ЭМEРИХ КОРEТ - ОСНОВЫ МEТАФИЗИКИ 2

С тех пор вопрос о правильном подходе ставился вновь и вновь, за исходное брали суждение, язык, историю, человеческое существование в его пограничных опытах, вопрос о смысле, бытие к смерти. Искали "привилегированный феномен", с помощью которого можно раскрыть целостность человеческого существования. Целостность, однако, предполагается, она должна быть пред-понятой, чтобы засвидетельствовать единичный феномен как привилегированный. Единичному присуще его значение лишь в горизонте целого. С чего и как, стало быть, следует начинать? Этот вопрос должен быть поставлен уже в самом начале.
1.2.4.2. Из сказанного ясно, по крайней мере, одно: мы обязаны во всяком случае вопрошать о правильном подходе и дальнейшем образе действия. Вопрошания нельзя избежать. Вопрос о правильном начале, однако, сам дает ответ: начало есть вопрос, упреждающий всякое иное начало, сам же он ничем не упрежден. Если под вопрос ставится вопрос как начало, то это снова есть вопрос, по-новому доказывающий возможность и правомочность вопрошания. Вопрос - или вопрошание - есть начинание, которое может обосновывать и больше не ставить под вопрос само себя, разве что в дальнейшем вопрошании (ср. 2.1.1 и сл.).
Более того, вопрос является единственно возможным подходом, который сам сообщает метод дальнейшего продвижения. Всякий иной подход чреват предположениями: предположение предмета (данность, подлежащая опрашиванию и истолкованию), формальное или методическое предположение (манера и способ далее опрашивать, истолковывать или использовать этот подход). Но если вопрос есть начало, то вопрос о начале превращается в вопрос о вопросе. Вопрос рефлектируется самим собой, вопрошая о своей сущности, возможности и условиях. Тем самым он методически обосновывает ход дальнейшего вопрошания.
Метод должен продемонстрировать свою пригодность на деле и продолжать определять предмет. Это значимо для всякой науки, и прежде всего - для метафизики. Поэтому уже здесь мы указываем на основные условия образа действия, прежде всего на язык вопрошания и мышления, затем на сущностные элементы дальнейшего методического продвижения.
1.2.5. Язык вопрошания
1.2.5.1. Вопрошание осуществляется в языке. Мы ставим вопросы словами языка и ожидаем ответа словами языка - словами, с помощью которых образуем предложения, ставим вопросы, формулируем высказывания. Мышление (вопрошание и знание) в словах языка отчетливо обращается к самому себе. Язык есть среда [Medium] мышления. Это настолько основополагающе для философского мышления, что мы уже здесь, не углубляясь в философию языка, обязаны все же поразмыслить о его сущности и функциях.
Истоком языка является разговор, диалог, отношения и общение с другими людьми. Лишь поэтому мы научаемся говорить, врастаем в общность некоего языкового пространства. Мы живем и понимаем сами себя в этой языково-конституированной общности. Из самой сущности человека следует (чисто a priori), что мы и предназначены для языка и зависимы от него, ибо мы по-человечески обусловлены общением и взаимопониманием с другими людьми: "Человек становится человеком лишь среди людей" (Фихте). Конкретная жизненная и языковая общность, в которой мы говорим и мыслим, не столь уж существенна. Она условна (это эмпирически-историческое a priori), однако она со-определяюще входит в наш собственный, духовно-культурный мир понимания. Благодаря конкретному языку мы вплетены в общность языка и понимания, в историческую традицию, которая также передается и излагается в форме языка [sprachlich].
1.2.5.2. Что происходит в языке? Примечательный, почти таинственный фундаментальный феномен состоит в том, что мы придаем смысл акустическому звуку, которым смысл озвучивается и сообщается. Звучание слова превращается в носитель содержания смысла, оно "означает" нечто. Значение звукообразования в отдельных языках, в употреблении и разумении языка различно. Поэтому слово и смысл (значение, задуманное) не одно и то же. Слово и мысль, язык и мышление суть не одно и то же. Чтобы мыслить и высказывать то, что мы думаем, нам приходится подыскивать подходящие слова. Одна и та же мысль может быть выражена на разных языках. Мы сами можем говорить и мыслить на различных языках. Этим обусловлена возможность перевода на другие языки. Задуманное или помысленное не то же самое, что слово. Но мышление должно сообщаться, вербализоваться. Как человек есть дух в теле, "дух в мире" (К. Ранер), как дух есть душа тела, тело - среда духа (ср. 6.2.5), так и язык есть тело мышления, мышление же - духовная душа языка.
1.2.5.3. Язык предполагает, что мы дистанцируемся от отдельных, непосредственно воспринимаемых вещей или событий и схватываем всеобщее содержание смысла, которое именуем словом. Все предицируемые (высказываемые о некотором предмете) слова - за исключением имен собственных - обозначают всеобщие понятия, которые высказываются о многом. Мы произносим предицируемые слова, существуют слова и не предицируемые, а выполняющие лишь формальную, языково-логическую функцию (например, союзы, предлоги и т.п.). Это опять-таки указывает на способность всеобщего образования понятий (абстракции), предполагающей сущностную выделенность [Abgehobenheit] человеческого познания и поведения из непосредственно данного. Мы будем называть ее основной свободой. Этой ее фундаментальностью мы изначально (a priori) открыты для "опосредствования непосредственности" (ср. 6.2.4).
Следует, однако, отметить, что язык выполняет не только "информативную" (сообщение познаний), но и многие другие функции межчеловеческого общения (приветствие, благодарность, похвала или порицание, доверие, любовь или ненависть), вплоть до функции "конститутивной", устанавливающей новый смысл, до правополагаемой функции (обещание, договор, законодательство, судебное решение и т.п.). То, что всегда было известно теологии (особенно в учении о таинствах), теперь вновь познается новейшей философией языка в анализе речевых актов или речевых действий (Остин, Серль и др.).
Для философии речь идет не только о языке как информативном, сообщающем готовые познания, но прежде всего о вопрошании, которое посредством языка взывает к мышлению. Таким образом, здесь можно придерживаться того, что философское вопрошание и мышление, чтобы стать понятным, должно воплощаться в языке и, следовательно, в исторически обусловленном и языково истолкованном, терминологически запечатленном горизонте понимания. Язык есть среда диалогического понимания. Язык философии утрачивает свой смысл, если он, включаясь в естественный язык, не вызывает или не сообщает понимания. И потому мы должны будем еще неоднократно возвращаться к языково-понятийным аспектам (напр., 2.4; 5.1; 7.2 и др.).
1.2.6. Основные элементы метода
Обозначив исторически-языковые условия, необходимо указать и на основные методические элементы действия, конкретизирующиеся лишь в дальнейшем разворачивании предмета.
1.2.6.1. Первый момент можно обозначить с помощью ключевых слов опосредствование непосредственности. Гегелю принадлежит уразумение того, что все "на небе и на земле" есть единство непосредственного и опосредствованного (WW G14, 70 f.). Гегель связывает это с требованием постичь спекулятивным мышлением все опосредствования и снять их в "абсолютном знании"" но это недостижимо. Истинно здесь то, что все есть столь же непосредственное, сколь и опосредствованное, и это позволяет определить направляющий элемент метода.
Всякое уразумение, уже всякий вопрос, да и всякое прочее отношение обусловлено другим, стало быть, "опосредствовано" языком, которым мы говорим и мыслим, историей, из которой мы происходим, воспитанием и опытом, оказывающими на нас влияние. Многообразные формы опосредствования нельзя исключить или "перепрыгнуть" в неопосредствованном начале, но столь же невозможно и рефлексивно адекватно постичь все опосредствования. Тем не менее во всяком опосредствовании действенна непосредственная значимость истинного и благого, и она осуществляет себя как опосредствованная непосредственность "безусловного в обусловленном".
Для нашего подхода существенно то, что уже в исполнение акта вопрошания (а также знания и воления) входят непосредственные, но нетематические уразумения как условия его возможности, со-подтверждающиеся и со-утверждающиеся в исполнении. Эти непосредственные, но нетематически подтверждаемые содержания акта должны тематизироваться рациональной рефлексией, они должны приводиться к понятию и выражаться. В таком случае обнаруживается, что по сути уже здесь имеют место метафизические уразумения бытия сущего, его структур и законов, которые относятся к сущему как таковому.
Это означает, что метафизика - в отличие от эмпирических наук - вовсе не стремится сообщать или доказывать нечто совершенно новое, чего мы не знали бы уже прежде. Она должна обнаруживать то, что уже было "известно" [bekannt], но еще не было отчетливо "познано" [erkannt]. Речь идет о само собой разумеющемся, понятном из самого себя, но тем не менее неправильно понимаемом и требующем тщательного истолкования. Насколько парадоксально это может звучать, настолько же важно это для понимания метафизики: мы знаем намного больше, нежели мы знаем. Мы знаем это в непосредственном, еще нетематическом, но постоянно предпосылаемом базисном знании, или предпонимании бытия, которое, как условие возможности, входит во все, что мы мыслим, желаем или делаем. Все же "непосредственность" этого предзнания должна становиться отчетливой и высказываться только через "опосредствование" рациональной рефлексии.
1.2.6.2. Это обстоятельство отсылает нас к двойственности понятия и исполнения. Подразумевается напряженность или диалектика между "тематическим", понятийно и языково отчетливым, высказываемым в суждении знанием и "нетематическим", еще не эксплицитно схваченным знанием, которое содержится в исполнении акта, даже со-полагается, со-утверждается как условие его возможности. Мы можем назвать это знанием исполнения [Vollzugswissen]; оно непосредственно и неопровержимо, ибо всегда уже предпослано, однако оно есть нетематическое знание и, следовательно, лишь посредством методической рефлексии должно стать отчетливым и понятийно схваченным. Поэтому тематическое высказывание не может противоречить нетематически предпосланному знанию исполнения; в противном случае оно будет противоречить самому себе. Здесь возникает противоречие в исполнении (contradictio exercita), когда отчетливо сказанное опровергается самими условиями акта высказывания. Этот способ доказательства использовался еще Аристотелем для обоснования принципа противоречия (отрицание принципа противоречит самому себе в исполнении высказывания). Он называется реторсией и выступает несущим элементом трансцендентально-философского, в особенности метафизического, мышления. Если против такого доказательства выдвигают возражение, согласно которому здесь нет логического противоречия, поскольку в исполнении акта не содержится высказывание, которое могло бы противоречить эксплицитно сказанному, то это обнаруживает лишь формально-логически ограниченный способ мышления, который не принимает в расчет реальное событие исполнения акта и не может "логически" схватить в нем нетематически со-положенное знание исполнения, а поэтому такое мышление не приближается к действительности бытия.
Опосредствующая рефлексия никогда не может исчерпать знание исполнения, никогда не может полностью и адекватно "привести его к понятию". Отчетливое знание благодаря нетематическому знанию исполнения не упраздняется или опровергается, но всякий раз им предполагается. Отсюда и вытекает: мы знаем больше, нежели мы знаем. В вербализованном знании постепенно выступает все больше содержаний, все больше должно включаться в него феноменов или измерений, которые сообусловливают наше конкретное человеческое бытие и, соответственно - наше самопонимание и понимание бытия. Нам никогда рефлексивно адекватно не постичь собственное существование. И все-таки мы можем обнаруживать основные структуры действительности, обусловливающие и определяющие наше сознательное самоисполнение, а в силу рефлексии над исполнением они могут тематизироваться и высказываться.
1.2.6.3. Тематически-понятийное истолкование и высказывание таких уразумений возможно лишь как синтез a priori. Метафизические высказывания суть "синтетические суждения a priori". Уже Кант установил, что ни аналитические, ни синтетические суждения a posteriori не могут обосновывать науку, тем более метафизику как науку. "Аналитические суждения", как суждения пояснения, а не расширения знания, не ведут к прогрессу познания; что же касается "синтетических суждений a posteriori", то они связаны лишь с единичностью и случайностью опыта, а потому не обеспечивают всеобщность и необходимость, которые (согласно Канту) должны быть присущи всякому научному, тем более метафизическому, высказыванию. Поэтому в основании должны лежать "синтетические суждения a priori", высказывающие новое знание со всеобщей и необходимой значимостью, что может быть обосновано лишь "a priori". Относительно логической структуры Кант совершенно прав. Вопрос, однако, в том, как пояснить априорный характер этих синтетических суждений.
Все основополагающие метафизические высказывания суть синтетические, a не аналитические суждения. Предикат не содержится в понятии субъекта, он прибавляется как содержательно новое определение. Это обнаруживается уже в предзнании вопроса и его горизонта, тем более (классический случай) - в трансцендентальных определениях бытия и первых законах бытия. Предикат всякий раз выражает новое содержание в синтетических суждениях, но не единичное и случайное содержание и лишь a posteriori, а всеобщее и необходимое а priori (иначе чем у Канта); такие суждения обосновываются посредством рефлексии над условиями возможности исполнения акта как такового. Как условия акта (вопрошания, знания и т.п.) такие знания предлежат (a priori) всякому эмпирическому отдельному знанию и входят в него. Так, в диалектике исполнения и понятия, тематизированной в синтетических суждениях a priori, исходное начало находит постепенное дальнейшее определение, понимается все глубже, все более содержательно. В этом продвижении, однако, не только всякое новое достигнутое уразумение, но и всякое понятие, взятое из естественного языка или из философской традиции, должно опосредствоваться рефлексией над непосредственным знанием исполнения. Ниже будет показано, что этот предметно востребованный метод онтологически основывается на аналогии бытия или, наоборот, что как раз из такого, всякий раз себя превосходящего дальнейшего определения бытия может быть понят основной закон аналогии.

2. ОТ ВОПРОШАНИЯ К БЫТИЮ
2.1. Вопрос
2.1.1. Вопрос как начало
В начале стоит вопрос о начале: что есть правильное начало? Оно должно быть первым, не предполагать какого-либо предрешения, но указывать на то, что должно происходить из начала. Где бы и как бы я ни хотел начинать, прежде я должен вопрошать о начале. Этого вопроса нельзя избежать.
Вопрос о начале, однако, сам дает ответ: начало есть вопрос. Такое начало является бесспорным и беспредпосылочным. Если оно ставится под вопрос, то это опять-таки вопрос, еще раз доказывающий вопрошание как возможное и необходимое. Вопрошать я могу и обязан в любом случае, по меньшей мере вопрошать о начале.
В стремлении новейшей философии к методическому обоснованию вопрос о правильном начале ставится вновь и вновь. Его усматривают в сомнении или суждении, в языке, в диалоге, в истории, в некотором привилегированном феномене либо в некоторой пограничной ситуации человеческого существования. Наличие оправданных аспектов в этих подходах неоспоримо, и любой из них возможен, однако как первоначало ни один из них неприемлем. Всякий такой подход не беспредпосылочен, поскольку предваряется вопросом: существует ли возможное и правильное начало. Если мы выбираем для начала сам вопрос, то исключительно из этого методического основания: прежде всякого другого начала мы должны вопрошать о начале.
2.1.2. Вопрос о вопросе
Если начало есть вопрос, то вопрос о начале превращается в вопрос о вопросе. Вопрошание обращается к себе самому, оно рефлектирует и опрашивает самого себя; само вопрошание превращается в содержание вопроса.
Такой ход мысли не является логической конструкцией, он есть изложение того, что происходит во мне самом: если я вопрошаю о начале и в этом познаю вопрос как начало, то интенция вопрошания обращается на самое вопрошание.
В определенном отдельном вопросе (содержательно) можно усомниться, правильно ли он поставлен, осмыслен ли, может ли данный вопрос подлежать ответу; это все дальнейшие вопросы. Поэтому они не упраздняют возможность и необходимость вопрошания вообще, а подтверждают его. Вопрошать я могу и должен во всяком случае. Так возникает вопрос о том, что вообще происходит, когда я вопрошаю.
Здесь речь идет не о языковой форме вопросительного предложения в его логико-грамматической структуре, а о реальном акте, или исполнении, вопрошания. Под ним подразумевается реальное событие: "actus" (действительность) как "actio" (действие) или действие как действительность, т.е. реально положенное исполнение акта. Фома Аквинский называет это "exercitium actus" в смысле выполнения или осуществления акта1. Здесь, следовательно, под вопросом подразумевается исполнение вопрошания, т.е. активное полагание действительности вопрошания.
1 Это переводится на французский язык как "exercice" (Марешаль), на английский - "performance" (Лонерган), на немецкий - чаще всего "Vollzug" как актуальное событие, приблизительно в смысле "Tat-Handlung" у Фихте, где дело и действие, полагание и положенное в исполнении акта суть одно и то же. Новейшая философия языка исследует "речевые акты" или "речевые действия" (Д. Л. Остин, Д. Р. Серль и др.), чаще всего не рефлектируя, однако, акт как таковой и не достигая положенного в исполнении бытия.
Если вопрос о начале превращается в вопрос о вопросе, то уже нет того же самого акта вопрошания, но есть последующий рефлексивный акт, который опрашивает вопрошание как таковое относительно его своеобразия и возможности. Данный вопрос больше не направляется на то, могу ли я вопрошать, - это доказано в исполнении, вопрос теперь о том, как я могу вопрошать, как вообще возможно вопрошание. Вопрос о вопросе последовательно превращается в вопрос об условиях возможности вопрошания.
Таким образом, вопрос не только обосновывает начало, но и обусловливает собою продвижение дальнейшего вопрошания обо всем, что содержится в исполнении вопрошания, однако является еще вопросительным или сомнительным. Здесь прежде всего встает вопрос о том, как, т.е. при каких условиях, вообще возможно вопрошание1.
1 Здесь можно еще оставить открытым вопрос о том, дано ли исполнение вопрошания (в смысле критики Канта) лишь как "явление" сознания или гарантировано уже как абсолютно значимое "само-по-себе-бытие". Это может окончательно разрешиться только в обнаружении безусловной значимости (ср. 2.3.3 и сл.).
2.1.3. Условия вопрошания
2.1.3.1. Вопрошать я могу лишь в том случае, если того, о чем я вопрошаю, я еще не знаю; иначе вопрошание было бы упреждено знанием и уже не было бы возможным. Но вместе с тем вопрошать я могу лишь при условии, что то, о чем я вопрошаю, я все же знаю; иначе вопрошание не имело бы смысла и направления, оно, как вопрошание, было бы еще не возможным. Отсюда ясно, что вопрошание уже предполагает знание и не-знание, или знание о собственном не-знании; поэтому мы и вопрошаем далее. Это основополагающий опыт человека, выраженный уже Сократом: "Я знаю, что я ничего не знаю", т.е. я знаю не все, и ничего из того, что я знаю, я не знаю всецело и исчерпывающе; отсюда и возникает вопрошание. То же самое подразумевает "docta ignorantia" у Августина и Николая Кузанского: знание о собственном не-знании, из которого возникает вопрошание. Мы можем назвать это предзнанием, оно и есть условие возможности вопрошания.
Здесь обнаруживается условие в строгом смысле (conditio sine qua non). Оно означает: только если дано некоторое (А), тогда и только тогда возможно другое (В); или это (В) возможно, только если предположено (А). В этом состоит необходимое отношение зависимости обусловленного от своего условия. Таким образом мы вопрошаем об условиях вопрошания1.
1 О понятиях "условие", "основание" и "причина" см. 4.4.2.2. Здесь же предполагается наиболее широкое понимание условия, которое, хотя и выражает необходимую взаимосвязь, но не высказывает еще (причинного) отношения обоснования.
2.1.3.2. Все же существует вопрос, как или из чего становится понятным указанное отношение условия. Ответ может быть дан уже здесь: появляется противоположность, ведущая к противоречию, если не предполагается данное условие. Вопрошание, как указывалось, предполагает знание и не-знание о спрошенном. Это было бы противоречием, если бы оно не упразднялось в знаемо-незнаемом предзнании, которое оказывается условием возможности вопрошания, однако далее должно истолковываться.
Уже у Канта трансцендентальный вопрос руководится тем принципом, что всякая двойственность или множество (многообразие) предполагает некоторое пред- или вышестоящее единство, при условии которого оно становится объяснимым1. В этом за ним следовали Фихте и Шеллинг, но главным образом Гегель, который диалектику противоречия превратил в абсолютный метод2. Отсюда мы лишь заключим, что получалось бы противоречие, если бы не было предположено условие, которое делает понятной противоположность, свободную от противоречия, что и обнаруживается в предзнании вопрошания.
1 Так, уже в "Трансцендентальной диалектике" (KiV) триада тезиса, антитезиса и синтеза превращается в исток диалектического метода идеализма.
2 Уже Шеллинг справедливо критиковал диалектику Гегеля за то, что тот делает из нее принцип дедукции и объявляет абсолютным методом. Мы также не следуем здесь диалектике Гегеля, оставляя за собой возможность использовать ее методические аспекты.
2.1.4. Трансцендентальное условие
Каким, однако, образом предзнание есть условие вопрошания? Мы должны разграничить его с условиями другого вида, дабы определить его своеобразие.
2.1.4.1. Онтическое условие предположено как (реально) сущее, если возможен акт (исполнение); однако само оно не входит в акт и в последнем не со-узнается и не со-утверждается (как функции органов тела, например клеток мозга). Поскольку такие условия входят в акт не конститутивно, они также не могут рефлексивно обнаруживаться в акте. Следовательно, здесь они не принимаются во внимание.
2.1.4.2. Логическое условие есть такое условие, которое, хотя и нетематически, входит в акт мышления и в нем со-подтверждается; таковы, например, предметные предположения и логические правила мышления. Однако это не условие исполнения акта как такового, а условие значимости и справедливости утверждения, что особенно очевидно, если мы имеем суждение, логически обусловленное не возможностью акта, а значимостью его содержания.
Суждение может быть ложным, если высказанное содержание не соответствует, не отвечает предметным или формальным условиям. Однако даже ложное суждение все же может быть высказано. Полагание акта остается возможным. Напротив, содержательно определенное утверждение не справедливо, если не выполнены логические условия.
Это касается также определенного вопроса, ибо он (нетематически) предполагает определенное знание. Если такое знание ложно, то ложно может быть поставлен вопрос. Поскольку, следовательно, вопрос предполагает содержательное знание и подтверждает предположение, постольку он логически обусловлен, однако не потому, что он есть акт вопрошания. Вопрошание как таковое не полагает утверждения, оно лишь ставится под вопрос. Будучи вопрошанием оно не имеет логических условий. Поэтому я могу без таких предположений вопрошать о вопросе и его условиях.
2.1.4.3. Здесь речь может идти лишь об условиях возможности исполнения, которые в самом исполнении, хотя и нетематически, предполагаются и со-подтверждаются. Мы можем вместе с Кантом назвать их трансцендентальными условиями. Они (как онтические) суть условия возможности акта, а не только (как логические) условия предметной правильности высказывания. Но (как логические условия) они входят в исполнение акта и со-утверждаются в нем, они не просто (как онтические условия) предположены как реально данные, не входящие конститутивно в исполнение акта.
Отсюда следует, что такие условия возможности доказаны как наполненные реально положеным исполнением акта. Вопрошать я могу во всяком случае и во всякое время; но если я действительно вопрошаю, то тем самым условия возможности вопрошания доказаны как наполненные и в исполнении вопрошания со-узнаются и со-подтверждаются как наполненные. Трансцендентальное условие, собственно, не "пред"-положено, а, как a priori обусловливающее, "со"-положено и "со"-утверждено в акте. Собственно предположенными являются лишь онтическое (как реально данное) и логическое (как прежде подтвержденное) условия. Напротив, трансцендентальные условия суть такие, которые a priori конститутивно входят в акт и потому рефлексивно обнаруживаются в последнем.
Теперь ясен ответ на вопрос о том, обусловлен ли вопрос или безусловен, опосредствован он или непосредственен. Он есть первое, безусловно беспредпосылочное начало, поскольку не имеет логических условий. Вместе с тем он определяется трансцендентальными условиями, которые входят в исполнение и в последнем оказываются наполненными. Вопрос о вопросе, таким образом, превращается в вопрос о трансцендентальных условиях вопрошания.
2.2. Предзнание вопрошания
2.2.1. Нетематическое предзнание
Мы установили: вопрошать я могу лишь тогда, когда я еще не знаю; в противном случае вопрошать я уже не могу. Но я могу вопрошать лишь тогда, когда я все же знаю; иначе вопрошать я еще не могу, ибо вопрос уходил бы в пустоту, он не имел бы смысла, не имел бы направляющей интенции. Следовательно, он имеет своим условием предзнание. Но если предзнание должно не снимать, а обосновывать возможность вопрошания, то оно должно быть знанием, которое еще не наполнено и не определено, а потому нуждается в дальнейшем наполнении и определении; следовательно, далее мы вопрошаем о том, чего мы еще не знаем.
Понятие "предзнание" [Vorwissen] имеет двойственный смысл: оно обозначает, что мы "прежде" нечто знаем - до того, как можем вопрошать о нем. Оно обозначает также, что мы обязаны "пред"-знать нечто, чтобы вообще быть в состоянии поставить вопрос. Оба аспекта связаны друг с другом, ибо как раз уже "прежде" знаемое входит в вопрошание, "пред"-дает ему смысловую направленность и, стало быть, делает возможным сам вопрос.
Однако предзнание вначале (а чаще всего и впоследствии) остается "нетематическим", оно не есть "тематическое" знание. Можно было бы также сказать: оно не "эксплицитно", а лишь "имплицитно" содержится в исполнении акта. Но так как мы исходим из вопроса, то предпочитаем обозначения "тематическое" и "нетематическое", ведь в вопросе может быть эксплицитно (отчетливо) высказано то, что, однако, не является "темой" или интенцией вопрошания. В вопросе о том, что есть некая книга, эксплицитно высказано, что книга есть. Однако не это есть тема вопрошания, тематическая интенция направляется на то, "что" это за книга. Предзнание содержится в исполнении вопроса и в нем соподтверждается, но оно остается нетематическим, если не тематизируется отчетливой рефлексией и не приводится к понятию1.
1 Понятия "тематический" и "нетематический" сформировались в феноменологии Гуссерля, восприняты Хайдеггером и др. и оказываются пригодными в анализе вопрошания.
2.2.2. Эмпирическое предзнание
Нетематическое предзнание бывает различного вида. Определенный отдельный вопрос обусловлен эмпирическим предзнанием. В случае, если я (согласно вышеупомянутому примеру) вопрошаю, что есть некая книга, то прежде я должен знать из опыта, что книга существует и что "вот это" есть книга, я должен быть знаком с книгами и т.п.; иначе я не могу поставить осмысленный вопрос. Если я спрашиваю, который час, то прежде я должен знать, что существуют часы, показывающие время, что эта временная точка показываема на часах и т.п.; иначе я не могу так вопрошать.
Поскольку определенный вопрос возможен лишь при условии определенного эмпирического предзнания, то мы можем назвать его конститутивным предзнанием. Оно есть условие в строгом смысле (conditio sine qua поп), а стало быть, конституирует возможность данного вопроса. Я должен знать, например, что есть книга вообще, чтобы быть в состоянии вопрошать об этой книге. Я должен знать, что время и часы существуют, чтобы быть в состоянии вопрошать, который час. Более определенное содержание эмпирического предзнания не конститутивно, а лишь модификативно входит в смысл вопроса, варьируя конкретные смысл и цель вопроса. Я вопрошаю об этой книге, ибо она, быть может, настоятельно мне нужна и я долго ее разыскивал. Я вопрошаю, который час, ибо, возможно, время не терпит, так как я ожидаю чего-то и т.п. Конкретный отдельный вопрос восстает из широкого контекста моей жизни и моих поступков. И все же не контекст конституирует смысл вопроса. Последний может быть понят, на него можно даже ответить, не схватив при этом [miterfa?t] все модификативные элементы. Это важно для "герменевтической" проблемы. Для понимания некоего определенного отдельного вопроса или отдельного высказывания нет необходимости (да и невозможно) видеть весь его конкретный совокупный горизонт, поскольку его содержания не конститутивно, а лишь модификативно входят в вопрос или высказывание. Достаточно знать "релевантные" содержания, которые конститутивно определяют смысл вопроса или высказывания (ср. Coreth 1969).
Эмпирическое предзнание, конститутивно ли оно или только модификативно, есть место историчности нашего существования, а также познавания и понимания, оценивания и поступков. Мы несем на себе печать горизонта истории, традиции, равно как и нынешней ситуации, мы предобусловлены также в философском мышлении. Человек, благодаря своей сущности, как дух в теле, дух в мире (Ранер), есть также дух в истории, т.е. отнесен и отослан к истории. Он не может ни упразднить, ни перепрыгнуть историчность своего существования. Тем не менее возникает вопрос, не превышаем ли мы все-таки в то же время историческую обусловленность, которой подвластны; более того, не кроется ли сущность человеческой истории как раз в этой напряженности между обусловленностью и, в то же время, ее постоянным превышением в простирании на безусловное. Этот феномен оказывается "безусловным в обусловленном", которое само всегда дано лишь в конкретном исторически-языковом опосредствовании.
2.2.3. Чистое предзнание
От эмпирического предзнания отличается чистое предзнание. Если я все же вопрошаю о чем-либо, то я превышаю прежде познанное; я хочу знать нечто такое, чего я до сих пор еще не знаю. Эмпирическое предзнание входит в вопрос; как конститутивное предзнание оно есть условие определенного единичного вопроса, однако оно не есть условие вопрошания вообще; оно предполагает другое.
Эмпирическое предзнание есть определенно ограниченное единичное знание, которое само еще стоит под вопросом; оно еще не засвидетельствовано как значимое. Поэтому определенный единичный вопрос в своей осмысленной возможности сам стоит еще под вопросом. Но тем самым вне вопроса стоит то, что мы вообще можем вопрошать и должны вопрошать.
Эмпирическое предзнание есть условие вопроса, поскольку это определенный единичный вопрос, но не вопрос вообще. Определенное единичное знание не может быть основанием для того, чтобы оно само ставилось под вопрос и сверх того превышало движение вопрошания. Этому предпослано другое условие возможности.
Во всяком вопрошании происходит предвосхищение как устремление от уже познанного к еще не-познанному, которое я хочу знать. Это предвосхищение в знающем не-знании. Я знаю о том, что я еще не знаю; лишь поэтому я могу вопрошать. Однако я знаю, о чем я вопрошаю, в каком смысле, в каком направлении я вопрошаю, хотя спрошенного я еще не знаю. Чистое предзнание оказывается, таким образом, нетематическим простиранием на дальнейшую сферу того, чего я еще не знаю, однако могу о нем вопрошать и предполагаю, что ответ возможен, что знанию оно доступно. Это есть чистое (не эмпирическое) предзнание в простирании на горизонт вопрошаемого и знаемого. Как может схватываться и определяться этот горизонт?
2.2.4. Чистое предвосхищение
2.2.4.1. Вопрошание есть движение, в котором мы, зная о собственном не-знании, стремимся к дальнейшему знанию. Это движение вопрошания имеет своим условием предзнание. Эмпирическое, содержательно определенное предзнание есть условие определенного единичного вопроса, однако не является основанием для того, чтобы движение вопрошания превышало до сих пор познанное и вопрошало о дальнейшем. Для этого необходимо чистое (априорное) предвосхищение1. Предзнание, поскольку оно не только "прежде" данное, но и "пред"-проектируется (ср. 2.2.1), теперь само оказывается чистым предвосхищением дальнейших, еще не тематически познанных, однако испрашиваемых, следовательно знаемых, содержаний. Предзнание само есть предвосхищение, т.е. некая не только статическая величина, но и динамическое событие стремящегося, пред-проектирующего простирания на то, чего я хочу достигнуть в вопрошании, схватить в знании.
1 Уже Фома Аквинский говорит об "excessus", который он обосновывает в "intellectus agens", что особенно тщательно изложил K.Rahner 1939.
2.2.4.2. На что направлено это предвосхищение? Насколько далеко оно простирается? Что является сферой или горизонтом возможного вопрошания? Можно было бы допустить ограниченную сферу, в рамках которой мы вопрошаем, но которую не можем переступить, ибо сверх этого нельзя ожидать знания. Граница такой сферы могла бы устанавливаться по-разному.
В эмпиризме (особенно у Юма) познание ограничено чувственно данным, в неопозитивизме - верифицируемым во внешнем опыте (Венский кружок и др.). Соответственно, осмысленный вопрос возможен только в сфере, где чувственно констатируемые "данные" могут давать значимый ответ. Вполне естественен, однако, вопрос, не можем ли мы по меньшей мере вопрошать сверх этой сферы.
Кант ограничивает теоретическое познание сферой возможного опыта, хотя понимает его шире, чем эмпиризм, - уже как синтез созерцания и мышления, однако ограничивает опыт предметами чувственного созерцания. Здесь также остается вопрос, не можем ли мы вопрошать сверх этого. Сам Кант превосходит эмпирически данное в мышлении чистых идей разума, тем более в практической вере.
Можно было бы зафиксировать сферу возможного вопрошания также в горизонте исторического опыта (историзм и Хайдеггер) или в конечно ограниченной действительности, составляющих предельный горизонт всего вопрошания и мышления. Однако и здесь остается тот же вопрос, не можем ли мы, по меньшей мере вопрошая, превышать это.
2.2.4.3. Как бы ни фиксировалась граница сферы возможного вопрошания, тем самым уже поставлен вопрос, не переступаем ли мы таким ограничением эту границу. Фиксация определенной границы означает утверждение, что мы не можем вопрошать сверх указанной границы. Это есть высказывание о возможных содержаниях по ту сторону границы: определено, что они уже недоступны вопрошанию. Подобное утверждение предполагает знание, по меньшей мере предзнание, о "нечто" по ту сторону границы, пусть это всего лишь (мнимое) знание о том, что там "ничего" нет или ничто не познаваемо. Отсюда ясно: полагание некоторой границы противоречит самому себе, ибо в нем граница уже переступается. Уже сам вопрос о границе возможного вопрошания превосходит границу и вопрошает о том, что есть по ту сторону границы, является ли оно испрашиваемым или познаваемым.
Следовательно, вопрошание принципиально не имеет границы своей возможности, оно нарушает и переступает всякую возможную границу. По меньшей мере, я могу безгранично вопрошать обо всем без исключения. Но если вопрошание обусловлено и руководимо предзнанием, то уж чистое пред-знание вопрошания принципиально безгранично. Если это предзнание есть чистое предвосхищение, то оно открыто для всего и простирается на все, о чем я всегда могу вопрошать. Если, далее, это предвосхищение исполняется в априорном горизонте, то горизонт возможного вопрошания оказывается неограниченно открытым, сверх всякой возможной границы; я могу вопрошать обо всем.
2.3. Горизонт бытия
2.3.1. Понятие горизонта
Вводя понятие горизонта, мы должны пояснить, в каком смысле оно понимается. Это понятие возникает в феноменологии Э. Гуссерля, затем разворачивается М. Хайдеггером, как основное понятие оно вошло в новейшую герменевтику и может находить также метафизически осмысленное и проясняющее применение.
2.3.1.1. Э. Гуссерль понимает под горизонтом "зону" или "задний план" отдельного восприятия, которое, благодаря наличию такого горизонта, со-определяется1. Позднее он анализирует "структуру горизонта" совокупного опыта2, всегда сопровождающего "предзнание" о дальнейших, нетематически данных содержаниях. Наконец, всякий частичный горизонт отсылает к целостности мира как "открытому горизонту пространства-временности" (там же).
1 Husserl E., Ideen, 202; vgl.76, 199 u.a.
2 Husserl E., Erfahrung und Urteil, 26 ff.
Это понятие воспринял М. Хайдеггер, однако понимал под горизонтом не только эмпирически установленный, но прежде всего a priori спроектированный горизонт "способности-быть", в котором я предвосхищаю и ожидаю приближения будущего1. Этот горизонт есть мой "мир", в котором - во времени - обнаруживается бытие2. Даже если понимание Хайдеггером бытия как времени сомнительно, приемлемым все же остается само понятие горизонта.
1 Heidegger M., Sein und Zeit, 151ff.; vgl. 360, 365.
2 Heidegger M., Vom Wesen des Grundes, 33 ff.
"Горизонт" мира понимания превратился в основное понятие новейшей герменевтики, теологической у Р. Бультмана, философской у Г. Г. Гадамера (1961). Для понимания какого-либо другого, прежде всего исторического, текста (или события) необходимо обрести чужой или дальний горизонт понимания. В этом смысле Гадамер говорит о "слиянии горизонта". Возможно ли и нужно ли это, и в какой мере, - наверное лишь ограниченным способом, - мы не имеем возможности здесь обсуждать.
2.3.1.2. Понятие "горизонта", начиная от Гуссерля и Хайдеггера, вошло также в новейшее метафизическое мышление, которое говорит о горизонте мира или бытия (И. Б. Лотц, К. Ранер и др.)1. В этом смысле горизонт подразумевает определенную сферу предмета как поле зрения познания или, в целом, как поле действия исполнения акта. Это не является образным, расплывчатым словом, а может отчетливо уточняться в понятиях материального и формального объектов. В таком случае горизонт есть совокупность [Inbegriff] материального объекта (совокупность всех возможных отдельных объектов познавания), поскольку его сфера предопределена (или ограничена) формальным объектом способности познания. Быть может, еще точнее об этом также можно сказать по-другому: горизонт есть формальный объект способности познания (субъекта), поскольку ему a priori доступен этот формальный аспект (объекта), а следовательно, открыта определенная сфера возможных, формально определенных объектов. Это касается не только познания, но точно также, сообразно смыслу, стремления, воления и поступков, поскольку им также свойственен определенный горизонт.
1 Cp. Coreth 1961, 1969 и др., см. также В. Lonergan 1963, который обозначил мою метафизику так: "метафизика как горизонт".
Чувственное восприятие, как-то: видение, слышание и т.п., - ограничено определенным формальным аспектом, следовательно, их возможные предметы a priori (с самого начала) ограничены сферой видимого, слышимого и т.п.; это есть их горизонт. Но если я вопрошаю, мыслю и знаю, стало быть, исполняю духовное (интеллектуальное) познание, то в каком горизонте это происходит? На что простирается предзнание вопрошания? Какой горизонт благодаря этому открыт или, скорее, предположен как прежде открытый?
Если в дальнейшем должен быть обнаружен принципиально неограниченный горизонт, то следует принять во внимание: понятие горизонта тем самым уже вводится в некотором аналогично превосходящем смысле. Слово "горизонт" (от греч. "horizein" - ограничивать, фиксировать) изначально подразумевает определенно ограниченное поле зрения как сферу понимания или действия. Здесь, однако, обнаруживается, что сфера вопрошания превышает возможные границы, ее априорный "горизонт", стало быть, уже не ограничен. И все же мы остаемся при этом слове, ибо оно точно и наглядно выражает задуманное, хотя оно есть уже аналогическое применение понятия, что, как будет показано ниже, свойственно всем метафизическим понятиям (ср. 2.4.3 и cл.).
2.3.1.3. Всякое вопрошание имеет своим условием предзнание: эмпирическое предзнание - как условие определенного отдельного вопроса, чистое предзнание - как условие возможности вопрошания вообще. Таким образом, здесь мы точно так же можем различать эмпирический и априорный горизонты.
Эмпирическое предзнание, возникшее из предшествующего опыта, причем не только из чувственных впечатлений, но и из совокупно-человеческого опыта, образует эмпирический горизонт как условие осмысленного, содержательно определенного отдельного вопроса. Эмпирический горизонт образует поле зрения моего опыта, позволяющее ставить дальнейшие вопросы. Соответственно эмпирическому предзнанию можно также говорить о некотором конститутивном и модификативно расширенном горизонте (ср. 2.2.2).
Следует, однако, принять во внимание, что эмпирический совокупный горизонт содержит множественность частичных горизонтов. Мы совершаем опыты различного вида в частичных сферах или аспектах жизни. Мы говорим и ведем себя по-разному в "мире" науки (и различных наук), в "мире" искусства, морали, религии, в повседневно переживаемом "жизненном мире". В этом состоит понимание, но отсюда же вытекает и проблема "языковых игр" Л. Витгенштейна, т.е. различного, всякий раз регионально упорядоченного языкового поведения. Такие "частичные миры" хотя и различаются, но полностью не распадаются, резко не разграничиваются; они пересекаются и взаимодействуют. Только это множество образует совокупный горизонт, в котором мы живем, говорим и определенным образом ведем себя, а также все далее вопрошаем.
Однако вопрошание предполагает не только эмпирическое, но и чистое предзнание, которое, не образуя эмпирический, проектирует априорный горизонт. Это касается уже чувственного восприятия. Мы можем видеть лишь потому, что с самого начала (a priori) имеем способность видения глазами, следовательно, все видимое есть их возможный предмет. Мы слышим, ибо нам, благодаря наличию слуха, с самого начала (a priori) свойственна способность слышать, следовательно, все слышимое попадает в сферу возможного слухового восприятия. Всякому восприятию "a priori", до всякого опыта, но только в нем, открыта определенная сфера. Всякая способность (потенция) познавания, а также воления и деяния, с самого начала имеет соответствующую ей предметную сферу возможных актов.
И уж тем более имеют a priori определенную, пред-спроектированную, пред-открытую сферу своего исполнения вопрошание и знание (интеллектуальное познавание). Мы можем назвать ее горизонтом возможного вопрошания и знания. Как таковой, он есть горизонт мышления.
Но строго взятый горизонт свойственен не потенциальной способности, а только актуальному исполнению. Очевидно, осуществляясь посредством потенции, свой горизонт обретает и проектирует только исполнение акта: из опыта (эмпирического горизонта) и в чистом предвосхищении (априорного горизонта); причем потенция может познаваться и определяться лишь через исполнение акта (ср. 3.2.1; 4.3.5 и др.).
2.3.2. Вопрошание о бытии
На что простирается предзнание вопрошания и чему открыт горизонт вопрошания? Может ли это предзнание сколько-нибудь содержательно определяться? Безусловно, эмпирически оно не определимо, так как предшествует опыту. Однако оно также не может полностью быть лишенным определения - в таком случае оно было бы ничем. Знание о ничто не есть знание, да и не есть предзнание. Проект предзнания, который зарождался бы из ничто, был бы ничтожным и снимал бы себя самого. Итак, на что же направлено предвосхищение вопрошания и, соответственно, его предзнание?
2.3.2.1. Этот вопрос опять-таки сам (через реторсию) дает ответ: простирание вопрошания направлено на все, о чем я вообще могу вопрошать, на возможный предмет моего вопрошания и, следовательно, находится в горизонте вопрошания. Возводя в понятие, это можно назвать вопрошаемым. Но я действительно могу вопрошать обо всем, горизонт вопрошания неограничен, поэтому и сфера того, о чем я могу вопрошать, а стало быть, горизонт вопрошаемого, принципиально безгранична (ср. 2.2.4).
Вопрошание как условие своей возможности предполагает предзнание, и не только эмпирическое предзнание, но и чистое (априорное) предзнание как предвосхищение всего, о чем я могу вопрошать. Все это обретено и охвачено первым, хотя еще неопределенным и ненаполненным, но уже все-таки знанием. Вопрошание как стремление к знанию возможно лишь тогда, когда можно ожидать ответа, снимающего вопрошание знанием, наполняющего его благодаря знанию. Отсюда следует, что вопрошаемое предположено как принципиально знаемое, горизонт вопрошаемого, стало быть, есть горизонт знаемого, т.е. того, что принципиально доступно (интеллигибильно) интеллектуальному познанию (ср. 5.3.3 и сл.). Неограниченным оказался как горизонт вопрошаемого, так и горизонт знаемого. Вопрошать я могу обо всем, следовательно, в качестве условия возможности, я обязан также принципиально как-либо знать обо всем. Но как и что я знаю об этом всем?
Если я все же вопрошаю о чем-либо, то я вопрошаю, "есть" ли оно и что оно "есть". Ничто из того, что вообще как-либо есть, не может избежать вопроса; ничто из вопрошаемого и (как бы то ни было) знаемого не находится вне горизонта вопроса, "есть" ли оно и как оно "есть". Это доказывает, что нечто не потому оказывается вопрошаемым и знаемым, что оно так или иначе устроено, но единственно лишь потому, что оно "есть", что оно есть "сущее" - нечто, которому присуще бытие. Это понятие сущего (to on, ens) со времен Аристотеля стало всеохватывающим понятием, и потому - основным понятием метафизики. Я могу вопрошать о чем-либо лишь настолько, насколько оно "есть"" я могу знать о чем-либо лишь постольку, поскольку оно "есть".
2.3.2.2. Понятие сущего здесь не просто предполагается, но и вводится оперативно, т.е. через рефлексию над исполнением вопрошания и знания - как то, о чем я могу вопрошать, и как то, о чем я могу знать. Вопрошаемое и знаемое как таковое оказывается тем нечто, что "есть". Только приняв это во внимание, я могу вопрошать и знать об этом. Оно есть формальный объект вопрошания и знания, т.е. мышления (интеллектуального познания) вообще; тем самым ему, как материальному объекту вопрошания и знания, открыт горизонт всего сущего как такового.
Сущее есть "нечто, что есть", т.е. нечто, которому (по-своему) присуще или может быть свойственно бытие. Если я могу вопрошать обо всем вообще, то я еще не вопрошаю (с самого начала) обо всем в особенности и в частности; для этого понадобилось бы эмпирическое предзнание. Я могу вопрошать лишь обо всем в одном, в каковом все согласуется. Однако все, о чем я могу вопрошать или знать, должно "быть" и, следовательно, положено в бытии как сущем. Бытие есть то, в чем все решительно согласуется. Речь еще не идет о том, чтобы истолковывать бытие как внутренний принцип всего сущего (ср. 3.2.2), пока что бытие предстает лишь как совокупный горизонт всего только возможного вопрошания и знания. Принципиально неограниченный горизонт, в котором мы вопрошаем и о котором мы, предвосхищая, знаем, оказывается горизонтом бытия.
2.3.3. Безусловная значимость
Если я вопрошаю, "есть" ли нечто и что оно "есть" или как оно "есть", то я вопрошаю о его "бытии": о том, как ему в целом того, что есть, присуще бытие. Отсюда можно понять, что бытие оказывается безусловным и потому неограниченным горизонтом значимости, предположенным во всем вопрошании и знании: бытие выступает как безусловное и неограниченное.
2.3.3.1. Решающее значение здесь имеет понимание момента безусловной значимости, содержащегося во всяком вопросе и во всяком суждении (поскольку оно есть ответ на вопрос)1.
1 Тем самым мы принимаем фундаментальное Марешалево понимание анализа суждения как "affirmation absolue", особенно детально развитое И. Б. Лотцем 1957 и др.; и здесь мы также исходим из вопрошания.
Всякий отдельный вопрос о том или об этом уже предполагает предварительное знание о спрошенном. Я прежде уже знаю, как оно мне до сих пор является или представляется, как я его мыслю или подразумеваю. Это еще не есть ответ на вопрос, но лишь его предусловие. Вопрос превосходит полученное до сих пор знание (или мнение) и устремляется к знанию того, как есть спрашиваемое "само по себе", а не только в обусловленной значимости "для меня" или для других подобных познающих существ. Пока я знаю лишь то, как оно может являться, мыслиться или подразумеваться, интенция вопрошания не наполнена. Вопрошание движется далее - к тому, как оно действительно есть.
Интенция вопрошания требует достоверного знания, которое высказывается в суждении: это "есть" так. Если я знаю нечто из собственного опыта и понимания и утверждаю это с убеждением, тогда я не только знаю, как оно мне кажется, как я его подразумеваю или как оно мне представляется, но знаю и то, как оно есть само по себе, и поэтому значимо не только для меня, а благодаря тому, что оно "есть", - для всякого разумного, способного к истине существа, и прежде всего тем, что оно есть, утверждается в своей значимости бытия. Если это так, то (субъективно) всякий, кто это отрицает, заблуждается; он не достигает [verfehlt] истины бытия. И если это так, то (объективно) нет ничего, что могло бы противоречить этой значимости бытия или упразднить ее. Что есть поистине, то имеет безусловную значимость и находится в некотором безусловном горизонте значимости.
2.3.3.2. Сказанному противопоставляется следующая позиция: я вовсе не хочу требовать безусловной значимости для всех и всякого; я довольствуюсь относительной значимостью для меня. Это высказывание тем не менее упраздняет само себя, выдвигая утверждение, которое все-таки претендует на безусловную значимость.
С позиций "принципа фальсификации" (К. Поппер), ныне также возражают, что положением о безусловной значимости игнорируется возможная ошибка, а чтобы защитить рациональную критику и дискуссию, должна предприниматься стратегия "иммунизации". Здесь можно возразить, что формальное требование безусловной значимости не равнозначно утверждению содержательной правильности или точности познания. Отдельное высказывание может быть предметно ложным, может оказаться ошибкой. Однако отдельное, пусть даже и ограниченное, незначительное познание и высказывание может оказаться истинным, ибо так и "есть"" всякий, кто это отрицает, ошибается. Наше познание, в том числе и научное, всегда содержательно обусловлено и аспектно ограничено; оно никогда не достигает целого истины. Но если я нечто познал и утверждаю как истинное, то я уже превышаю обусловленную значимость для меня, обретая безусловный горизонт значимости. Стремление достичь и обосновать его присуще и новейшему философскому мышлению1.
1 После релятивизации познания Кантом идеализм от Фихте до Гегеля стремился к безусловной значимости "абсолютного знания". В новейшем мышлении пытаются обеспечить значимость истины: напр., Ю. Хабермас - посредством антиципации идеальной ситуации диалога или К. О. Апель - принципиально неограниченной общностью коммуникации (ср. 2.3,4.1; 5.3.2).
2.3.3.3. Как бы то ни было, всякий теоретико-познавательный релятивизм (субъективизм, психологизм, историцизм и т.п.) может определять свою позицию лишь благодаря размежеванию "для меня" значимого и "самого по себе" значимого, т.е. абсолютно значимого, которое уже у Канта предполагается как "вещь сама по себе", хотя и остается непознаваемой. Когда идеалисты, от Фихте до Гегеля, вычеркивали "вещь-саму-по-себе" Канта как противоречивую, на ее место они ставили то, что у Канта называлось "явлением", и придавали ему абсолютную значимость как объекту некоего абсолютного субъекта.
Отсюда ясно, что нам не избежать безусловного горизонта значимости. Даже если я говорю: это есть лишь явление, оно значимо лишь "для меня", - то этим я хочу сказать, что так оно и "есть", и данное высказывание должно быть значимо как истинное. Если бы это не подразумевалось, то высказывание само себя упраздняло бы своей бессмысленностью; мы имели бы противоречие в исполнении. Но в силу этого всякое высказывание предстает объемлемым истиной бытия и опять-таки понуждает определить, что и как есть. Безусловную значимость невозможно исключить; она предполагается даже ее отрицанием.
2.3.3.4. Во всяком вопрошании и знании речь всегда идет о безусловной значимости того, что "есть". Постольку, поскольку "нечто" (некая вещь или некое положение вещей) как раз "есть", постольку, поскольку оно положено как сущее в бытии, оно имеет значимость бытия и положено в горизонте безусловной значимости. Бытие оказывается последним и безусловным, а значит безусловным условием всего вопрошания. Это предположено всегда и необходимо, неупраздняемо и непредваряемо. Оно со-подтверждается в исполнении вопрошания и знания как его первое условие; иначе я даже не мог бы вопрошать.
Тем самым не сказано, будто все, что вообще есть, становится решительно безусловным и, следовательно, необходимым. Конечное сущее многообразно обусловлено и, следовательно, контингентно. Но если и поскольку ему присуще бытие, то оно переведено в безусловную значимость бытия. Оно, стало быть, есть обусловленно безусловное, т.е. обусловлено оно не только условиями, которые сами опять-таки обусловлены и поэтому переменчивы, но и тем, что оно "есть", т.е. положено независимо от всех обусловленных условий в некоем последнем и безусловном горизонте значимости. Это означает далее, что "обусловленно безусловное" в качестве предельного условия своей безусловности предполагает "безусловное как таковое" - абсолютное бытие (ср. 7.1.3).
2.3.4. Неограниченная сфера
2.3.4.1. Из безусловной значимости последовательно вытекает неограниченный горизонт бытия. Выше было показано, что вопрос устремлен к безусловной значимости знания, и знание, которое утверждается в суждении, выдвигает требование безусловной значимости: "это [есть] так". Тем самым сказано: оно значимо не только "для" меня или других сходным образом познающих субъектов и вообще не только "для" определенно ограниченной сферы, но принципиально сверх всяких границ.
С одной стороны, со стороны субъекта, это означает, что есть нечто безусловно значимое для всякого познающего, способного к постижению истины субъекта, и оно требует соответствующего признания. Тот же, кто хотел бы это отвергнуть, заблуждался бы. Подобное утверждается благодаря безусловной значимости для принципиально неограниченной сферы возможных субъектов разумного (интеллектуального) познания. Правда, эмпирически не существуют ни "идеальная ситуация диалога" (Хабермас), ни "неограниченная общность коммуникации" (Апель), в которых могла бы подтверждать себя истина. Однако здесь подразумевается нормативный идеал, т.е. предвосхищение безусловного горизонта значимости для всякого возможного субъекта разумного понимания. Безусловное требование того, что "есть", оказывается, в этом смысле, субъективно неограниченным.
С другой стороны, а именно со стороны объекта, это предполагает: то, что "есть", утверждается до всего другого, что бы то ни "было". Не может быть ни вещи, ни положения вещей, вообще какого-либо сущего, которое могло бы противоречить бытию этого сущего, упразднять значимость его бытия. Бытие непротиворечиво включается в совокупность того, что вообще есть. Стало быть, то, что "есть", находится в принципиально неограниченном горизонте всего сущего - в горизонте бытия.
2.3.4.2. Сказанное выше подтверждается обратным образом: если бы наше вопрошание и знание исполнялось в некоем принципиально ограниченном горизонте, то мы ничего не могли бы достичь с абсолютной значимостью. Все оставалось бы относительным, преходящим, поскольку из иных сфер и измерений положение вещей могло бы представляться по-другому. Здесь следует еще раз подчеркнуть: наше познание содержательно всегда ограничено определенным аспектом, а следовательно, дополняемо и исправляемо, и в этом смысле превосходимо. Однако то, что "есть", положено в безусловной значимости бытия, а следовательно, в некоем неограниченном горизонте значимости. Иначе все оставалось бы в крайней неопределенности, не было бы знания, не было бы достоверности. Я даже не мог бы вопрошать о том, как нечто действительно "есть", ибо этот вопрос предполагает уже безусловный - неограниченный - горизонт значимости.
Если я наверняка знаю лишь нечто, и пусть это было бы лишь то, что я вопрошаю, сознаю себя актом вопрошания и уверен [gewi?] в этом, или имею самую банальную и обыденную уверенность, без которой я не могу жить, то тем самым уже положена безусловная значимость, которая предполагает некий неограниченный горизонт значимости. То, что я есмь и что я вопрошаю, никто не может опровергнуть; это так, это значимо для всех и относительно всего, что есть. Никто не мог бы это опровергнуть и ничто, что бы то ни было, не могло бы упразднить значимость бытия.
2.3.4.3. Косвенно это подтверждается также у Канта. Экстенсивно он ограничивает наше (теоретическое) познание сферой возможного опыта и (можно сказать) интенсивно, или качественно, - в рамках опыта - сферой голого явления. В основе этого лежит правильное, но не рефлектированное Кантом уразумение, что познание, экстенсивно сведенное к ограниченной сфере (опыту), в рамках этой сферы также может обретать предмет лишь интенсивно обусловленным и ограниченным (явление), отнюдь не безусловно значимым способом.
Между тем если мы хотя бы что-то знаем надежно, то оно уже имеет некую безусловную, а следовательно, неограниченную значимость. Мы ведь можем вопрошать обо всем, вопрошать сверх всяких границ. Наше вопрошание открывает уже неограниченный горизонт вопрошания и возможного знания. Но мы вопрошаем о том, что "есть"" мы знаем о том, что "есть". Ну а поскольку нечто "есть", оно положено в безусловной значимости бытия, в неограниченном горизонте бытия. Совокупный горизонт безусловной и неограниченной значимости есть бытие.
Следует принять во внимание, что тем самым еще не доказана актуальная бесконечность (абсолютного) бытия, но, пожалуй, подготовлен подход к этому. Здесь лишь показано, что сфера бытия не имеет границ, ибо безусловная значимость предполагает неограниченную сферу значимости. Однако бытие в этом смысле мы называем здесь лишь "неограниченным" (illimitatum), дабы понятие "бесконечного" (infinitum), которое должно опосредствоваться через конечное сущее, сохранить за абсолютным бытием.
2.4. Понятие бытия
Совокупный горизонт безусловной и неограниченной значимости бытия находит свое логическое и языковое выражение в понятии бытия, точнее будет сказать "сущего" (того, что "есть"). Мы оперативно ввели это понятие и подразумеваем под ним все, о чем можем вопрошать и знать в силу того, что нечто "есть". Так как это понятие является основополагающим для дальнейшего понимания метафизики, нам следует точнее определить его смысл и своеобразие.
Слово "сущее" непривычно в естественном словоупотреблении; так же мало было в ходу латинское слово "ens"1. По-иному обстояло дело с греческим словом "ho on" (сущий [муж. род]) или "to on" (сущее), которое повседневно употреблялось в поэзии (со времен Гомера) и философии (со времен Анаксимандра, Гераклита и Парменида), а затем через Платона и в особенности Аристотеля вошло в традицию, прежде всего в схоластику. Воспринималось оно также новейшими философами (например, Хайдеггером), ибо, как основное понятие метафизики, неизбежно (даже вряд ли лучше переводимо). Что же понимается под сущим?
1 Латынью говорили "absens" или "praesens", однако не "ens". Это слово как философский термин было перенято от греч. "to on".
2.4.1. Всеобщее понятие
Словом "сущее" (on, ens) мы выражаем всеобщее понятие. Понятие есть смысл (значение) некоего слова, которое мы высказываем (предицируем) о нечто. Как языковое образование, слово есть носитель смысла; то, что оно подразумевает или означает, мы называем понятием. Все понятия нашего мышления и нашей речи (за исключением имен собственных) суть всеобщие понятия (universalia), которые образовались посредством абстрагирования от единичностей, не учитывают единичную определенность и вследствие этого приложимы к любому множеству отдельных вещей, могут высказываться о них, если последним присущ подразумеваемый понятием признак.
Это не предполагает ни реальной всеобщности, к которой причастны отдельные вещи (понятийный реализм Платона), ни то, что понятие есть лишь внешнее языковое обозначение или именование соответствующего единичного (номинализм). Скорее определение, присущее множеству единичностей, извлекается (абстрагируется), мыслится в понятии и высказывается в слове. Это определение конкретно и единично осуществлено в вещах (modus essendi), но в понятии схватывается абстрактно и всеобще (modus intelligendi). В нем мыслится и высказывается содержание, которое (другим способом) действительно присуще отдельным вещам: это "есть" так.
Понятие "сущего" (в краткой форме: понятие бытия1) в этом смысле есть всеобщее понятие (conceptus universalis), высказываемое обо всем, что вообще есть, т.е. чему в указанном выше смысле присуще бытие в безусловной и потому неограниченной значимости. Смысл бытия далее будет изложен более полно (как акт бытия). Здесь мы еще придерживаемся понятия сущего.
1 Это обозначение пока еще не учитывает онтологическою различия между бытием и сущим, которое должно быть изложено ниже.
2.4.2. Трансцендентное понятие
Понятие сущего принципиально отличается от других всеобщих понятий тем, что оно есть трансцендентное понятие. Уже Аристотель осознавал, что в понятии "сущее" (сформулированном благодаря Пармениду и Платону) мы имеем и вербализуем понятие мышления, которое охватывает решительно все, не ограничиваясь особенной сферой действительности. Точнее, по Аристотелю, это означает, что данное понятие не ограничено ни одной из "категорий" (наивысшие родовые понятия, suprema genera), а превосходит и обнимает все, т.е. высказываемо обо всем (ср. 3.3.1). Оно не обозначает некий род наряду с другими (ens non est genus), но касается всего, что "есть". Вот почему это понятие превратилось в основное понятие метафизики (как онтологии = учения о бытии).
Даже не принимая Аристотелево учение о категориях, мы можем утверждать, что понятие сущего охватывает решительно все, о чем мы вопрошаем, что мы можем знать или мыслить: действительное и возможное, субстанциальное или его свойства, вещи, а также невещественные содержания - мысли и ценности, настоящее, прошедшее или будущее, опытное или превышающее опыт, конечное и бесконечное... Уже здесь важно придерживаться того, что сущее подразумевает не только конкретные [handfeste] "вещи", обнаруживаемые эмпирически, но вообще все, что - на свой лад - "есть". Это понятие, которое принципиально превосходит все границы, и в этом смысле оно есть трансцендентное понятие, но пока речь идет лишь о понятийной или логической трансценденции безотносительно к миро- или опытно-трансцендентной действительности.
Ниже будет показано, что понятие бытия не единственное трансцендентное понятие такого рода. Есть и другие столь же своеобразные понятия, называемые трансценденталиями (proprietates transcendentales entis), в том числе и прежде всего: единое, истинное и благое (unum, verum, bonum) (ср. 5.1 и сл.).
2.4.3. Аналогическое понятие
Мы исходили из вопроса, который превратился в вопрос о вопросе. Мы ставим много вопросов: о действительных или возможных вещах, о положениях вещей, о понятиях, их значениях и взаимосвязях. Но мы вопрошаем обо всем: что это "есть"? Мы рассматриваем тем самым все как "сущее". Так возникает вопрос о том, в каком смысле мы можем высказывать одно и то же слово о многих весьма различных вещах (или содержаниях): в одинаковом смысле, в совершенно различном смысле или в некоем подобном, но переносном и измененном смысле? В соответствии с этим следует различать унивокативные, эквивокативные и аналогичные слова (или понятия). При этом будет показано, что логически трансцендентное понятие может быть только аналогическим; аналогия необходимо следует из его трансцендентного своеобразия.
2.4.3.1. Унивокативным (однозначным) является понятие, которое обо всех отдельных вещах, к которым оно относится, высказывается в одном и том же смысле. Из многоразличных вещей оно, благодаря абстракции, извлекает общее определение, опуская всякую различность. Таково большинство слов опыта и обыденного языка, хотя их смысл не столь четко разграничивается и определяется, как в понятиях научно рефлектированного, терминологически фиксированного языка. Здесь сохраняется единство смысла вопреки множеству, общность - вопреки различности.
2.4.3.2. По сравнению с унивокативным, эквивокативное (многозначное) - это даже не понятие, а всего лишь слово, которое высказывается о различных отдельных вещах в совершенно различном смысле. В нем заключается чистая различность без общности значения. Это языково случайная общность слова, употребляющегося в совершенно различном смысле (напр., лук, коса, лат. examen и др.). Однако эквивокативными часто называют также понятия, которые не являются однозначными, а переносятся с предмета на предмет на основе некоего подобия значений, что ведет к недоразумениям и ошибочным выводам. В строгом смысле это уже не эквивокативные, а аналогические понятия.
2.4.3.3. Аналогическим является понятие, которое, хотя и сохраняет свое значение (поэтому оно понятие, а не только слово), но по существу высказывается в различном (измененном, переносном) смысле. В единстве смысла оно сходно с унивокативным понятием, в различности употребления - с эквивокативным словом. Стало быть, оно означает единство во множестве, общность в различности. Классическим примером со времен Аристотеля стало слово "здоровый". В изначальном смысле оно подразумевало правильную функцию органической жизни. Однако мы говорим также о здоровом питании и образе жизни, о здоровом внешнем виде и т.п. как причине, действии или признаке органического здоровья, т.е. в аналогически переносном смысле. Понятие "жизнь" также подразумевает не только гармоничную функцию телесных органов. Мы говорим, например, о духовной и культурной, душевной и религиозной жизни в аналогическом смысле понятия.
Точно так же мы вопрошаем о самых разных вещах и содержаниях, "есть" ли это и что это "есть"; или же мы знаем, что [da?] оно "есть" и что [was] оно "есть". Мы употребляем понятие сущего в широчайшем, всякий раз аналогично дифференцированном или модифицированном смысле. Тем самым оно предстает как аналогическое понятие, что, однако, требует дальнейшего истолкования.
2.4.4. Аналогическое понятие бытия
2.4.4.1. Аналогическое понятие отнюдь не искусственный логический конструкт, который дополнительно должен образовывать нечто "среднее" между унивокативным понятием и эквивокативным словом, но оно и не сомнительный компромисс с неточным словоупотреблением, которое следует преодолеть в философии. Скорее, оно выражает изначальное единство, предлежащее всему понятийному мышлению и высказыванию как условие его возможности. Трансцендентное понятие необходимо должно быть аналогическим. Почему?
Множество предполагает единство, различность предполагает общность (как единство во множестве). Иначе все распадалось бы на совершенно бессвязную плюральность, множество как таковое не было бы ни возможно, ни мыслимо (даже не исчислимо); оно ведь предполагает некое общее определение, при принятии во внимание которого вещи согласуются, могут схватываться (и исчисляться) как множество. Следовательно, множество и различность всех возможных содержаний нашего вопрошания и познавания должно корениться в некоем первом, все охватывающем единстве общности; иначе оно было бы вовсе не мыслимым. Это единство находится в бытии всего сущего, или, выражаясь логически корректно, - в трансцендентном понятии сущего, которое охватывает все, что только как-либо "есть", хотя и различным способом.
2.4.4.2. Логически трансцендентное понятие не может быть ни эквивокативным, ни унивокативным, оно должно быть аналогическим. Эквивокативное слово не выражает единство и общность, оно здесь не рассматривается. Унивокативное понятие дифференцируется дальнейшими определениями, которые прибавляются (извне) как "другое". Так, родовое понятие (genus) продолжает определяться благодаря видовому отличию (differentia specifica) к особенному виду (species). Родовое понятие не содержит отличие, и потому оно не входит в его объем; отличие прибавляется как нечто иное. Это невозможно для понятия бытия, ибо всякое дальнейшее определение само "есть нечто", а следовательно, в своем содержании определено как сущее и потому само уже входит в объем трансцендентного понятия сущего.
Из этого следует, что понятие бытия не может совершенно отделяться (абстрагироваться) от дальнейших определений, ибо последние суть само сущее, так что оно, следовательно, не может продолжать определяться благодаря другим, прибавляемым извне отличиям, но должно дифференцировать само себя из своего собственного содержания, должно изменять свой смысл, по-разному его истолковывать. Именно это и предполагает аналогическое понятие. Трансцендентное понятие может быть только аналогическим. Аналогическое изменение и дальнейшее определение в нашем процессе познания естественно происходит благодаря все новым содержаниям опыта (a posteriori), которые, однако, с самого начала (a priori) поняты как сущее, объяты пониманием бытия и схватываются в аналогичном понятии сущего.
Далее отсюда следует, что наше общее (и повседневное, и научное) мышление и высказывание в унивокативных понятиях предполагает аналогическое единство бытия. Если множество предполагает единство во множестве (т.е. общность), то последнее и наивысшее, а именно всеохватывающее единство, больше не может быть унивокативным единством, которое дифференцировалось бы благодаря другим содержаниям (извне). Оно должно быть аналогическим единством, продолжающим определять само себя множеству и различию. И потому унивокативная понятийность предполагает аналогическое единство, которое мы схватываем в понятии сущего.
2.4.5. Истолкования аналогии
Аналогия понятия бытия исторически развертывалась в различных истолкованиях, на последние здесь следует обратить внимание, хотя они - предвосхищая - уже предполагают онтологическую конституцию сущего, на которой мы еще должны остановиться (ср. 3.2).
2.4.5.1. В школе строгого томизма аналогию пропорции (analogia proportionalitatis) развивал Фома де Вио Каэтан (в XVI ст.). Она подразумевает подобие (не одинаковость) отношений. Так, сущность конечного сущего относится к своему бытию подобно (не одинаково) тому, как сущность Бога относится к своему бытию. В одном случае отношение есть различие бытия и сущности, и потому здесь имеет место контингенция, в другом - тождество бытия и сущности, и потому имеет место абсолютная необходимость бытия. Подобно этому аналогическим является отношение субстанции и акциденции и т.п.
Аналогия атрибуции, согласно Франсиско Суаресу (ок.1600), напротив, покоится на бытийно-соразмерной [seinsma?iger] зависимости одного от другого. Конечному сущему присуще бытие в зависимости (dependentia) от абсолютного бытия Бога; этому подобна зависимость акциденции от субстанции. В порядке нашего познания дело обстоит наоборот. Только через опыт конечных вещей наше познавание может возвыситься к Богу и делать о нем аналогические высказывания; только через акциденциальные свойства мы можем познавать субстанциальные вещи и нечто о них высказывать.
2.4.5.2. В обеих формах аналогии кроется дальнейший вопрос: присуще ли на основе аналогического отношения не только первому (analogatum primarium), но также и второму члену аналогии (analogatum secundarium) переносное определение в собственном смысле (proportionalitas propria) и внутренне (attributio intema). Если это не так, то мы имеем дело с образно-метафорической или аллегорической речью. Она также имеет некий смысл, если наглядно что-либо иллюстрирует. Так, в Священном Писании Бог есть утес, крепость, источник святости и т.п., что неправильно было бы понимать как адекватное, в собственном смысле точное высказывание (например, Бог есть мудрость, всемогущество, благость и любовь)1.
1 Ср. различие чистого и ограниченного содержания бытия (perfectiones purae et mixtae): 3.2.2.1.
Согласно одному из распространенных мнений, одна из форм аналогии не исключает другую, а, будучи правильно понята, включает или предполагает ее. И все же аналогия атрибуции онтологически первична, ибо в бытийно-соразмерной зависимости лежит основание для пропорции как подобия отношений.
Тем самым мы уже предвосхитили понятийное прояснение, так как множество в единстве только опосредствуется в горизонте бытия и должно обосновываться из сущности конечного сущего.
2.4.6. Аналогия действительности бытия
Аналогия бытия касается не только понятия бытия (логически), но, как будет еще показано, также самой действительности бытия (онтологически). Поэтому она в высшей степени важна для нашего понимания бытия: в различении ступеней бытия от неживой материи через формы жизни вплоть до духовного, при себе сущего бытия и жизни (ср. 6.2), в различении субстанциального и акциденциального бытия (ens in se - ens in alio) (cp. 3.3), еще принципиальнее - в различении абсолютного бытия Бога (ens a se) и конечного, контингентного сущего (ens ab alio) (cp. 7.2). Бытие есть общее для всех его ступеней, но существенно различен способ, каковым им присуще бытие и каковым можно о них высказываться.
Если указанное отношение мыслится в унивокативном смысле, то различность упраздняется в однообразном единстве. Так мыслят единство монизм или пантеизм: элеаты, неоплатоники, Спиноза и гегелевский идеализм, таков же монизм материализма, который все пытается редуцировать к материальному бытию.
Если же, напротив, отношение понимается эквивокативно, то единство растворяется в полнейшей различности. Действительность распадается на бессвязную плюральность. Поэтому наше познание оказывается сведенным к ограниченной сфере, например к сфере опыта, не будучи в состоянии превзойти ее посредством аналогии. Метафизика становится невозможной - так представляется дело эмпиризму, позитивизму и материализму, агностицизму вплоть до атеизма.
Таким образом, метафизика возможна только на основе аналогии бытия. Но то, что до сих пор было выведено из горизонта бытия вопрошания как логическое своеобразие понятия бытия, должно еще обосновываться и далее развертываться в реальном раскрытии бытия.

3. БЫТИЕ И СУЩЕЕ
3.1. Тождество и различие
Вопрос об условиях вопрошания привел к горизонту бытия. Мы вопрошаем о том, что есть; и мы знаем о том, что есть. Все вопрошание и знание находится в охватывающем горизонте бытия. В бытии все согласуется; имеет место единство до множества, тождество до всякого различия. Но мы вопрошаем; и исполнение вопрошания полагает уже различие в тождестве. Я вопрошаю о том и об этом, о том, что "есть", предполагая при этом, что и другое (своим способом) "есть". Я знаю, что я еще не знаю, что я не все знаю, стало быть, полагаю различие в тождестве своего знания. И я знаю, что я не есмь все, что "есть" также другое, которое не есть я, стало быть, я полагаю различие в тождестве бытия.
3.1.1. Субъект и объект
3.1.1.1. Различие дано через противоположность вопрошающего и испрошенного [Erfragtem], знающего и познанного, или в общем и целом: как двойственность субъекта и объекта. Если я (как субъект) вопрошаю о нечто (объекте), то я отличаю себя от него как от другого; я противополагаю себя как вопрошающего - горизонту бытия как вопрошаемому в целом. Таким образом, бытие является как другое - как горизонт предметности. Даже если я вопрошаю о собственном вопрошании и его условиях, то посредством рефлексии я делаю вопрошание предметом; оно больше не есть непосредственное исполнение вопрошания, а благодаря новому акту рефлексивного вопрошания исполнение опосредствовано и предстает уже как предмет. В акте вопрошания я полагаю различие и противополагаю самого себя бытию как совокупности вопрошаемой предметности.
Однако чистого, абсолютного противопоставления все-таки быть не может, иначе как бы оно могло опосредствовать вопрошание и знание, благодаря которому другое входит в мое сознание? Если я вопрошаю о нечто, то в самом исполнении вопрошания я знаю, что я вопрошаю, и если я нечто знаю, то в акте знания я знаю, что я знаю. Я знаю в тождестве своего исполнения акта, что исполнение "есть", т.е. действительно положено в бытии. Это знание исполнения, в котором бытие и знание непосредственно совпадают. Исполнение акта знает себя как бытие. Акт бытия знает себя в исполнении. Знание полагает себя как бытие; бытие исполняет себя как знание: в непосредственном тождестве бытия и знания в исполнении.
3.1.1.2. Отношение субъекта и объекта стало проблемой в мышлении Нового времени. Декарт подчеркивал двойственность "res cogitans" и "res extensa". Так как он не знал аналогично охватывающего бытия, то действительность распадалась на резкие противоположности: мышление и протяженность, дух и материя. Это имело далеко идущие последствия, поскольку познание другого (сознание в целом) становилось, по сути, необъяснимым. Кант воспринял эту проблему и попытался прояснить отношение субъекта и объекта. И все же относительно обоих полюсов остается неопределенность: объект - это явление или вещь сама по себе (?), субъект - трансцендентальный или реальный субъект, "душа" (?). И поэтому двойственность субъекта и объекта превратилась в центральную проблему идеализма. Чтобы разрешить ее, он предполагает вышестоящее единство - "абсолютное Я" у Фихте, "абсолютное тождество" у Шеллинга, гегелевский "абсолют", который опосредствуется в диалектическом полагании и снятии противоположности в "абсолютном духе"1.
1 Этим снимается противоположность объекта и субъекта, однако объект нивелируется до "момента" абсолютного субъекта, т.е. самого становления духа абсолюта; ср. к этому Coreth 1964; 1989.
В новейшее время часто подчеркивается, что следует преодолеть двойственность субъекта и объекта, чтобы снять также противоположность духа и материи. Верно здесь то, что заостренную в Новое время (начиная с Декарта) противоположность следует преодолеть. При этом противопоставление "меня" (субъекта) и моего "другого" (объекта) вполне сохраняется, но должно быть понято опосредствованно, т.е. из общей, но аналогичной действительности бытия. Знание (сознание) не внеположно бытию, оно есть при-себе-бытие, или саморефлексия бытия (ср. 4.3 и 6.2.3).
3.1.2. Знание и бытие
Знание о сущем - или о его бытии - никогда не может быть добыто лишь из другого, о чем я вопрошаю или знаю. Оно предполагает предзнание о бытии, "предшествующее понимание бытия" (Хайдеггер). Если же я вопрошаю о нечто, "есть" ли оно и что оно "есть", то это предполагает предзнание о том, что подразумевается под "бытием". Такое знание о бытии основывается на непосредственном опыте бытия и на достоверности бытия собственного самоисполнения.
В этом проявляется подлинный и изначальный смысл бытия: это само-по-себе-бытие, положенное-бытие [Gesetzt-Sein] как таковое, но не в смысле первичной предметности, а как бытие собственного, себя-знающего исполнения. Бытие как предметность есть уже производный, не непосредственный, а опосредствованный смысл бытия.
Точно так же раскрывается смысл знания: оно есть не другое и внешнее по отношению к бытию, а изначальное при-себе-бытие, себя-знающее само-обладание [Selbstbesitz], проясненное самопроникновение бытия в непосредственном тождестве бытия и знания в сознательном исполнении акта.
То, что в при-себе-бытии заключается сущность "духовного" акта, должно быть еще показано (ср. 4.3.1; 6.2.3 и сл.). Здесь, однако, следует обратить внимание на то, что в этом тождестве бытия и знания в исполнении хотя и есть непосредственное знание о бытии, которое предлежит всему вопрошанию и знанию о сущем и как предзнание обусловливает его, однако это нетематическое знание исполнения, которое должно еще опосредствоваться и тематически истолковываться. Опосредствование происходит в опыте, в знании о другом и в общении с другим. Знание о другом предполагает знание о самом себе; но знание о самом себе может отчетливо разворачиваться только в знании о другом.
Лишь в этом взаимоотношении образуется отчетливое понимание бытия. Понятие действительности конституируется только в динамической диалектике между мной и моим другим. Вопрос о реальности внешнего мира всегда приходит уже намного позднее, ибо я не "сначала" изолированно сознаю собственную реальность (как в "ego cogitans" у Декарта) и только потом вопрошаю о реальности другого. Скорее понятие реальности, которое закладывается как норма, само уже происходит из опосредствования меня самого моим действительно испытываемым миром. Оба, однако, объяты знанием о бытии, которое имеет свой онтологический исток в знании исполнения вопрошания и знания (ср. 6.1.2).
3.1.3. Субъект и объект сами по себе
Если мы вопрошаем о нечто, есть ли оно и что оно есть, то в этом мы полагаем тождество и различие сущего. Вопрошая о том, что "есть", мы предполагаем его как нечто (как бы оно ни было) сущее в целом бытия. В бытии все согласуется, стало быть, "есть" в тождестве. Так как мы вопрошаем о другом, то под этим подразумевается не реальное тождество, в котором все совпадало бы в единстве, а формальное тождество, которое означает: бытие присуще всему своим способом. Это есть охватывающая общность всего, что есть и как оно есть: тождество в различии, т.е. последняя, решительно все объемлющая общность всего столь многого и различного.
И все же в вопрошании одновременно полагается различие. Мы знаем, что мы не все знаем, что мы не все суть; мы вопрошаем о другом и предполагаем его как сущее. Это означает различие в тождестве, а именно, реальное различие сущего в формальном тождестве бытия.
Различие первоначально проявляется в противоположности субъекта и объекта. Оно дано уже в исполнении вопрошания. Объект положен в исполнении акта тем, что я об этом знаю, он, стало быть, присутствует в моем сознании; иначе я не мог бы и вопрошать о нем. Но речь не идет об "объекте в исполнении"" его я уже знаю, о нем я больше не вопрошаю. Речь идет об объекте, поскольку я его еще не знаю, однако предполагаю; иначе я не мог бы вопрошать о нем. Объект, о котором я вопрошаю, не поглощается "объектом в исполнении", а возвышается сверх этого к тому, что я еще не знаю, но предполагаю как "объект сам по себе". Под этим подразумевается не сомнительная Кантова "вещь сама по себе", а все, о чем я всегда могу вопрошать, о чем я могу знать, - что оно "есть".
Подобным же образом дело обстоит с субъектом, который сам себя знает в исполнении акта вопрошания и знания. Я вопрошаю, стало быть, стремлюсь сверх того, что я до сих пор знаю, к тому, что я еще не знаю, однако знать хочу. Тем самым я полагаю себя не-тождественным с "субъектом в исполнении", который в настоящее время вопрошает, но одновременно тождественным с субъектом возможного будущего знания. Я могу также полагать различные акты вопрошания, знания, стремления и т.п. и знаю себя как тождественного себе субъекта этих актов, не поглощающегося "субъектом в исполнении", а остающегося предположенным как "субъект сам по себе". Однако так противополагается не только "субъект в исполнении" "объекту в исполнении" - как различие в тождестве моего исполнения акта; противополагается также "субъект сам по себе" "объекту самому по себе" - как различие в тождестве бытия.
Тем самым мы воспринимаем проблему идеализма, понимающего объект как полагание в самоисполнении (абсолютного) субъекта. Идеализм лишь (в сознании) может "полагать", он не может вопрошать. Однако вопрошание показывает, что субъект и объект не поглощаются исполнением, а предположены как условие исполнения. Это важно для дальнейшего анализа конечного сущего.
3.1.4. Конечное сущее
Если мы вопрошаем о нечто, то знаем, что не все знаем; мы взыскуем дальнейшего знания. Если мы устремляемся к нечто - вся жизнь есть стремление, - то знаем, что мы не есть всё и не всем обладаем. В совокупном опыте мы пред-находим себя как нечто среди другого, среди вещей и людей. Я "есмь" в бесспорной действительности своего существования, но я есмь не само бытие. Я полагаю различие, выделяю себя из другого и знаю, что я ограничен в бытии. Так же и все другое, что меня окружает и к чему я себя отношу, есть нечто среди другого. Это есть одно и не есть другое, оно имеет в другом свою границу. Все согласуется в том, что положено как сущее в бытии. Однако всякое нечто отмежевывается от всего другого. Оно есть это и не есть другое, оно есть не само бытие, а конечное сущее (ens finitum).
Быть "конечным" означает быть бытийно-сообразно ограниченным. Конечность следует понимать не только в количественном смысле, т.е. что нечто ограничено в пространстве и во времени, что этому нечто присуща ограниченная протяженность в пространстве и ограниченная длительность во времени (с началом и концом). Пространственная и временная ограниченность присуща материальным вещам пространственно-временного мира. Здесь же конечность сверх того подразумевается в онтологическом смысле: конечное сущее есть не само бытие, не все, что вообще возможно в бытии и благодаря бытию, оно сущностно ограничено в своей действительности и по содержанию в нем бытия (совершенстве бытия или могущественности бытия), так что другие возможности бытия исключены в силу его конечной сущности.
Конечность есть основной опыт человека в его мире. Все вещи этого мира сущностно конечны. Лишь до вопрошающего, испытывающего самого себя в мире человека доходит сознание конечности, лишь он знает о своих бытийно-сообразных границах и тем самым, вопрошая, выходит за эти границы.
3.2. Бытие и сущность
Все, что есть, может быть опрошено, есть "ли" оно и "что" оно есть. Ответ на это дают "бытие" (esse) и "сущность" (essentia); говорят также о Dasein и Sosein, экзистенции и эссенции и т.п. Дальнейшие различения будут следовать из предмета.
3.2.1. К истории проблемы
3.2.1.1. Уже из учения об акте-потенции Аристотеля можно понять, хотя и не в развернутом виде, различие между существованием [Dasein] и сущностью [Sosein]; оно вводится Боэцием (ок. 500 от Р. X.), позднее развивается также в арабской философии Средневековья, по-видимому впервые аль-Фараби (в X ст.). Оно становится общим достоянием арабо-исламской философии и христианской схоластики Средневековья. Вера в творение, объединяющая ислам с иудейством и христианством, образует для этого основной фон.
Только когда нет (греческого) вечно по необходимости происходящего, а имеет место свободное творение Бога, тогда ставится проблема контингенции, т.е. не-необходимого сущего. Контингенция основывается на различии бытия и сущности. Сущность (essentia) конечного сущего не тождественна с существованием (existentia). Сама по себе она "индифферентна" по отношению к бытию или небытию. Она существует не из самой себя, а, если должна стать действительной, обязана осуществляться благодаря другому. Точно так же бытие как таковое "индифферентно" именно к этой сущности; оно не обязано осуществлять последнюю, оно может осуществлять в бытии также другую сущность.
Фома Аквинский впервые применяет к отношению бытия и сущности (esse et essentia) учение Аристотеля об акте и потенции. Со времен раннегреческой философии "движение" (kinesis) - в широчайшем смысле возникновения и исчезновения, как и всякого изменения, - было центральной проблемой. Гераклит Эфесский учил, что все находится в вечном становлении и изменении (panta rhei, все течет), его же современник Парменид Элейский (оба ок. 500 до Р. X.), напротив, говорил, что имеется лишь вечно покоящееся, остающееся постоянно равным себе бытие. Исключительно лишь оно есть "истина" (aletheia); становление и изменение суть лишь неистинная "видимость" (doxa). Только Аристотель предложил принципиальное решение благодаря различению акта (energeia) и потенции (dynamis), действительности и возможности. В глыбе камня, которую обрабатывает скульптор, статуя Аполлона еще не действительна, а только возможна. В семени и ростке растения дерево с ветвями и листьями, цветом и плодами не есть еще действительность, а заложено лишь как возможность; последняя должна еще осуществляться, т.е. переходить от потенции к акту. Это различение было настолько основополагающим, что принято говорить о "метафизике акта-потенции" у Аристотеля (и в последующем аристотелизме).
3.2.1.2. Это учение было подхвачено схоластикой Средневековья и особенно обстоятельно развито Фомой Аквинским (в XIII ст.). Он применяет отношение потенции и акта ко многим важным предметным сферам - к материи и форме (материя пребывает в потенции по отношению к актуирующей форме), к субстанции и акциденции (конечная субстанция есть потенция относительно дальнейшего актуирования благодаря акциденциальным определениям), и прежде всего - к онтологически основополагающему отношению сущности (essentia) и бытия (esse). Собственное достижение Фомы Аквинского, превышающее Аристотеля, - это понимание бытия и сущности сущего как акта и потенции.
Согласно этому бытие (esse) как "акт бытия" (actus essendi) есть принцип действительности бытия, т.е. не только существования (экзистенции), но также и всех актуально положенных в сущем содержаний бытия или совершенств бытия (perfectiones essendi), а поэтому и всей позитивности и актуальности, которая присуща сущему. Бытие есть "perfectissimum", "actualitas omnium perfectionum" (S. th. I, q 3 и cл.).
Однако в таком случае в конечном сущем должна иметь место сущность как потенциальный принцип определенного ограничения, она воспринимает акт бытия, ограничивает (лимитирует) его, благодаря чему определяет (детерминирует) его в этот конечный вид сущности или смысловой образ и тем самым осуществляется (актуируется): в последнее в своей сущности определенно ограниченное, но в своем содержании бытия актуально осуществленное сущее. В то время как Аристотель всегда понимал потенцию лишь как реальную потенцию, т.е. как-либо предданную реальность (по меньшей мере, как "первую материю"), Фома Аквинский постиг потенциальность сущности и как чистую возможность до всякой действительности; она актуально осуществляется лишь благодаря свободному творению Бога.
У Фомы Аквинского из этого для самого бытия (ipsum esse) следует: если бытие (actus essendi) есть принцип всякой актуальной действительности бытия и совершенности бытия, но не воспринимается потенцией конечной сущности (essentia finita) и вследствие этого не ограничивается, тогда имеет место "само бытие" как изначальное единство и неограниченная, т.е. решительно бесконечная полнота всякой (из акта бытия) возможной действительности и совершенства, однако, как разграничивает Фома Аквинский, не как всеобщее бытие всего сущего (esse commune), а как абсолютное бытие, которое субстанциально существует в самом себе (субсистирует): "ipsum esse in se subsistens".
3.2.1.3. Такое понимание бытия Фомы Аквинского было воспринято школой строгих томистов (прежде всего доминиканцев), но при этом, с одной стороны, развивалась реальная дистинкция (distinctio realis) между бытием и сущностью, с другой же - акт бытия так, как его понимал Фома Аквинский (без которого реальная дистинкция становится бессмысленной), чаще всего понимался не вполне. Уже здесь начинается роковое "забвение бытия" (Хайдеггер), утвердившееся в мышлении позднего Средневековья и Нового времени.
Другие схоластические школы, прежде всего последователи Иоанна Дунса Скота (скотианцы, особенно францисканцы), позднее школа Франсиско Суареса (суаресианцы, особенно иезуиты и др.), отклонили реальную дистинкцию и предположили только мыслимое различение (distinctio formalis или virtualis), которое, однако, обосновано в предмете (контингенции). Они критиковали также учение Фомы Аквинского об акте бытия и потенции сущности. Эти контроверзы, даже в неосхоластике XIX и XX столетий, так и не разрешились1.
1 Примером тому может служить острая критика Л.Фючера и по следующие дискуссии; см. Coreth 1988.
В наше время М. Хайдеггер поставил вопрос о бытии и обвинил всю традицию метафизики в "забвении бытия". В этом он частично прав, а именно в отношении поздней схоластики и философии Нового времени (со времен рационализма и эмпиризма), которая не знает понятия бытия1. Упрек все же менее всего справедлив по отношению к Фоме Аквинскому. Хотя Хайдеггер понимает под "бытием" нечто совсем иное (история бытия как судьба бытия), отнюдь не бытие в метафизическом смысле, однако в последние десятилетия это заставило обратиться [Ruckbesinnung] к бытию (как actus essendi) в его основополагающем значении для метафизического мышления2.
1 См. работы Зиверта, Хегйи и др., тем более рационализм и эмпиризм, как и последующее мышление Нового времени.
2 См. особенно работы Жильсона, Зиверта, Лотца и почти все новейшее исследование и развертывание метафизики Фомы Аквинского, см. также Coreth 1988.
Обратимся же к предмету, не прибегая к предположениям в духе некоей школьной доктрины, но лишь стремясь постигнуть онтологическую конституцию конечного сущего. Тогда как в школьном томизме аксиома об "actus essendi de se illimitatus" чаще всего предполагается непосредственно очевидной, мы попытаемся обоснованно передать данное уразумение.
3.2.2. Бытие сущего
Если я вопрошаю, то я знаю, что я - как субъект вопрошания - "есмь" и что другое - как объект вопрошания - "есть". Я знаю о конечном сущем, которое "есть", однако оно не есть ни само бытие, ни бытие в целом. Если же я вопрошаю лишь об этом (а вопрошать я могу обо всем), то я знаю, что нечто "есть", т.е. что ему (всякий раз своим способом) присуще "бытие". Я знаю, стало быть, хотя еще и нетематически, о бытии сущего, благодаря которому последнее как раз есть сущее. Это предзнание есть условие вопрошания; однако оно должно быть еще тематически истолковано.
3.2.2.1. Принцип существования
3.2.2.1.1. Если сущее есть то, что "есть", то бытие, которое ему присуще, есть то, благодаря чему имеет место сущее. Бытие есть основание сущего как такового. Под "основанием" мы понимаем принцип, т.е. то, из чего нечто происходит, благодаря чему оно определено; под этим здесь подразумевается не логический, а реально-онтологически конститутивный принцип, т.е. внутреннее основание бытия сущего.
Мы можем всё опрашивать о том, есть ли оно (an sit) и что оно есть (quid sit). На первый вопрос ответ дается благодаря существованию (да или нет), на второй - благодаря сущности (так или иначе). Первый вопрос есть решающий вопрос, второй - определяющий вопрос. Если чему-либо присуще не существование, а лишь (мыслимая) сущность, то, быть может, оно не действительно положено. Действительному сверх возможной сущности присуще действительное существование; оно переведено из возможности в действительность.
Оба понятийно различаемых определения - существование и сущность - осуществлены в конкретном сущем; они имеют значимость бытия. Иначе сущее само не было бы существующее-сущее [Da-Seiende] и сущностно-сущее [So-Seiende]. Сначала мы остановимся на аспекте существования. Оно есть нечто в действительном сущем, не только в нашем мышлении; иначе оно само не было бы действительным, а только мыслилось бы как действительное. Но если существование присуще действительному сущему, то оно есть то, благодаря чему действительное отличается от возможного, благодаря чему оно определено как действительно сущее. Существование есть внутреннее основание (принцип) для того, чтобы сущее полагалось как действительное.
3.2.2.1.2. Этому противостоит возражение, которое оспаривает уже сам подход и утверждает: бытие в смысле существования есть не нечто, "благодаря чему" сущее действительно, а лишь понятийно различаемый аспект, в котором я его рассматриваю, поскольку оно положено как действительное. Однако это аспект, который сам осуществлен в действительном сущем. Существование, следовательно, есть некое реальное определение сущего, благодаря которому оно отличается от (возможной) сущности.
Если оспаривать и это, то тем самым отрицалась бы (номиналистически) значимость бытия понятий и таким образом упразднялось бы само мышление. Но если это признают, то это значит: существование в действительном сущем есть то, благодаря чему оно отличается от только возможного и положено как действительное, само по себе сущее в своей значимости бытия. Существование есть основание - внутренний принцип - действительного сущего, поскольку оно само по себе "есть".
3.2.2.1.3. Всякое сущее может быть также опрошено о том, "что" оно есть. Оно имеет чтойностную или сущностную определенность. Под этим подразумевается еще не особенная сущность (essentia specifica), а все, "что" бы то ни было в конкретной определенности (в этом смысле часто именуется "quidditas"). Сущему присуще определенное, хотя и ограниченное содержание в определениях или свойствах. Мы именуем это содержанием бытия [Seinsgehalt] в смысле того, что в схоластической традиции (у Фомы Аквинского и др.) означало "perfectio essendi", следовательно, совершенность бытия. Чтобы избежать недоразумений, мы предпочитаем понятие "содержание бытия"1.
1 Слово "совершенность" вызывает недоразумение, ибо оно намекает на окончательное, более не превосходимое осуществление. Здесь подразумевается не это, а только всякое позитивное и актуальное определение содержания, "содержание бытия" сущего.
Что бы ни состояло в сущем как позитивная определенность содержания бытия, [это] есть само нечто, которое "есть", следовательно, само сущее. Но если, как указывалось, бытие - как существование - есть то, благодаря чему нечто положено как действительное сущее, то вместе с тем все, что реально дано в конкретном сущем, положено благодаря бытию как действительно сущее. Бытие оказывается внутренним основанием, принципом, благодаря которому сущее во всем его содержании бытия (в своей определенной совершенности бытия) положено как актуально сущее. Это есть принцип актуально осуществленного содержания бытия сущего.
Таким образом, понятие существования, если под ним понимают лишь фактическое состояние экзистенции, возвышается до наполненного понятия бытия как акта бытия. Это означает не только то, что в своей (возможной) сущности полностью конституированное нечто переведено в состояние (действительной) экзистенции, но и то, что оно в целостной и конкретной полноте своего содержания бытия положено в бытии, осуществлено в бытии благодаря бытию (как принципу).
3.2.2.2. Принцип содержания бытия
3.2.2.2.1. Содержания бытия мы схватываем в понятиях. Среди них находятся такие, которые не включают или не предполагают границу, а подразумевают позитивное содержание, которое, не упраздняя себя, допускает неограниченное увеличение [Steigerung] (бытие, жизнь, знание, доброта, любовь и т.п.). Это именуют чистым содержанием бытия (perfectio pura). Оно называется "чистым", ибо обозначает позитивность без негативности, содержание бытия без ограничения сущности. Таким образом, чистое содержание бытия прежде всего не исключает другое, понятийно отличное от него. Имеются другие содержания бытия столь же позитивной определенности, понятие которых, однако, уже содержит или предполагает границу; оно подразумевает сущностно ограниченное определение, которое поэтому не допускает неограниченного увеличения, не упраздняя самого себя. Таковы все понятия, оформляющие содержание опыта материальных вещей и их свойств. Такое определение мы именуем ограниченным содержанием бытия (в традиции: perfectio mixta), ибо оно обозначает позитивность в негативности, содержание бытия в определенном ограничении. В конечном сущем непосредственно имеются только ограниченные содержания бытия. Но мы посредством понятийного абстрагирования можем не учитывать негативный элемент ограничения и выделять чисто позитивный, следовательно, можем образовывать понятие некоего чистого содержания бытия.
Возможность абстрактного образования понятий еще не доказывает, что бытие есть принцип чистого, самого по себе неограниченного содержания бытия, пока что он говорит лишь о том, что бытие есть внутренний принцип положенного всякий раз в конечном сущем и потому ограниченного содержания бытия. Следующие шаги должны вести далее.
3.2.2.2.2. Не только я "есмь", "есть" также другое; я знаю себя как сущее среди сущего. И я могу вопрошать обо всем, что вообще "есть". В бытии все согласуется, оно оказывается бытием всего сущего. Это снова касается как существования, так и содержания бытия.
Все сущее, положенное в действительном существовании (существует), пребывает в одной сфере безусловно значимого существования со всем действительно сущим. Оно находится во взаимосвязи со всем другим, что есть, и утверждается в своей значимости бытия относительно всего, что бы то ни было. Все, что действительно есть, имеет свою общность в бытии; бытие есть (формальное) единство всего действительно сущего.
Если бы все было не так, тогда действительность распадалась бы на бессвязную плюральность. Все, что есть, было бы решительно [radikal] единичным. Его уже нельзя было бы ни схватывать в общем понятии, ни даже вопрошать о нем. Ничто не могло бы вступить в связь с другим, оказать влияние на другое или ощутить таковое. Каждое единичное было бы замкнутым миром. Нельзя было бы говорить о множестве и различности, ибо они уже предполагают единство и общность. Последнее единство во множестве, общность во всякой различности есть бытие.
Однако это касается не только бытия как существования, это приложимо и к бытию как принципу содержания бытия всего сущего. Все осуществленное в содержании бытия не только в этом, но и во всяком другом сущем, присуще ему благодаря тому, что положено в его конкретной действительности, т.е. с его определенным, с ему одному свойственным содержанием бытия положено в существование. Но если бытие есть принцип актуальности или реальности сущего, тогда оно есть также внутреннее основание актуальной действительности определенного содержания бытия, т.е. всех реальных (актуальных) содержаний бытия, которые свойственны всем действительным (существующим) сущим. Можно сказать короче: бытие оказывается принципом всех реальных содержаний бытия всего реального сущего.
3.2.2.3. Принцип возможного
Мы обязаны идти еще дальше: от действительного к только возможному сущему. И делаем этот шаг вновь с обеих точек зрения - существования и содержания бытия.
Не все, о чем мы можем вопрошать, что можем мыслить, является действительным; многое лишь возможно. Возможно то, что может быть; но то, что еще только может быть, не есть еще действительное. Это предполагает, что в его сущности есть (или мыслится) нечто осуществимое, а следовательно, полагаемое в бытии и благодаря бытию. Нормой для возможности или невозможности оказывается бытие. Если бы действительного бытия не было вообще, то ничто также не было бы возможным. Не действительность предполагает возможность, а возможность предполагает действительность1. Отсюда вытекает: бытие есть основание всего возможного сущего.
1 В единичном (контингентном) бытии и событии возможность (потенция), правда, предшествует действительности (акту); но осуществление уже предполагает действительность, уже согласно Аристотелю - акт есть до потенции. Это понимание имеет огромное значение по отношению к чистой философии сущности: сфера идеальных сущностей (возможностей) немыслима без обоснования в реальном бытии.
Из этого следует также: если бытие есть принцип или внутреннее основание всех актуально присущих действительно сущему содержаний бытия, хотя оно есть основание и всего не действительного, лишь возможного сущего, то оно есть также основание содержаний бытия сущего. Последнее возможно лишь тогда, когда его определенное, востребуемое его сущностью содержание бытия осуществляемо, или "способно к бытию" [seinsfahig], т.е. актуально полагаемо из бытия и в бытии. Таким образом, бытие оказывается также принципом всех лишь возможных содержаний бытия, которые могут осуществляться во всех лишь возможных (не- или еще недействительных) сущих.
3.2.2.4. Принцип вседействительности бытия
Из сказанного следует, что мы должны понимать бытие (акт бытия) как принцип неограниченной действительности бытия. Здесь мы объединяем оба аспекта существования и содержания бытия, ибо (действительное или только возможное) существование всегда означает конкретную действительность сущего в его содержании бытия.
3.2.2.4.1. Положенная или полагаемая бытием действительность бытия была бы ограничена, если бы имела принципиальную границу. Но граница по своей сути означает границу по отношению к другому. Граница по отношению к ничто не есть граница. Нечто, которое ни из чего другого не выделяется, ограничено лишь ничто (ничем не ограничено), следовательно, принципиально неограничено. Другое по ту сторону границы, которое обусловливает границу как таковую, должно быть позитивным нечто, стало быть, действительным или, по меньшей мере, возможным, сущим.
Сфера бытия всеохватывающа; нет ничего потустороннего по отношению к бытию, вне которого - ничто. Если бы с бытием образовывало границу нечто действительное, оно опять-таки было бы положено благодаря бытию как сущее с сообщенным ему содержанием бытия; оно не ограничивало бы бытие. Но если бы оно было лишь нечто возможное, то было бы таковым лишь постольку, поскольку способно к бытию и осуществимо, следовательно, полагаемо бытием; оно опять-таки не образовывало бы границы бытия. Таким образом, бытие оказывается принципом действительности бытия как таковой, т.е. всех актуально действительных или только возможных содержаний бытия в сущем. Эта целостность принципиально не имеет границ, ибо сверх того ничто иное невозможно. Бытие, стало быть, есть принцип из самой себя неограниченно возможной действительности бытия.
Это следует уже из неограниченности горизонта бытия. Все вопрошание и знание исполняется в некоем горизонте безусловной значимости, которая, однако, требует неограниченной сферы значимости (ср. 2.3). Теперь обнаруживается, что бытие как горизонт имеет свое основание в бытии как принципе. Горизонт может быть лишь неограниченным, ибо бытие как принцип принципиально неограничено, т.е. оно есть основание неограниченной действительности бытия сущих, которые как сущие положены (действительны) или полагаемы (возможны) в этом горизонте. Если горизонт неограничен, то - как его условие - бытие как принцип также должно быть основанием из самой себя неограниченной действительности бытия.
3.2.2.4.2. Отсюда бытие - само по себе - означает чистое содержание бытия (perfectio pura). Более того: бытие есть действительность чистого содержания бытия, чистого совершенства бытия как такового; согласно Фоме Аквинскому, "esse est perfectissimum", оно есть "actualitas omnium perfectionum" (S. th. I, q 3 и сл.). Если мы образуем другие, отличаемые от бытия понятия чистых содержаний бытия, то они есть лишь благодаря тому, что уходят основанием в бытие, полагаются (или могут полагаться) благодаря бытию. Если же бытие есть само чистое содержание бытия, тогда все чистые содержания бытия даны в нем - из него, т.е. в своей чистоте, и поэтому неограничено осуществимы. Если, следовательно, бытие есть "оно само" (ipsum esse), то оно - изначальное единство и бесконечная полнота всей действительности бытия и совершенства бытия. У Фомы Аквинского это - понятие Бога (ср. 7.2.2).
В конечном сущем, однако, бытие осуществлено не в совершенной чистоте, оно не "всецело оно само", а в ограниченном образе; оно не само бытие, не пра-действительность, а ограниченное, частичное осуществление бытия. Ведь бытие (actus essendi) в этом сущем есть внутренний, конститутивный принцип реально сущего и положеного в нем бытийного содержания, т.е. принцип всей позитивной реальности и актуальности сущего, которая, однако, ограничена конечной сущностью всякий раз определенным способом, но тем самым определена в конечный смысловой образ бытия; в этом заключается сущность сущности (ср. 3.2.3).
Обратим внимание на то, что бытие конечного (и контингентного) сущего не существует прежде само по себе, и лишь затем становится присущим или передается единичному сущему - оно лишь осуществляемо в соответствующем реальном сущем. Оно есть не нечто, "что само есть" (ens quod), а то, "благодаря чему нечто есть" (ens quo), т.е. оно реально существует лишь как внутренний принцип сущего. Это, далее, означает, что каждому сущему свойственен его собственный акт бытия; если же все сущее согласуется в том, что все оно "есть", то это "тождество в различии" (общность), т.е. формальное тождество, которое не снимает реального различия конечных вещей. Вместе с тем если бытие есть принцип всей позитивной реальности и актуальности, то возникает вопрос, как осуществляется определенная ограниченность сущего. Это уже вопрос о конечной сущности.
3.2.3. Сущность сущего
Если я вопрошаю: "Что [есть] это?", то я уже знаю, что оно есть, но я еще не знаю, что оно есть. Однако если я так вопрошаю, то я все-таки уже знаю, что есть некое "Что", отличное от другого. Конечное сущее "есть" всякий раз определенно ограниченным способом. То, благодаря чему нечто есть то, что оно есть, мы называем сутью (или сущностью, essentia). Что же подразумевается под сущностью?
3.2.3.1. Принцип ограничения
3.2.3.1.1. Конечное сущее не есть само бытие; в нем положено лишь ограниченное содержание бытия. В этом состоит его конечность. Если имеется конечное сущее, то бытие как таковое должно быть отнесено к чему-то другому, к тому, что конституирует ограниченность как таковую. Если бытие есть принцип позитивности, то сущность есть принцип негативности. Благодаря конечной сущности положено отрицание бытия, но не такое, которое упраздняло бы (уничтожало бы) бытие сущего, а то отрицание, которое ограничивает бытие, низводит к конечному бытию. Следовательно, это не тотальное отрицание (negatio totalis), а относительное, или частичное, отрицание (negatio partialis), которое относится к определенным содержаниям бытия и в этом сущем отрицается.
Всякое отрицание есть определенное отрицание: определенное тем, к чему оно относится и что оно отрицает. Относительное отрицание есть отрицательное отношение, которое относится к другому и из другого выделяется. Конечность, поэтому, всегда и необходимо есть определенная конечность. Неопределенная конечность была бы не возможна. Если вообще возможно конечное сущее, то должна (по крайней мере) быть возможна многочисленность [Mehrheit], и даже - так как бытие само по себе безгранично - бесконечное множество конечного сущего. Сущее, следовательно, определенно ограниченным способом положено в бытии. Однако если сущность есть то, благодаря чему сущее есть то, "что" оно есть, то сущность есть принцип определенной конечности, т.е. определенного ограничения бытия.
3.2.3.1.2. Конечная сущность полагает ограничение благодаря относительному отрицанию, или отрицательному отношению. Относя сущее к тому и выделяя его из того, что оно не есть, она определяет сущее в том, что оно есть. Здесь отрицание проявляется в своей весьма позитивной функции; оно вводит ограниченное содержание сущности в определенный смысловой образ конечного бытия.
Конечное сущее - до всякого дальнейшего разграничения - не есть само бытие, не есть абсолютное бытие в бесконечной полноте содержания бытия. Благодаря своей сущности оно выделяется как относительное из абсолютного, как конечное из бесконечного бытия и определено в конечное сущее. Сущность есть, следовательно, принцип ограниченности, поскольку она в отрицательном отношении к бесконечному полагает относительное отрицание бесконечного бытия и таким образом конституирует конечное как таковое.
Отрицание всегда есть определенное отрицание, конечность необходимо есть определенная конечность. Конкретная определенность дана с сущностью. Относительно-отрицательное выделение из абсолюта есть формальное основание конечного как такового, но еще не формальное основание определенной конечности. Конечное как таковое возможно бесконечно многообразным и разнообразным способом. Однако сущее благодаря своей сущности есть не некое другое, не всякое другое, которое возможно как конечное сущее. Оно, следовательно, выделяется благодаря своей сущности в своем своеобразии из всего другого - не только действительного, но и возможного - и полагает себя в собственную определенность конечного бытия.
Это вновь означает относительное отрицание или отрицательное отношение, но оба в позитивно смысло-учреждающей функции. Благодаря своей сущности, относящей к другому и выделяющей из другого, сущее переводится в собственную определенность. Из этого понимания сущности получается сущностная общность и связность всего конечного сущего: все отнесено ко всему другому и зависимо от всего другого, каждое выделяется из всего другого и тем самым полагает себя в определенный, свойственный ему смысловой образ в целом бытия. Сущность, следовательно, есть принцип определенного ограничения, которое выделяет сущее из другого и конституирует сущее в его конечном, но определенном содержании сущности.
3.2.3.2. Сущность сущности
3.2.3.2.1. Но что "есть" сама сущность? Что есть "сущность сущности"? Благодаря чему негативно обосновано ограничение, а позитивно - смыслоучреждение конечного сущего? Это не может быть бытие или сущее. Бытие есть принцип полагания, а не ограничения, позитивности, а не негативности, тождества, а не различия. Следовательно, сущность должна мыслиться как нечто как-либо противоположное бытию, иное по отношению к бытию. Не есть ли это ничто или небытие? Если бы сущее было ограничено посредством ничто, то оно не было бы ограничено, а следовательно, было бы неограничено. Значит, лишь относительное ничто может быть принципом определенного ограничения.
Можно еще поразмыслить над тем, что сущность никогда не познаваема нами и понятийно не схватываема непосредственно в себе самой, но всегда лишь в своей опосредствующей функции как ограничивающе-определяющий принцип. Мы можем лишь сделать вывод, из этого следующий: сущность не есть сущее, которое существует само по себе: "ens quod (ipsum est)", она внутренне конститутивный принцип, благодаря которому сущее есть то, "что" оно есть: "ens quo (aliquid est)". Она не существует сама по себе изначально, но лишь в сущем, сущностью которого является.
Если она не есть ни бытие, ни ничто, тогда она - нечто "между ними", которое Аристотель - в чем за ним следует и Фома Аквинский - понимает как потенцию (dynamis) по отношению к акту (energeia): как возможность бытия по отношению к действительности бытия. Фома Аквинский применяет это отношение к сущности (как потенции) по отношению к бытию (как акту). Ныне вообще считается, что потенция может познаваться лишь из акта. Лишь из актов, которые я полагаю (видение и слышание, мышление и воление), я могу знать, какие потенции (способности) мне свойственны. Это имеется в виду и здесь: лишь из актуального сущего познаваема и определяема его способность к бытию. Конечная сущность есть не что иное, как внутренний принцип сущего, который предзадает своеобразие его определенно ограниченной возможности бытия, последняя же благодаря акту бытия может переводиться в актуальную действительность.
3.2.3.2.2. Конечная сущность, однако, не чужда бытию, она не радикально противостоящая ему величина. Иначе она не могла бы связываться с бытием в конституции определенного реально сущего. А если она не есть ничто, то должна быть охвачена бытием и в бытии обоснована. В бытии как акте бытия, следовательно, должна быть преддана уже возможность самоограничения, т.е. возможность не только целостно быть "самим", но и опосредствоваться через ограничение конечной сущности в смысловой образ конечного сущего - во множестве и различности конечных вещей. Следовательно, само бытие, если имеются конечные вещи, должно из себя самого быть принципом опосредствования самого себя в другом, следовательно, сущность допускает возникновение из себя, чтобы осуществлять собственную позитивность, опосредствованную благодаря негативности ограничения, в позитивных сущностных и смысловых образах конечных вещей.
3.2.4. Различие бытия и сущности
Бытие есть внутреннее основание для действительности сущего в его реальном содержании бытия, таким образом, оно есть и основание всего лишь возможного сущего в его всякий раз возможном содержании бытия. Однако бытие как таковое (из самого себя) не есть бытие определенного и ограниченного сущего; иначе могло бы иметься лишь тождественное с бытием сущее, которое было бы поэтому необходимым (не контингентным). С бытием не дана сущность этого (или того) конечного сущего. С сущностью определенного сущего также не дано уже бытие; иначе сущее опять-таки было бы необходимым (не контингентным). Отсюда следует различность бытия и сущности конечного сущего. Бытие не есть сущность, сущность не есть бытие. Тем самым предположено различие между бытием и сущностью того же сущего. Спрашивается, какого же вида это различие.
3.2.4.1. Если сущее опрашивается о том, есть ли оно и что оно есть, то существование и сущность оказываются понятийно отличаемыми аспектами. Их отличие, во всяком случае, является логическим различием (distinctio rationis) между понятийными содержаниями мышления. Существование понятийно не включает сущность данного сущего. И сущность не включает существование. То, что между существованием и сущностью имеется по меньшей мере логическое различие, неоспоримо; в этом выражается конечность и контингентность сущего.
Однако вопрос заключается в том, существует ли сверх этого какое-либо реальное различие (distinctio realis). Фома Аквинский его еще не показал. Он говорил лишь, что бытие (esse) "относится к другому" (refertur ad aliud); другое есть конечная сущность. Однако позднее, в школе томистов, была представлена "distinctio realis". Главный аргумент прост: если бытие и сущность суть конститутивные принципы реально сущего, то они сами должны быть реальными. А если они суть различны, даже противоположны друг другу, то они должны быть реально различны. Но чем меньше понималось бытие в его фундаментальном значении (actus essendi) у Фомы Аквинского, тем сомнительнее становилась реальная дистинкция. Скотианцы отрицают ее и ставят на ее место "distinctio formalis ex natura rei", подобным же образом (но при других предпосылках) представляют ее суаресианцы "distinctio rationis cum fundamento in re"). В обоих случаях подразумевается не реальное, а понятийное различение, которое, однако, обосновано в предмете: "ex natura rei" или "cum fundamento in re", а именно, обосновано в конечности и не-необходимости (контингенции) сущего, которые требуют определенного различия бытия и сущности. Таким образом, "реальная дистинкция" превратилась в центральный пункт контроверзы между схоластическими школами, причем чаще всего слишком мало внимания обращалось на то, что величины, о различии которых идет речь, понимались по-разному вследствие различного понимания бытия.
3.2.4.2. Суаресианцами, в соответствии с их пониманием бытия, полностью и конкретно конституированное сущее опрашивается о том, есть "ли" оно и "что" оно есть. Ответ на это дают существование и сущность (в широчайшем смысле: quidditas, чтойность) как понятийно отличаемые аспекты; реальная дистинкция была бы здесь бессмысленной. Однако о внутренней конституции сущего речь уже не идет - это было бы естественно для точки зрения томистов. Для них значимы не только понятийные аспекты, но и принципы бытийно-соразмерной конституции сущего - соотношение бытия и сущности. В одном случае реализуется онтическое мышление, которое относится к одному лишь конкретному сущему, в другом - онтологическое мышление, стремящееся "постичь" сущее из его внутренних оснований (принципов). Мы пытались показать, что онтический способ видения хотя и правомерен, но последовательно ведет к вопросу об онтологическом обосновании (ср. 3.2.2).
Однако это требует правильного понимания реальной дистинкции и, соответственно, точного различения. Подразумевается различность не "вещей", а - в аналогическом перенесении - принципов того же сущего. Поэтому говорят о "метафизическом" или "онтологическом" различии1. Бытие и сущность могут рассматриваться не как нечто такое, что само "есть" (ens quod), а только как внутренне конститутивные принципы, благодаря которым сущее есть (ens quo). Если это не учитывать, то "реальное" различие становится абсурдным, а если учитывать, то оно ведет к метафизически углубленному пониманию конечного сущего.
1 Не в смысле "онтологического различия" бытия и сущего у Хайдеггера, а как различие конститутивных оснований сущего.
3.2.4.3. Бытие и сущность дают одно, реальное и конкретное сущее, которое, поскольку оно "есть", сущностно "едино", тождественно с самим собой (ср. 5.2). В реальном тождестве сущего различие его принципов снято [aufgehoben], т.е. одновременно сохранено и преодолено, возведено к высшему единству2.
2 Ср. понятие "снятие" [Aufhebung] у Гегеля. Снятие означает сохранять, отрицать и возвышать, особ. WW G1 4, 120 f. Это понятие во многих отношениях может быть плодотворным, в особенности также и здесь.
Для сравнения можно привести другие отношения такого "снятия". Так, нечто подобное происходит, например, во всяком химическом соединении, где элементы сохраняются, но составляют единство некоей новой действительности. Так и живое существо "состоит" из различных питательных веществ, которые конститутивно входят в жизненные процессы, но в них "снимаются", т.е. сохраняются в своем своеобразии, лишаясь, однако, самостоятельности в субстанциальном единстве жизни. То же происходит в исторической, духовной и культурной сферах, в личностном развитии.
Если понятия опыта (и его описание) метафизически могут употребляться всегда лишь аналогически, то почему же отношение бытия и сущности не должно пониматься аналогически - в метафизическом смысле? Двойственность бытия и сущности "снята" в актуальном единстве сущего. Учение о реальном различии правильно, однако оно видит принципы слишком изолированно (Гегель бы сказал "абстрактно"), не как "опосредствования" единства целого. В сравнении с этим чисто рациональное различие справедливо в том, что оно подчеркивает реально единое и целое сущее, не испрашивая, однако, о предпосылках [hinterfragt] его метафизической конституции.
3.2.4.4. Здесь следует предложить опосредствование: бытие и сущность суть реальные принципы конечного сущего, противоположные друг другу в своей конститутивной функции. Но их противоположность снята в реальном единстве сущего. Можно было бы сказать, что реальное различие (distinctio realis) обоих принципов "снято" (преодолено) в реальном тождестве конкретного сущего, но в логическом различии (distinctio rationis) различность принципов остается "упраздненной" (сохраненной).
Из этого следует: бытие как принцип всей действительности и возможности бытия (самого по себе), неограниченного содержания бытия есть то, из чего возникает также возможность конечных сущностей как принципов определенного ограничения.
Однако бытие как актуальная действительность бытия сущего есть то, в чем оно само и его другое - бытие как принцип позитивного полагания и сущность как принцип негативного ограничения - "сняты" в конкретном существовании определенного сущего. Бытие благодаря конечной сущности "опосредствует" само себя в конкретное сущее. Таким образом, бытие оказывается динамическим единством самого себя и своего другого, и в этом смысле - "тождеством тождества и различия"1. Конкретная действительность сущего есть снятие противоположности бытия и сущности в опосредствованной непосредственности того, что есть.
1 Ср. Hegel l, 124; 4, 78. Не придерживаясь всей его системы, где все конечное "снимается" в единстве абсолюта, здесь мы можем принять эту мысль.
3.3. Субстанция и акциденция
Мы исходили из вопрошания. Мы можем ставить те или иные вопросы, то или иное испытывать и знать, делать и устремляться к тому или иному. Однако мы сознаем, что некто, будучи "тем же самым" [derselbe], полагает различные акты и испытывает воздействия, имеет различные свойства и подвержен отношениям, которые подлежат всяческим изменениям в пространстве и во времени. Точно так же мы воспринимаем в вещах окружающей среды и в людях нашего окружающего мира свойства, способы действия, изменения, которые им свойственны, однако не составляют их изначальной и сущностно определенной действительности.
Следовательно, полная действительность сущего еще не схвачена и не исчерпана тем, что конституировано посредством бытия и сущности. Имеются, кроме того, дальнейшие свойства или определения, которые принадлежат к полной действительности сущего. В философской традиции данное отношение выражается через субстанцию и акциденцию. Эти понятия восходят к Аристотелю и связаны с его учением о категориях.
3.3.1. Категории
Уже Аристотель пытался посредством абстракции свести содержания опыта (виды и свойства вещей) к наивысшим, не превышаемым более родам (suprema genera)1. Он именует их категориями (способами высказывания), которые не сводимы одна к другой и потому более не согласуются в унивокативном родовом понятии, а только в аналогическом понятии бытия (ens non est genus). Аристотель знал (до) десяти наивысших родов; их следует привести здесь (на латыни): substantia, quantitas, qualitas, relatio, actio, passio, ubi, quando, situs, habitus. Учение о категориях стало классическим достоянием традиции. Оно вошло, прежде всего через Порфирия (в III ст.) и Боэция (ок. 500), в философию раннего Средневековья, а оттуда - в схоластику в целом, было ею почти полностью воспринято и далее дифференцировано, особенно благодаря Фоме Аквинскому. И все же оно ставит также некоторые проблемы: не сводимы ли все-таки частично категории одна к другой, схватываются ли тем самым все лишь возможные содержания, касаются ли они лишь материальных, чувственно-опытных вещей или частично позволяют также трансцендентное применение в аналогическом высказывании. На этих проблемах категорий, как и на позднейших попытках сформулировать их по-новому - от категорий Канта как "чистых рассудочных понятий" до, например, категориального анализа у Н. Гартмана, - мы не останавливаемся. Мы выделяем лишь онтологически важнейшие категории, в том числе прежде всего основополагающее различие субстанции и акциденции.
1 Особенно в "Категориях", которые комментировались уже Порфирием (в III ст. по Р. X.) в "Isagoge" (Введение); они были известны всему Средневековью и широко комментировались в схоластике.
3.3.2. Субстанция
3.3.2.1. У Аристотеля субстанция противостоит всем дальнейшим категориям (акциденциям). Субстанция (ousia) есть "в себе" существующее сущее (ens in se), которое само "есть" и не только не есть определение или свойство некоего другого, а следовательно не требует некоего "носителя", которому присуще определение, а напротив, исключает такой носитель.
Решающим для этого был поворот от Платона к Аристотелю. Платон "первой субстанцией" (prote ousia) считал всеобщую идею как "поистине сущее", зато отдельная вещь, зависимая от нее, была понята им как "вторая субстанция" (deutera ousia). Аристотель, однако, отклонил учение об идеях Платона и поднял ценность реальности единичного по сравнению со всеобщим. Единичное есть для него "первая субстанция" (лат. substantia prima), лишь оно есть субстанция в собственном смысле, зато всеобщее понятие, которое мы образуем о ней, лишь аналогически есть "вторая субстанция" (substantia secunda).
3.3.2.2. В этом смысле понятие субстанции вошло в традицию философского мышления, в особенности схоластики, однако в Новое время уже у Декарта и Спинозы подверглось всяческим ложным толкованиям, вплоть до физикалистско-атомистического понятия субстанции новейшего естественнонаучного мышления, которое во многом не достигает философского понятия субстанции. Под субстанцией понимают конкретное сущее, существующее "в себе" (ens in se) и не являющееся определением некоего другого, это субстрат (или носитель) свойств, которые ему присущи и могут высказываться о нем. В языково-грамматическом понимании это есть субъект высказывания, о котором высказывается "объект", тогда как он сам никогда не может высказываться о другом.
3.3.3. Акциденция
3.3.3.1. Для акциденции (греч. symbebekos, лат. accidens - привходящее [Hinzukommendes]), сколько бы недоразумений ни вызывало это слово, лучшим мы не располагаем. Имеется в виду реальное определение или свойство субстанциального сущего, следовательно нечто, которое не существует или не могло бы существовать "в себе", а "есть" "в другом" или при [an] некоем другом (ens in alio), поэтому необходимо некое другое (субстанция) как его "носитель", которому присуще соответствующее определение. Грамматически акциденция предполагает "субъект", "о" котором, как его определение, она высказывается.
Такого рода суть (приведенные как примеры) количество (столь большой, столь тяжелый и т.п.), качество - как чувственные (цвет, тон, запах и т.д.), так и другие, духовно схватываемые свойства, пространственные и временные определения; сюда же относятся отношения между вещами, действие (actio) одного на другое и восприятие воздействия другого (passio). Это все суть содержания, не могущие существовать в себе, а предполагающие субстанциально "в себе" сущее, которому они присущи и о котором они могут высказываться.
Отношение акциденции к субстанции обозначается как ингеренция (от лат. inhaerere = быть привязанным, присущим, свойственным), вследствие чего акциденция часто определяется как нечто, "требующее субъекта ингеренции" (indiget subiecto inhaesionis). В отличие от этого субстанция есть то, что не только не требует субъекта ингеренции, но даже исключает таковой, а потому не может быть ни определением другого, ни высказыванием о другом. Вот почему субстанция есть сущее в первом и изначальном смысле, акциденция же - лишь в аналогическом, зависимом и производном от субстанции смысле.
3.3.3.2. Следует также обратить внимание на то, что реальная акциденция как определение субстанции, т.е. как обозначение остальных категорий, или "praedicamenta" (по сравнению с субстанцией), не то же самое, что логическая акциденция как одна из "praedicabilia". Таковыми в аристотелевской логике выступают genus, differentia, species, proprium et accidens. Это различение относится к способу, каковым содержание может высказываться о сущем: как специфическая конститутива, как сущностно-необходимое следствие (proprium) или как нечто, что может привходить или же нет (accidens). Последняя не совпадает с реальной (категориальной) акциденцией, которая может входить в специфическую конституцию или быть сущностно-свойственным proprium'ом, а не только "случайно" либо привходить, либо нет. Это важно для того, чтобы можно было рассматривать акциденцию (субстанции) не как нечто второстепенное. Не все равно, имеем ли мы способность мышления, свободного воления и нравственного поступка, осуществляем ли мы и каким образом мы осуществляем эти способности в актах. Есть все-таки свойства (способности и исполнения актов), принадлежащие к специфической конституции духовно-личностной жизни, однако не субстанциально существующие в самих себе, а свойственные субстанции; в этом смысле они суть акциденции.
3.3.4. Субстанциальная целостность
3.3.4.1. Двойственность субстанции и акциденции онтологически имеет огромное значение, так как она касается целостности сущего. С одной стороны, следует придерживаться того, что все, что вообще существует, есть или субстанциально (в себе) сущее или его дальнейшее определение (в другом). Это полная дизъюнкция (disiunctio completa), или-или, исключающая третье. Что бы ни "было", оно должно быть или субстанциально "в себе" или не в себе, т.е. "в другом". Это различение должно пониматься правильно.
Субстанция есть целое: реальная сущностная целостность или сущностный смысловой образ сущего. В основании давней дискуссии об атомарных носителях субстанциальности лежало недоразумение. Хотя оно восходит и к учению о монадах Лейбница, однако именно он вопреки Локку и в связи с аристотелевским учением о форме подчеркивал целостность субстанциального смыслового образа. Речь идет не о том, субстанции ли атомы или элементарные частицы (какого бы ни было вида), а о том, что целая вещь, тем более живое существо, образует субстанциально в себе существующий, сущностно определенный смысловой образ.
Однако к конкретной действительности некоей конечной субстанции необходимо принадлежит ее акциденциальное отображение [Auspragung]. Если (в абстрактном мыслительном опыте) отделить от субстанциальной вещи все акциденциальные определения, то не останется ничего, не останется даже субстанции. Отсюда ясно, что субстанция не исключительно лишь в себе существующее и в себе определенное нечто, а онтологический принцип со всеми присущими ему содержательными определениями, которые он на себе несет и объединяет в субстанциальное сущностное единство и в субстанциальную смысловую целостность. Она всегда и необходимо акциденциально определена, однако в этом способна также к изменению, но в такой мере, что во всем становлении и изменении своих (акциденциальных) определений (субстанциально) она остается такой же, каковой осуществляется и отображается в них.
Здесь уже обнаруживается действие, в котором мы можем усматривать основную акциденцию1. Все сущее есть действующее (опте ens est agens). Конечная субстанция должна акциденциально исполняться и осуществляться. Однако она не должна полагать это конкретное исполнение действия. На необходимости действия, но и на контингенции определенного действия, или, иными словами, на необходимости акциденциальной определенности, но на контингенции определенных акциденций основывается возможность изменения или, как говорили древние, движение (kinesis, motus) конечного субстанциально сущего. В связи с этим ниже остановимся на бытии и действии.
1 Это еще вопрос, не обусловлены ли взаимосвязью действия все другие акциденциальные определения, такие как количество и качество, тем более отношения и др. Это как будто напрашивается, однако здесь не может обсуждаться детальнее.
3.3.4.2. Прежде, однако, мы обратимся к центральному возражению против понятия субстанции, которое выдвигает эмпиризм. Оно было подготовлено Дж. Локком, но четко сформулировано прежде всего Д. Юмом и последовательно вытекает из принципиальных позиций эмпиристского мышления, стремящегося все познание свести к одним только чувственным впечатлениям.

<< Пред. стр. 2 (из 5) След. >>

Список литературы по разделу