АНТОЛОГИЯ ФИЛОСОФИИ СР ВEКОВ И ВОЗРОЖДEНИЯ 20

помощи воображения нельзя было бы представить в бесчисленном множестве, хотя
бы мы видели его только в единственном числе, или же расширить до
бесконечности, хотя бы мы знали его лишь в небольшом объеме. Но, впрочем,
гнушаться плоти весьма легко, но мыслить не по плотски -- весьма трудно.
21. Вследствие этой, сопряженной с грехом извращенности души и этого
наказания вся телесная природа сделалась тем, о чем говорится у Соломона:
"Суета суетствующих и всяческая суета. Что пользы человеку от всех трудов
его?.." (Еккл. 1, 2, 3). Здесь не даром прибавлено слово "суетствующих":
потому что без суетствующих, которые к самым последним предметам стремятся
как к самым первым, тело не будет суетой, а верным выражением своего рода
красоты, хотя и последней. В самом деле, падшего человека посредством
плотских органов отделила от единства Божьего множественность временных
образов, и своим меняющимся разнообразием размножила его страсти: так именно
и произошло это тягостное изобилие и эта, если так можно выразиться,
преизобильная бедность, когда одно сменяет другое и ничего у человека не
остается постоянным. С течением времени от плода пшеницы, вина и елея своего
(Пс. IV, 8, 9) он так оразнообразился, что и не находит уже самосущего, т.е.
неизменной и единственной природы, следуя которой он не заблуждался бы, а
достигнув -- не скорбел. Ибо он получит искупление и тела своего (Рим, VIII,
23), которое уже не будет подвержено тлению. Ныне же тленное тело отягощает
душу, и эта земная храмина подавляет многозаботливый ум (Прем. IX, 15), так
как последняя красота тел разрешается в ряд преемственных явлений. Она
потому и есть красота последняя, что не может объять собой всего, а вто
время, как одни явления проходят и сменяются другими, они объединяют все
временные формы в одну красоту.
22. И все это не потому зло, что оно преходяще. Так, например, в своем
роде и стих прекрасен, хотя двух слогов его зараз никоим образом нельзя
выговорить: потому что второй слог может быть произнесен только тогда, когда
уже произнесен первый; и так по порядку мы доходим до конца, так что хотя
последний слог произносится только сам по себе, а предыдущие уже не
произносятся, однако форму и размерную красоту стиха он завершает именно в
связи с предыдущими. И, несмотря на это, само стихотворное искусство не
настолько подчинено времени, чтобы красота его унижалась промежутками пауз;
напротив, оно сразу имеет все, из чего составляется стих, тогда как сам стих
не все имеет сразу, а уничтожает предыдущее последующим. И однако прекрасен
и стих, потому что он представляет последние следы той красоты, которую
постоянно и неизменно сохраняет само искусство.
Таким образом, как некоторые извращенные люди любят больше стих, чем
само стихотворное искусство, потому что послушны более чувству слуха, чем
разуму, так же точно многие любят временное, а не стремятся познать
Божественный промысел, создавший времена и управляющий ими, и в самой любви
своей временных предметов не хотят, чтобы уничтожалось то, что они любят, и
в этом случае являются настолько же глупыми, как если бы кто-нибудь при
чтении прекрасного стихотворения захотел слушать один и тот же, постоянно
повторяющийся слог. Но таких слушателей стихотворений не существует; между
тем, подобных почитателей телесных предметов полным-полно: нет человека,
который не был бы в состоянии выслушать не только строфу, но даже целое
стихотворение, тогда как объять мыслью целый ряд веков не в силах ни один
человек. Притом, мы не играем роли в стихотворении, между тем как в течение
веков осуждены быть действующими лицами. Отсюда стихотворение читается нами
с критическим суждением, века же проходят для нас в труде и болезнях. А ведь
ни одного побежденного не радуют атлетические игры, и однако же они красивы,
хотя и соединены были для него с позором. Но это только некоторое подобие
истины. Поэтому именно подобные зрелища и воспрещаются нам, чтобы,
обольщаемые тенями предметов, мы не отдалялись бы от самих предметов, тенями
которых они служат. Итак, устроение вселенной и управление ею не нравятся
только душам нечестивым и осужденным, но они, даже и при существовании в
мире злополучий, нравятся многим душам или достигшим победы на земле, или
без опасения взирающим на небо: ибо праведному приятно все справедливое.
23. Отсюда: так как всякая разумная душа или несчастна вследствие своих
грехов, или же блаженна вследствие своих праведных дел, а всякая неразумная
душа или уступает сильнейшему, или повинуется лучшему, или приравнивается к
равному, или создает соперничающего, или вредит уже преступному, и так как,
наконец, тело служит своей душе настолько, насколько это допускается ее
достоинствами и строем вещей, то ни в какой природе нет зла, а злом для
каждой природы становится ее собственная виновность. Затем, так как душа,
благодатью Божией возрожденная и восстановленная в своей первобытной
неповрежденности и подчиненная Тому единому, Кто ее создал, по
восстановлении и тела в его прежней крепости, перестанет быть во власти
мира, а сама начнет обладать миром, то для нее не будет никакого зла, потому
что та самая низшая красота временных явлений, которая шла вместе с ней,
будет проходить ниже нее и будет тогда, как написано, "ново небо и земля
нова" (Ис. LXV, 17; Апок. XXI, 1) для душ уже не труждающихся, а
царствующих. "Вся ваша суть, -- говорит апостол, -- вы же Христовы, а
Христос -- Божий" (I Кор. III, 23), и "Глава жены -- муж, глава мужа --
Христос, глава же Христа -- Бог" (I Кор. XI, 3). Итак, поелику порча души
заключается не в природе ее, а противна ее природе и есть не что иное, как
грех и наказание за грех, то отсюда понятно, что никакая природа, или, лучше
сказать, никакая субстанция или сущность не есть зло. И если вселенная
искажается всевозможным безобразием, то это происходит отнюдь не от грехов
сущности души и наказаний за них, потому что разумная сущность, чистая от
всякого греха, будучи подчинена Богу, господствует над остальными, ей
подчиненными; та же, которая согрешила, предназначена туда, где и следует
быть таковым, так что Богом, Творцом и Промыслителем вселенной устроено все
прекрасно. И эта красота всего сотворенного остается неприкосновенной
благодаря следующим трем средствам: осуждению грешников, воспитанию
праведников и совершенству блаженных.
24. По этой причине и самое врачевание души, совершаемое Божественным
промыслом и неизреченным милосердием, по своей постепенности и разделенности
в высшей степени прекрасно. Оно распадается на авторитет и разум. Авторитет
требует веры и подготавливает человека к разуму. Разум, в свою очередь,
приводит его к пониманию и знанию. Хотя и разум не оставляет совершенно
авторитета, коль скоро заходит речь о том, чему должно верить; само собой
понятно, что познанная и уясненная истина служит высшим авторитетом. Но
поелику мы являемся в области временного и любовью к нему удерживаемся от
вечного, то первое место принадлежит некоторому временному врачеванию,
зовущему во спасение людей не знающих, а верующих, -- первое не по природе
своей и превосходству, а по времени. Ибо куда кто падает, там должен искать
и опоры, чтобы встать. Поэтому нужно пользоваться даже и плотскими формами,
в которые мы заключены, для познания форм, о которых плоть молчит, Плотскими
же я называюте формы, которые мы ощущаем при помощи плоти, т.е. глаз, ушей и
других телесных чувств. Поэтому дети необходимо привязаны к плотским и
телесным формам, юноши -- почти необходимо, человеку же, из этого возраста
вышедшему, они уже не необходимы.
25. Итак, поскольку Божественное провидение промышляет не только об
отдельных людях, как бы частным образом, но и о всем человеческом роде
вообще, то как проявляется действие его в отдельных людях, об этом ведают
Бог и те, о которых Он промышляет, а как проявляется промыслительное
действие во всем человеческом роде, это угодно было Ему передать через
историю и пророчества. Между тем, свидетельство происшедших или грядущих
событий имеет большее значения для веры, чем для разума; наше дело -- только
рассудить, каким людям или книгам следует больше верить относительно
правильного богопочитания, в чем единственно и заключается спасение. Прежде
всего, исследованию подлежит вопрос о том, кому следует верить больше: тем
ли, которые приглашают нас к почитанию многих богов, или же тем, которые
призывают к почитанию единого Бога. Но кто же усомнится в том, что нужно
следовать тем, которые призывают нас к Богу единому, особенно теперь, когда
и почитатели многих богов начинают одинаково с нами признавать единого
Господа и Правителя? Да и числа начинаются с единицы. Итак, прежде всего
должно следовать тем, которые исповедуют, что есть единый, высочайший,
единственно истинный и единственно достойный почитания Бог; от них мы должны
отступить только в том случае, если у них не откроется истина.
Затем, второе исследование касается того различия в суждениях, которое
возникло среди людей уже относительно почитания единого Бога. Мы знаем, что
наши предки на той ступени веры, на которой от временного восходят к
вечному, нуждались в видимых чудесах, а иначе они и не могли действовать.
Благодаря им произошло то, что для нас, потомков, в чудесах нет уже
необходимости. Ибо когда католическая церковь распространилась и основалась
по всему миру, чудесам можно было уже прекратиться, чтобы дух не стремился
постоянно к видимому и чтобы род человеческий вследствие привычки не охладел
к тому, что прежде своей новизной его воспламеняло; с другой стороны, для
нас уже не остается места сомнению, что мы должны верить тем, которые хотя и
проповедовали о предметах, доступных немногим, однако могли убедить народы
последовать за собой. А в настоящее время речь у нас именно о них, кому мы
должны верить, прежде чем каждый из нас бывает способен к достижению
разумения предметов божественных и невидимых: ибо разумению наиболее чистой
души, достигшей очевидной истины, не предшествует уже никакой человеческий
авторитет, к нему не приводит никакая гордость. И если бы не было гордости,
не было бы ни еретиков, ни раскольников, ни образованных плотью, ни
почитателей твари и кумиров; но с другой стороны, если бы не было подобных
людей прежде обетованного народу совершенства, то истина исследовалась бы с
гораздо большею леностью.
26. Между тем, временное домостроительство и врачебное действие
Божественного промысла по отношению к тем, кто вследствие греха подверглись
смертности, изображается в таком порядке. Обратим внимание сначала на
природу и воспитание одного какого-нибудь родившегося человека. Первый его
возраст, детство, проходит в телесном питании и совершенно забывается у
взрослого. За ним следует отрочество, с которого мы начинаем уже кое-что
помнить. За ним наступает юность, которой природа дает способность
продолжать потомство и делает человека отцом. Далее идет мужество, способное
уже к прохождению общественных должностей и подчинению законам: в этом
возрасте наиболее строгое воспрещение преступлений и связывающее
преступников по рукам и ногам наказание рождают в плотских душах и наиболее
бурные проявления страстей, и вдвое усиливают кару за каждое преступление.
Ибо это значит совершить не просто проступок, не только зло, а и то, что
запрещено. Наконец, после трудов мужеского возраста наступает пора
некоторого покоя старости. Отсюда и до самой смерти тянется возраст наиболее
дряхлый, наиболее подверженный болезням и слабый. Такова жизнь человека,
живущего по телу и связанного пожеланиями временных предметов. Такой человек
называется ветхим, внешним и земным, хотя бы он и пользовался, как
выражается толпа, счастьем в благоустроенном государстве, под властью ли
царей, или под охраной законов, или при всех этих условиях вместе; ибо иначе
народ не может быть благоустроенным, даже и тот, который стремится к
земному, хотя, конечно, сам по себе и он имеет меру своеобразной красоты.
В состоянии этого человека, которого мы описали как ветхого, внешнего и
земного, в состоянии или умеренном, или даже превышающем всякую меру рабской
праведности, некоторые люди остаются целую жизнь, от рождения и до самой
смерти. Некоторые же по необходимости начинают свою жизнь с этого состояния,
но потом внутренне возрождаются и остающееся начало своего первичного
состояния сокращают и умерщвляют, укрепляясь духом, возрастая мудростью и
прилепляясь к небесным законам, пока не достигнут после видимой смерти
полного восстановления. Такой человек называется новым, духовным и небесным,
имеющим, в свою очередь, некоторые свои духовные возрасты, соответствующие
не количеству лет, а внутреннему преуспеванию. Первый возраст проводит он на
ниве истории, которая питает его полезными примерами; второй -- время
забвения человеческого и стремления к божественному, когда человек не
остается привязанным к человеческому авторитету, а в начинающейся
деятельности разума опирается на высший и неизменный закон; третий --
состояние уже более уверенное, когда человек силой разума превосходит
плотские желания и внутренне радуется от ощущения этой своего рода
супружеской сладости, когда душа его соединяется с воспоминанием о прошлом и
покрывается стыдливым покровом, так что не по принуждению живет
добродетельно, а хотя бы и все извиняли ее, не желает грешить; четвертый --
время, когда человек делает то же самое, но гораздо тверже и
последовательнее, и является мужем совершенным, способным и подготовленным к
перенесению всяческих напастей, бурь и треволнений мира сего; пятый --
период мирный и во всех отношениях покойный, когда человек живет в богатстве
и изобилии неизменяемого царства высшей и неизреченной мудрости; шестой --
время всестороннего изменения для вечной жизни, когда человек, вполне
забывая о временной жизни, переходит в форму совершенную, созданную по
образу и подобию Божию; седьмой -- уже вечный покой и вечное блаженство, не
различаемое никакими возрастами. Ибо как концом ветхого человека служит
смерть, так концом нового человека служит вечная жизнь; потому что первый --
человек греха, а второй -- праведности.
27. Но оба эти человека, без всякого сомнения, существуют так, что в
состоянии одного из них, т.е. человека ветхого и земного, может жить человек
в течение всей своей жизни, а в состоянии нового и небесного человека никто
не может жить в настоящей жизни иначе, как вместе с человеком ветхим: ибо с
него он по необходимости начинает и в соединении с ним продолжает жизнь до
самой видимой смерти, причем один из них слабеет, а другой преуспевает. Так
же точно и весь человеческий род, жизнь которого от Адама до конца
настоящего века есть как бы жизнь одного человека, управляется по законам
Божественного промысла так, что является разделенным на два рода. К однму из
них принадлежит толпа людей нечестивых, носящих образ земного человека от
начала до конца века. К другому -- род людей, преданных единому Богу, но от
Адама до Инна Крестителя проводивших жизнь земного человека в некоторой
рабской праведности; его история называется ветхим заветом, так сказать
обещавшим земное царство, и вся она есть не что иное, как образ нового
народа и нового завета, обещающего царство небесное. Между тем, временная
жизнь последнего народа начинается с момента пришествия Господа в уничижении
и продолжится до самого дня суда, когда Он явится во славе своей. После
этого дня, с уничтожением ветхого человека, произойдет та перемена, которая
обещает ангельскую жизнь: ибо не все мы умрем, но все изменимся (I Кор. XV,
51). Народ благочестивый восстанет для того, чтобы остатки своего ветхого
человека переменить на нового; народ же нечестивый, живший от начала и до
конца ветхим человеком, восстанет для того, чтобы подвергнуться вторичной
смерти. Что же касается разделения того и другого народа на возрасты, то их
найдут те, которые вникают в историю: такие люди не устрашатся ни судьбою
плевел, ни соломы. Ибо нечестивый живет для благочестивого и грешник -- для
праведника, чтобы через сравнение с нечестивым и грешником человек
благочестивый и праведный могревностнее возвышаться, пока не достигнет конца
своего.
28. Между тем, кто бы в течение жизни земного человека ни достиг
просвещения внутреннего человека, человеческий род, смотря по
обстоятельствам, содействовал ему, доставляя то, чего требовал его возраст,
а то, что доставить было еще неблаговременно, открывая через пророчества.
Таких патриархов и пророков находят только те, которые не по-детски, подобно
манихеям, набрасываются на благое и глубоко таинственное в делах божеских и
человеческих, а исследуют благочестиво и со вниманием. Даже и во времена
нового мира, как я вижу, великие и духовные мужи, питомцы католической
церкви, крайне остерегаются говорить простонародно о том, о чем говорить с
народом, по их представлению, еще неблаговременно; многим жаждущим, но еще
слабым, они щедро и настойчиво предлагают молочную диету, более же сильных
питают твердою пищей. О мудрости они говорят только среди совершенных, перед
плотскими же и душевными людьми, хотя и новыми, но еще не зрелыми, они
кое-что скрывают, но, впрочем, ни в чем не обманывают. Ибо они заботятся не
о своих пустых почестях и тщетных самовосхвалениях, а о пользе тех, с
которыми удостоились в настоящей жизни вступить в общение. Таков уж закон
Божественного промысла, что никто не вспомоществуется со стороны высших в
познании и принятии благодати Божией, кто сам с чистым сердцем не
содействовал в том же самом низшим. Таким образом, после нашего греха,
который под именем грешника совершила сама природа, человеческий род
сделался великим украшением земли, и Божественным промыслом управляется так
прекрасно, что неизреченное искусство его врачевания самую мерзость наших
пороков обращает в своего рода красоту.
29. О благодетельности авторитета мы сказали уже достаточно, теперь же
посмотрим, как далеко может заходить разум на пути от видимого к невидимому
и от временного к вечному. В самом деле, не напрасно же и не попусту должны
мы смотреть на красоту неба, на порядок звезд, на сияние света, на смены дня
и ночи, на фазы луны, на четырехчастное деление года, соответствующее
четырем элементам, на такую великую силу семян, производящих виды и особи,
и, наконец, на все, сохраняющее в своем роде собственный образ и природу. В
рассмотрении всего этого должно не тешить праздное и минутное любопытство, а
поступательно направляться к бессмертному и вечно сущему. Ибо самой близкой
для нас задачей служит разрешение вопроса, что такое эта жизненная природа,
которая все это ощущает и которая, оживляя тело, необходимо, конечно, должна
быть выше тела. Ведь как бы огромно ни было какое-нибудь тело, пусть даже
оно блещет этим видимым светом больше обыкновенного, но, раз в нем нет
жизни, оно не должно цениться высоко: всякая живая сущность по закону
природу ставится выше безжизненной.
Но так как никто не сомневается, что и неразумные животные живут и
чувствуют, то в человеческом духе наибольшую цену имеет не то, чем он
ощущает, а то, чем он судит о чувственном. В самом деле, весьма многие
животные и видят острее, и другими телесными органами владеют сильнее, чем
люди, но судить о телах есть свойство не только души чувствующей, но и
разумной, которой животные не имеют и которой мы их превосходим. Это весьма
легко можно видеть уже из того, что тот, кто судит, гораздо выше, чем
предмет, о котором судят. Между тем, разумная жизнь судит не только о том,
что подлежит чувствам, но даже и о самих чувствах; почему, например, весло в
воде кажется изломанным, тогда как в действительности оно прямо, и почему
глаза видят его именно так, -- факт этот зрение хотя и может удостоверить,
но обсудить никак не может. Отсюда очевидно, что как одаренная чувством
жизнь выше тела, так жизнь разумная выше их обоих.
30. Итак, если разумная жизнь судит сама по себе, то выше нее уже нет
никакой природы. Но поскольку ясно, что она изменчива, оказываясь иногда
опытной, а иногда -- неопытной, причем она судит тем лучше, чем бывает
опытнее, а опытной она бывает тем более, чем более обладает каким-нибудь
искусством, наукой или мудростью, то необходимо исследовать природу самого
искусства. В настоящем случае я имею в виду не то искусство, которое
обнаруживается в опыте, а то, которое проявляется в мышлении. Ибо чем,
собственно, прекрасным владеет тот, кто знает, что состав, приготовленный из
извести и песка, скрепляет камни прочнее, чем состав из глины, или тот, кто
строит здания с таким изяществом, что замечательного в его понимании того,
что те части здания, которых много, должны соответствовать одни другим, как
равные равным, те же, которые одиночны, занимать места в середине, хотя это
чувство симметрии граничит уже с разумом и истиной? Но само собой, мы должны
определить, почему нам неприятно, когда два окна, расположенные рядом, имеют
разные размеры или форму, а если они находятся одно над другим, то тогда их
неравенство нас так не огорчает. Когда же речь идет о трех окнах, то некое
внешнее чувство требует или чтобы они были равны друг другу, или чтобы между
самым большим и самым меньшим находилось такое среднее, которое бы настолько
было больше меньшего, насколько само, в свою очередь, было бы меньше
большего. Таким образом, прежде всего сама природа как бы заботится о том,
что следует одобрить, а что -- осудить. При этом, впрочем, нужно заметить,
что случается и так, что некий предмет, с первого взгляда нам понравившийся,
перестает нам нравиться при сравнении с лучшими. Итак, искусство в обыденном
значении есть не что иное, как вопроизведение предметов, взятых из опыта и
нравящихся нам, в соединении с тем или другим материалом; и если бы ты не
обладал этим умением, то все же мог бы судить, что в такого рода
произведениях наиболее прекрасно, хотя бы сам и не умел создавать

<< Пред. стр. 20 (из 78) След. >>

Список литературы по разделу