«Страна максимально приближенная к раю»: фактор «очищенного риса»

Окончание американской оккупации в 1952 г. принесло определенное освобождение национальному самосознанию. На первый план выдвинулись такие традиционные добродетели, как труд и прилежание, высокий мобилизационный потенциал, направленный на мирное восстановление. Чувства стыда и вины за прошлое отчасти компенси- решались атомными бомбардировками Хиросима и Нагасаки и отказом от войны, закрепленным в девятой статье конституции 1947 г. Япония приобрела дополнительный образ жертвы, хотя бы отчасти смягчающий образ агрессора. Комплекс несостоявшегося лидера в во- енно-политической области предлагалось компенсировать «моральным лидерством» в борьбе за мир и против ядерного оружия.

После реабилитации в собственных глазах (для части общества она прошла быстро, для некоторых, похоже, не закончилась до сих пор) японцам для обретения полноценной национальной самоидентификации предстояло реабилитировать себя в глазах окружающих. Это было сделано через впечатляющие и признанные всем миром успехи в экономике, менеджменте и социальной сфере. Заставить японцев много и интенсивно работать, с учетом как национального характера, так и конкретных условий послевоенных десятилетий, было несложно. Национальной идеей на какое-то время стал «трудоголизм», а экономическая деятельность была признана «благородной» еще в период Мэйдзи, когда самураи, ранее считавшие ниже своего достоинства брать деньги в руки, оказались в первых рядах предпринимателей и финансистов. Получение прибыли считалось в старой Японии делом недостойным, поэтому в новых условиях жизненно необходимыми стали философия и этика предпринимательства, которые соединили бы его с традиционными ценностями. Выход был найден в виде концепции служения императору и народу через свою профессию, что хотя бы отчасти уравнивало государственного служащего и бизнесмена, политика и военного. Моральный престиж военной службы оставался выше, чем престиж бизнеса, но последний получил оправдание в глазах общества, бесспорное с традиционалистской точки зрения. Некоторые даже отождествляли предпринимателя с благородным воином, а внешнеэкономическую деятельность уважительно именовали «войной в мирное время». Этика бизнеса совместилась с этикой бусидо, каким бы противоестественным это ни казалось иностранцам!6.

Это не просто историческая справка. Вся послевоенная история Японии - восстановительный период, период высоких темпов экономического роста, период спекулятивной «экономики мыльного пузыря» - прошла под знаком экономически ориентированной или экономически насыщенной национальной идеи. Отрицать ее наличие неверно. Как только схлынула волна послевоенного «мазохизма», японцы решили доказать всему миру, что, проиграв на поле брани, они будут удачливее в «войне в мирное время». Без апеллирования к национальной

I6 Marshall Byron. Capitalism and Nationalism in Prewar Japan. The Ideology of the Business Elite, 1868-1941. Stanford, 1967, p. 30-50.

гордости едва ли было возможно в такой мере задействовать мобилизационный потенциал нации. В то же время сосредоточение усилий Японии исключительно в сфере экономики устраивало победителей - и США, и СССР. Более того, именно победители - одни прямо, другие косвенно - «прописали» японской послевоенной элите такой курс.

Наконец, это соответствовало устремлениям большинства японцев, без чего они вряд ли добились бы таких успехов даже с учетом их управляемости и способности к слаженным действиям. Об этом откровенно написал известный экономист, аналитик и пиарщик Сакаия Таити: «Идеалы, к которым стремились японцы в период своей бедности, действительно осуществились». Опыт первых послевоенных лет, когда, по словам Сакаия, родившегося в 1935 г., «несбыточной мечтой было вдоволь наесться очищенного риса»17. вкупе с целенаправленной корректировкой «японского духа» послевоенной элитой сыграл ведущую роль в создании сначала индустриального общества, затем общества потребления.

В обоих случаях национальная идея определялась сугубо материальными факторами, потому что образ Японии как «успешной» страны, могущей служить примером для подражания, связывался только с ее экономическими достижениями. Роль Японии в мировой политике остается, как минимум, второстепенной ввиду ее исключительного подчинения США. Пока в экономике все обстояло гладко, возражений против такой подчиненности не было. Экономическое преуспевание и вызванное им удовлетворение потребности в «очищенном рисе» избавляли страну от политических амбиций. «Если считать, что идеалом современного государства, - писал в 1991 г. Т. Сакаия, - является достижение богатства, равенства, мира, безопасности, то сегодняшняя Япония - страна, почти полностью достигшая этого идеала, ближе всех подошедшая к раю» . Ирония судьбы в том, что он писал это накануне краха «экономики мыльного пузыря».

Однако дух дышит не в экономике. Наевшись «очищенного риса», Япония захотела стать «культурной сверхдержавой», коль скоро менять политический статус ей не позволялось. Своеобразной реакцией на недостаток признания современной японской культуры (классическая культура в рекомендациях уже не нуждалась) стали распространившиеся в 60-70-е годы теории нихондзинрон, «учения о японцах», называемые также «культурным национализмом». Все они основаны на тезисе об уникальности японской цивилизации и культуры, но проявляется эта уникальность в разных сферах и, соответственно, по- разному мотивируется. В рамках нихондзинрон появились известные теории «рисовой цивилизации», «группизма», «вертикального общества», «крови японцев» и «мозга японцев». Разумеется, тезис об уникальности японцев и их цивилизации возник не впервые: в начале XIX в. его проповедовала «школа национальных наук», а в предвоенные годы официальная пропаганда. Ссылаться на вторую было нельзя из- за «политической некорректности», зато наследие первой, понимаемое в культурно-исторической, а не в социально-политической перспективе, пережило в эти годы очередное возрождение.

Идеологи нихондзинрон предложили соотечественникам считать себя «рисовой цивилизацией». Рисосеяние требует слаженных усилий большого числа людей, из чего выводился японский «группизм» в противоположность индивидуалистическим цивилизациям Европы, основанным на охоте и собирательстве. Новое рождение пережили теории о «семейном» характере японской цивилизации и ее институтов. Но рис выращивали не только в Японии, поэтому для доказательного объяснения ее уникальности в ход пошли теории «крови японцев»: понять Японию и японцев, их цивилизацию и культуру может только тот, кто родился японцем. Иными словами, этнические японцы, родившиеся и выросшие в США, могут в полной мере понять «японскую душу», а этнические корейцы и китайцы, живущие в Японии на протяжении столетий, не могут. Это вошло в противоречие с поощряемой сверху тенденцией к несению своей культуры в мир: если, скажем, традиционное японское искусство не только уникально, но и непостижимо, может ли оно претендовать на значимое место в общемировом культурном пантеоне?

Теории нихондзинрон не стали государственной идеологией, но, будучи подхвачены «образованным сословием», заняли в национальной идее пустовавшую духовную нишу и повлияли на сознание японцев 70-80-х годов не меньше, чем пропаганда кокутай в 30-40-е годы. Теории пришлись по вкусу не только интеллектуальной элите, но также бизнесменам и работникам образования, прежде всего школьного. Осторожное, но настойчивое разъяснение уникальности японской цивилизации и культуры рассматривалось как важный фактор морального, гражданского воспитания. «Научные» аспекты нихондзинрон были призваны оправдать использование этих теорий в образовании и придать им больший вес. «Элита мобилизует разные части населения, давая им идею национальной самоидентификации; педагоги играют основную роль в восприятии и распространении идей национальной самобытности, сформулированных интеллектуалами»!9.

I9 Yoshino Kosaku. Cultural Nationalism in Contemporary Japan. A Sociological Enquiry. London-New York, 1992, p. 141. Эта книга остается одним из лучших аналитических исследований нихондзинрон.

Большинство этих теорий имело наукообразный характер и пропагандировалось учеными, хотя серьезной критики не выдерживало. Пришлось признать, что это - не эмпирическая реальность, а лишь «образы, созданные для усиления самоидентификации» , т. е. новый вариант национальной идеи.

Рассматривая теории нихондзинрон в контексте эволюции национальной идеи, надо отметить следующее. В послевоенные годы в отношении японцев - как элиты, так и масс - к собственной истории и национальным традициям отчетливо прослеживается двойной стандарт: один для «внутреннего употребления», другой - для внешнего мира. В первом представлен весь спектр крайностей, второй по преимуществу ограничивается «золотой серединой». Среди японских авторов, переводимых на иностранные языки (особенно в самой Японии), лишь изредка попадаются выразители националистических или «мазохистских» тенденций, поскольку они нарушают представление о царящей в обществе гармонии, над созданием которого немало потрудилась элита. Теории нихондзинрон, популярные в самой Японии, не получили распространения за границей, да японцы как будто и не стремились к этому. С одной стороны, им было положено шарахаться от призрака «возрождающегося национализма», с другой - подобные утверждения могли подлить масла в огонь японофобских настроений, особенно в США и АТР, вызванных успехами японской экономики и внешней торговли. Можно сказать, что японцы предпочитали гордиться собой у себя дома.

Самобытность японской цивилизации и значение ее общего вклада в мировую культуру не вызывают споров. В то же время акцентирование внимания на исключительности «мозга японцев» (и даже «носа японцев» - была и такая книга) могут вызвать только недоумение, неприязнь и насмешки. Японцы, особенно молодое поколение, все чаще видят себя «гражданами мира» и не считают свою цивилизацию непостижимой для иностранцев. Другое дело, что культура современной Японии отчетливо демонстрирует свою вторичность на мировом уровне: Икэда Дайсаку - явно не Хайдеггер, Одзава Сэйдзи - не Караян, Мураками Харуки - не Сэлинджер.

< Назад   Вперед >
Содержание