось тем, что ему не хуже церкви удалось держать молодежь в тАЬежовых рукавицахтАЭ, предъявляя к ней суровые нравственно-этические требования: тАЬВсякая девица, достигшая восемнадцатилетнего возраста и не вышедшая замуж, обязана зарегистрироваться и получить программу-доклад тАЬОб аскетизме, воздержании и половой распущенноститАЭ (из газетной статьи 1922 года). Чем не христианские заповеди? Наверняка в этом докладе встречаются: не возжелай, не прелюбодействуй и т. д.

Несмотря на метаморфозы, происшедшие в нашем государстве после 1917 года человек продолжал восприниматься религиозно и этнически. Анкетные графы позволяли антирелигиозному государству бдительно следить за духовной жизнью общества, за совершенствованием его атеистического мышления.

Хотя большая часть литературного поколения тАЬинститутов не кончалатАЭ, а в вопросах религии была мало осведомлена (Бродский впервые прочитал Библию в 23 года, тонкий знаток русского языка Сергей Довлатов однажды хотел переправить Ветхий Завет на Старый), в целом поколение 60-х годов можно назвать более чем духовным. Нравственное чутье этих людей действовало на интуитивном уровне, их духовная организация позволяла творить по наитию. Если в окружающей действительности не было ничего стоящего, они писали тАЬжизньтАЭ с собственной своей души. Примером подсознательного этического выбора может послужить эпизод из тАЬФакультета ненужных вещейтАЭ Юрия Домбровского: тАЬстранныйтАЭ художник Калмыков, тАЬкоторый постоянно ходит в зеленых штанах, потому что у него такая вератАЭ нарисовал на заказ эскиз картины. На большом листе ватмана изображено золотое небо астрологов, два сфинкса, знаки зодиака. Небо кажется глубоким и таинственным, до такой степени глубоким, что звезды сверкают как будто из бесконечности. Небо живет самостоятельной жизнью, оно вечно, как мир. Ниже изображена огромная триумфальная арка. В арку въезжает трактор тАЬЧТЗтАЭ, который движется прямо в небо. За рулем сидит обыкновенный парень в рабочей куртке. Люди, плохо разбирающиеся в искусстве: в перспективах, в нулевых точках, чувствуют, что в картине что-то не так: тАЬОни стояли, молчали и думалитАЭ. Несоответствие земного и небесного не могло не броситься им в глаза. Что-то нужно убрать: и небо прекрасно, и трактор как живой, хотя и традиционно-плакатный. Но как-то искусственно он выглядит под этим великим Небом. Почти так же искусственно, как проступающие изображения Ленина и Сталина на новых сортах яблок, умело выведенных искусными селекционерами. Несовместимость разнородных и разномастных миров ставят людей в ситуацию выбора. И они дают право на существование тАФ небу. Опыт этого выбора не подчиняется рациональному контролю. Люди тАЬотбросилитАЭ трактор не как сиюминутное (в противоположность вечному небу), но как факультативное, живущее за счёт этого неба, пародирующее его явление, по духу не соответствующее и нахально противопоставляющее.

Повседневное и обычное изымается из уникального вечного. Это иррациональная попытка ориентироваться в непостижимом мире позволяет возвыситься до уровня Неба. То, что делают эти люди-наблюдатели, можно наименовать примитивно-интуитивным уровнем разделения Миров. Значительно позже в фильме Никиты Михалкова тАЬУтомлённые солнцемтАЭ будет рассмотрена проблема противоборства двух миров без участия в этом человека, т. е. выбор осуществляется на космическом уровне, человеческое сознание не в состоянии разделить эти два мира, и здесь требуется Высший Суд. На фоне огромного поля, живущего в треске кузнечиков, дышащего полуденным зноем и на фоне огромного неба парит воздушный шар с изображением идола Земли. Шар уверенно и спокойно движется в Небо. Как два разнородно заряженных элемента, они не могут не столкнуться. Апокалипсическая картина битвы только предполагается. Пока все спокойно, поле продолжает дремать, утомленное солнцем, люди ведут свои повседневные разговоры. Только в атмосфере дрожит какая-то страшная и неминуемая нота. Гибкая шаровая молния посылается на землю в знак того, что два мира столкнулись, и жертвы теперь будут бессчетны.

В обоих случаях (и у Домбровского, и у Михалкова) повседневное и обыденное растаптывается вечным и уникальным. Хотя Небо в выигрыше, идея будущего катастрофизма не отпускает нас, а что, если когда-нибудь Земля будет уничтожена, потому что недостойна смотреть в лицо Неба?

Совершенно другую версию предложил человечеству в 70-х годах XX века писатель Сергей Довлатов. Он нашел возможность сосуществования двух миров в рамках анекдота и абсурда. Причем до него на таком масштабном уровне сделать этого не удавалось никому. Аверченко, Зощенко, Ильф и Петров, Ардов и даже Жванецкий рассматривали мир как сущность, отбрасывающую тАЬнехорошую теньтАЭ, которая, как в сказке, способна уничтожить своего хозяина. В их произведениях присутствует некоторая доля агрессии: уничтожить все, что мешает миру.

Довлатов же попытался отыскать компромисс и дать возможность существовать двум мирам под одной крышей. Мало кто видел в Довлатове писателятАФпримиренца, писателя, в чьем нравственно-этическом опыте проявилось не осуждение мира и человека как несовершенных и негативных сущностей, а принятие их такими, какие они есть.

Судя по тому, что в апреле 1998 года в Петербурге был открыт клуб тАЬПиво у ДовлатоватАЭ, в литературных кругах писателя продолжают воспринимать в первую очередь как талантливого сатирика.

тАЬПиво у ДовлатоватАЭ воспринимается как символ яркого сюжета (съемки фильма о Петре I), закрепленного в реальной действительности. Люди желают иметь вещественное доказательство веселой шутки. Может быть, все это тАЬиздержки памятитАЭ, но как приятно думать, что именно возле этой пивной произошла та незабываемая история.

Эта пивная воспринимается как образ-памятник, как особое довлатовское место в наших сердцах.

Степень изученности творчества этого писателя в нашей стране ничтожно мала, потому что его воспринимали очень упрощенно и приземленно, но то, что публиковалось с 1992 года (в основном воспоминания друзей) позволяет дать высокую оценку его мастерству и душевным качествам. Случилось так, что с 1978 года Довлатов жил в США, и именно там он смог окончательно выразить себя как прозаик. В нашей стране до 1990 года не было опубликовано ни одной его книги. На Западе же он выпустил 12 книг на русском языке, стал лауреатом премии американского Пенклуба, печатался в престижнейшем тАЬНьюйоркеретАЭ, где до него из русских прозаиков публиковался только Набоков, т. е. реализовал себя как писатель и как человек. Эта работа ставит своей целью рассмотреть творчество Довлатова с примиренческой точки зрения, т. е. разглядеть за стилистическими и поэтическими особенностями прозы Довлатова стремление нравственно оправдать мир и человека, в нем живущего, не разделять действительность на Мир и Антимир, а дать им возможность полностью реализовать себя в условиях абсурда. На самореализацию имеет право Добро и Зло, и плохой человек и хороший, на оправдание имеет право время и безвременье, изгои и власть имущие.

Цель этой работы показать милосердие Довлатова в отношении к герою и стилю, его жизни, в отношении к тексту и читателю. Поколение 60-х, как никакое другое поколение, обладало чувством высокой духовности. Когда был изгнан Бог, им пришлось тАЬвзращиватьтАЭ его в собственных душах и произведениях. И этот Бог стал самым милосерднейшим и самым гуманнейшим в истории ХХ столетия. Отчего я так люблю Бродского и Довлатова, Уфлянда и Лосева, Рейна и Неймана? Оттого, что они так любят меня.

тАЬЗачем он дан был миру и что доказал собою?тАЭ тАФ вопрошал Гоголь о Пушкине с присущей ему дотошностью. И сам же отвечал: тАЬПушкин дан был миру на то, что бы доказать собою, что такое сам поэт, и больше ничеготАЭ.

Вз 1. Историческая действительность и дух города, породившие героя и язык эпохи. Маленький человек как принадлежность прозы тАЬпотерянного поколениятАЭ

Если газеты то и дело сообщают об очередном раскрытом заговоре и новой партии арестованных, осужденных, расстрелянных, высланных, заключенных в лагеря и тюрьмы; если регулярно исчезают соседи по квартире, сослуживцы, друзья; если в комнате под кроватью или у двери возник чемоданчик с собранной партией белья, а от шагов на лестнице или ночного звонка в дверь сжалось сердце тАФ значит аресты, этапы, тюрьмы, ссылки стали повседневностью, частью жизни.

В. Сажин тАЬПесни страданьятАЭ

Город как тип сознания тАФ тема бесконечная. Сознание, породившее город, тАФ это никогда не одно сознание, а бесконечное множество сознаний, находящихся в сложных иерархических отношениях. Даже в таком случае как Петербург, где город первоначально возник как реализация воли одного человека, где индивидуальным владельцам были тАЬспущены сверхутАЭ планы частных домов, то физическое пространство, которое реально возникло в начале восемнадцатого века, отражает сложное взаимодействие представлений о городе самого Петра, француза Леблона, итальянца Трезини, насильно перевезенных из Москвы жителей и всех безымянных строителей.

О том, что у каждого города есть свое собственное лицо, говорить не приходится, известно всем также, что у каждого города есть свой особенный дух. Возможно, именно этот дух и порождает людей, историю, отношения по образу и подобию городского Лика. Физиогномика тАФ область не совсем научная, строится она на домыслах, наблюдениях. Физиогномика. Гномон тАФ в эллинистической математике тАФ странная геометрическая фигура, которая образуется, если из нарисованного параллелограмма тАЬвынутьтАЭ меньший, подобный ему параллелограмм. Остаток и будет гномоном тАФ оболочкой, обнимающей пустоту. Одновременно гномон тАФ тАЬзнатьтАЭ, тАЬведатьтАЭ. А еще тАФ простейший прибор для измерения времени. Гном тАФ уродливый карлик, пигмей. тАЬМаленького человекатАЭ мог породить только Петербург. Пушкин, Гоголь, Достоевский, А. Белый, Блок, Мандельштам и другие, до и после них, создавали тАЬпетербургский мифтАЭ, а, вернее сказать, рисовали героя, которого могла породить только Северная Венеция, предсказывали его судьбу, как бы читая по ладони замысловатые морщинки, поставленные, как роковые штрихкоды, Петербургом своему несчастливому тАЬребенкутАЭ. Отсюда пошли два типа героев. Герои, вольные распоряжаться жизнью и желаниями других людей (Герман, Раскольников) и герои, которые лишаются воли, вовлекаются в круговорот событий таинственными силами, тАЬстихией ПетербургатАЭ.

Сергей Довлатов тАФ Сын Петербурга, рано познавший дух своего прародителя: тАЬБез труда и усилий далась Ленинграду осанка столицы. Вода и камень определили его горизонтальную помпезную стилистику. Благородство здесь так же обычно, как нездоровый цвет лица, долги и вечная самоирония. Ленинград обладает мучительным комплексом духовного центра. Сочетание неполноценности и превосходства делает его весьма язвительным господиномтАЭ [27, II, 87]. Можно к этому добавить и то, что Ленинград часто делает своих тАЬдетейтАЭ несчастливыми. В Таллинне, излишне миниатюрном, кондитерском, с вертикальными готическими башнями, ты больше думаешь о себе; в Нью-Йорке, затерявшись в толпе, ты с трудом отыскиваешь себя. Сближает Нью-Йорк и Таллинн то, что, находясь и в том и в другом, ты не перестаешь думать о Петербурге.

Питерский воздух и невская вода отравлены в числе прочих токсинов неким ядом, вызывающим непреодолимую жажду словотворчества. Давайте же вернемся на полвека назад, в те необычные пятидесятые: джаз тАФ музыка молодых, тАЬШипртАЭ тАФ главный аромат времени. Ленинград, осень 1959 года. На углу Садовой и Невского висит репродуктор, разносятся слова Хрущева: тАЬНынешнее поколение молодых людей будет жить при коммунизметАЭ. Завершается XXI внеочередной съезд КПСС. В Москве принимают новую программу партии. Ощущая себя уже в предбаннике грядущего литературного коммунизма, быстро нашли формулу для самоопределения: манифест начинался так: тАЬМы, дворники старого искусства, мы, кочегары новоготАжтАЭ

Никто не понял, что именно собирались делать в этом пролетарском качестве, но из репродуктора хлынули несмолкаемые аплодисменты, потом бравурная музыка: тАЬНе кочегары мы, не плотникитАжтАЭ Пропагандистская машина истерически звала к новым высотам (фильм тАЬВысотатАЭ) и славила романтику сварочных работ.

У поколения 60-х начинает умирать страх, внедренный еще в их отцов и дедов, большинство уже утратило инстинкт самосохранения и наиболее яркая и самобытная часть этого литературного поколения спустя четверть века обнаружила себя в самом низу общества: в подвалах котельных и дворницких. Дом состоит из подвала, жилых этажей и крыши. Целое поколение писателей тАФ не вдруг, конечно, и тем более не сознательно тАФ выбирало нежилые уровни. Только там, на задворках жизни, смогла зародиться и существовать независимая русская культура последнего тридцатилетия. Все началось с трещины в доме. Трещина между парадной моделью жизни и той жизнью, которая формировалась по книгам и фильмам, и реальностью: повседневным бытом коммуналок, очередей, нормальной обыденной униженностью каждого советского человека. Трещину эту обнаружили наиболее чуткие из писателей еще в середине 50-х годов [44, 178]. Ощутив, что русский язык стал звучать как-то надтреснуто, ненатурально. Феномен двуязычия поразил официозную русскую литературу, так называемый, советский тоталитарный язык. Следует отметить и то, что тоталитарный язык в русском варианте господствовал гораздо дольше всех иных разновидностей, был гораздо прочней сконструирован. Первым ввел в обиход понятие тоталитарный язык французский философ и писатель структуралист Жан-Пьер Фай. Советский лозунг: тАЬВсе на уборку урожая!тАЭ наглядно может демонстрировать и сигнализировать о посягательстве на самоценность личности. Слова: весь, все, единодушно, широкие массы тАФ несут позитивную оценку, особняком стоящее тАЬотдельные товарищитАЭ вносит негативную коннотацию. тАЬОтдельныетАЭ, значит не с нами, а кто не с нами, тот, значит, против нас. Лингвистически этот язык тАФ система знаков, за которыми нет означаемого: что-то повысить, за что-то бороться, засыпать в закрома Родины. Уже не один сатирик интересуется, где именно находятся эти самые закрома. Распоряжений типа: сократить на двенадцать процентов количество авторских материалов. Если число авторских материалов на радио должно быть произвольным, то сократить нужно на 12 % от несуществующего целого. Фразы, зачастую составленные грамматически правильно, напоминают сложный арифметический пример с дробями и многочленами, его нужно долго решать, а в итоге получается ноль: тАЬВыше знамя социалистического соревнования за дальнейшее повышение качестватАЭ.

В том и задача советского языка: с помощью русской лексики и грамматики создавать определенную грандиозную симуляцию чего-то. Существуют клише, абсурдные шаблоны, иерархии аплодисментов: безатрибутные простые; продолжительные, долго не смолкающие; переходящие в овацию; наконец, кульминация тАФ в едином порыве все встают. Даже некрологи пишутся по одному образцу, предусмотренному еще в сатирической ситуации в тАЬЗолотом теленкетАЭ, где обыгрывают этот формализм:

тАЭСнимите шляпы, тАФ сказал Остап, тАФ обнажите головы. Сейчас состоится вынос тела.

Он не ошибся. Не успели еще замолкнуть раскаты и переливы председательского голоса, как в портале исполкома показались два дюжих сотрудника. Они несли Паниковского.

тАФ Прах покойного, тАФ комментировал Остап, тАФ был вынесен на руках близкими и друзьями. После непродолжительной гражданской панихидытАжтело было предано землетАЭ [38, 98].

Общество настолько сжилось с существованием двух языков внутри одного, что многие, переходя в зависимости от обстоятельств с официального на разговорный язык, даже не замечают момента перехода. Обнаружить, что живешь на двух языках (а значит, думаешь на двух) и по двойному моральному принципу, тАФ значило обнаружить трещину в родном доме, прослыть паникером, либералом, а ежели еще и настаиваешь на своем открытии, то и шизофреником.

Как явствует из повести Чехова о докторе Рагине, сумасшедшем по недоразумению, по ошибке, в России не зарекаются не только от сумы, тюрьмы и города Парижа, но так же и от сумасшествия по недоразумению. То, что на закате XIX столетия могло состояться только в могучем воображении такого писателя как Чехов, в ХХ стало прискорбной действительностью. Правда, еще раньше, в начале XIX столетия, император Николай I объявил сумасшедшим сочинителя Чаадаева, но в то время так клеветать было немодно. Поэтому, можно сказать, Антон Павлович напророчил, и в советское время так же легко, не будучи тАЬникемтАЭ, тАЬсделаться всемтАЭ, как, не будучи сумасшедшим, угодить в сумасшедший дом.

Дети ХХ съезда попытались заговорить по-человечески, делая вид, что тАЬпарадноготАЭ языка не существует. Их героем стал обыкновенный, простой человек, который был обманут вместе с другими, но теперь прозрел. Традиционная для нашей литературы тема тАЬмаленького человекатАЭ вновь зазвучала в рассказах В. Белова, В. Шукшина, Ю. Алешковского, В. Войновича, А. Зиновьева, Вен. Ерофеева, Ф. Искандера. Маленький человек сделался литературным героем 60-х. Незаметность предпочтительней героики, человеческий язык естественней казенного. По сути, это была эпоха повседневности, годы весьма благоприятные для маленького, незаметного человека, повсюду торжествовало тАЬчеловеческое, слишком человеческоетАЭ. Незаметный герой при соответствующих обстоятельствах изъясняется на том тАЬсакральномтАЭ языке, оставляя тАЬинтимнуютАЭ речь для приватного общения.

Официозная культура брежневского времени, тАЬкультура серединытАЭ была не чем иным, как прямым выражением диктата посредственности, почти животной нетерпимости ко всему непохожему. Слова Ю. Афанасьева об тАЬагрессивно-послушном большинстветАЭ на Съезде народных депутатов, свидетельствуют, насколько глубоко пронзала нашу жизнь тАЬкультура маленького человекатАЭ. Эта культура могла родиться только на чердаках и подвалах, окраинах бытия. Независимая культура возникала на неприятии тАЬГрада ЗемноготАЭ, в каком бы соблазнительном виде он не являлся. Нищими казались дворцы и закрытые распределители, ничтожно малыми тАФ госпремии и миллионные тиражи перед лицом тАЬГрада НебесноготАЭ. До последнего времени мы были убеждены, что живем, если не в процветающем, то в потенциально богатом обществе, на земле изобилия и благополучия. Речь идет не столько о показном изобилии пырьевских тАЬКубанских казаковтАЭ, где ломятся столы от бутафорских фруктов и овощей; мы научились наделять высоким духовным содержанием вещи, мир вещей: послевоенных керосинок и керогазов, чиненой хромой мебели, трофейных велосипедов с облезлой краской, коммуналок, населенных современными Акакиями Акакиевичами.

Хотя маленький человек не русское изобретение (его истоки обнаруживаются еще у греков и римлян), но наша литература достаточно потрудилась в его славу, и только у нас этот герой стал столь распространенным, а, главное, столь почитаемым. В России изгнанный и униженный герой всегда в моде. Начиная со сказок и мифов, чем больше герой прошел испытаний и унижений, тем выше его пьедестал. Сказка поднимает униженного на самый верх, как Библия, а жизнь растаптывает его. Неисчислим поток жертв этой жизни, героев, предназначенных к уничтожению, жертвоприношению: Гадкий утенок, Крошка Доррит, Иван-третий сынтАж Но всемилостивая сказочная судьба откликается на переживания средних людей (не-жильцов и не-героев этого мира) и милосердно вписывает их тАЬв бархатную книгу жизнитАЭ. Любит наш русский читатель тАЬмаленького человекатАЭ. Достоевский сетовал: тАЬНапишите им самое поэтическое произведение; они его отложат и возьмут то, где описано, что кого-нибудь секуттАЭ [28, 901]. Вот он и создал Макара Девушкина, Мармеладова, Снегирева, всех этих униженных, оскорбленных, пьяненьких, которых беспрестанно секут и некому их пожалеть. И вложил в них всю свою душу, душу истинно русского человека, человека одинокого и страдающего, тихонько плачущего в пустыне этого мира. А все дело в том, что русская литература, следуя романтической традиции, придумала тАЬмаленькому человекутАЭ несбывшееся великое будущее. Оттого он и плачет. В своей статье тАЬРусские цветы златАЭ Виктор Ерофеев пишет о ХХ веке тАФ веке зла. Вся русская литература тАУ это философия надежды, вера в возможность перемен, вера в сказочный конец, надежда на то, что у каждой Наташи Ростовой будет свой принц и свой бал. Русская классическая литература учит тому, как оставаться человеком в невыносимых условиях.

тАЬМы жертвовали глубокой антропологией во имя философии надеждытАЭ [33, 24]. Эти жертвы дали нам тАЬмаленьких людейтАЭ: русских юродивых, безумцев, пьяниц и маргиналов. Еще Белинский писал, что горе тАЬмаленького человекатАЭ еще больше оттого, что он готовился быть великим.

Это не удивительно: у огромного количества людей не только юные, но и зрелые годы проходят в ожидании перелома. Почти неважно, какого именно, лишь бы это резко изменило жизнь тАФ будь то повышение по службе или увольнение, выигрыш в лотерею, далекий отъезд, простое детское чудо с бородатым волшебником, прорыв потаенного таланта, наконец, смерть тАФ она ведь еще круче меняет жизнь. Этот выжидательный комплекс тАФ главнейшая черта тАЬмаленького человекатАЭ. Наша классика чутко уловила этот общий нерв: заурядную драму нереализованной жизни, использовав, передала в наследство веку двадцатому. Культура и традиции ХХ века увидели, что переданный великой русской литературой человек настолько мал, что дальнейшему уменьшению не подлежит. Своего рода тАФ это неделимость элементарных частиц. Для нас предстоит выяснить, так где же этот тАЬмаленький человектАЭ: умер, перешел в жизнь реальную или же трансформировался? И героя Ерофеева, Довлатова, Петрушевской уже не следует называть тАЬмаленьким человекомтАЭ? Разумеется, в жизни тАЬмаленький человектАЭ существовал и неизменно будет существовать, причем в подавляющем большинстве. А в литературе?

Многие считают, что советский период русской литературы не знал такого героя. Да и знал ли он героя вообще. Типичный герой литературы 1920-х годов, за немногими исключениями, представляет собой дефектный, фрагментарный характер, который не способен определиться как личность или как социальное существо. В своих крайних проявлениях он совершенно деперсонализирован, ничем не лучше вещи (если вообще отличим от нее).

Подобный классическому тАЬмаленькому человекутАЭ персонаж возникает у Зощенко, это тАФ тАЬскромный герой, наш знакомый и, прямо скажем, родственниктАЭ, т. е. такой же, как мы, даже чуточку лучше нас, но значительно мельче станционного смотрителя и титулярного советника. Но он все-таки борется за место под солнцем, правда, делает это как африканская ящерица, но все же: тАЬВ Африке есть какие-то животные, вроде ящериц, которые при нападении более крупного существа выбрасывают часть своих внутренностей и убегают, с тем, чтобы в безопасном месте свалиться и лежать, покуда не нарастут новые органытАЭ [36, 224]. Главное для такого героя тАФ выжить любыми способами и дожить до светлых перемен.

Потом были разные герои: и святой нового канона Корчагин, и байронический скиталец Мелехов, и новобиблейские персонажи Бабеля, и мифологические гиганты Платонова, но не было среди них настоящего тАЬмаленького человекатАЭ. Даже герои Шукшина, Войновича, Искандера, Ерофеева являются значимее классических, это герои с претензией на величие. Поэтому, называя их тАЬмаленькимитАЭ, мы лукавим. Один известный критик писал, что в российском ХХ веке даже собака (Верный Руслан) социально и идеологически выше, значительнее и сознательнее Каштанки, не говоря уж о Муму.

тАЬРусские цветы златАЭ Виктора Ерофеева ставят в упрек дегуманизацию нашего общества. Нет, булгаковское убеждение, что человек не изменился, да и не изменится, вовсе не оправдывают героя. тАЬЧеловек хорош, обстоятельства плохитАЭ, тАФ объясняет Базаров. Слава богу, что наша литература еще находит в себе силы, чтобы оправдать человека. Герой как бы приспосабливается к жизни, хочет быть маленьким-маленьким, чуточку поганеньким, без имени, без звания, и произносить слова: тАЬЯ тАФ человек маленькийтАЭ, с расчетом на противоположное впечатление. Малых же людей он терпеть не может и ненавидит всю эту тАЬпиджачную цивилизациютАЭ средних, сереньких людей: тАЬМне ненавистен простой человек, т. е. ненавистен постоянно и глубоко, противен в занятости и в досуге, в радости и в слезах, в привязанности и в злости, все его вкусы, и манеры, и вся его простота, наконецтАЭ, тАФ дневниковая запись 1966 года Венедикта Ерофеева. Ему вторит другой писатель: тАЬДолжен сказать, что больше всего на свете я не терплю обыкновенных людей, каких девяносто процентов на землетАЭ [52, 119].

Можно подобрать сотни таких откровений из литературы 60 тАУ 80-х годов. Мысль о том, что лучше алкоголик, дегенерат, преступник, чем антидуховный, тупой звериной тупостью, средний человек. Простота тАФ в данном случае тАФ хуже воровства. Поэтому в цене преступники, алкоголики, сумасшедшие.

У Юза Алешковского все эти пороки зачастую сосредотачиваются в одной личности. Герой тАФ и преступник, и пьяница, и сумасшедший. Фан Фаныч из романа тАЬКенгурутАЭ знаменит тем, что изнасиловал в московском зоопарке кенгуру Джемму. Он тАФ мошенник, человек со множеством имен и лиц. В тАЬСиненьком скромном платочкетАЭ главный герой тАФ шизофреник Леонид Ильич Байкин, тАЬпроживает чужую жизньтАЭ и пишет письмо Прежневу Юрию Андроповичу, чтобы тот вернул ему имя и цельность. Раздвоение личности выражено буквально: левая нога пишущего похоронена в могиле Неизвестного солдата, а имя он присвоил от покойного друга. Герой тАЬМаскировкитАЭ, алкоголик и дурак, помещенный в сумасшедший дом, вправду сходит с ума. Трагедия тАЬВальпургиева ночь, или шаги командоратАЭ Венечки Ерофеева избирает местом действия тоже психбольницу. Герои этой трагедии самые натуральные больные, с лишаями и коростой, поедающие шашки и домино, буйные тАФ тАЬхулиганящие дисциплинутАЭ и тихие тАФ тАЬсебе на уметАЭ. Они не любят принимать процедуры, зато очень любят поговорить. Разговоры ведут интересные, но тоже с претензией на ненормальность и на глубокое тАЬзнание миратАЭ. Их девиз, девиз тАЬмаленького человекатАЭ: тАЬОставьте меня, зачем вы меня обижаете?тАЭ, но после таких слезных слов они запросто могут тАЬврезать по мордетАЭ. Несоответствие ума и неразумения очень велико. На память сразу приходит одна легенда из жизни великого Леонардо да Винчи. Однажды художник бродил по рыночной площади в поисках человека, с лица которого он мог бы написать Иуду для тАЬТайной ВечеритАЭ. Наконец, он отыскал немолодого мужчину с очень интересным лицом, привел его в свою мастерскую и начал готовить кисти для работы. Когда Леонардо обернулся, то увидел, что человек плачет. На вопрос, почему он плачет, тот ответил, что пару дней назад Леонардо писал с него Иисуса. Эта история тАФ самый характерный пример несоответствия человека себе самому, проживание в душе и доброго и злого начала, извечный дуализм. тАЬМаленького человекатАЭ породило несовпадение масштабов личности и событий: отсюда интеллектуальные сумасшедшие, философствующие пьяницы. Муравьи тащат свои стройматериалы, не зная о войнах, тараканы переживают Хиросиму. В разнице масштабов тАФ физическое спасение, да и душевное тоже. тАЬМаленькому человекутАЭ легче выжить, уцелеть, выкинуть часть внутренностей, прикинуться ненормальным, даже быть ненормальным в условиях абсурдного мира. Человек уязвим более всего тогда, когда он один. И лучшее, что можно для него сделать тАФ оставить одного, ибо, чем более он один, тем более он человек. Близится конец века. Однажды Андрей Белый скаламбурил: тАЬЧеловек есть чело векатАЭ. Тогда конец века тАФ это образ людей, его завершающих, олицетворяющих этот конец. Каким же должен быть этот человек, чтобы этот век не оказался последним: добрым и маленьким, ждущим свою сказочную надежду, летящим, как на картинах Шагала, высоко-высоко над землей, и кажущимся большим на фоне крошечных домов и игрушечных деревьев.

Вз 2. Знаки недоговоренности и умолчания в недидактической прозе Сергея Довлатова

Наша литература долгое время стояла на позиции строгой дидактики. Первостепенной целью литературы являлось научать как тАЬв стране Советской житьтАЭ. Россия всегда считалась литературной страной, она давно взяла бразды правления человеком в свои руки и к 60-м годам так приспособилась, что управляла массой, используя незатейливые универсальные средства. Отстранив древнейшие формы воздействия на человека (религию и философию) на второй план, она взвалила на себя непосильное бремя нравственного воспитания народа. Литератор стал посредником между различными социальными группами, в первую очередь между совокупностью социальных групп, то есть народом и властью. Теперь это и философ, и реформатор, и правозвестник тАЬновой верытАЭ. О чем бы ни рассказывало бы произведение тАФ главная его цель была дидактической. Как и в любом явлении, здесь можно отыскать свои положительные стороны. Литература перестала быть элитарной, то есть литературой для избранных. Шаблон был одним и тем же и для фрезеровщика, и для профессора. Литература как будто поставила на свою обложку штамп тАЬдля среднего советского возрастатАЭ. Управление массами считалось почетным званием. Особенно ценились чиновники социалистического искусства, умеющие ладно и красиво живописать стахановский подвиг, наивно считая, чем красивее напишут, тем лучше будут работать люди. Довлатов уместно сравнил эту ситуацию с первобытной ритуальной традицией в культовой живописи наших предков: тАЬРисуешь на скале бизона тАФ получаешь вечером жаркоетАЭ [27, 122].

Такая оптимизация действительности дошла до того, что кто-то предложил создать единый текст советской прозы, этакую программу обучения старых и младых. К счастью, эта идея зависла в воздухе. В 70 тАУ 80-е годы в противовес таким желаниям возникла арлекиада как средство против обывательского застоя и натужной героизации. Можно заметить, что веселье почти всегда царит над руинами, как пир во время чумы. О Франсуа Рабле когда-то восторженно писали, что особым признаком его гениального творчества была принципиальная неофициальность: то есть отсутствие догматизма и авторитарности. Но все эти перечисленные достоинства перечеркивались последующей грустной фразой: тАЬОтсюда тАФ особое одиночество Рабле в последующих векахтАЭ [10, 4].

Одиночество в веках, пожалуй, страшное наказание. Жители нашего века подобны неблагодарностью своим предшественникам. Многие до сих пор не смогли оценить доступную, легкую, изящную прозу Довлатова. То ли по неведению, то ли по застаревшим рефлексам быть обучаемыми, то ли из-за невозможности отвлечься от мифов и лжи парадника Третьего Рима. Когда-то Фридрих Ницше писал о несчастье ясных писателей в том, что их считают простыми и плоскими. Читатели не желают возиться с мыслью, выданной им тАЬбез боятАЭ, они предпочитают трудиться над головоломками неясных и наслаждаться радостью собственного усердия. тАЬСложныйтАЭ автор очень эгоистичен, так как заставляет нас бесконечно думать о нем, следить за этапами его мысли, за тайнами и загадками его произведений. Рано или поздно процесс чтения превращается в интеллектуальную битву двух сознаний, причем ясно, чьей победой она закончится. Читатель будет еще долго капитулировать перед текстом, возвращаясь и возвращаясь к нему. Довлатов более милосердно, нежели мудро, подошел к своему творчеству. Привычный делать щедрые подарки, он отдает себя ненавязчиво и нежно. Он похож на виртуозного пианиста, который своим исполнением сумел нас заставит забыть автора. Сумел рассказать чужие истории, как свои. И мы упиваемся игрой и лицедейством, забыв о себе, о времени, о нем, а только думая о жизни, как бытовании его, времени, нас и необъятного мира.

тАЬХудожник и его свита должны идти в ногутАЭ, тАФ сказал мудрый. Творящий элитарно ставит своей целью вызывать на битву избранных и лучших. В неравном соперничестве побеждать их в веках и чувствовать себя Гением. Лев Лосев писал о том, что Довлатов был всегда слишком профессионален, чтобы гениальничать. Профессионализм делать жизнь простой и доступной превосходит усложнившую мир гениальность во много раз. Известно, что Довлатов писал с черновиком не только письма, но даже записки в два слова. Написать ясно и просто гораздо сложнее, чем запутанно и туманно. Он, большой и широкий телом своим, подтверждал древнее учение о калокагатии тАФ гармоничном сочетании физических и духовных качеств человека. Kalos тАФ тАЬкрасивыйтАЭ, agatho тАФ тАЬдобрыйтАЭ (в большей степени добрый, нежели большой и красивый). Как воплощение любви русских ко всему тАЬв широком размере, все что ни есть: и горы, и леса, и степи, и лица, и губы, и ногитАЭ [25, 84] разве мог Довлатов вызвать кого бы то ни было на интеллектуальную дуэль? Он мог лишь вторить за Чеховым, Лесковым, Зощенко то, что фраза у него короткая, доступная бедным. Довлатов, как по древней легенде, послал глупцам земным блага для того, тАЬчтобы мудрецам было ведомо, что земные блага обретаются не умом и знаниями, а чем-то другимтАЭ (Насреддин).

Довлатов просто необходим тем, кому не нужны нравоучения и догмы, не нужна тАЬпланетарная коммунатАЭ, в которой мужчины, женщины, старики, представители различных этнических групп, закрыв глаза и соединив руки, сосредоточенно слушают ритм биения тАЬколлективного сердцатАЭ и голос Великой Державы. В его произведениях герои не вопят, не бубнят, они глаголят, как дивные младенцы, истину. Они умеют вовремя остановиться и уйти на цыпочках следами многоточий.

Новая литература, как и новое искусство, искало новые формы общения. Общения посредством ритма дыхания, неожиданных пауз и умолчаний. Человека уже не удовлетворял размеренный текст, он хотел дополнительной сверхинформации. Неслучайно один герой Довлатова произносил фразы вместе со знаками пунктуации: тАЬПривет, запятая, старик, многоточие. Срочно к редактору, восклицательный знактАЭ [27, III, 108].

Самый же частотный финальный знак у Довлатова тАФ многоточие. Обычно мы умалчиваем одно, чтобы сказать более важное другое. Американский эстетик К. Вудворд создал цепь рассуждений, в которых он приходит к выводу, что признаком Высокого искусства конца XIX века станет эстетика молчания, умалчивания, недоговоренности. Примером приводится известное произведение американского композитора Джона Кейджа тАЬ4 минуты 33 секундытАЭ. Оно представляет собой соответствующее по длительности тАжгробовое молчание симфонического оркестра в полном составе. Эстетика пустоты, умолчания стала предметом исследования в современной западной философии. Провозглашается идеал общения на уровне недоговоренности. Советская литература заглушала сознание бравурной музыкой и громким скандированием. Требовалась конкретность и досказанность, но по тем правилам, которые были предложены и идеологически утверждены, иначе вероятность прочитать между строк что-то крамольное была велика. Довлатов замолкает, оставив нам время многоточия на размышление о себе. Нет, вовсе не о герое. О герое мы не думаем, поскольку знаем, что автор о нём позаботится. Довлатов всю свою жизнь не завидовал тем, кому платят за строки. За короткую и сумбурную мысль выдают крупные гонорары. тАЬРоссия тАФ единственная в мире страна, где литератору платят за объём написанного. Не за количество проданных экземпляров. И тем более тАФ не за качество. А за объём. В этом тайная, бессознательная причина нашего многословия.

Допустим, автор хочет вычеркнут

Вместе с этим смотрят:

"Грусть и святость" (Поэтическое богословие Николая Рубцова)

"Донские рассказы" Михаила Шолохова

"Живопись слова" в японской поэзии

"Записки из подполья" как исток философии экзистенциализма Ф.М. Достоевского

"Симплициссимус" Г. Гриммельсгаузена как роман воспитания