<< Пред.           стр. 2 (из 4)           След. >>

Список литературы по разделу

  Реакционные националистические идеи немецких мыслителей, подобные доктрине Вальтера Дарре "Кровь" и "Почва", как и положения француза Жозефа Артура Гобино о неравенстве рас, были неприемлемы для русских консерваторов.
  Славяне, на которых возлагал огромные надежды Данилевский, для Леонтьева были слишком "проевропеенными" - проникнутыми либеральным духом Европы. Было бы более полезно тесное сотрудничество с азиатскими народами, сохранившими почитание иерархии, верность жестокой власти и самобытные религиозные традиции. Здесь Леонтьев расходился с Победоносцевым, стремившимся с помощью насилия русифицировать окраины империи. Даже такой критик русского консерватизма, как Уолтер Лакер, признал, что Леонтьев не был националистом и никогда не идеализировал славян. "Что такое племя без системы своих религиозных и государственных идей? За что его любить? За кровь? Но кровь ведь... ни у кого не чиста... И что такое чистая кровь? Бесплодие духовное! ... Любить племя за племя - натяжка и ложь. Другое дело, если племя родственное хоть в чем-нибудь согласно с нашими особыми идеями, с нашими коренными чувствами" 29. Государство должно строиться на принципах самодержавия и православия, а не по этническому признаку. В качестве примера приводилась Византия. Леонтьев подразумевал, что в случае ослабления государственности нация, сколь могущественной она не была, неизбежно начнет клониться к закату.
  Леонтьевский антинационализм вызывал и вызывает до сих пор самые противоречивые отзывы. В то время как одни, вслед за А.А. Киреевым, отлучали мыслителя от славянофильства, другие, вслед за соратником П.Б. Струве Г. Мейером, считали, что "...только один К. Леонтьев постигал у нас до глубины сущность имперской идеи, создавшей Россию", он один смог разглядеть как "завелась в российской нации червоточина славянофильства, зазвучала нелепая проповедь нашей самобытности в кавычках" 30. Леонтьев, несомненно, был более империалист, чем националист, и мыслил масштабными имперскими категориями, считая, что порой можно поступиться интересами нации во имя интересов государства. Отбросив славянофильский национализм, он дал имперской идее религиозно - философское обоснование.
  Победоносцев, хотя и не отвергал национализм как Леонтьев, не стремился ставить его во главу угла, подобно Данилевскому. Национализм Победоносцева носил религиозную окраску и использовался в политических целях.
  Тихомиров, хотя и был националистом, считал, что преобладание этнического подхода в государственной политике ускоряет процесс эгалитаризации общества и был в этом отношении согласен с Леонтьевым. "Нельзя не заметить поразительного сходства национальной узости иных наших патриотов, - писал он в статье "Что значит жить и думать по-русски?", - с той еврейской национальной психологией, которую обличали пророки. В узких порывах патриотизма и у нас понятие о вере ныне смешивается с понятием о племени, и русский народ представляется живущим верой только для самого себя, в эгоистической замкнутости" 31..
  Л.А. Тихомиров подробно проанализировал теорию государства и власти в своем труде "Монархическая государственность". Исходя в своей концепции из существования законов, одинаково действующих в природе и обществе ("законы кооперации или корпоративности"), Тихомиров в то же время оговаривал существование особого психологического источника, связанного с духовным источником, который невозможно было постичь разумом. Изучение этой высшей силы он относил не в область социологии, а в область философии.
  Идея государства была политической аксиомой для консерваторов, и Тихомиров подробно рассмотрел ее в "Монархической государственности", а также в книге "Единоличная власть как принцип государственного строения", предназначенной для широких масс. Оригинальность работы Тихомирова в том, что он попытался синтезировать религиозное и юридически правовое обоснование "монархической государственности". Он не стремился к чисто механическому повторению идей консервативных идеологов, хотя и привлекал для подтверждения своих мыслей многочисленные цитаты, начиная от работ таких древнегреческих мыслителей, "как Платон, Аристотель, которые анализировали идею государства, находя в ней даже высшую человеческую идею" 32, и заканчивая ссылками на славянофилов, К.Н. Леонтьева, М.Н. Каткова, Б.Н. Чичерина. Его книга, изданная в сложном для России 1905 году, хотя и имела ярко выраженную историко-правовую направленность, должна была не только ответить на текущие события, но и объяснить, что же такое русское самодержавие и каким образом можно использовать накопленный мировой историей опыт для выхода России из кризисного положения.
  Первая часть исследования посвящена теоретическому обоснованию монархической власти. Исходное положение о стремлении к организации в обществе и живой природе ("принцип кооперации или корпоративизма") имеет много общего с органической теорией, излагаемой Леонтьевым. Власть и принуждение для Тихомирова неотделимы от сущности человеческого общества. Здесь Тихомиров уже берет на вооружение высказывание Победоносцева о потребности человека к "исканию" над собой власти. По мнению Тихомирова, в государстве с разной степенью власти сосуществуют три формы государственности: монархия, олигархия и демократия. Ни одна из них не может возобладать, и создается идеальное равновесие, когда государство стабильно и прочно. Идеально, когда монарх опирается на олигархию, а в низовом звене, на уровне низшего самоуправления, действуют демократические принципы.
  Тихомиров пытался синтезировать славянофильский либерализм и сильную государственную власть. Рассмотрев во второй части Византию как историческую аналогию российской государственности, Тихомиров перешел непосредственно к истории России. Здесь особое внимание было уделено построению "правильных" отношений государства и церкви, когда обе эти константы дополняют друг друга. Вера не противопоставляется политике, а идеологическим принципом для монархической системы объявляется основанный на православии моральный принцип. Таким образом, воспользовавшись и "органической теорией", и юридическими экскурсами, и авторитетом отечественных традиционалистов, Тихомиров выдвигал на первый план наличие надгосударственной нравственно - религиозной идеи. Как и другие верующие консерваторы, он считал, что власть ответственна перед высшим судией - Богом.
  Для идеократического взгляда на государство характерна сакрализация многих явлений общественной жизни. Эта сакрализация отвергается материалистическим мировоззрением и поэтому основанные на религиозной традиции построения консерваторов легко поддаются критике с точки зрения рационалистов. Не случайно для опровержения политических взглядов консерваторов ставилась под сомнение их искренность во взглядах религиозных. Тогда можно было доказать, что все их высказывания об ответственности власти перед Богом, все их ссылки на Библию и святоотеческую литературу - ширма для маскировки их "реакционности" и "мракобесия". Не случайно современники, а затем уже и зарубежные исследователи (Мак-Мастер, Таден) противопоставляли религиозность славянофилов и теорию культурно - исторических типов Данилевского. Леонтьев так же был обвинен в неправославном мировоззрении. Ф.М. Достоевский прямо назвал его взгляды "немного" еретическими. Представители русской религиозной философии начала ХХ века (Бердяев, Булгаков, Франк) обвиняли Леонтьева в отступлении от христианских принципов. Православные священники (Агеев, Храповицкий) так же настороженно отнеслись к богословским рассуждениям Леонтьева. Впоследствии многие из критиков пересмотрели свое мнение.
  Если оценки религиозности Леонтьева претерпели определенные изменения, то искренность веры Победоносцева постоянно оспаривалась его оппонентами. Так, по мнению М.Н. Покровского, "для Победоносцева религия была средством сделать карьеру" 33.
  В неискренности был заподозрен и Тихомиров. Его подозревали в том, что своими выступлениями в защиту православия он стремился искупить "революционные грехи" прошлого. При этом подозрения исходили и из лагеря монархистов.
  Консерваторы-государственники не хотели исключать религиозную константу из своих построений. Эта константа венчала собой здание российской монархии, и достаточно было вынуть этот "кирпич", чтобы все здание начало разрушаться.
  Православное миропонимание являлось отличительной чертой отечественной консервативной мысли. При идентичности ряда положений русских и западных консерваторов отечественные мыслители были более настойчивы в своем религиозном подходе к общественно-политическим событиям. Это особенно хорошо видно на примере английского историка Арнольда Тойнби, чьи труды стоят в одном ряду с трудами Н.Я. Данилевского и О. Шпенглера. В отличие от них, Тойнби попытался примирить концепцию локальных цивилизаций с идеей всеобщего единства человеческой истории. Предлагаемый им проект религиозного экуменизма и культурологический плюрализм далеко отстоят от замкнутости культурно - исторических типов в концепциях Данилевского и Шпенглера.
  Хотя Тойнби и использовал в своих построениях биологические аналогии, он отвергает свойственный Леонтьеву фатализм, выразившийся в строго биологизаторском подходе, когда всякому организму отмерен определенный срок существования. Проект спасения "цивилизации западного христианства" путем "единения в духе" и приобщения к вселенской религии, предложенный Тойнби, для русских консерваторов был неприемлем как космополитическая и экуменистическая идея. Тойнби стремился к объединению, а русские и немецкие мыслители высоко ценили самобытность и особый путь развития. В данном случае Тойнби сближается с Ф.М. Достоевским, выразившим сходные мысли в "Пушкинской речи". Именно эти, сходные с предложениями Тойнби, идеи и подверглись критике со стороны К.Н. Леонтьева и К.П. Победоносцева.
  Русские и немецкие консерваторы были более эсхатологичны в своих суждениях. Исторический оптимизм Тойнби, его вера во "всемирную религию" - все это было непонятно для консерваторов, живших на рубеже XIX - ХХ веков. Гораздо более сближает их критическое отношение к вестернизации и нивелировке самобытных культур. Тойнби считал, что именно это представляет опасность для человечества и даже оправдывал авторитаризм российского государства, вызванный, по его мнению, давлением Запада. "Русские считают себя жертвой непрекращающейся агрессии Запада, и, пожалуй, в длительной исторической ретроспективе для такого взгляда есть больше оснований, чем нам бы хотелось", - писал он 34. Отказ России от "растворения" в мировом сообществе и создание ею в противоположность западному миру своего собственного "контрмира" - не есть, согласно Тойнби, что-то предосудительное. Этот взгляд разделял и Э. Таден, готовый даже простить Данилевскому провозглашенную им неизбежную войну России и Европы. Таден объяснял это необходимостью защиты независимости славянства перед лицом агрессивно настроенного Запада.
  К сожалению, большинство исследователей прошли мимо религиозной константы в рассуждении консерваторов или же попытались оценить ее материалистическими мерками. В то же время на Западе многие из отвергнутых современниками идей русских традиционалистов были восприняты и дополнены, после чего вернулись в Россию уже в связке с именами Ницше, Шпенглера, Тойнби и других мыслителей.
  Идеи консерваторов - государственников обогатили собой сокровищницу не только российской, но и мировой и, прежде всего, европейской мысли. Размышлявшая о негативных сторонах капитализма мыслящая Европа часто приходила к сходным с русскими философами выводам.
  К концу XIX в. в отечественном традиционалистском течении была предпринята попытка оформления и претворения в жизнь идеи сильной государственности с целью нейтрализации как буржуазно - капиталистической, так и революционно - социалистической альтернатив самодержавию. При этом взявшие на себя разработку новых теорий консерваторы-государственники стремились не только к сохранению "внешней оболочки" традиционной России, но и к сохранению внутренних религиозно - нравственных принципов. Без сохранения этих принципов, как во властных структурах, так и в "простом" народе, модернизация грозила болезненными "осложнениями". Консерваторы обращались одновременно и к правительству, и к общественному мнению, стремясь предложить свои альтернативы развития. В качестве ограничителя деспотизма власти выдвигался не парламент, а, прежде всего, религиозно-нравственные нормы. Власть "освящалась" высшей религиозной идеей, при этом религиозная подоплека должна была связать воедино реальную политику и мистическо-религиозную сущность истории России, в которую верили консерваторы.
  Выдвинувшие новые идеи Данилевский, Леонтьев, Победоносцев, Тихомиров, так или иначе, прошли через увлечение либеральными идеями. В пропаганде своих взглядов они сталкивались не только с критикой антисамодержавных кругов, но и с критикой умеренных либералов. Особенно важно отделить взгляды государственников от взглядов славянофилов, с которыми они имели разногласия, как в принципиальных, так и в частных вопросах.
  Происходившая в России модернизация, усиливающееся ожидание перемен и, наконец, политика контрреформ - все это порождало новые предложения о дальнейшем пути развития политической системы России. Время требовало доказательств того, что наиболее приемлемая с точки зрения государственников форма правления, монархия, действительно составляет идеал для России. Нужно было реагировать на усиливавшиеся антимонархические призывы. Защитив идею сильного государства, консерваторы должны были обратить особое внимание на обоснование и защиту от критики самого монархического принципа.
 2. Содержание монархического принципа и отличительные черты
 самодержавной монархии
  К концу XIX в. противники радикального переустройства России видели в самодержавии определенную гарантию от революционных потрясений. При этом либеральные идеологи хотели постепенного продвижения самодержавия от жесткой абсолютистской модели к конституционной монархии. Будучи по своим убеждениям западниками, они вместе с тем не стремились к слепому заимствованию западного опыта. В своих построениях они в той или иной степени учитывали исторические особенности формирования российской государственности, место и роль монархической власти, православной религии, специфическую ментальность русского народа и т.д.
  Однако, будучи рационалистами, либералы делали акцент не на сакральной сущности монархической власти и ее религиозном обосновании, а на переходной роли самодержавной формы правления, которая соответствует определенному этапу развития России и должна подвергнуться трансформации в новых общественно-социальных условиях. Иными словами, в отличие от последовательных консерваторов, для которых сохранение монархического принципа имело первостепенное значение, либералы делали акцент на его преходящей роли и были заинтересованы в нем, как в возможности мягкого эволюционного перехода к правовому государству. Проектам радикального революционного переустройства России, в том числе идее свержения самодержавия и замены его республиканским режимом либералы противопоставляли идею ограничения монархии, замены ее абсолютистской модели на конституционно - монархическую или же на конституционно - парламентарную формы правления. При этом до февраля 1917 г. определенная часть либералов вполне лояльно относилась к сохранению монархического принципа, хотя и в ограниченной форме. Разрабатывая свои проекты модернизации России, либералы вовсе не желали тотального уничтожения ее самобытности. Об отношении к такому разрушительному желанию либеральной интеллигенции, как к чему-то аномальному, говорит сборник "Вехи". Таким образом, затушевывая сакральную и религиозную сущность монархии, либералы, тем не менее, вовсе не были "ниспровергателями" трона 35.
  Славянофилы рассматривали монархическую власть в качестве гаранта от революционной ломки общества, однако, в отличие от либералов, они стремились обновить самодержавную систему не за счет включения в нее компонентов западной политической и философской мысли, а за счет обращения к древнерусским традициям. При этом на первый план у них выступала идея Земского собора или Земской думы. Наблюдая за происходящей модернизацией, славянофилы решили, что настал момент для внедрения в жизнь декларируемых ими принципов о единении царя с народом, создании "равновесия" между "землей" и государством в целях осуществления бесконфликтного и безреволюционного пути развития России. Происходящие процессы должны были "очистить" самодержавие от того, что славянофилы считали искажением его облика, которое было начато реформами Петра I. И если западники - либералы предлагали обратиться к европейскому опыту, как сделал это Петр I, то славянофилы искали образцы в более раннем периоде русской истории.
  Консерваторы-государственники отрицательно относились к слепому копированию западных политических систем. Однако они были более терпимы к действиям Петра I и не отвергали возможность использования западных технологий, достижений науки и культуры... В Петровской эпохе консерваторы усматривали не только атаку власти на национальную самобытность русского народа, но и положительный момент. В результате преобразований "весь народ был запряжен в государственное тягло", писал Данилевский, а недостатки реформ искупаются тем, что "преобразование, утвердив политическое могущество России, спасло главное условие народной жизни - политическую самостоятельность государства" 36.
  С точки зрения Леонтьева Петр был создателем "эстетики жизни", законодательно оформившим привилегированную роль дворянства в обществе, что, по его мнению, послужило залогом величия России. В свою очередь Л.А. Тихомиров, соглашаясь во многом со славянофилами, считал, что усиление государственно-политического могущества России перевешивает негативные стороны Петровских преобразований. Воззрениям Тихомирова на Петровские реформы присуща определенная двойственность, отмеченная в середине ХХ века монархическим публицистом и философом И.Л. Солоневичем в его работе "Народная монархия". С одной стороны, Тихомиров считал, что Петр I "делал в свое время именно то, что было нужно", и был прав "в своих насильственных мерах", с другой стороны, Петр I нанес сильный удар по церковной традиции, а сама монархия уцелела "только благодаря народу". Петр - государственник был понятен Тихомирову, но Петр, подрывающий господство церкви, для Тихомирова чужд.
  Славянофильская критика действий Петра I, в том числе и его церковной политики, означала косвенную критику современного им самодержавия. Особенно четко эта тенденция проявилась у И.С. Аксакова, по мнению которого самодержавие, начиная с Петра I, стало враждебным народу. К.Н. Леонтьев и К.П. Победоносцев верно выделяли в славянофильских исторических изысканиях критические антисамодержавные нотки.
  Н.Я. Данилевский и Л.А. Тихомиров более тяготели к славянофильским взглядам на монархическую форму правления, чем К.Н. Леонтьев и К.П. Победоносцев. Последние выступали как критики славянофильства, считая, что подобные взгляды на переустройство политической и государственной системы по допетровским образцам архаичны.
  Проблема адаптации самодержавной системы к происходящим в России модернизационным изменениям была только частью, хотя и немаловажной, проблемы глобальной модернизации традиционного российского общества. При этом стремление консерваторов - государственников к выработке собственной позиции, отличной от традиционного славянофильства и западничества, но имеющей некоторые признаки обеих этих концепций, вызывало недоумение в обществе, склонном к прямолинейной политической классификации. Зачастую славянофилы-традиционалисты, либералы и революционные радикалы трактовали взгляды консерваторов через призму своего субъективно - индивидуального миропонимания происходящих событий, ограничиваясь "навешиванием" ярлыка "реакционности" на того или иного консервативного мыслителя. Мало кто из критиков осознавал, что государственниками была предпринята попытка отказа от крайностей славянофильства и западничества с целью выработки новой доктрины, отвечающей потребностям времени и сохраняющей монархическую традицию.
  С местом самодержавия в российской истории и возможностью активного участия монархической власти в модернизационных процессах связывались реформы Александра II, под влиянием которых разрабатывали свои теории представители различных политических и философских направлений. Основной из этих реформ была отмена крепостного права.
  Официально - охранительная точка зрения сводилась к доказательству, что крепостное право помогло укреплению власти и государства. Когда же оно стало тормозить дальнейшее развитие, то Александр II отменил его. Размышления о "мудрых самодержцах", которые, чувствуя отрицательные моменты крепостного права, стремились к его отмене, неоднократно встречаются и в многочисленных юбилейных сборниках, выпущенных к 300-летию династии Романовых. Особо подчеркивалось, что Александр II отменил крепостное право "без всяких посторонних влияний", по доброй воле, желая блага и процветания своему народу.
  Н.Я. Данилевский отзывался об уже отмененном крепостном праве как о явлении, необходимом для устроения Руси на определенном историческом этапе. Он считал, что, пройдя сквозь вековое и необходимое воспитание крепостничеством, народ, научившись дисциплине и повиновению, созрел для "гражданской свободы".
  К.Н. Леонтьев считал мысли о гражданской свободе - остатками "европеизма" в рассуждениях Данилевского, но одобрял его оценку крепостного права. Сам он пошел гораздо дальше в своих суждениях. Поклонник "общинности и сословности", он противопоставлял крепостническую и реформаторскую эпохи, хотя открыто не критиковал, и не мог критиковать, действия Александра II. Оценивая 25-летие его царствования в статье "Варшавского дневника", Леонтьев писал, что все исходящее от Верховной Власти законно. Законно было закрепощение, законно и его уничтожение, раз это угодно Верховной Власти. Воля монарха священна во всех случаях. Всю свою критику Леонтьев обрушивал на либеральную интеллигенцию, которая оказалась недостойной данной правительством свободы.
  Для К.П. Победоносцева крепостное право также было вполне закономерным явлением, неизбежным на определенном витке исторического развития России, что и доказывалось в исследовании "Исторические очерки крепостного права в России". При этом подчеркивалось, что именно государь отменил крепостное право, когда необходимость в нем отпала. Таким образом, на первый план выступало не столько мнение народа, как у славянофилов, сколько роль самого самодержца.
  Славянофилы полагали, что самодержавная власть, стоящая над сословиями, должна прислушиваться к общественному мнению, а повиновение народа царю не исключает существования народного "суверенитета". Теория божественного происхождения царской власти отрицалась видными представителями славянофильства (А.С. Хомяковым, Ю.Ф. Самариным) и считалась "богохульством". И.С. Аксаков в трактате, посвященном теоретическим вопросам самодержавной власти, писал: "Самодержавие не есть религиозная истина или непреложный догмат веры... Отнявши у самодержавия навязанный ему религиозный ореол и сведя его к самому простому выражению - мы получим только одну из форм правления" 37. По его мнению, самодержавие "немыслимо без свободы мнения, без свободы слова, без свободы критики и обличения деяний правительственных" 38. Главным врагом славянофилов была бюрократия - "душительница" всевозможных свобод. Бюрократическая система связывалась с именем Петра I и считалась противоестественной для идеала русской государственности. В петровский период самодержавие вторглось в неподвластную ему сферу религии и частной жизни, пытаясь установить полный контроль за народной жизнью, и превратилось, по выражению славянофилов, в "уродство". Возникло полицейское государство. По словам К.С. Аксакова, "образовалось иго государства над Землею, и Русская земля стала как бы завоеванною, а государство завоевательным. Так русский монарх получил значение деспота, а свободно подданный народ значение раба-невольника в своей земле" 39.
  А.Л. Янов, проводя сравнение между позицией охранителей и славянофилов, отмечал, что деспотический стереотип государственной концепции шел от охранителей, а славянофилы были его противниками, хотя и не выступали против самодержавия 40. В проекте идеального славянофильского государства самодержавию отводилась вспомогательная роль - блюсти внешнюю безопасность и охранять свободы, в т.ч. и свободу слова. Большое значение придавалось нравственному ограничению самодержавия общественным мнением народа. Стремление оградить самодержца от влияния "гнилого" дворянства, а также бюрократии, было для славянофилов аналогично стремлению к построению правового государства. Ю.Ф. Самарин и А.И. Кошелев неоднократно высказывали мысль о необходимости ограничения самодержавия общественным мнением. Последний в письме А.И. Герцену от 30 августа 1859 г. писал: "Дайте времени: самодержавие возможно, пока нет другой силы, могущей его ограничить. Этой силы еще нет, ей надобно возникнуть, развиться и окрепнуть..." 41. Отсюда берет свое начало и идея Земского собора, горячо отстаиваемая славянофилами, отвергнутая государственниками и возрожденная Л.А. Тихомировым, попытавшимся увидеть исполнение славянофильской мечты в облике Государственной Думы.
  Славянофильская трактовка самодержавия была связана с трактовкой роли народа в истории. Народ считался даже единственным и постоянным действователем истории. Не случайно Н.М. Карамзин был раскритикован именно за то, что он поставил роль самодержца в русской истории выше роли народа. К.С. Аксаков писал в своей записке "О внутреннем состоянии России": "Не подлежит спору, что правительство существует для народа, а не народ для правительства" 42. Государство не должно посягать на народную свободу.
  Либеральные посылки славянофильской идеи о роли народа в истории, о непризнании, вопреки официальному курсу, божественности царской власти, постоянное акцентирование на необходимости общественных свобод - все это являлось для славянофилов непререкаемыми догмами.
  Н.Я. Данилевский еще оставался верен старым славянофильским догмам и принципам. Однако выдвинутая им теория привела к определенной корректировке взгляда на монархическую власть в России. Согласно теории культурно - исторических типов, каждому из них присущи специфические формы политического устройства. В книге "Россия и Европа" Данилевский неоднократно подчеркивал, что главное состоит не в том, какое политическое устройство самое идеальное, какое лучше, а какое хуже, а в том, какой политический строй наиболее приемлем данному конкретному народу.
  Важная роль в выборе формы правления отводилась социальным и геополитическим факторам. Само географическое и социально-политическое положение России было таково, что "отсюда вытекала необходимость напряженной государственно-политической деятельности, при возможно сильном, то есть самодержавном и единодержавном правлении, которое своею неограниченною волею направляло бы и устремляло частную деятельность к общим целям..." 43.
  Одной из главных идей Данилевского была идея создания всеславянского союза, и только самодержавие, по его мнению, могло претворить эту идею в жизнь. П.Н. Милюков даже считал, что в работе Данилевского "...вопросы внутренней политики совершенно стушевываются..." перед проектами разрешения восточного вопроса 44. Идея сильной монархической власти действительно связывалась с миссией объединения славян, но было бы ошибочно вслед за американским исследователем Р. Мак-Мастером повторять, что ключом к пониманию концепции Данилевского является "объединение его шизоидной доктрины" со всем, что имеет малейшее отношение к разрешению Восточного вопроса и созданию союза славян 45.
  Обосновывая самодержавно - монархический принцип, Данилевский ссылался на период Смутного времени, видя в нем идеальный пример, когда русский народ мог начать все "с чистого листа". Выбор самодержавной формы правления свидетельствовал, по мнению Данилевского, о том, что именно эта форма правления соответствует данному культурно - историческому типу. На возможность выбора в период Смуты ссылался и Л.А. Тихомиров, считавший, что именно из этого периода "народ вывел заключение не о какой-либо реформе, а о необходимости полного восстановления самодержавия" 46.
  Отталкиваясь от соответствия культурно - исторических типов определенным формам правления, Данилевский писал о невозможности перенесения формы правления одного типа на другой и невозможности распространения одной формы правления в качестве эталона на все государства мира. Западноевропейскому культурно-историческому типу наиболее подходит конституционный строй, который и был "выбран" в процессе ряда революций. России же "подошла" монархия. Менять формы правления так же бесперспективно, как заставлять "рыбу дышать легкими". В случае если политическая система не оправдывает себя, нужно не заниматься копированием чужой, неприемлемой системы, а развивать и совершенствовать свою собственную.
  Лежащая в основе того или иного культурно-исторического типа идея остается неизменной - политические формы, выработанные одним народом, годятся только для этого народа. Не нужно отрицать многообразие политических систем и искать идеальное устройство общества с целью распространения его на все государства. В России и Европе политические идеалы различны, и стремление привить европейскую политическую систему на русскую почву обречено на провал.
  Аналогичных взглядов придерживались и другие консервативные мыслители, в том числе К.Н. Леонтьев и Л.А. Тихомиров. Уже в середине ХХ века убежденный монархист И.А. Ильин, почти дословно повторяя Данилевского, писал о том, что "каждому народу причитается... своя, особая, индивидуальная государственная форма... соответствующая ему и только ему... Слепое заимствование и подражание нелепо, опасно и может стать гибельным" 47.
  Хотя Данилевский и считал, что русский народ готов принять и разумно использовать политическую и гражданскую свободу, он не стремился расширить рамки свободы до ограничения монархии. Из необходимости политической свободы у Данилевского вовсе не вытекала необходимость конституции, которую он считал в контексте России "мистификацией". Смешение в книге "Россия и Европа"; призывов к демократизации общества и отстаивание принципа незыблемости самодержавия породили определенное недовольство критиков. К.Н. Леонтьеву не нравилось наличие в книге "либерально - европейских ошибок", к которым, помимо призывов к демократизации, он относил славянолюбие Данилевского. П.Н. Милюков считал, что расширение политических и гражданских свобод невозможно без ограничения самодержавия и двойственность позиции Данилевского привела к тому, что "вопрос о форме государственности остается нерешенным" в книге 48.
  Сохранив стремление к политическим и гражданским свободам, веру в народную мудрость и миссию славянства, Данилевский иначе, чем славянофилы подошел к проблеме самодержавия. К концу жизни он был в определенной мере готов и к пересмотру некоторых положений книги "Россия и Европа" в еще более консервативном ключе, о чем говорят его поздние комментарии.
  Самодержец и монархическая форма правления приняли в работе Данилевского особые мистическо-религиозные черты, которые в соединении с органической теорией должны были свидетельствовать о прочности российского самодержавия.
  Данилевский считал особенностью русского государственного строя то, что "русский народ есть цельный организм, естественным образом, не посредством более или менее искусственного государственного механизма только, а по глубоко вкорененному народному пониманию сосредоточенный в его Государе, который вследствие этого есть живое осуществление политического самосознания и воли народной, так что мысль, чувство и воля его сообщаются всему народу процессом, подобным тому, как это совершается в личном самосознательном существе. Вот смысл и значение русского самодержавия, которое нельзя, поэтому считать формою правления в обыкновенном... смысле, по которому она есть нечто внешнее, могущее быть измененным без изменения сущности предмета... Оно, конечно, также форма, но только форма органическая, то есть такая, которая неразделима от сущности того, что ее на себе носит, которая составляет необходимое выражение и воплощение этой сущности. Такова форма всякого органического существа, от растения до человека. Посему и изменена или, в настоящем случае, ограничена такая форма быть не может. Это невозможно даже для самой самодержавной воли, которая, по существу своему, то есть по присущему народу политическому идеалу, никакому внешнему ограничению не подлежит, а есть воля свободная, то есть самоопределяющаяся" 49.
  Замечания Н.Я. Данилевского о взаимоотношении внутренней идеи и государственной формы были существенно дополнены К.Н. Леонтьевым. Как и Данилевский, он считал, что "государственная форма у каждой нации, у каждого общества своя; она в главной основе неизменна до гроба исторического, но меняется быстрее или медленнее в частностях, от начала до конца" 50. Выработка этой формы происходит в течение долгого времени, но после того, как эта форма становится ясной, после периода "цветущей сложности", любое посягательство с целью изменения этой формы наносит вред государству и способствует ускорению периода "вторичного упрощения", т.е. распаду государственно-политического организма. Для Леонтьева упадок государств был связан не только с непознаваемыми законами, но и с весьма конкретной деятельностью либеральных сил.
  До того момента, когда будет выработана государственная форма, правы все прогрессисты и ошибаются все охранители. Прогрессисты тогда ведут нацию и государство к цветению и росту, а охранители не верят в цветение и тормозят рост. После того как период "цветущей сложности" закончился и начался период "вторичного упрощения", все прогрессисты становятся пособниками разрушения государственного многообразия. Торжествуя на практике, они ведут государство к гибели. Охранители же становятся правы. Они "сколько могут, замедляют разложение, возвращая нацию, иногда и насильственно, к культу создавшей ее государственности" 51. До дня "цветения" лучше быть "парусом", а после этого момента - "якорем или тормозом". По мнению Леонтьева, рассвет российской государственности связан с монархической формой правления, которая подлежит охранению.
  Леонтьевское учение о форме во многом базируется на учении Аристотеля о материи и форме, где бытие представляет собой единство материи и формы. Леонтьев писал: "Форма есть деспотизм внутренней идеи, не дающий материи разбегаться" 52. При уничтожении ограничений, создаваемых этим естественным деспотизмом, явление гибнет. Для Леонтьева монархия, основанная на системе неравенства и ограничений, высшая общественная форма в истории.
  В отличие от Данилевского, Леонтьев понимал, что монархия, требующая "подчинения любви", уже неосуществима. Поэтому нужно действовать в рамках "спасительного страха". Это особый страх перед властью: "...страх добрый, честный и высокий, страх полурелигиозный, растворенный любовью, тот род страха, который ощущает... истинный русский при одном имени русского Царя" 53.
  Монархия получает особое сакрально-мистическое значение. Она связывается с религиозной идеей, без которой власть существовать не сможет. Только такую власть и такую веру можно любить. "На что нам Россия не самодержавная и не православная? ... Такой России служить или... подчиняться можно разве по нужде и дурному страху..." 54.
  Православие и самодержавие соединяет вместе приверженность византийской традиции. В отличие от Вл.С. Соловьева, Леонтьев видел в византизме не мертвый груз прошлого, а живую идею настоящего и будущего России. Византизм "окрасил" русское право там, где государство и религия соприкасались. Византизм "высворил" склонных к бунту славян, привив им уважение к иерархии. Византийские принципы впитали в себя национально-исторические и религиозные особенности русского народа. Только сильная монархическая власть может "прижать" государственным прессом отрицательные черты русского характера, а положительные черты обратить на пользу отечеству.
  Леонтьев считал, что весь мир живет благодаря удачной гармонии между свободной и стеснением. Это стеснение представляет добровольный отказ от части свободы во имя высших интересов государства. Схожая мысль высказывалась и Ю.Ф. Самариным, считавшим общину образцом подчинения личности коллективу не из боязни наказания, а по добровольному "движению души". Подобное соединение государственных и религиозно-нравственных принципов, во многом сходное с концепциями средневековых богословов, позволяло отождествить право и догму, закон и заповедь.
  Особенно остро столкновение религиозно - консервативного мировоззрения с социально - политическими изменениями, происходившими в России выражено в личности и взглядах К.П. Победоносцева. В этом человеке наблюдалась редкая, для того времени, цельность религиозной натуры. Его религиозность охватывала не только личную жизнь, но и проводимый им политический курс. Противники Победоносцева считали его религиозность показной. "Самодержавие - вот истинная религия Победоносцева, самодержец - ...вот его сотворенный кумир, его божество", - писал, А.В. Амфитеатров 55. Аналогичные выводы делали Л.З. Слонимский, Н.А. Бердяев и ряд других критиков Победоносцева. По их мнению, за религией у Победоносцева скрывалась откровенная проповедь самодержавного произвола.
  Однако сам Победоносцев не считал возможным рассмотрение теоретической сущности самодержавия в отрыве от религиозных принципов, следуя в русле размышлений других консерваторов - государственников. В этом он был более близок к Леонтьеву, оперировавшему цитатами из Св. Писания для обоснования самодержавной власти, чем к Л.А. Тихомирову, чья "Монархическая государственность" представляла в первую очередь историко-правовой, а не богословский трактат. В письме И.С. Аксакову от 23 июля - 4 августа 1874 г. Победоносцев выражал свое мнение о невозможности четкого теоретического оформления конструкции самодержавия в России, поскольку: "Есть предметы, которые, - может быть, до некоторого времени, - поддаются только непосредственному сознанию и ощущению, но не поддаются строгому логическому анализу, не терпят искусственной конструкции. Всякая форма дает им ложный вид..." 56.
  Победоносцев последовательно проводил в жизнь мысль, высказанную им в личных записях 21 ноября 1860 г.: "...в мире христианском всякая власть есть служение..." 57 Он не только сам расценивал собственную деятельность как служение, но и неоднократно внушал эту идею в письмах к наследнику Александру Александровичу. Самодержавная власть - это огромная личная ответственность монарха перед Богом. Это не "упоение" своим положением, а жертва, приносимая во имя отечества. Стремясь подготовить наследника к "служению", Победоносцев писал ему 12 октября 1876 г.: "Вся тайна русского порядка и преуспеяние - наверху, в лице верховной власти... Где вы себя распустите, там распустится и вся земля. Ваш труд всех подвинет на дело, ваше послабление и роскошь зальет всю землю послаблением и роскошью - вот что значит тот союз с землею, в котором вы родились и та власть, которая вам суждена от бога" 58.
  Аналогичные рассуждения содержатся и в обращении Победоносцева к великому князю Сергею Александровичу в день его совершеннолетия. "Где всякий из граждан, честных людей, не стесняет себя, как частный человек, там Вы обязаны себя ограничивать, потому что миллионы смотрят на Вас как на Великого Князя, и со всяким словом и делом Вашим связаны честь, достоинство и нравственная сила Императорского Дома" 59.
  Власть в консервативной традиции олицетворяет порядок и противостоит хаосу. Без "правящей руки" и "надзирающего глазу" ничего невозможно сделать. Государство должно воспитывать народ, как семья воспитывает ребенка, а монарх должен нести тяжелый крест "отца нации", исполняя свое "служение". Это выражение имело подлинный религиозный смысл, не случайно американский исследователь Р. Бирнс уделил пристальное внимание взглядам Победоносцева на семью, рассмотрев через призму этих взглядов победоносцевскую оценку государства. Хотя зарубежный исследователь и отверг уподобление государства семье, эта аналогия, включая восприятие монарха как "отца нации", вполне укладывается в мировоззренческую позицию Победоносцева. На "отца - монарха" возлагал он надежды в деле нравственного улучшения русского народа. Отсюда проистекала деятельность по созданию системы религиозного воспитания, через церковноприходские школы. Отсюда шло "ограждение" народа от "соблазнов" путем строгой цензуры и борьба с "сомнениями", путем преследования неправославных учений и сект. Не случайно некоторые современные исследователи считают, что патерналистское начало оказало огромное влияние на ход русской истории.
  Власть, сакральная по своей сущности, руководствуясь абсолютным нравственным законом (религиозными догматами), должна помогать народу, оберегая его от всевозможных "соблазнов". При этом, оказывая церкви поддержку в борьбе с противниками, государство не должно мешать развитию канонического православия 60.
  В.В. Розанов верно подметил стремление Победоносцева сделать все самому. Самому разрабатывать предписания, самому отдавать их и следить за выполнением. Значительная роль отводилась наличию во властных структурах активных проводников самодержавной политики. Победоносцев очень внимательно относился к расстановке на ключевых постах "своих" людей, тщательно подбирал "свою" команду. В то же время он понимал невозможность тотальной регламентации общественной жизни и допускал, как и Тихомиров, сочетание регламентированной жесткой государственной структуры и личной инициативы. Попытки пробудить инициативу, дать мотивы к духовному возрождению, особенно четко проявились в начальный период деятельности Победоносцева на посту обер-прокурора Святейшего Синода.
  Характерно, что Победоносцев, как и Данилевский, не считал монархию - эталоном для всех государств, времен и народов. Победоносцев, негативно оценивая перспективы парламентской системы в России, не распространял свою критику на страны "англосаксонского ареала", что было отмечено зарубежными исследователями. Образцом представительной демократии Победоносцев считал Англию, где эта государственная форма была исторически оправданной и имела твердую основу в традициях народа. Также отмечалось, что английская система, кроме королевской власти и аристократии, удачно "привилась" на почве Соединенных Штатов. Утверждая уникальность английских политико-государственных традиций для стран англосаксонского ареала, Победоносцев выступал против перенесения их на русскую почву, где господствуют свои традиции в политике. По его мнению парламентаризм мог успешно развиваться и в таких небольших государствах, Европы, как Бельгия и Голландия. Попытки же перенесения парламентских форм в Европу и на Балканы, Победоносцев считал неудачными. Особенно критически он оценивал стремление "привить" либеральные ценности во Франции, Италии, Испании, на Балканах, в Австро-Венгрии и в Латинской Америке. Например, в Испании, по его мнению, либерализм всегда неразрывно связан с мятежом, поскольку не имеет под собой твердой исторической почвы.
  В отличие от других консерваторов - государственников, Л.А. Тихомиров выдвигал на первый план не столько надюридическое (духовное), сколько правовое оформление монархического принципа. "Условия политической сознательности были в России за все 1000-летие ее существования крайне слабы...", - сетовал Тихомиров 61. Главную опасность для монархии он видел в том, до Петра I не существовало законодательных определений царской власти, а после Петра I все государственное право испытывало влияние европейской правовой системы, базировавшейся на обязательной эволюции монархии в сторону республиканской формы правления.
  В отличие от Победоносцева, отрицавшего возможность создания и оформления "конструкции самодержавия в России", Тихомиров пытался выработать такое правовое оформление монархической системы, которое доказало бы возможность эволюции монархии. Тезису о неизбежности смены монархической формы правления республиканской, в ходе идущих модернизационных процессов, противопоставлялся тезис о неантагонистичности происходящих изменений и монархической системы. Доказывалось, что монархия может вписаться в происходящие изменения и сделать эти изменения более плавными, облегчив болезненность трансформации отношений между государством и обществом. Не отвергая утверждение о монархе как помазаннике Божием, Тихомиров помещал монархический принцип в скрещение государственности, религии и нравственности, дополняя прежние консервативные разработки историко-юридическими обоснованиями своих взглядов.
  Большое внимание было уделено подробному анализу различий между монархической (самодержавной) властью, абсолютизмом и диктатурой. Это разграничение, связанное со славянофильской традицией, служило обособлению "чистого" принципа самодержавия от таких его трансформаций, как абсолютизм и диктатура.
  Славянофилы отождествляли абсолютизм с Европой и петровскими реформами. Абсолютизм был, по их мнению, "загрязнением" самодержавия. Вслед за братьями Аксаковыми, С.Ф. Шарапов называл абсолютизм "прогнившим, антирусским, антинародным", а Д.А. Хомяков доказывал, что выступления "крайних абсолютистов" расшатывают ряды приверженцев самодержавия.
  Для Тихомирова, как и для славянофилов, абсолютизм был выражением европейского духа, чуждым российским государственным традициям. В качестве разновидностей монархической власти Тихомиров выделял истинную монархию (самодержавие), деспотическую монархию (самовластие) и абсолютную монархию. По его мнению, только самодержавие является приемлемым для России, поскольку оно имеет обязательства перед народом, т. е. не деспотично, и опирается не только само на себя, т.е. не абсолютно. Укрепление монархической системы выражается в приближении ее к истинному самодержавному типу, а ослабление выражается в отходе от этого истинного типа к деспотизму или абсолютизму. Подобный отход опасен для монархии, поскольку приводит к искажению монархического идеала и замене монархии на другие формы верховной власти - аристократию или демократию. Особенно четко эти "искажения" проступают в переломные моменты, поэтому в свете происходящей модернизации российскому самодержавию грозит опасность, что общество не сумеет разглядеть за множеством "искажений" его подлинной сути и, разуверившись в монархической системе, станет искать альтернативные ей формы государственного устройства.
  В духе славянофилов Тихомиров возлагал вину за "искажения" на бюрократию. Именно бюрократия способствует искажению воли монарха. Упадок нравственных и религиозных идеалов, служивших сдерживающими факторами, привел к господству бюрократического слоя в жизни России. Это было одним из порождений абсолютизма, опиравшегося на господство учреждений и культивировавшего власть не ради высшего идеократического идеала, а ради нее самой.
  При "чистом" самодержавном правлении монарх поддерживает и укрепляет не только свою личную власть (это делает и диктатор), но и стоящий над ним нравственный идеал. Через этот идеал и осуществляется связь монарха с нацией. Отвернувшаяся от этого идеала монархия, или же монархия, сохранившая только внешне - показное уважение к этому идеалу, неизбежно обречена на крушение, или переход в "чистую деспотию", когда высшими интересами оправдывается любая негативная деятельность правящей верхушки. Так, согласно Тихомирову, и произошло с абсолютистскими монархиями Европы. Отождествление личности правителя и государства, зависимость одного от другого, свойственно и для восточного самовластия, имеющего сходные черты с абсолютизмом. Здесь, в отличие от К.Н. Леонтьева, считавшего восточную иерархическую структуру сходной со структурой российского государства, Тихомиров одинаково обособлял самодержавный идеал России и от Европейского и от Азиатского идеалов. Тихомирова смущало, что в атрибуты власти на Востоке далеко не всегда включается нравственный элемент, а поступаться нравственностью во имя политической выгоды он не хотел. "Истинная монархическая - самодержавная идея нашла себе место в Византии и в России..." 62. В этом положении Тихомиров повторял Леонтьева.
  Тихомиров считал, что в России монархический идеал подвергся деформации, и поэтому "наши ученые - государственники, когда переходят на почву объяснения самодержавия, то в лучшем случае - повторяют суждения публицистики", а в худшем смешивают самодержавие и абсолютизм 63. Так, например, Б.Н. Чичерин относит к "слабостям" монархической формы правления то, что нужно отнести к "слабостям" абсолютизма (безграничная власть, предпочтение внешнего могущества и парадного блеска внутреннему содержанию, отсутствие инициативы, произвол и т.д.). Тихомиров не отрицал, что подобные явления проникли в государственную систему России, но считал, что от них можно избавиться. Тогда абсолютизм превратится в "настоящий монархизм", без искажений. В противном случае монархию в России постигнет судьба европейских монархий и модернизация не обновит, а погубит существующий строй.
  Разграничение монархии и диктатуры было свойственно еще Н.Я. Данилевскому и К.Н. Леонтьеву. Резкость суждений последнего порождала у критиков мысль о прославлении именно диктаторского режима и о "маскировке" диктатуры религиозно - монархической фразеологией. Поиск Леонтьевым общих компонентов в государственных системах России и Востока, его симпатии к католической церкви и непримиримая антилиберальная позиция - все это настораживало образованное общество. Даже наиболее чуткий к леонтьевским идеям В.В. Розанов считал, что если бы Леонтьев получил власть, то "залил бы Европу огнями и кровью в чудовищном повороте политики", воплощая в жизнь свои диктаторские грезы 64.
  Чем же, по мнению государственников, отличалась диктатура от сильной монархической власти? Затрагивая этот вопрос, нужно еще раз обратить внимание на религиозное обоснование консерваторами монархической власти. Предоставив монарху всю полноту прав, они в то же время проводили мысль о невмешательстве государственной власти в "область духа, область веры". Еще славянофилы считали, что верность вере в народе перевесит верность власти, отступившей от догматов веры. Не случайны славянофильские симпатии к старообрядцам, с которыми перекликается и мнение Леонтьева: "Староверы русские очень полезный элемент в государстве нашем... мы считаем староверчество одним из самых спасительных, прочных тормозов нашего прогресса" 65. Религия в жизни общества подобна, по Леонтьеву, сердцу в жизни живого организма, и народ уважает только ту власть, которая опирается на религиозные догматы. Данилевский считал, что русский народ способен пойти против власти, если, если она посягнет на "внутреннюю сокровищницу духа", как уже произошло в период раскола. Именно отсутствие религиозного фактора отличает монархию от диктатуры. Только осененный религиозной идеей консерватизм имеет право требовать подчинения. "Консерватизм чисто экономический, так сказать, лишенный религиозного оправдания, в нравственной немощи своей, может отвечать на требования анархистов только одним насилием, картечью и штыков... Для нас одинаково чужды... и свирепый коммунар... и неверующий охранитель капитала, республиканец-лавочник, одинаково враждебный, и Церкви своей, и монарху, и народу" 66.
  Консерваторы вовсе не хотели подчинения религиозных принципов утилитарным целям, как это бывает при диктатуре. Они хотели поднять государственные принципы и цели до религиозной высоты, освятить их религиозной нравственностью. Диктатура же если не использует религию себе на пользу, стремится, по замечанию И.А. Ильина, избавиться от нее как от конкурента. Между диктатором и церковью идет борьба за влияние на массы, что показала история ХХ в.
  Победоносцев также стремился к построению здания государственности на прочном религиозном фундаменте, считая, что государство "в вопросах верования народного" должно проявлять крайнюю осмотрительность, чтобы не причинить вред, вмешавшись в вопросы, к которым "не допускает прикасаться самосознание массы народной" 67. Это, однако, не касалось многочисленных отклонений от православной догматики, которые должны были решительно и жестко пресекаться.
  Тихомиров, подробно проанализировав проблему монархии и диктатуры, так же пришел к выводу, что верховная власть идеократична, т.е. находится под давлением своего идеала и сильна до тех пор, пока совпадает с этим идеалом. Диктатура прикрывается религией и "высокими" словами. "Диктатура обладает огромными полномочиями, но все-таки это есть власть делегированная, власть народа или аристократии, лишь переданная одному лицу... Цезаризм имеет внешность монархии, но по существу представляет лишь сосредоточение в одном лице всех властей народа. Это - бессрочная или даже увековеченная диктатура, представляющая, однако, все-таки верховную власть народа", а монархия - это "единоличная власть, сама получившая значение верховной" 68. Следовательно, сила именно монархической власти не в том, что она избирается и делегируется, а в наличии над ней высшего религиозного идеала.
  В связи с этим Тихомиров одобрительно цитировал слова М.Н. Каткова о том, что русские подданные имеют нечто большее, чем политические права, а именно - политические обязанности. Каждый подданный обязан заботиться о пользе государства и, укрепляя самодержавную власть, служить этим самым стоящему над ней религиозному принципу. Таким образом, верховная власть призывает к повиновению не ради самой себя, а ради высшего религиозно-нравственного идеала, которому она сама также подчинена. Диктатура же ставит на первое место именно культ власти, используя религию в политических целях.
  Как и Победоносцев, Тихомиров считал, что при монархии в качестве служебной (но не основной) силы сочетаются элементы аристократии (доверие к элите) и демократии (доверие к народной силе, местное самоуправление, община). Слабые в отдельности аристократия и демократия объединяются в служении монархии и через нее - служении высшему религиозному идеалу.
  Религиозное мировоззрение не позволяло оправдывать власть диктатора. Диктатура может сыграть позитивную функцию на определенном историческом этапе, но только при монархической форме правления происходит не просто сдерживание негативных начал, но и совершенствование начал позитивных. Диктатура не может быть долговечной и служить развитию государства.
  Консерваторы понимали, что власть может попасть в руки человека, склонного к диктатуре и при монархической форме правления. По мнению Данилевского и Леонтьева, претендента на престол должны были с рождения окружать государственно-мыслящие советники. Роль такого советника, на практике, пытался исполнить К.П. Победоносцев. Полной же гарантии не существует. Воспитанный советниками наследник может умереть и на его место придет другой, неподготовленный к царствованию. В таком случае важна не столько личность монарха, сколько сама идея монархии. Тихомиров относил отождествление личности монарха и политического курса страны к "искажениям" самодержавия, считая, что такое явление свойственно только абсолютизму, а в России: "Монарх стоит вне частных интересов, для него все классы, сословия, партии совершенно одинаковы, он в отношении народа есть не личность, а идея" 69. Судьба страны не должна зависеть только от одних способностей носителя верховной власти, поскольку способности "есть дело случайности". Если будущий глава государства не готов к столь важному предназначению, он остается как символ, сохраняя легитимность, а основное бремя управления несут профессионалы. Чтобы эту систему не спутали с бюрократией, управляющей от имени царя, Тихомиров оговаривался, что профессионалы - это не бюрократы, а не готовый к исполнению своих обязанностей монарх вовсе не заложник бюрократической системы. Правда, в реальной жизни, зачастую, именно бюрократы оттесняли профессионалов, опровергая все прогнозы Тихомирова.
  Консерваторы считали, что власть должна сама подчиняться издаваемым ею законам. Монарх, нарушающий свои же законы, теряет право на власть. Эта мысль, впоследствии подхваченная И.А. Ильиным, встречается еще у Августина Блаженного и Фомы Аквинского. Власть в лице монарха может пойти на жесткие меры только в случае угрозы существованию государства, но это может быть оправдано только при наличии ясных и определенных целей, которые принимались бы и были одобрены большей частью общества. Так насилие по отношению к разрушителям монархической системы может быть оправдано и поддержано.
  Отмечавший склонность русского народа либо к монархии, либо к анархии, Тихомиров считал, что власть вынуждена балансировать между охранением и реформами, между "сдерживанием" и свободой. Поэтому насилие не должно исключаться из государственной политики, оно должно только ограничиваться определенными нравственно - религиозными и правовыми рамками.
  Только монархическая система могла, по мнению консерваторов - государственников, помочь обществу сохранить равновесие, избавив его от крайностей диктатуры и анархии и, проведя его через период модернизации, укрепить традиционные константы российской государственности. Эта система, осененная религиозным идеалом, должна была служить залогом грядущего величия российской государственности, знаменуя собой особый путь развития России.
  3. Иерархический принцип в концепции консерваторов
  Иерархия земная, как отражение иерархии небесной, являлась одним из стержневых принципов в системе государственной власти, как понимали ее монархисты, убежденные в изначальном и глубинном неравенстве людей. Большинство их политических оппонентов исходили из принципов признания воли большинства в качестве источника власти и равноправия граждан в государстве. Критикуя принцип неравенства и строгой иерархии, они опускали религиозный компонент, сводя все консервативные разработки по данному вопросу к оправданию привилегий дворянства, отрицанию классовой борьбы и т.д. В то же время далеко не случайно, что наиболее последовательным защитником принципа иерархического строения государства был К.Н. Леонтьев - сторонник догматического православия и противник идеи "всеобщего спасения", проповедуемой Ф.М. Достоевским и Вл.С. Соловьевым.
  Принцип иерархии не обязательно является признаком только православного мировоззрения. Этот принцип может существовать и в авторитарных государствах, где господствует атеистическая идеология. Один из убежденных сторонников неравенства, итальянский философ Юлиус Эвола видел спасение в "языческом империализме". Защита монархии, элитарности, иерархичности и естественного неравенства провозглашалась отечественными консерваторами с упором на православную догматику, где "ученик не выше учителя", а две "лепты вдовицы" значат больше лицемерных пожертвований богатых олигархов. По мнению Леонтьева, "...христианство... ничего не имеет против новых случаев неравенства..." 70. При этом земная иерархия, даже будучи несовершенной, "по личным немощам своим", остается отражением небесной иерархии, и как "помазанник Божий" эту иерархическую пирамиду на земле венчает монарх.
  Иерархия как признак "культурного цветения" и сильной государственности, противостоит эгалитарно - демократическим концепциям. Самодержец является верховным арбитром над всеми сословиями, поддерживая равновесие между ними. Государство не может строиться только на основе любви и согласия. Насилие нельзя вывести за скобки человеческой истории, но четкая иерархическая система может ослабить это насилие, распределив его на все слои в обществе. При этом подобная система превращается не в аппарат подавления свободы, а в регулятор требований, предъявляемых к каждому члену общества в зависимости от его положения. В таком случае, чем выше положение человека, тем выше его ответственность. Ответственность не только чисто служебная, но и нравственная. Самая большая ответственность, таким образом, ложится на монарха, берущего на себя "бремя власти". Такая система, провозглашающая иерархию всех сфер человеческой жизни и творчества метафизическим законом существования человека, выглядит глубоко порочной с точки зрения как демократических, так и социалистических идеологов 71. Но сами консерваторы ни либералами, ни социалистами не были. Они мыслили религиозно. Защиту дворянства и элитарности, симпатию к армии, отношение к бюрократии, оценку народа - все это они основывали не на личной выгоде и личной карьере, а на принципах той религии и того мировоззрения, которое исповедовали. Далеко не всегда защитниками монархии и неравенства были люди, имевшие от этой защиты личную выгоду. Поэтому при рассмотрении данной проблемы нужно исходить из искреннего убеждения консерваторов - в том, что неравенство является нормальным состоянием человечества.
  Наиболее четко приверженность иерархии была выражена в мировоззрении К.Н. Леонтьева. Идея неравенства была для него не только религиозной и политической, но и биологической (не путать с антропологической), эстетической, моральной. В отстаивании этой идеи он ссылался не только на Евангелие и религиозных авторитетов, подобно Игнатию Богоносцу, но и на Э. Ренана и Платона. Увлеченный идеей, Леонтьев готов был использовать разные источники, ставя рядом с Писанием цитаты Ренана. В отличие от критикуемых им славянофилов, Леонтьев уделял большое значение роли дворянства как особой элиты в российской истории. Законодательное оформление привилегированной роли дворянства было для него одной из главных заслуг Петра I. Именно с Петра I начинается четкое расслоение общества, критерием которого служит не столько происхождение, сколько польза, приносимая отечеству, каждой конкретной личностью. Следующим этапом стало правление Екатерины II, когда дворянство еще больше укрепило свои позиции и свою обособленность. Самодержавие и сословная организация общества неразрывно связаны. В своей работе "Славянофильство теории и славянофильство жизни" Леонтьев резко критиковал славянофилов за разрушение дворянской опоры трона и идеологический подрыв "боковых опор" здания долговечного монархизма. Выступая за элитарность, за дворянство и иерархию, Леонтьев отбрасывал принципы "чистого" славянофильства. По его мнению, славянофилы, в отличие от притеснявшего их Николая I, изначально не понимали, что: "Сословный строй в десять раз прочнее бессословного. При существовании крепких и самоуверенных высших сословий, привычных к власти и не тяготящихся ею, - государства живут дольше" 72.
  О необходимости создания и подготовки слоя "служилых людей", которые брали бы на себя ответственность за управление страной, высказывался еще Данилевский, который считал, что разделение на тех, кто несет "бремя власти" и тех, кто не занимается политикой (основная масса) - закономерно.
  По мнению Леонтьева, нужно действовать не против привилегий, которые имеет элита, а против движения к всеобщему уравнению. Не отрицая недостатков правления Николая I, Леонтьев замечал: "Вред застоя переродился в пагубу излишнего движения" 73.
  В письме от 12 мая 1888 г. Леонтьев писал, А.А. Александрову о приверженцах славянофильской идеологии: "Все они, от Киреевского до Данилевского (включительно), до Бестужева, до А.А. Киреева, Шарапова и т.д. более или менее либералы, все - более или менее против сословности в России, например. Но... сам Государь за сословия, за новые формы привилегий и неравенства... Сословия суть признак силы и необходимое условие культурного цветения" 74.
  Аристократия - это носительница исторических преданий, хранительница "идеи благородства, идеи чести". С другой стороны, Леонтьев не мог отрицать тот факт, что дворянство все больше проникалось европейскими идеями и становилось в умеренную оппозицию власти. Упадок правящей элиты, в особенности дворянства, должен был повлечь за собой активизацию нарождающейся буржуазии, которая стремилась к власти. В этом прогнозе Леонтьев руководствовался аналогичными процессами, произошедшими в Европе в период буржуазных революций. Именно европеизированная интеллигенция, в том числе и выходцы из дворянских кругов, выполняет в России ту роль, которую в Европе выполняли просветители, подготовившие идеологическое обоснование буржуазных революций. Начавшаяся капитализация заставила Леонтьева писать не просто о русском народе, а о дворянстве, чиновничестве, интеллигенции, крестьянстве. Само время заставило Леонтьев описывать не "русский народ" в целом, а разделить его на сословия. При этом в качестве беспрекословного авторитета над сословиями выступал монарх и, даже, почитаемое Леонтьевым дворянство, народ чтил только как сословие "царских слуг", а не само по себе.
  Это было отмечено и Данилевским, считавшим, что в России не было борьбы монарха и сословий, а монархия, правящая элита и народ составляли одно целое. Однако если Данилевский считал, что с Петра I начинается распад этого целого из-за "европейничанья" верхов, то Леонтьев, наоборот, был более терпимым к петровским преобразованиям. Роковые для России изменения он, как и Победоносцев, относил к периоду правления Александра II. Современники Леонтьева отмечали, что в его взглядах первичным был принцип иерархии, в усилении которой он видел один из источников государственной мощи. Сам Леонтьев писал И. Фуделю 1 июня 1890 г.: "Стремление... поддержать сословия или восстановить, есть ничто иное, как одно из частных приложений моей теории триединого процесса (с[18]61 года уравнительное смешение с [18]81 реакция против этого смешения)" 75. Леонтьевская апология иерархии, сословности, неравенства - все это, так раздражавшее его комментаторов, имело более глубокие религиозно - философские, и даже естествоведческие корни, чем представлялось критикам. Группы и слои неуничтожимы - они только перерождаются и даже при социализме невозможно достичь желаемого равенства. В этом Леонтьев предвосхитил более поздние прогнозы Л.А. Тихомирова о грядущем социалистическом неравенстве.
  П.Б. Струве четко подметил, что идеалом государства, по Леонтьеву, была империя, основанная на иерархии: "Понимание государства сочетается у Леонтьева с чрезвычайно острым... до метафизичски-мистической напряженности возвышающимся ощущением неравенства сил и экономии природы и истории. Природа построена иерархически, история творится с бесконечным множеством неравных во всех отношениях сил. Необходимо сознательное и покорное принятие этой расчлененности и этого неравенства" 76.
  Мало кто мог, подобно Струве, увидеть внутренний подтекст леонтьевской защиты неравенства. Так, М.Н. Покровский просто выводил в своей биографической заметке о Леонтьеве всю его защиту неравенства из приверженности крепостной деревне, с которой были связаны "самые дорогие и светлые воспоминания". Так все религиозно - философские построения сводились к защите бывшим "крепостником" потерянных в результате отмены крепостного права привилегий.
  Для самого Леонтьева апология иерархического устройства жизни значила гораздо больше, чем просто защита положения дворянства и его привилегий. Он защищал сам принцип разнообразия и неравенства перед лицом всеобщего уравнения. Или "цветущая сложность" и иерархия или "вторичное упрощение" и уравнение всех - другой дилеммы для него не было. Убежденный поклонник философии Ницше, О. Шпенглер так же писал об опасности разрушения иерархии: "...такова... тенденция нигилизма: никто и не думает о том, чтобы воспитать массу до настоящей культуры... Напротив: само строение общества должно быть выровнено до уровня черни" 77. При всех личных симпатиях и антипатиях в области политической жизни сторонники иерархического подхода видели в неравенстве скрепу существующего миропорядка. Ломка этого миропорядка не могла быть безболезненной, и консерваторы спасали не столько свои личные привилегии и свое положение, сколько само общество, не замечавшее их предупреждений.
  К.П. Победоносцев так же обосновывал идею элиты. При этом он по своему симпатизировал "простому" народу, считая, что крестьянин может быть умнее и опытнее в конкретных жизненных вопросах, поскольку он "вырос и образовался в природе, а только повинуясь природе можно овладеть ею..." 78.
  Воспитание правящей элиты и тщательная подготовка правительственной "команды" должны были укрепить трон, ослабив влияние господствующей, но идеологически ненадежной бюрократии, и стремящейся к уравнению в политических правах буржуазии.
  В работе "Власть и начальство" Победоносцев акцентировал внимание на том, что твердая власть возможна только при существовании школы, воспитывающей новых деятелей на опыте старых. Такая преемственность приводила бы к тому, что человек, прошедший "школу служебного долга", умел бы приказывать подчиняясь. Лишние знания только затрудняют жизнь "простым людям". Обосновывая иерархическое подчинение религиозными догмами, Победоносцев, подобно богословам средневековья, был искренне уверен в том, что каждая личность должна рассматриваться в рамках тех обязанностей, которые влекло за собой ее положение на иерархической лестнице. Эти убеждения накладывали отпечаток на всю деятельность Победоносцева, в том числе и в области образования.
  "Стремление к всеобщему просвещению" было, с точки зрения Победоносцева, пагубно для детей, т.к. отделяло школу от реальной жизни. Детям нужны конкретные знания и умения, человек не должен отрываться от своей среды и отравлять себя "мечтаниями суеты и тщеславия". Каждый должен занимать свое место, знать свое дело и этому должна послужить профессионализация начальной школы. При этом учащиеся обязательно должны усвоить такие принципы, как любовь к родине, уважение и почитание Церкви, трепетное отношение к семье. Родина, Самодержец, Церковь, Семья - основные столпы нравственности. Нравственное состояние человека не зависит от умственного образования. Сельская школа как бы уже заранее предопределяла, что крестьянские дети останутся хранителями крестьянского уклада и не будут претендовать на передвижение в иной социальный статус. "Политика правительства строилась на сохранении сословности в системе народного образования и не допускала замены сословной школы классовой" 79. В этом отношении система образования служила целям укрепления сословности и иерархии, "отсеивая" представителей низших слоев, ориентируя их на осознание своей социальной ниши, которую они должны занять.
  Мистическая предопределенность места каждого индивида в социально-общественной иерархии связывалась с определенной долей ответственности. Обладавший высшей властью монарх нес соответственно и самое тяжелое бремя власти. Власть для него была не самоцелью, а огромной ответственностью перед Богом, законом и народом. Таким образом, главный носитель власти, согласно религиозной трактовке его положения, был самым несвободным человеком в государстве.
  Для себя Победоносцев определил свою деятельность как бремя: "та же поденная работа, без возбуждения - ломать и возить какие-то камни на постройку какого-то здания" 80. Таким образом, в мировоззрении консерваторов - государственников прочно связывалось право, религия и иерархия. Высокое понимание сущности власти, иерархии и дисциплины проистекало из религиозного начала и освящалось им.
  Л.А. Тихомиров, понимая ценность религиозной основы, тем не менее, видел необходимость соединения религиозного чувства и "политического разума". Он, как и другие консерваторы - государственники, видел залог развития России в расслоении нации, когда каждый из слоев по-своему служит общим интересам. При этом классовые и сословные интересы находятся в прямой зависимости от интересов государства. Это касалось и национального разделения, когда оживленная национальная жизнь не ослабляет, а укрепляет государство. В этом вопросе Тихомиров был согласен с Леонтьевым. Национальные слои, по Тихомирову, могут преобразовываться в сословия (например, казаки) и использоваться на государственной службе. Вся иерархия обращена на службу государству, а вместо сословных противоречий на первый план выходит общность высших государственных интересов.
  Как убежденный государственник, Тихомиров выводит проведенное Петром I обособление дворянства из высших интересов укрепления всей монархической системы и с одобрением цитирует Б.Н. Чичерина: "Сословный порядок составляет естественную принадлежность неограниченной монархии, где отдельные интересы имеют каждый свою организацию, и надо всеми возвышается объединяющая их власть" 81. Именно эта власть обязана регулировать сословные отношения, в противном же случае Тихомиров видит две опасности для государства:
  1. Может произойти разделение на замкнутые касты, когда каждое сословие ставит личные интересы выше государственных и борется за привилегии с другими сословиями.
  2. В случае осуществления на практике социалистической концепции все граждане оказываются подчиненными "новому сословию" - руководящему слою бюрократической номенклатуры. Это правящее "сословие" стало бы диктовать свои условия всему остальному обществу.
  Таким образом, отвергая классовую борьбу, Тихомиров предлагал компромисс, выдвигая идеи, бытовавшие на Западе под именем "солидаризма" и "корпоративизма", что впоследствии позволило некоторым эмигрантским публицистам охарактеризовать мыслителя, как "отца русского фашизма" 82. При всей притянутости подобной оценки, можно отметить, что поиски классового компромисса были в действительности более характерны для западной системы воззрений, и взгляды Тихомирова-монархиста несли на себе определенный отпечаток его прошлой революционной деятельности и знакомства с западными социалистическими концепциями.
  В дальнейшем идея сословности была подробно рассмотрена И.А. Ильиным, который выделил два типа мировоззрения: ранговое и эгалитарное. Сторонники эгалитарного подхода (люди равенства) считают, что в людях "существенно сходное и одинаковое, тогда как различное, особенное и своеобразное (тем более превосходное) - несущественно" 83. Сторонники рангового подхода (люди неравенства) считают, что справедливость требует неравного подхода друг к другу, поскольку уравнивание всегда происходит по заниженному уровню.
  Существует также ранг "духовного превосходства" и ранг "человеческого полномочия". Эти два ранга могут не совпадать между собой, и государство для своего блага должно стремиться к тому, чтобы занимаемое человеком положение на иерархической лестнице совпадало с его рангом "духовного превосходства". Тогда это положение ощущается человеком как "служение", а не как площадка для карьеры. Если же в государстве происходит неудачный ранговый отбор, то в скором времени в высших эшелонах власти сосредоточиваются люди с "мнимым рангом", чья деятельность вызывает у основной массы желание изменить положение путем смены правительства.
  Особенно опасен подрыв дисциплины и субординации за счет несправедливого распределения "государственных повинностей" и привилегий: "Привилегии должны быть предметно обоснованы. Необходимо умение верно, жизненно и творчески распределять ранг. Ибо непредметные привилегии компроментируют начало справедливого неравенства и пробуждают в душах склонность не к справедливости, которую Платон называл "распределяющей", а к несправедливому, непредметному уравнению всех во всем" 84.
  Таким образом, "люди неравенства" консерваторы - государственники выступали за сохранение сословной иерархии не столько из-за личной принадлежности к определенному сословию, сколько из-за приверженности определенным религиозно - политическим идеалам, в которых не было места всеобщему уравниванию. Апология иерархии включала в себя целый комплекс идей: православное мировоззрение, монархические убеждения, аристократизм, неприятие либерализма и социализма, предпочтение сложности и разнообразности общественного организма его упрощению, оправдание насилия в истории, защиту обоснованных привилегий, восприятие власти как "служения" и постоянного подчинения своих желаний высшим интересам.
 Из последнего утверждения вытекало трепетное отношение к армии, когда "воины меча" ставились в один ряд с "воинами духа" - священниками. Именно в духовенстве и армии наиболее четко выразился принцип иерархии, когда каждый, подчиняя других, подчинялся сам. Это подчинение было, с одной стороны, принудительно обусловлено самой сущностью военной и духовной организаций, а с другой - носило добровольный характер смирения во имя высших целей. Механическое повиновение сочеталось с идейным повиновением и взаимно дополняло его. В письме А.А. Александрову от 7 мая 1890 г. Леонтьев писал: "Организация значит - принуждение, значит - благоустроенный деспотизм, значит - узаконение хронического, постоянного, искусно и мудро распределяемого насилия над личной волей граждан" 85. Там же, где утрачивается одинаково и воля, подчиняющая себе людей, и умение подчиняться с любовью и страхом, не стыдясь последнего, там начинается распад вековых иерархических структур, там уже не будет ни государственной мощи, "ни жизни долгой".
  Консерваторы предполагали сочетание в управлении как аристократических, так и демократических принципов. В этом отношении наиболее близкой к славянофильской традиции была критика Л.А. Тихомировым бюрократии. Он считал, что растущая бюрократизация управления основывается на системе монополии власти, когда монополист, уже захвативший определенное место блокирует действия других людей, как возможных конкурентов. Именно бюрократия мешает выдвижению способных людей, подменяет собой власть монарха, извращает все полезные начинания.
  В глазах простого народа чиновник предстает как далеко не лучшее олицетворение царской власти. Выход из этой ситуации Тихомиров видел в расширении общественного управления, когда здоровая конкуренция общественных и бюрократических элементов способствует оживлению государственного управления. Здесь Тихомиров отклонялся от жестких иерархических построений консерваторов - государственников, пересекаясь с программами самоуправления, разрабатываемыми славянофильскими кругами.
  Размышления консерваторов об иерархическом начале власти не ограничивались только дворянством, офицерством, интеллигенцией и бюрократией. Неизбежно вставал вопрос о месте крестьянства в иерархической системе. При этом подход государственников отличался как от славянофильской, так и от либеральной точки зрения.
  Каково место народа в истории? В какой степени он должен участвовать в управлении государством? Может ли он служить надежной опорой самодержавному строю? Все эти проблемы занимали умы государственников. Практически единодушно они подчеркивали аполитичность народа, считая это благом, поскольку аполитичность мешает проникновению в широкие народные слои антисамодержавной идеологии. Политика - дело элиты. Народ не может решать вопросы, в которых он не имеет достаточной компетенции: "...предметы политические... требуют образования обширного, требуют сосредоточения мысли, а это, в свою очередь, требует досуга, которого работающий на фабриках, пашущий землю и вообще материально трудящийся народ иметь не может", - писал Н.Я. Данилевский 86.
  Неославянофил Д.А. Хомяков, хотя и критиковал Н.Я. Данилевского, тем не менее, сходился с ним в оценке участия народа в политической жизни: "Народ, живущий верой и бытом, твердо стоит на принципе Самодержавия, т.е. устранения от политиканства, в котором видит лишь "необходимое" (или неизбежное) зло", которое возлагает, как бремя, на избранное и жертвующее собою для общего блага лицо - Государя..." 87.
  В славянофильском духе Данилевский доказывал, что все народные выступления в истории России имели не политический характер. Их причинами были: сомнение в законности царствующего лица, недовольство крепостным состоянием, элементы своеволия и буйства, присущие окраинам России, населенным казаками. Главным двигателем народных выступлений объявлялось самозванство, а вовсе не борьба за политические свободы. Определенную роль играло и недовольство народа усилением государственного порядка, закрепощением, ограничением своеволия. Русский народ не всегда мог примирить свои интересы с государственными, осознать необходимость строгих ограничений и дисциплины.
  Консерваторы акцентировали особое внимание на монархическом мировоззрении крестьянства, считая, что именно имя Петра III, принятое Пугачевым придало ему законность в глазах народа, который всегда чувствовал свою солидарность с верховною властью и ожидал исполнение своих желаний именно сверху.
  Победоносцев подчеркивал, что идеалы русского народа всегда носили не общественно-политическую, а нравственно-религиозную окраску. Отсюда стремление заступиться за "законного" царя. Русские смуты имели ни либерально-демократическую, а псевдолегитимную монархическую основу. Леонтьев доказывал, что бунт С.Т. Разина не устоял, как только его люди убедились, что государь не согласен с их атаманом. Пугачев же прямо пошел на обман народа, воспользовавшись печатью лжелегитимизма. Таким образом, даже в народном бунте консерваторы усматривали преданность народа монархической власти.
  Характерным для консерваторов было противопоставление народа и либеральной интеллигенции. По определению Леонтьева, "темный" народ значительно опережает в своей преданности самодержавным идеалам просвещенные слои и нужно радоваться тому, что народ не понимает "зараженную" либерализмом интеллигенцию. Благодаря своей неискушенности народ сохранил верность национально - государственным идеалам в противовес западнической и космополитической интеллигенции. Образованный слой должен для блага государства и своего собственного блага обратиться к народу: "Не нам надо учить народ, а самим у него учиться" 88. При сословном строе либеральные взгляды дворянства не проникали в народ. Роль предохранительного клапана играло крепостное право, мешавшее "заражению" широких слоев "вольнодумством". Но раз уж сословный строй стал разлагаться, то нужно сделать так, чтобы верхи смогли перенять утерянное ими национальное мировоззрение у низов. "Мужик наш, освобожденный Государем от вековых условий необходимого в свое время крепостного права... повинуется не только с виду, но и по идее", чем выгодно отличается от представителей интеллигенции, вечно недовольной правительством и стремящейся к переустройству общества по своим канонам" 89.
  Аналогичные суждения о сущности российской интеллигенции неоднократно высказывал и Л.А. Тихомиров. В письме от 29 ноября 1888 г. О.А. Новиковой он писал: "Обновление интеллигенции или вечная конвульсия, вот дилемма!" 90. В том же году он делился с А.С. Сувориным своими надеждами: "...суть моих самых пламенных желаний составляет развитие в России национальной интеллигенции" 91.
  Вспомнив народнический опыт, Тихомиров замечал, что интеллигенция, увлеченная "хождением в народ", столкнулась с неожиданно сильной верой в Бога и монарха, а мужик крайне "нелюбезно" отреагировал на агитацию "расстройщиков", доставляя их "куда следует". Тихомиров считал, что для того, чтобы понять этого простого мужика, интеллигенции нужно, прежде всего, узнать его реальную жизнь, его мысли и надежды, а не постигать бытие "по книжкам Маркса" 92.
  Вращавшийся в высших сферах Победоносцев, хотя и относился к народу более критически, чем славянофилы, все же ставил его выше интеллигенции. При этом не последнее значение играл личностный фактор. Победоносцев ощущал себя чужим в атмосфере столичной жизни. Он не любил светское общество, и сам служил мишенью для сплетен и эпиграмм. В письмах Е.Ф. Тютчевой он сравнивал Петербург с большим рынком, где бессмысленно суетится толпа людей, "умеющих только кричать и пустословить". Среди этих людей он видел только карьеристов и подхалимов чиновников, сетуя на отсутствие служителей идеи, бескорыстно преданных самодержавию.
  Откровенное неприятие либерально настроенной интеллигенции встречается в письме К.П. Победоносцева от 15 февраля 1880 г. С.А. Рачинскому: "Самые злодеи... суть не что иное, как крайнее искажение того же обезьянского образа, который приняла в последние годы вся наша интеллигенция. После этого - какого же ждать разума и какой воли от этой самой интеллигенции" 93.
  К носителям особой "народной правды" крестьян относили не только государственники и славянофилы, но и народники. Надежды различных идеологов возлагались на общину, которая должна была спасти крестьянский мир от капиталистического влияния. Как и А.И. Герцен, К.Н. Леонтьев видел в общине особый институт, как и славянофилы, он считал, что общинные отношения построены на особом, религиозном понимании бытия. Община это одна из основ охранительства в государстве. "Поземельная и обязательная форма общины связана с самодержавной формой правления. А индивидуализм рано или поздно неизбежно и даже неприметно ведет к конституции, то есть к полнейшему господству капиталистов, банкиров и адвокатов!", - писал Леонтьев 94.
  Положительный момент Леонтьев видел в том, что крестьянский мир, освободившись от личной власти помещиков, остался зависим от общины. Разложение общины должно неизбежно повлечь за собой расслоение крестьянства и привести к определенной капитализации отношений, что в итоге повлияет на прочность самодержавной системы. П.Е. Астафьев, полемизировавший с К.Н. Леонтьевым, признавая правоту некоторых его суждений, считал, что в отношении крестьянства Леонтьев ошибался, поскольку крестьянский мир уже стал неоднородным, и сомнительно относить к характерным чертам русского культурного идеала сословный строй и преданность ему.
  В своей записке Александру III Б.Н. Чичерин так же затрагивал общинный вопрос, предлагая, для блага государства, освободить крестьянина от общины и круговой поруки, присвоив ему в собственность ту землю, на которую он имеет право, поскольку покупает ее за свои деньги. При этом Чичерин оговаривался: "Но именно этот единственный разумный исход крестьянского дела возбудит вопль не только всей лжелиберальной печати... но и значительной части консерваторов, увлекающихся славянофильскими идеями, или пугающихся призрака пролетариата... Разложение общины совершится неизбежно..." 95.
  Выступающий за союз власти и крестьянства, К.П. Победоносцев возлагал надежды не только на любовь народа к "старым учреждениям". В своей речи на Государственном Совещании 8 марта 1881 г. он говорил о необходимости сдерживающего фактора в лице сильной и строгой власти, без которого не может обойтись масса "темных людей". Мысли о необходимости "деспотической" любви по отношению к народу были характерны для государственников. Так, К.П. Победоносцев "...соглашался с Леонтьевым в отношении того, что русский народ - отсталый, невежественный и неспособный к успеху и прогрессу без постоянного руководства церкви и государства" 96. Это заключение Э. Тадена вполне справедливо. Государственники более критически относились к народу, чем славянофилы, но жесткая критика сочеталась с верой в народ, в котором, по их мнению, хранятся "зиждительные начала народной и государственной жизни". Сочетание веры в народ и критики народа вовсе не говорит о какой-то раздвоенности сознания. Идеализации народа славянофилами и пренебрежению к крестьянству социалистами консерваторы противопоставляли характерный для государственных деятелей здравый смыл, пытаясь найти золотую середину. На место идеалистически славянофильских воззрений Данилевского постепенно приходила трезвая оценка народа и его места в государстве.
  Нельзя не заметить, что в русской философии можно проследить этот феномен двойственности. А.С. Хомяков отмечал, что два противоположных взгляда на историю России, согласно которым Россия - страна свободы и Россия - страна рабства, одинаково имеют и подтверждающие и опровергающие их факты. О двух центрах русской народной души писали С.Л. Франк, Г.П. Федотов, Е.Н. Трубецкой.
  Наиболее четко переход от утопических воззрений к жизненной реальности выразился в отношении к рабочему вопросу, который не замечало большинство охранителей. Л.А. Тихомиров, а до него К.Н. Леонтьев, думали, что рабочий вопрос в свете происходящей капитализации будет иметь большое значение для России. "Рабочий вопрос - вот путь, на котором мы должны опередить Европу и показать ей пример", - писал Леонтьев, считавший, что только монархия может найти "практический выход из неразрешимой, по-видимому, современной задачи примирения капитала и труда" 97. Проблема образования пролетариата в России была настолько острой, что ее нельзя было игнорировать. Сохраняя монархическую систему, консерваторы пытались вписать в существующую иерархическую структуру новый рабочий класс и, следуя альтернативным путем развития, совершить прорыв в сверхмонополистический и сверхцентрализованный "русский капитализм".
  Л.А. Тихомиров в ряде работ предлагал установить гармонию сельского хозяйства и промышленности, исключавшую преобладание "фабрики" над "землей". Он понимал абсурдность попыток торможения промышленного развития и видел выход в единении "города" и "деревни". Рабочие союзы должны были не противопоставлять пролетариат и крестьянство, а, наоборот, базироваться на основе общинных принципов. Связь городских рабочих с деревенскими собратьями помогала бы вчерашнему крестьянину адаптироваться к новым условиям. Он чувствовал бы себя членом общества, а не пролетарием, у которых нет отечества. Правительство должно было оберегать крестьянство, как опору самодержавия, и не бросать на произвол судьбы тех крестьян, которые стали рабочими. "Я все мечтаю о рабочей газете (с рабочей редакцией). Не подойдешь к ним... А ведь рабочие - это мой самый близкий (по духу) класс. Я крестьян мало знаю, и не сумел бы с ними сойтись. А рабочие мне свои люди", - писал Тихомиров 18 августа 1906 г. Суворину 98.
  Создание рабочих общин помогло бы складыванию в дальнейшем особого рабочего сословия, которое заняло бы определенное место в государственной иерархии. Отрицавшие в течение долгого времени процесс капитализации ультра-охранители "забыли" о рабочих, представлявших благодатную почву для различных социалистических агитаторов. Если относительно крестьянства господствовало мнение о покорности власти, то относительно умонастроений рабочих до попыток проведения в жизнь доктрины "полицейского социализма" старались подробно не рассуждать. Капитализация и связанные с ней необратимые изменения были камнем преткновения для старой государственной системы и только наиболее дальновидные и самобытно мыслящие консерваторы затрагивали эти вопросы.
  Тихомиров занимался не только теоретическими разработками рабочего вопроса, но и предлагал реальные действия. В его брошюрах обосновывалось зубатовское направление в рабочем движении. Некоторые из них издавались Комиссией по устройству чтений для московских фабрично - заводских рабочих. Эти брошюры получал весьма значительное распространение и должны были способствовать отходу рабочих от социал-демократов в ряды зубатовского движения. Сами социал-демократы, осознавая возможность влияния идей Тихомирова на рабочих, подвергли его работы резкой критике.
  Успехи революционной "волны" были не в последнюю очередь обусловлены слабостью сдерживающей правительственной "плотины". Затягивание решения земельного вопроса, неумение привлечь на свою сторону нарождающийся пролетариат, оппозиционность значительной части интеллигенции и буржуазии, разложение дворянства и господство безыдейного чиновничества - все это "выбивало" опоры из-под иерархической лестницы российского самодержавия и приближало социальный взрыв. Терявшая опоры монархия, словно повисала в воздухе.
  С одной стороны, монархическая система должна была отражать действия внутренних противников, а с другой, как писал Тихомиров, "борьба с разрушительными силами не может быть ведена только полицейскими и судебными мерами, вообще не осуществима одной репрессией" и нужно искать новые опоры для системы власти 99. В пропаганде своих идей консерваторы-государственники отличались последовательностью. Они стремились донести свои опасения до тех, в чьих руках была власть. Делились ими с императором, друзьями, да и со всей читающей и думающей публикой. Особенной активностью отличался Победоносцев. По мнению Р. Бирнса, "он показал некоторые наклонности современных политиков в своем стремлении донести свою точку зрения до широкой общественности" 100. Государственники доказывали, что разрушение иерархического мировоззрения и призывы к равенству приведут к падению монархии и крушению всего религиозного миропонимания. Тянувшие общественное мнение в свою сторону, различные сословия разрывали государственную "ткань". На смену мечтам о классовом мире и компромиссе приходила бескомпромиссная реальность революционных потрясений. Было уже невозможно просто ждать естественного развития событий, не предпринимая никаких действий. Один из законов политической жизни состоит в том, чтобы захватить инициативу прежде, чем объективная реальность потребует принятия мер. К началу ХХ века различные политические силы считали, что именно на них возложена задача разрешить противоречия, накопившиеся в российском обществе.
  Идеи российских консерваторов далеко не случайно носили ярко выраженную монархическую окраску. Сильное государство и сильная власть связывались в их представлении только с монархической системой. Даже в случае модернизационных изменений монархическая система должна была сохраниться как наиболее отвечающая славянскому культурно-историческому типу форма правления. В отличие от западных правоведов, отечественные консерваторы-государственники уделяли большее значение надюридической, религиозно-сакральной подоплеке монархии. При этом религия отнюдь не служила некой "ширмой", прикрывающей "реакционную сущность" самодержавия. Консерваторы понимали, что все три компонента: государство, монархия и общественная иерархия связаны в России с определенными религиозными принципами. В случае падения монархии и установления либо либерально-демократического, либо социалистического правления практически неизбежно пострадал бы религиозный принцип. Значительные изменения претерпели бы имперский (государственнический) и иерархический принципы. Не случайно критика монархической формы правления со стороны оппонентов сопровождалась критикой религии и поощрением местного сепаратизма. В период модернизационных изменений консерваторы призывали "не раскачивать лодку". Они не идеализировали ту реальную политическую ситуацию, в которой жили, но считали, что форсирование модернизации приведет к непредсказуемым последствиям для всей страны.
  Большинство подданных Российской империи, причислявших себя к сторонникам монархической формы правления, были далеко не так хорошо образованы, как причислявшие себя к сторонникам либеральной модели государственного устройства. Это во многом связано с тем, что либеральные идеи впитывались в российскую почву с Запада, где они уже получили научное оформление. Власть не стремилась придать монархической форме научно - юридическое обоснование. Множество работ на эту тему писались официально - казенными фразами. Л.А. Тихомиров с горечью отмечал, что зачастую даже убежденный монархист не может внятно объяснить, каков смысл исповедуемого им мировоззрения. В период, когда на "рынке идей" появились альтернативные идеологические концепции, нельзя было уже просто повторять старую формулу: "Православие. Самодержавие. Народность" и слепо верить в то, что Россия сможет безболезненно, сама собою, преодолеть сложности модернизационного процесса. Государственники попытались составить "формулу самодержавия" и выявить возможные опасности на трудовом пути экономических и социальных изменений.
  Не случайно Данилевского, Леонтьева, Победоносцева и Тихомирова привлекал научный синтез. Они занимались естественными науками, изучали право и историю, писали религиозно - философские и экономические работы. Перед представителями консервативной идеологии вставали глобальные вопросы о месте в меняющемся мире создававшихся веками догматов. Сможет ли Россия войти в этот новый мир, сохранив свою самобытность, или же "платой" за модернизационные изменения будет обезличивание страны, "растворение" традиционной российской ментальности в либерально ориентированном европейском мировоззрении. Консерваторов пугало стремление к унификации политических и социально - нравственных принципов. Монархия, религия, традиционное миропонимание - все это было для них не "хламом", который нужно выбросить на "свалку истории", а смыслом существования русского народа. Задача, которую решали консерваторы, была гораздо более глубокой и сложной, чем просто создание религиозной или правовой теории с целью обоснования монархической системы. Они верили в особую миссию России, но, в отличие от славянофилов, вовсе не считали, что эта миссия состоит в просвещении "заблудших" неправославных народов Европы.
  Государственники считали, что России необходимо сосредоточиться на своих собственных интересах. Так, Данилевский призывал славян к объединению не только ради чистого религиозного и этнического единства, но и для противодействия экспансионной европейской политике. Славянофильские мечты о мировой цивилизации с Россией во главе сменились в концепции Данилевского жесткими геополитическими построениями. Характерен спор между последователями Данилевского (прежде всего, Страховым, и в определенной мере Леонтьевым) и Вл. Соловьевым. Последний считал, что Россия должна принести себя "в жертву" для спасения человечества, вплоть до окатоличивания русского народа, если это будет необходимо. Для государственников, придерживавшихся православной традиции, подобные теории были неприемлемы, что порождало обвинения в макиавеллизме и аморализме. При этом критики не учитывали, что в реальной политике важную роль играет не столько конструирование романтических концепций в духе славянофилов и Вл. Соловьева, сколько трезвый расчет и прагматичность.
  Для консерваторов - государственников было очевидно, что применение исключительно силовых мер может принести только кратковременные успехи. Чтобы ослабить влияние либеральных и социалистических идей, они предлагали взять из этих теорий приемлемые элементы (наладить местное самоуправление, ослабить бюрократический гнет, не препятствовать построению правовых основ в государстве, учитывать рост пролетариата и капитализацию страны).
  С другой стороны, предлагалось использовать авторитет церкви для поддержки монархической системы, возродить, по возможности, общественную иерархию, учитывать и развивать традиционные нравственные ценности русского народа.
  Каждый из государственников вырабатывал свою программу нравственного перевоспитания общества, подвергнувшегося потрясениям в период реформ Александра II. Популярность идеи "всеобщего равенства" в народных массах и идеи буржуазных реформ, с ограничением монархии, в образованных слоях вынуждала консерваторов доказывать превосходство именно монархической системы. При этом доказательства должны были базироваться не на слепой вере в правительство и не на насильственном принуждении, а на серьезных научных основах. В этот период появилась теория культурно - исторических типов Н.Я. Данилевского, была введена в научный оборот органическая теория, имевшая до этого хождение преимущественно на Западе.
  В то же время консерваторы отмечали невозможность подвести под обоснование монархической системы только научную основу. К.П. Победоносцев и Л.А. Тихомиров обратились к религиозно - нравственным построениям, на которых держалось, по их мнению, здание российской государственности. При этом религиозное мировоззрение сочеталось в их работах с юридически - правовым аспектом. Самодержавие было для них не только политическим понятием. Оно представляло форму Верховной Власти, основанную на духовной стороне человеческого существа, на выполнении высшего долга монарха перед Богом, народом и историей. Религия, право и наука тесно переплелись в консервативных концепциях.
  Нужно отметить, что идеи Тихомирова об особом "социальном строе" напоминают идеи "солидаризма" и "корпоративизма", бытовавшие на Западе. При этом, разумеется, это далеко не тот "корпоративизм", что был провозглашен в фашистской Италии. Тихомиров действительно хотел классового мира, а не классовой борьбы. Консерваторы постепенно осознавали, что нельзя не учитывать развитие капитализма в России, а вслед за новыми экономическими изменениями приходят и новые политические программы. Все это порождает сложности во взаимоотношениях народа и власти. Даже такой "ортодокс", как Победоносцев, понимал, что "с водворением свободы для труда и для всякой деятельности, с умножением и усовершенствованием всех способов ее и орудий, открываются новые бесчисленные пути приобретения, для безграничного умножения богатств, новые бесчисленные виды собственности с крепкими ее ограждениями, но вместе с тем открывается страшная непроходимая бездна между богатством, довольством, пресыщением немногих - и отчаянною нищетою массы страдающих и погибающих от бессилия, бедности и невежества... создаются новые виды тяжкого экономического рабства, порождаемого самой свободой экономической деятельности, рабства безысходного, коему подвергаются массы из-за хлеба насущность" 101.
  Модернизационные изменения уже происходили в России. Не замечать их было нельзя, прекратить их, повернув назад, было невозможно. Отсюда берут свое начало идеи "русского капитализма". Консерваторы считали, что именно самодержавие сможет в качестве "третейского судьи" примирить между собою эксплуататоров и эксплуатируемых, разрешив противоречия труда и капитала. Об этом мечтал и Леонтьев, считавший, что России, для того чтобы выдержать в грядущем ХХ веке конкуренцию с Западом, нужно не только сохранить самодержавие, религиозность и сословность, но и "уменьшить донельзя подвижность экономического строя; укрепить законами недвижность двух основных своих сословий - высшего правящего и низшего рабочего... улучшить вещественное экономическое положение рабочего класса настолько, чтобы при неизбежном (к несчастию) дальнейшем практическом общении с Западном русский простолюдин видел бы ясно, что его государственные, сословные и общинные "цепи" гораздо удобнее для материальной жизни, чем свобода западного пролетариата" 102. Возможности достижения классового мира именно благодаря особенностям российской политической системы пытался продемонстрировать и Тихомиров, составлявший, по поручению П.А. Столыпина, записки по истории рабочего движения и отношений государства с рабочими.
  При этом сохранялась и религиозная идея, придававшая глубину консервативной концепции. Даже став более приземленными, традиционалисты продолжали опираться на нематериальные, религиозно-нравственные принципы. В наличии этих принципов они видели еще одно существенное отличие их взглядов от взглядов либералов и социалистов. Без учета данной особенности консервативная идеология может показаться упрощенной и наивной, или же наоборот чересчур расчетливой, когда религия и патриотизм выступают, как "ширмы" для сохранения власти.
  Результат, к которому в процессе своих разработок пришли консерваторы, был крайне неоднороден. В основном было заметно разочарование в существующем положении вещей и ожидание каких-то глобальных событий. Писавший с оптимизмом о будущем величии России и славянском союзе Н.Я. Данилевский, к концу жизни стал более осторожен в прогнозах. Еще более значительный перелом произошел во взглядах Леонтьева, считавшего, что ближайшее будущее готовит невиданные испытания и русский народ из народа "богоносца" станет мало-помалу, сам того не замечая, "народом богоборцем". Спасение российской государственности и самобытности Леонтьев начал искать уже не в самодержавии или парламентской системе, а в союзе самодержавия и социализма.
  Л.А. Тихомиров, разделявший многие из прогнозов Леонтьева, считал, что монархия имеет шансы на "спасение" и Россия может избежать революционных событий. Определенные надежды он возлагал на развитие самоуправления. Но в итоге, разочаровавшись в возможностях плодотворной политической деятельности, Тихомиров обратился к чисто религиозной трактовке истории.
  В среде консерваторов росли эсхатологические предчувствия. Изучение их писем, в частности тех, что были написаны Леонтьевым и Победоносцевым в последние месяцы их жизни, показывает всю глубину их переживаний по поводу ощущаемой ими обреченности самодержавной России. Об этом же свидетельствуют и дневники Тихомирова.
  В свете этого необходимо рассмотреть отношение консерваторов к либеральной модели государственного устройства и к социалистической концепции. Наступление духовного упадка в обществе, рост антирелигиозных и антимонархических настроений традиционалисты в той или иной степени выводили из пропаганды либерализма и социализма, которые, вытесняя из жизни сакральное понимание государственности, заменяли его либо идеей парламентской демократии, либо идеей построения социалистического общества. Видя растущее ограничение монархической власти парламентами в других государствах, наблюдая, как там торжествует республиканская форма правления, и приобретают растущее значение социальные вопросы, идеологи консерватизма не могли пройти мимо определения духовной сущности парламентаризма и социализма. Рассмотрению этой сущности, с точки зрения Данилевского, Леонтьева, Победоносцева и Тихомирова, посвящается третья глава данной работы.
 
 
 ГЛАВА III. КОНСЕРВАТИВНАЯ ОЦЕНКА ЛИБЕРАЛЬНОЙ И
 СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ МОДЕЛИ ПОСТРОЕНИЯ ОБЩЕСТВА
 1. Либеральная модель государственного устройства
  и консервативный идеал
  Реформы Александра II, положительно воспринятые славянофилами, получили далеко неоднозначную оценку со стороны консерваторов - государственников. Не решаясь публично критиковать действия монарха, они в своих публикациях сетовали на общественное мнение, которое злоупотребляет предоставленной свободой во вред государственным интересам. Таким образом, в скрытой форме выражалось неодобрение правительственными действиями. Порой в личной переписке это неодобрение выражалось более явно, что характерно для писем К.П. Победоносцева к наследнику Александру Александровичу. Победоносцев не любил Александра II за государственную "слабость", недостаток религиозности и связь с Е.М. Долгорукой, которая разрушала идиллию нравственного благочестия монарха. В переписке с Е.Ф. Тютчевой и, А.Ф. Аксаковой Победоносцев называл императора "жалкий и несчастный человек", не скрывая презрительного тона по отношению к проводимым преобразованиям. Речь, произнесенная Победоносцевым 8 марта 1881 г. в Государственном Совете, была, по сути, отрицанием позитивного значения всех основных мероприятий эпохи Александра II и одновременно "ударяла" и по славянофильскому конституционализму и по западникам-либералам.
  В отличие от Победоносцева, Н.Я. Данилевский еще оставался верен славянофильской традиции и считал, что ограничение свободы в обществе из-за боязни революции - абсурд, поскольку "закручивание гаек" может вызвать еще большее противодействие. По его мнению, разумно одновременное сочетание реформ и сильной государственной политики. Нужно найти разумное соотношение между либерализмом и охранением, а сужение общественных свобод приносит больше вреда, чем пользы. В статье "Происхождение нашего нигилизма" Данилевский отмечал, что в то время как западнические идеи проникали в общество, славянофильские патриотические издания "Молва", "Парус", "День", "Москвич" - запрещались и преследовались. Эти издания, "как костями покрыли скорбный путь" к национальному самосознанию и виновато в этом слепое запретительство. С негодованием Данилевский писал об изданиях официозного толка, которые "своею бездарностью, тошноту возбуждающим подобострастием, льстивостью и лживостью тона, в сущности служат отрицательным образом тому же делу, как и западнические, выгодно оттеняя их собою" 1. Оставаясь верным славянофильскому либерализму, Данилевский выводил реакционеров и революционеров из одного корня. Только к концу жизни он стал испытывать определенное разочарование в реформах, и его оценка действий правительства стала более сходной с оценкой, высказанной Победоносцевым. Стремление к большей определенности во взглядах, проблема нравственного и политического выбора и жизненные перипетии - все это заставляло еще неопределившихся интеллектуалов занять свое место и сделать выбор в пользу консервативной, либеральной или же революционной модели развития России.
  Многие мыслители XIX в., прежде чем стать убежденными сторонниками монархической системы, входили в ряды ее разрушителей. Наиболее яркими примерами являются Ф.М. Достоевский, жестоко поплатившийся за свою принадлежность к петрашевцам, и Л.А. Тихомиров, проделавший путь от убежденного революционера к убежденному монархисту-государственнику. Не случайно в понимании современников что-то роднило этих двух людей и заставляло сказать о том, что тихомировская судьба так и просится в роман Достоевского. Нельзя игнорировать влияние жизненных коллизий на мировоззрение Данилевского, Победоносцева и Леонтьева. Получившие в детстве вполне благонамеренно-религиозные установки, они, отчасти под воздействием "духа времени", отчасти под давлением жизненных обстоятельств, прошли "искушение" оппозиционностью к власти. При рассмотрении их мировоззренческих установок было бы неразумно опускать факты биографии, поскольку именно под их влиянием формируется позиция человека по отношению к миру и к самому себе. А в биографии всех этих мыслителей присутствовало раннее увлечение либеральными, или же, в случае Л.А. Тихомирова, революционными идеями.
  Н.Я. Данилевский в 1849 году был арестован по делу М.В. Петрашевского и пробыл сто дней в Петропавловской крепости. Ему удалось убедить следствие, что он не имел отношения к антиправительственной деятельности М.В. Петрашевского. Данилевского обвиняли в пропаганде системы Фурье, но, в пространной записке, он сумел доказать, что трактовал учение Фурье не как революционное, а как чисто экономическое. Следственная комиссия освободила Данилевского от суда, но он был выслан из Петербурга, что в значительной мере повлияло на его дальнейшую карьеру. Ему пришлось работать в качестве чиновника сначала в канцелярии вологодского губернатора, а затем при губернаторе Самары.
  К.Н. Леонтьев пришел к консервативной идеологии через борьбу с самим собой. Впоследствии он вспоминал, что в первые годы эпохи реформ "...все мы сочувствовали этому либеральному движению" и было "не легко... "сжигать то", чему меня учили поклоняться и наши, и западные писатели... Но я хотел сжечь и сжег!" 2. Избавившись от "увлечения" либерализмом, Леонтьев занял твердые консервативные позиции. "Мне стали дороги: монархии, чины, привилегии, знатность, войска... пестрота различных положительных вероучений и т.д." - писал он впоследствии 3.
  Большую роль в изменении жизни Леонтьева сыграла болезнь. Летом 1871 г., будучи консулом в Салониках, он заболел холерой и, ожидая смерти, дал обет изменить свою жизнь и стать монахом. Леонтьев выздоровел, но в силу различных обстоятельств смог выполнить обет только к концу жизни, зато вскоре написал "Византизм и славянство", в котором с наибольшей полнотой раскрыл свое культурно-историческое мировоззрение, в т.ч. и свою антилиберальную позицию.
  К.П. Победоносцев в тридцатилетнем возрасте сотрудничал в "Голосах из России", издаваемых в Лондоне А.И. Герценом и Н.П. Огаревым. В 1859 г. там был опубликован памфлет Победоносцева "Граф В.Н. Панин. Министр юстиции", в котором резко критиковалось российское чиновничество. Будущий обер-прокурор выступил как поборник гласности, инициативы и свободы судов. Он сетовал, что в России "...о гласности мы смеем только мечтать и бог весть, когда ее дождемся..." 4. Характерно, что личность и деятельность В.Н. Панина оценивалась практически в тех же выражениях, в которых через несколько десятков лет либеральные публицисты оценивали самого Победоносцева. Нельзя не учитывать и тот факт, что К.П. Победоносцеву было поручено участвовать в подготовке судебной реформы 60-х гг. XIX в. и его деятельность на этом поприще получила высокую оценку Александра II.
  Л.А. Тихомиров был одним из активных участников народнического движения. В ноябре 1873 г. он был арестован и осужден по известному делу о "193-х" и провел в Петропавловской крепости более 4-х лет. Выйдя на свободу, Тихомиров с 1879 г. был членом Исполнительного комитета "Народной воли". После убийства императора Александра II народовольцами и разгрома партии в 1882 г. Тихомиров уехал за границу. Перед этим он направил Александру III открытое письмо Исполнительного комитета "Народной воли". Живя в Париже, Тихомиров вместе с П.Л. Лавровым редактировал "Вестник Народной воли". В его взглядах постепенно начинает нарастать серьезный мировоззренческий перелом.
  В 1888 г. в Париже на русском и французском языках вышла его брошюра "Почему я перестал быть революционером?". Тогда же Тихомиров направил на "высочайшее имя" прошение, в котором выражал раскаяние в своей прежней антиправительственной деятельности и просил разрешения вернуться в Россию, что и было ему позволено. Со временем он стал одним из ведущих публицистов монархического лагеря, а с 1909 по 1913 г. возглавлял "Московские ведомости".
  Характерна реакция бывших единомышленников на поведение Тихомирова. Н.А. Морозов считал, что у бывшего народовольца "никогда не было прочных убеждений в необходимости изменения самодержавного образа правления"5. С. Кравчинский писал в 1888 г. П.Л. Лаврову о том, что полученные им сведения о новых взглядах Л.А. Тихомирова на М.Н. Каткова и Александра III "заставляют меня серьезно задуматься, не сошел ли он с ума"; впоследствии эту мысль подхватила и В.П. Фигнер, объяснявшая поведение Тихомирова тем, что "он заболел психически, и психиатр, несомненно, найдет в грустной повести Т/ихомирова/, написанной им самим, черты... горделивого помешательства" 6. А.П. Прибылева-Корба так же полагала, что: "...позорное... поведение Тихомирова в период от 1884 года и позднее есть последствие его психического заболевания" 7. Психозом и "религиозной манией" объяснял поведение Тихомирова и знавший его народоволец В.И. Сухошин. Свою оценку действиям Л.А. Тихомирова дали Г.В. Плеханов, П.Л. Лавров, Э.А. Серебряков, А.Н. Бах, Д. Кузьмин и другие.
  Таким образом, все из 4-х перечисленных мыслителей в той или иной степени, но отдали дань либерализму. В зрелом возрасте они уже заняли охранительные позиции, поставив в центр своих разработок важнейшие проблемы пореформенного русского общества. Обращаясь к идее государственности, они стремились по-новому взглянуть на возможность дальнейшего пути России и ответить на извечный вопрос: "Что делать?" .
  Тюремное заключение Данилевского, религиозный кризис Леонтьева, эмигрантские скитания и душевный надлом Тихомирова - все это было платой за возвращение к тем религиозным догматам, семена которых были посеяны еще в детстве. Пожалуй, только у Победоносцева, "увлекавшегося" либерализмом, но не "пропустившего" это учение через себя, переход в консервативный лагерь был безболезненным и не сопровождался мучительной рефлексией.
  В судьбе этих четырех мыслителей есть нечто характерное для духа времени. Не избежав в молодости влияния идей о радикальном переустройстве общества, в зрелом возрасте они твердо встали на позиции охранения.
 Действия Александра II породили к началу 80-х годов ощущение шаткости режима. Письма Победоносцева, относящиеся к этому периоду, полны размышлений об изменниках, окружавших безвольного и слабого монарха. После событий 1 марта 1881 г. и начала контрреформ Александра III государственники воспрянули духом. Славянофилы же были разочарованы. И.С. Аксаков выдвинул и стал настойчиво пропагандировать "русский политический идеал", заключавшийся в формуле: "самоуправляющаяся местно земля с самодержавным царем во главе". Эта формула привлекла внимание В.И. Ленина, который, упомянув в своей работе "Гонители земства и аннибалы либерализма" о суждениях Аксакова, указал на "необходимую связь между местным самоуправлением и конституцией" 8 .
  В основе славянофильского конституционализма лежала мысль о создании представительных учреждений для ограничения самодержавия и ослабления влияния бюрократии. А.И. Кошелев прямо предлагал создать всесословные, земские самоуправляющиеся учреждения. По его мнению, нужно было опасаться не созыва Земской думы, а правительственной реакции, поскольку "оковы, налагаемые на мысль" скорее приведут к революции. После убийства Александра II, когда еще было неясно, чего ждать от нового царствования, славянофилы подняли на щит традиционную идею Земского собора, предложив ее как панацею от реакционных и революционных крайностей. Проводя на страницах газеты "Русь" линию, направленную на созыв Земского собора, И.С. Аксаков стремился отвести от славянофилов обвинения в подрыве самодержавного строя. Призвав на помощь авторитет умерших единомышленников, он опубликовал статью Ю.Ф. Самарина "По поводу толков о конституции" (1862 г.) и записку К.С. Аксакова "О внутреннем состоянии России" (1855 г.). Эти статьи были призваны уравновесить друг друга. Аксаковская призывала к созыву Земского собора, а самаринская была направлена против конституционализма. Таким образом соблюдалось политическое равновесие. "Правительству - неограниченная свобода правления, исключительно ему принадлежащая; народу - полная свобода жизни и внешней, и внутренней, которую охраняет правительство. Правительству - право действия - и, следовательно, закона; народу - право мнения - и, следовательно, слова", - писал К.С. Аксаков 9.
  Ю.Ф. Самарин, хотя и отрицал теорию "божественного права", тем не менее, отвергал любую попытку ограничения самодержавия. Он доказывал, что конституция должна быть естественной, а не навязываемой обществу, которое еще "не дозрело" до нее. "Народной конституции у нас пока еще быть не может, а конституция не народная, то есть господство меньшинства, действующего без доверенности от имени большинства, есть ложь и обман. Довольно с нас лжепрогресса, лжепросвещения, лжекультуры; не дай нам Бог дожить до лжесвободы и лжеконституции. Последняя ложь была бы горше первых" 10.
  Стремление А.И. Кошелева и И.С. Аксакова воплотить в жизнь идею восстановления связи между царем и народом путем созыва законосовещательного всесословного представительного учреждения, было подхвачено Н.П. Игнатьевым, ставшим в мае 1881 г. министром внутренних дел. Отчасти из-за приверженности этой идее он был заменен в 1882 г. более послушным и предсказуемым Д.А. Толстым. Когда Н.П. Игнатьев попытался объяснить Александру III, что хотел созыва собора вовсе не для того, чтобы как-то ограничить царскую власть, то император возразил: "Я должен сказать, что Вы... самым легкомысленным образом подвели меня" 11.
  Еще более резок был Победоносцев, писавший Александру III в письме от 11 марта 1883 г.: "Кровь стынет в жилах у русского человека при одной мысли о том, что произошло бы от осуществления проекта графа Лорис-Меликова и друзей его. Последующая фантазия гр. Игнатьева была еще нелепее, хотя под прикрытием благовидной формы земского собора" 12.
  Споры о соборе вызвали смущение в обществе. В письме к И.С. Аксакову от 7 февраля 1881 г. А.С. Суворин признавался, что "...в самом верху идут толки о конституции и земском соборе" и он совсем теряется "за что держаться" 13. Но уже первые действия нового самодержца расставили все по местам. В итоге в августе 1882 г. А.И. Кошелев писал И.С. Аксакову о том, что "при захвате власти Толстыми, Бедоносцевыми и Катковыми" нужно немедленно начать "соединяться для противодействия торжествующему врагу нашего отечества. Ибо таковым я считаю то направление, которое теперь забрало власть в свои руки" и ведет страну "если не к погибели, то в такую трясину, из которой нелегко будет нам высвободиться" 14.
  Антилиберальная политика, проводимая Александром III, была положительно воспринята К.Н. Леонтьевым и К.П. Победоносцевым. Имя последнего стало символом этой эпохи. Откровенно симпатизировавший правительственному курсу, Леонтьев призывал: "...надо приостановиться по возможности, и надолго, не опасаясь даже и некоторого застоя" 15. Россия уже достигла своей культурной и государственной вершины и нужно сохранить то, что уже есть, не гонясь за "призрачным" счастьем либеральных концепций переустройства государства. Не менее призрачными считал Леонтьев и славянофильские проекты. Для него был неприемлем славянофильский идеал - самоуправляющаяся земля с самодержавным царем во главе. Даже под национализмом славянофильского толка он сумел разглядеть "буржуазное либеральничание".
  Служивший в начале 1880-х годов в Московском цензурном комитете, Леонтьев был цензором брошюры И.С. Аксакова "Взгляд назад", излагавшей славянофильский проект изменения государственного строя. В своем отзыве на брошюру Леонтьев отмечал, что хотя истинные славянофилы и были противниками конституции, государство в их теории представляет собой "некий чрезвычайно оригинальный союз земских, в высшей степени демократических республик с государем во главе; государем, положим, самодержавным в принципе, но лишенным почти всяких органов для исполнения его царской воли" 16. Не без влияния Леонтьева аксаковская брошюра была запрещена.
  Характерно, что некоторые статьи Леонтьева читались Александром III, при этом само имя автора оставалось малоизвестным в высших кругах. Характеристики славянофилов, как "замаскированных" либералов, находили отклик. Так Победоносцев, чье отношение к славянофилам было неоднозначным, по своим оценкам сходился с Леонтьевым, хотя и не выражал свою позицию столь резко и прямолинейно.
  В своих многочисленных работах Леонтьев подчеркивал различие политических традиций России и Европы. Как и Данилевский, он доказывал, что парламент и конституция не могут пустить прочные "корни" на русской почве. Для европейского культурно-исторического типа демократическая форма правления естественна и проверена временем, а в России стремление устроить все по западным образцам приведет к ослаблению государственности и смуте. Это тем более пагубно, поскольку западные идеи при их распространении и реализации в России приобретают гипертрофированный характер и искажаются, якобы из лучших побуждений до полной неузнаваемости, вызывая закономерное презрение и насмешки Европы, где эти идеи вынашивались обществом долгое время, а не "калькировались" по чужим образцам. Леонтьев отмечал, что в период расцвета государства, даже с республиканской формой правления, склонны к иерархии и единоличной власти. В этот период государственная жизнь сосредоточивается около одного лица, появляются диктаторы, императоры, короли или "гениальные демагоги", появляются Периклы и Фемистоклы. Демократические республики, по Леонтьеву, всегда существуют меньше, чем аристократические, а сословные монархии всегда крепче, чем склонные к уравнению сословий в правах. Противопоставляя монархию и республику, Леонтьев высказал мысль, подхваченную впоследствии Тихомировым: верховная власть в лице монарха даже в средних своих образцах действует более разумно и твердо, чем демократия высоких образцов, поскольку демократические системы, перенесенные в чуждые для них условия (например, западная республиканская модель, перенесенная в Россию), содержат в себе элементы ослабления государственности, т.е. самоуничтожения.
  Идеи особого пути развития России, отличного от либерального пути Европы, были восприняты Александром III. В письме Победоносцеву от 21 апреля 1881 г. он писал по поводу возможной перспективы парламентаризма в России: "пока я не буду убежден, что для счастия России это необходимо, конечно, это не будет, я не допущу. Вряд ли, впрочем, я когда-нибудь убеждусь в пользе подобной меры, слишком я уверен в ее вреде. Странно слушать умных людей, которые могут серьезно говорить о представительном начале в России..." 17. В этом "я не допущу" слышится прямой ответ на раннее письмо Победоносцева, призывавшего решительно проявлять свою личную волю, непоколебимо заявляя "я так хочу" или "я не хочу этого". В отсутствии сильного характера, при всех других недостатках, Александра III не упрекали и в этом он хорошо усвоил уроки Победоносцева.
  Внушая императору невозможность уступок либералам, Победоносцев стремился доказать, что только монархический строй может разрешить множество проблем, встающих перед Россией в связи с модернизационными изменениями. Задачи, стоящие перед самодержцем, не допускают никакого ограничения его власти со стороны каких-либо структур, даже носящих "благородное название" Земского собора. Либеральные реформы после 1 марта 1881 г. воспринимались бы как уступка властей, а еще Макиавелли отмечал неблагоприятную реакцию на вынужденную уступку. Сторонники революционной смены режима не отрицали, что между ними и правительством монархической России идет ожесточенная борьба. Сам Победоносцев, замечавший по поводу гибели одного из высокопоставленных полицейских чинов, что "мы ведем борьбу" с антиправительственными организациями, записал в разрушители государства вместе с революционными радикалами и либералов.
  Наиболее четко позиция Победоносцева по отношению к парламентаризму выражена в главе "Великая ложь нашего времени", входящей в "Московский сборник". Эта работа Победоносцева, по сути, отрывок из сочинения Макса Нордау "Условная ложь культурного человечества", опубликованного в 1883 г. Русский перевод книги Нордау вышел в России в 1907 г. и при сравнении с работой Победоносцева можно убедиться в тождестве соответствующих частей сочинения Нордау с "Великой ложью нашего времени". Это тождество послужило обвинениям в адрес Победоносцева в заимствовании чужих сочинений со стороны Р. Бирнса. Однако Победоносцев, хотя и не указал авторство Нордау, взгляды которого по другим вопросам не разделял, тем не менее, не стал приписывать данный труд себе и утверждать свое авторство. Работа осталась безымянной и, хотя она не представляла собой сочинения Победоносцева, все ее идеи были приписаны перу обер-прокурора. Конечно, Победоносцев не стал бы пропагандировать идеи чуждые его собственным взглядам на общество и именно поэтому при оценке его позиции можно опираться на "Великую ложь нашего времени", допуская при этом необходимые поправки.
  Не сомневаясь в гибельном характере парламентской системы применительно к России, Победоносцев не был тотальным отрицателем парламентаризма в мировом масштабе. "Он верил, что Англия и Соединенные Штаты смогут преуспеть в сохранении и конституционной и демократической формы правления, которая потерпит банкротство за их пределами", - писал Р. Бирнс 18. Как и Данилевский, Победоносцев считал, что парламентаризм может быть укоренен только в подготовленной историческими обстоятельствами почве. Так, в Англии представительная демократия оправдала себя, поскольку органично вписалась в государственную систему. Это не значит, что английские государственные формы могут быть перенесены на русскую почву. У себя на родине они служат исправно, но в России они были бы инородным телом в машине управления и привели бы к ее поломке. Слепое заимствование превращает парламентскую систему в карикатуру.
  Победоносцев, подкрепляя свою позицию ссылками на богословские работы, относил начало народовластия к лживому политическому началу, поскольку в основе его лежала идея о том, что всякая власть исходит от народа и имеет основание в воле народной. Сообразовываясь со словами Писания, Победоносцев считал, что "нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены" /Рим. 13,1/. Попытка обожествления человеческой, а не божественной воли, приводит к тому, что интриги и обман пронизывают насквозь всю демократическую систему, начиная от выборов. Критикуя избирательную систему, Победоносцев отмечал, что люди, склонные к бескорыстному служению отечеству, не стремятся заискивать перед толпой с целью завоевания предвыборных голосов. "Лучшим людям, людям долга и чести противна выборная процедура: от нее не отвращаются лишь своекорыстные, эгоистические натуры, желающие достигнуть личных своих целей" 19. Выборы, по сути, представляют продуманную игру на страстях толпы. Побеждает более профессиональный игрок. Увлекшись броскими фразами, толпа даже не помышляет об их связи с реальной жизнью и о выполнимости предвыборных обещаний. Лишенная религиозного критерия "различения духов", толпа дает себя обмануть. Такая толпа никогда не может предложить трезвого, взвешенного решения, легко поддается эмоциям и легко управляема. "История свидетельствует, что самые существенные, плодотворные для народа и прочные меры и преобразования исходили от центральной воли государственных людей или от меньшинства, просветленного высокою идеей и глубоким знанием; напротив того, с расширением выборного начала происходило принижение государственной мысли и вульгаризация мнения в массе избирателей..." 20.
  В случае создания представительных органов власти на место неограниченной власти монарха приходит неограниченная власть парламента, но если в лице монарха возможна единая воля и единая цель, то воля парламента определяется большинством. Воля же большинства парламента еще не есть воля всего народа, поскольку существует еще и меньшинство (оппозиция большинству), а также не участвующие в политической жизни (политически пассивные). Депутаты выражают точку зрения различных партий, в то время как избиратель ждет от них исполнения своих, конкретных надежд и чаяний.
  Еще более опасной для самодержавия делает парламентскую систему та легкость, с которой можно увлечь народ популистскими лозунгами. Партии и различные группировки непременно будут требовать от монарха делегирования им сначала части своей власти, а затем и всей ее полноты. Самодержавие становится "заложником" толпы, которая "не в состоянии философствовать" и к тому же постоянно возбуждается различными партиями. В результате такое смущение умов ведет к анархии, от которой измученное общество спасается только диктатурой, т.е. восстановлением единой воли и единой власти. Люди, отвергнувшие единовластное насилие, устав от насилия "безличной власти случайного большинства" и насилия партий, преследующих свои цели, опять оказываются в тупике, мечтая о "железной руке" диктатора, который смог бы навести порядок. Победоносцев не верил в то, что парламентаризм может позитивно обновить жизнь общества. "Горький исторический опыт показывает, что демократы, как скоро получают власть в свои руки, превращаются в тех же бюрократов, на коих прежде столь сильно негодовали, становятся тоже властными распорядителями народной жизни, отрешенными от жизни народной, от духа его и истории, произвольными властителями жизни народной, не только не лучше, но иногда еще и хуже прежних чиновников" 21. Иными словами, оппозиционер и демократ сегодня - это преуспевающий чиновник и бюрократ завтра.
  Победоносцева так же беспокоила изначальная склонность демократии к светскому государству и замене религиозных догматов на общие рассуждения о морали. В секуляристском государстве при равенстве прав "фанатик сектант может достигнуть властного положения и властного влияния на множество людей, состоящих от него в зависимости, и совершать над ними несправедливое давление в целях религиозного фанатизма" 22. Так же к власти может прийти и антирелигиозное правительство, которому ничто не помешает начать борьбу с церковью и верующими вплоть до открытого преследования.
  Необходимо отметить, что даже те исследователи, которые не разделяли взглядов Победоносцева на парламентаризм, в том числе и зарубежные авторы, отмечали, что ему удалось затронуть в своих работах весьма существенные проблемы, встречающиеся на пути демократического развития. Все это делает необходимым изучение победоносцевской критики либерализма. При этом нужно учитывать, что сила многих работ заключалась именно в опровержении антимонархических концепций и в них можно обнаружить только отрицание критикуемого идеала, при отсутствии реальных предложений по созданию идеала положительного.
  Это во многом связано с критическим складом ума Победоносцева. Даже его единомышленники отмечали, что основная сила Победоносцева была именно в критике, а не в творчестве. Рецензируя "Московский сборник", В.В. Розанов назвал его "грешной книгой", автор которой "полон уныния". Весьма нелестную характеристику дал Победоносцеву Леонтьев: "Он не только не творец, но даже не реакционер, не восстановитель, не реставратор, он только консерватор в самом тесном смысле слова: мороз, сторож, безвоздушная гробница, старая "невинная" девушка и больше ничего!!" 23. По словам С.Ю. Витте, сам император отзывался о Победоносцеве: "...отличный критик, но сам никогда ничего создать не может" 24. Схожие оценки Победоносцева встречались и впоследствии. Так, историк Б.Б. Глинский писал о том, что обер-прокурор "явил собою в высшей степени своеобразный тип русского ученого государственного мужа, необычайно сильного своим анализом и скепсисом и слабого, как творца жизни и форм этой жизни" 25. Победоносцевская боязнь открытого обсуждения проблем и путей их решений приводила к тому, что положительные и созидательные теории выглядели в его работах невзрачными и нежизнеспособными на фоне описания нигилистических и разрушительных концепций.
  Мрачную окраску русскому консерватизму придавало то, что его апологеты настойчиво проводили мысль об изначальном несовершенстве человеческой природы, основываясь при этом на религиозном представлении о человеке. На первое место ставился не индивид с его потребностями, а государство. В связи с этим Р. Бирнс писал о воззрениях Победоносцева: "Он столь же естественно в первую очередь думал о государстве, как американец в первую очередь думает о личности" 26.
  Сильное государство способно контролировать и подавлять "темные" стороны человеческой природы, заставлять людей сдерживать свои страсти и желания (имеются в виду отрицательные страсти и желания). Парламентская система, по мнению консерваторов, не подавляет, а разжигает "темные" стороны человеческой натуры, умело используя их в политической игре. Не случайно, что в данном случае подчеркивалась эфемерность политической жизни при демократическом режиме. Власть не правит, а "играет", политики не служат народу, а "заигрывают" с ним. Твердая власть стремится оградить индивида от впадения в радикализм и анархию, слабая власть - поощряет эти настроения. Твердая власть руководствуется критерием духовности, стремится помочь нравственному росту человека, подавляя его предрасположенность к злу, а слабая власть сама захвачена "темными" страстями и желаниями, которые она порождает в народе. Представления о природе человека, о необходимости заботиться об "улучшении духа" прежде, чем об "улучшении быта" - все это учитывалось консерваторами - государственниками при соотнесении монархии и парламентской демократии и заставляло их отдать предпочтения именно монархической форме правления.
  Наиболее дальновидные из государственников понимали, что "заморозить" идею парламентаризма нельзя и рано или поздно придется к ней вернуться. Уже после создания Государственной Думы монархисты могли сколько угодно писать в газетах о незыблемости царского самодержавия, реальность была важнее голословных утверждений. То, что не без помощи Победоносцева удалось предотвратить Александру III, стало реальностью при Николае II. Продолжать отстаивать невозможность существования "русского парламента" значило бы, уподобляясь страусу, прятать голову от реальности. Именно поэтому, выступая с позиций охранительного монархизма, Л.А. Тихомиров попытался использовать славянофильский конституционализм. Тихомиров выступал за демократизм только в низших эшелонах управления. При демократической форме правления подданные контролируют правительство, но поскольку в этом случае они могут осуществлять нажим на верховную власть, то, следовательно, эта власть им подвластна и фактически правят поданные, а не эта власть. Подданные, диктующие власти свои условия, уже не являются подданными, а представляют собой носителей верховной власти. Таким образом, в высших звеньях управления демократизм порождает хаос и ослабляет стержень власти.
  Хотя Тихомиров и считал, что Земские соборы "неизбежно бы выродились в настоящее время в парламент" 27, он надеялся, что придет время и для них. Сами по себе совещательные собрания не противоречат идее монархии. Важен их состав, важно чтобы в этих собраниях преобладали люди "охранительного слоя". Но эти "царские советники" вовсе не должны составлять какое-либо представительство. И здесь Тихомиров расходился со славянофилами. И.С. Аксаков "готов был дать России возможность самой высказать, что она считает лучшим для себя" 28. Тихомиров был более консервативен, хотя и не отрицал, что "народную правду" может нести даже "самый захудалый представитель народа". Стремление услышать чаяния самого народа роднило Тихомирова со славянофилами, и было далеко от "барского" аристократизма Леонтьева. Тихомиров был более склонен к компромиссу. Если для Победоносцева "врагом № 1" было "политиканство", то Тихомиров, критиковавший борьбу за голоса на выборах и парламентскую систему в победоносцевских выражениях, все же считал главным внутренним источником зла бюрократию. Бюрократия исключает доступ к власти способных и талантливых людей. Если для победы над ней необходимо расширение самоуправления, то иного выхода нет, поскольку бюрократия, отделившая власть от народа стеной чиновников, приносит вред, подрывая авторитет власти в глазах народа. Общение с "армией чиновников" развивает правовой нигилизм. Чиновники должны постоянно чувствовать себя "слугами царя", а не "самодержцами в малом виде". В этих высказываниях Тихомирова практически дословно повторились идеи славянофилов.
  После создания Государственной Думы неославянофил Д.А. Хомяков стремился доказать, что думцев воспринимают в народе как "царских слуг", а положение и авторитет самодержца нисколько не пострадали. Л.А. Тихомиров писал, что: "...Государственная Дума, по основной идее, пополняет важный пробел, доселе существовавший в наших учреждениях" 29. Он отмечал, что создание Думы не ограничивает незыблемости монархического самодержавия. Опасения Тихомирова вызвала только сама система выборов, вносящая в Думу "зародыши парламентаризма".
  Поддерживая, подобно славянофилам, идею земского собора, Тихомиров считал, что соборы возможны как "необходимое постоянное учреждение", обеспечивающее связь между царем и народом. При этом главенствовать на этих соборах должны были сторонники монархии. Эту мысль Тихомиров развил в письме Суворину от 18 августа 1906 г. Поскольку в 1613 г. власть династии Романовых доверил и вручил народ, то "Если представитель Романовых желает изменить существо государственной власти, то должен предъявить это на решение земского собора. На соборе должны быть: представители русского народа, церковь, высшие чиновники и представители династии. Предмет собора: специально вопрос о верховной власти. Какую пожелает собор, такую и установить, а дальнейшую "конституцию" уже потом строить, когда народ решит вопрос о сущности, т.е. верховной власти" 30. Только народ может сказать свое главное слово в вопросе о каком-либо изменении монархических основ. При этом Тихомиров естественно рассчитывал, что в число этого "народа" революционеры входить не должны. Делясь с Сувориным своими сомнениями Тихомиров писал: "Я боюсь, что не Земскому Собору придется лечить несчастную погибающую нравственно и умственно страну, а иноземному игу. Я очень, очень боюсь что нас "разберут по рукам" здоровые нации востока и запада", при этом он выражал сомнения в способности правительства обратить созыв земского собора себе на пользу: "Я не знаю сумеет ли наше правительство созвать собор, и даже почти уверен - что не сумеет, и что у него явится совет нечестивых губителей России, такой же чиновно - жидовско-интеллигентной язвы, которая в настоящее время нами обладает" 31.
  С аналогичных позиций оценивалась им и Дума. Тихомиров выступал за создание системы выборов на социальных и национальных, а не на общегражданских основах. Особенно его волновало то, что в Думе были проигнорированы интересы духовенства, представители которого могли попасть в Думу только случайно. В ответ на возможные возражения, что выбранные от различных партий депутаты отражают не только узкопартийные интересы, но и интересы тех или иных социальных слоев, Тихомиров заявлял, что заставляя русский народ прибегать к формированию политических партий для выражения своих нужд, правительство порождает тем самым появление партий, а следовательно, и профессиональных политиков ("политиканов" - в терминологии Тихомирова), что в итоге может привести Россию к отступлению от самобытного пути развития. В результате власть монарха может быть просто упразднена "за ненадобностью". Если же подавляющее большинство в Думе или на соборе будут составлять верные власти "охранительные элементы", то такие Дума и собор только помогут ликвидировать "разобщение царя с народом" и укрепить монархическую систему. Считая, что подобных убежденных монархистов значительно больше в народной среде, Тихомиров критиковал наличие имущественного ценза, который, по его мнению, служил на пользу антинациональной, оппозиционно настроенной буржуазии.
  Воплощение в жизнь идеи народного участия в управлении Тихомиров видел в создании социально-сословного представительства вместо представительства общегражданского. Понимая привлекательность лозунгов народовластия, Тихомиров надеялся придать монархической идее новый импульс. "Жаль, что у нас не понимают идеи царской, которая нисколько не исключает народного представительства, а невозможна без него. Но понятно, что тут не годятся формы парламентарного представительства", - писал он Суворину 18 августа 1906 г.32
  Положение Л.А. Тихомирова было весьма неоднозначным. С одной стороны, он признавал необходимость перемен и предлагал "положительную программу" укрепления монархической системы. Многие его высказывания по вопросам необходимости самоуправления, борьбы с бюрократией и т.п. совпадали с предложениями А.А. Киреева, С.Ф. Шарапова и других преемников славянофильской традиции.
  С другой стороны, Тихомиров был вынужден учитывать мнение Победоносцева и подгонять свои идеи под официальные рамки. Вчерашний революционер, не мог пойти против признанных апологетов консерватизма, к которым к тому же испытывал искреннее уважение. Так, поздравив Д.И. Иловайского с 50-летней годовщиной начала научной деятельности, Тихомиров выразил уверенность в том, что благодарное потомство не забудет мужество историка, выступившего в период "общей смуты и разрухи" в защиту русской национальной идеи 33. Тихомиров еще долго испытывал определенное самоуничижение перед признанными консервативными идеологами.
  Победоносцев, без "санкции" которого Тихомиров на первых порах не решался практически ни на одно значительное выступление, в течение долгого времени был для него значимой личностью, чьим именем он дорожил. Даже позволяя себе выражать недовольство некоторыми установками обер-прокурора, Тихомиров подчеркивал в личных записях свое глубокое уважение к Победоносцеву, называя его "мой старик".
  Вместе с развитием внутриполитических событий претерпевало изменение и отношение консерваторов к либерализму. Н.Я. Данилевский еще был полон славянофильских надежд на расширение общественных свобод, только к концу жизни почувствовав некоторые сомнения. Леонтьев и Победоносцев уже более жестко открестились от реформистского курса Александра II. Пытаясь сохранить основные опоры монархической государственности - православие и неравенство, они видели в либерализме исключительно негативные, разрушительные стороны, предпочтя союзу со славянофилами союз с государственной бюрократией.
  Когда-то Леонтьев верил, что вдохновленные реформами "мужики и мещане" смогут научить "верхи" жить по-русски, вдохнут новые силы в космополитическую по духу интеллигенцию, представят новые живые образцы русских идей. После переосмысления реформ 1861-1864 гг. он, отбросив либеральные симпатии и надежду на обновление "снизу", возложил надежды на государство, т.е. на действия "верхов". Аналогичный путь проделал и Победоносцев, принявший личное участие в наступлении на либеральные свободы. Но эпоха Александра III прошла, и на заре нового века Тихомиров опять вспомнил славянофильский опыт. Полемизируя с Леонтьевым и Победоносцевым, он написал: "...Александра II можно упрекать в чем угодно, но только не в смелости преобразований" 34.
  Политическая реальность уже настолько изменилась, что Тихомиров даже не стал пробовать конструировать "чистую" теорию самодержавия. В его работах можно найти критику либерализма и парламентаризма в духе Леонтьева и Победоносцева, славянофильские предложения о расширении самоуправления и борьбе с бюрократией, отделившей царя от народа, и даже вскрытие "язв капитализма" с помощью вполне революционной терминологии.
  Славянофильский конституционализм и вера в реформы Александра II сменились антилиберальными установками эпохи Александра III, чтобы в начале ХХ века вылиться в попытки синтеза различных идей и теорий с целью удержать движение России по самобытному, не парламентскому и не революционному пути развития.
 2. Отношение консерваторов к социалистической модели
 государственного устройства
  Выступая против революционного пути развития, славянофилы одновременно боролись с государственным деспотизмом. К.С. Аксаков считал, что результатом давления государства на граждан может стать революция. "Чем далее будет продолжаться... система... делающая из подданного раба: тем более будут входить в Россию чуждые начала... тем грознее будут революционные попытки, которые сокрушат, наконец, Россию, когда она перестанет быть Россией. Да, опасность для России одна: если она перестанет быть Россией, к чему ведет ее постоянно теперешняя Петровская правительственная система", - писал он в записке Александру II в 1855 г. 35. Главным злом для славянофилов был деспотизм. В том числе и деспотизм государства.
  Славянофилы неоднократно писали о любви русского народа к монарху и невозможности выступления против него. "Кто слышал, чтобы простой народ в России бунтовал или замышлял против Царя? Нет, конечно: ибо этого не было и не бывает", - писал в том же обращении К.С. Аксаков 36. Иногда народ мог поддержать самозванцев, олицетворявших в его глазах "истинную" власть, но осмысленно пойти против царя он не может. Так считали славянофилы.
  Действия Петра I разрушили союз государства и "земли". Именно петровская система, по мнению славянофилов, занесла в здоровый народный организм зародыши бунта против власти. Было создано регулярное полицейское государство. Отечественная система бюрократического управления, созданная Петром I, была, по словам И.С. Аксакова, "противна" политической природе "Русской земли". "Рано или поздно придется убедиться, что петербургскому периоду русской истории должен быть положен конец" - так объяснял И.С. Аксаков свой призыв: "Пора домой", обращенный к правительству после убийства Александра II 37.
  Главным средством против революции славянофилы считали не репрессии, а реформы. Атмосфера застоя, коррупции, мнимого патриотизма представляла питательную среду для развития недовольства и революционизации общества. Правительство отчасти само несет ответственность за то, что молодежь, не видя в жизни светлого идеала, к которому можно стремиться, уходит в революционное движение. Отсутствие ясной перспективы дальнейшей жизни, стремление изменить мир и найти приложение своей деятельности - вот что толкает многих талантливых молодых людей в различные революционные организации. "Тревожит нас нигилизм, но он возник только от других недугов. Обеспечьте наш частный быт, осуществите местное самоуправление, дайте земле русской, через людей ею излюбленных, высказывать общественное мнение о пользах и нуждах страны, обеспечьте свободу слова и не станет у нас нигилизма", - писал, А.И. Кошелев 38.
  Осуждая насилие и являясь принципиальными противниками революции, славянофилы оставались критиками курса Александра III и не поддерживали те средства, с помощью которых правительство боролось с революционерами. Не случайно к концу своей жизни, А.И. Кошелев пришел к выводу, что "чистое" западничество и славянофильство постепенно ушли в прошлое и превратились в единое либеральное направление с разными оттенками. Самих же славянофилов Кошелев называл "благонамеренной оппозицией" 39.
  Н.Я. Данилевский, верный славянофильскому идеалу, писал о том, что политическая революция, имеющая своей целью ограничение власти монарха или же его свержение, России не грозит. С введением порядка в вопросах престолонаследия и освобождением крестьян от крепостной зависимости "иссякли все причины, волновавшие в прежнее время народ, и всякая, не скажу, революция, но даже простой бунт, превосходящий размер прискорбного недоразумения, - сделался невозможным в России, пока не изменится нравственный характер русского народа, его мировоззрение и весь склад его мысли..." 40. Подобные изменения, считал Данилевский, происходят столетиями и предугадать их невозможно.
  В реальности эти изменения происходили гораздо быстрее. Для Данилевского причина популярности радикальных идей заключалась в стремлении походить на Европу, в "европейничание", которым заражена русская интеллигенция. Именно "сверху" идет пропаганда революционных идей. Народ эти идеи не поддерживает, оставаясь верным идеалам православия и самодержавия. Как это не парадоксально, но именно Данилевский, веривший в невозможность скорой революции в России, считавший нигилизм явлением, занесенным из Европы, и предсказывающий великое будущее славянским народам, стал в глазах некоторых западных историков олицетворением зла. "Его доктрина была опасной и вредной, типологически схожей с идеями предшественников Сталина и Гитлера", - писал Р. Мак-Мастер, наиболее критически настроенный по отношению к идеям Данилевского 41.
  Одним из первых, указавших на типологическую близость концепции Данилевского и идеологии марксизма, был американский исследователь Г. Кон. Если по Марксу, Запад должен был потерпеть крушение в борьбе с пролетариатом, то по Данилевскому - в борьбе с Россией. Для Кона идентична критика Запада Данилевским и Сталиным: "Данилевский был глубоко убежден, как и Сталин семьюдесятью пятью годами позже, что русский народ преследует идеалы, противоположные воинственному и плутократическому духу Запада. Данилевский и Сталин были едины в одном фундаментальном убеждении: они рассматривали Россию как олицетворение демократии и социальной справедливости" 42. Кон не делал принципиальных различий между "русским марксизмом" середины ХХ в. и идеями Данилевского. Еще дальше пошел Р. Мак-Мастер. Одна из глав его книги, посвященной Н.Я. Данилевскому, носит характерное название: "Тоталитаризм". В этой главе исследователь практически полностью стер грань между консерватором Данилевским и К. Марксом. Автор отрицал религиозность идей Данилевского, доказывая, что они ведут "на дорогу к литургии разрушения"43. Сам же Данилевский оказывается пленником его собственной фантазии. "Подобно Марксу и иным тоталитарным мыслителям он играет роль социального поэта, а не социального ученого"; отвергается и научность подхода Данилевского к истории: "В специфическом тоталитарном стиле философии Данилевского не было подлинного рационализма, он был визонерский, шаманский, магический. Предполагается, что автор одновременно свидетель, пророк и орудие Истории" 44.
  После того как религиозная подоплека мировоззрения Данилевского отброшена, Р. Мак-Мастер сделал заключение: "Герцен, Достоевский, Данилевский и Ленин - все приверженцы определенного рода материализма. Они все верили в близкую связь между природой и историей, действием и мыслью..." 45. Русская религиозная мысль и русский революционный радикализм объединяются исследователем для доказательства постоянной враждебности России к Западу. Синтез национализма (Н.Я. Данилевский) и социализма (В.И. Ленин и И.В. Сталин) направлен, прежде всего, против капиталистической системы, а экспансионная политика - своеобразная русская "традиция". Не рискуя полностью отождествить предложение Данилевского о создании славянского союза и действия И.В. Сталина по созданию социалистического блока в Восточной Европе, автор все же находил много общего между идеями Данилевского и большевиков, проводя аналогии: нация - класс, национализм - капитализм, панславизм - демократический социализм, Всеславянский союз - диктатура пролетариата, гуманизм и всеобщий гуманизм - коммунизм, война против Европы - революция 46.
  Тоталитарных мыслителей, по Р. Мак-Мастеру, объединяет обращение не к личности человека, а к таким глобальным категориям, как история, природа, раса, пролетариат и т.п. Для тоталитарного склада ума характерно программируемое насилие: "Подобно Марксу и особенно его большевистским последователям Данилевский нуждался в изначальной жестокости и насильственности процессов в мире" 47. Для тех же, кто страдает от насилия безразлично, каков источник этого насилия и во имя чего оно совершается.
  Попытки совместить противоположности породили ряд весьма противоречивых суждений Мак-Мастера о Данилевском, что связано с произвольной трактовкой его доктрины. В результате автор попытался вывести идеи Данилевского из "темных глубин" его подсознания, используя рассуждения З. Фрейда относительно "эдипова комплекса" для трактовки негативного отношения Данилевского к Европе. Американский исследователь считает, что Европа ассоциировалась в глазах Данилевского с "отцом", а Россия с "матерью". Желая защитить "мать" от "отца" Данилевский выступал в роли "сына". По мнению Мак-Мастера успех России в грядущей войне с Европой должен был позволить Данилевскому реализовать себя в России - "матери", и "овладеть" ею.
  Учитывая политическую ситуацию на международной арене в те годы, можно понять выводы некоторых западных исследователей о типологической близости Данилевского с Марксом, Лениным и Сталиным, однако современные попытки "реанимации" подобных идей выглядят, по меньшей мере, странными.
  Более адекватным действительному положению вещей кажется вывод другого американского исследователя Э. Тадена: "Консервативный национализм, большее, чем прелюдия к неудачному русскому фашизму. Такие мыслители, как Апполон Григорьев, Самарин, Страхов, Данилевский и Леонтьев внесли важный вклад в интеллектуальную жизнь России 19-го века. Их исследования источников и основ русской культуры и общества открыли правду относительно России, которая ускользнула от многих их либеральных или радикальных соотечественников" 48.
  Вопрос о связи идей Н.Я. Данилевского и других русских консерваторов с внешнеполитической доктриной И.В. Сталина, точно так же как и вопрос о связи консервативного национализма и большевизма, заслуживает более подробного и отдельного изучения. Было бы излишне упрощенно как полностью отрицать эту связь, таки пытаться доказать, что большевики действовали по схемам консерваторов 49.
  Попытки отождествить взгляды Данилевского с положениями марксизма неоднозначно оценивались даже таким критиком русского национализма и консерватизма, как Уолтер Лакёр. Он писал о Данилевском: "Его сравнивали со Шпенглером и со Сталиным; крупица истины в этих параллелях есть, но не следует ее преувеличивать. Подобно Шпенглеру, он верил в возвышение и падение цивилизаций, подобно Сталину, он считал, что будущее за некой тоталитарной системой, но, разумеется, его видения были весьма далеки от практики тоталитаризма ХХ века" 50. Таким образом, в широком историческом контексте взаимосвязь между консервативной концепцией Данилевского и социалистической доктриной оказалась более сложной и неоднозначной, чем это казалось самому Данилевскому, отвергавшему любые формы нигилизма.
  Что касается Победоносцева, то его отрицательное отношение к революционерам хорошо известно, правда, либералов он считал еще более опасными врагами самодержавия. 14 декабря 1879 г. он писал наследнику: "Повсюду в народе зреет такая мысль: лучше уж революция русская и безобразная смута, нежели конституция. Первую еще можно побороть вскоре и водворить порядок в земле; последняя есть яд для всего организма, разъедающий его постоянною ложью, которой русская душа не принимает" 51.
  Последние месяцы царствования Александра II прошли для Победоносцева очень тяжело и были полны недобрыми предчувствиями. В период царствования Александра III Победоносцев взвалил на себя задачу охранения существующей системы. Однажды, по словам Е. Феоктистова, Победоносцев посетовал, что все усилия власти бессмысленны, и Россию все равно ждет переворот, в результате которого "революционный ураган очистит атмосферу" 52. На это ему возразили, что ни одно правительство еще не считало революцию настолько фатальным и неизбежным явлением, с которым бесполезно даже бороться. Победоносцев стал еще более пессимистически смотреть на положение вещей, когда его прогнозы начали оправдываться. Встретившись с Д.С. Мережковским по поводу закрытия в 1903 г. религиозно-философских собраний, он сравнил Россию с ледяной пустыней по которой ходит "лихой человек". По воспоминаниям великого князя Александра Михайловича, Победоносцев предупреждал Николая II о том, "что продление существующего строя зависит от возможности поддерживать страну в замороженном состоянии. Малейшее теплое дуновение ветра, и все рухнет" 53.
  Ряд современников считали, что действия Победоносцева дискредитируют самодержавие. Так. П.Н. Милюков и С.Ю. Витте возлагали на него долю ответственности за ослабление монархической системы. О Победоносцеве неодобрительно писали публицист В.П. Мещерский и генерал Н.А. Епанчин. В среде монархистов не было определенного мнения о его деятельности, а Морис Палеолог считал, что именно победоносцевские уроки наложили "несмываемую печать" на мировоззрение Николая II. О "гибельном влиянии" этих уроков впоследствии писали зарубежные исследователи Р. Мэсси и М. Ферро 54. Было бы некорректно как полностью отрицать влияние Победоносцева на формирование взглядов Николая II, так и преувеличивать это влияние до гипертрофированных размеров.
  Характерно, что Н.А. Бердяев, а вслед за ним и Р. Мак-Мастер объединяли взгляды русских консерваторов и революционеров. Так, Маркс и Победоносцев, по мнению Бердяева, делали ставку на насилие, считая, что "силы зла" может победить только еще более могущественная сила. По тому же признаку Р. Мак-Мастер объединял Маркса и Данилевского.
  Для Бердяева были идентичны К.П. Победоносцев и В.И. Ленин, а большевики в этом контексте выступали "учениками" охранителей. "Коммунистическая государственность у Ленина столь же авторитарна и автократична, как и монархическая государственность у Победоносцева", - писал Бердяев 55. Переходя к еще более глобальным обобщениям, он делал вывод о том, что русская власть вообще не может стать человечной, будь эта власть самодержавной или коммунистической. Игнорирование религиозной подоплеки консерватизма и материалистической подоплеки социализма позволяло ставить в один ряд Данилевского и Сталина, Победоносцева и Ленина, монархиста и революционера. Все это обосновывалось словами об "извечной" тяге русского народа к деспотизму и об "извечной" бесчеловечности власти в России.
  Противоположной крайностью, от объединения взглядов материалистов и религиозного мыслителя Победоносцева, было провозглашение действий обер-прокурора определенным идеалом для других политиков. Крайне недоверчивое отношение к любым нерегламентированным проявлениям патриотизма и религиозности прямо присутствовало в столкновениях Победоносцева с такими церковными деятелями, как Антоний Храповицкий и Иоанн Кронштадтский. Церковные традиционалисты так же, как и политические деятели, не были едины в оценке деятельности Победоносцева. В ноябре 1905 г., после отставки Победносцева, Антоний Храповицкий послал ему письмо, в котором, напомнив о различии взглядов на некоторые церковные проблемы, оговаривался: "Однако при всем том, я никогда не мог сказать по отношению к Вашей личности слов укорительных или враждебных; так непоколебимо было мое к Вам уважение" 56.
  Неоднозначность и противоречивость личности Победоносцева, его исторический пессимизм, против которого восставал религиозный оптимизм (нужно отметить, что уныние является одним из грехов в православии), - все это ярко выразилось в письмах 1904-1907 гг. к С.Д. Шереметеву. В этот период серьезному пересмотру подвергались те идеалы, служению которым Победоносцев отдал свою жизнь. И даже любимое "детище" - церковь не избежала революционного влияния. Особенно сильно его раздражали газеты, в которых высказывались подозрения о скрытом влиянии бывшего обер-прокурора на политику. Подобная точка зрения имела место в либеральных кругах. В одной из своих публицистических статей этого периода П.Н. Милюков писал: "Наше общество знает только гр. Витте и Дурново и следит за этими двумя чашками политических весов. Оно слишком склонно забывать, что где-то позади есть еще Трепов и Победоносцев..." 57.
  Сам же Победоносцев чувствовал себя человеком, к которому относятся "как к зачумленному". В письме от 1 декабря 1905 г. он писал Шереметеву: "Власти нет никакой!" 58. Забастовки, созыв и роспуск 1-ой Государственной думы только усиливали мрачные прогнозы. В письме от 12 марта 1901 г. Победоносцев еще ободрял Б.В. Никольского: "Дай Бог, если не при мне, то после меня, лучшего времени и лучшего настроения умов" 59. Он надеялся, что молодежь носит в душе семена "добра и правды" и при разумном руководстве власти сможет успокаивающе повлиять на "нынешнюю смуту". Письма к Шереметеву представляют разительный контраст с этими надеждами. За четыре месяца до смерти, 3 ноября 1906 г., словно подводя итоги своей жизни, Победоносцев писал: "Тяжко сидеть на развалинах прошедшего и присутствовать при ломке всего того, что не успели еще повалить..." 60.
  Исследователи, затрагивавшие последний период жизни Победоносцева, отмечали известную трагичность ситуации. Для государственного деятеля вдвойне трудно видеть, как рушится то, чему он посвятил свою жизнь. Победоносцев в буквальном смысле услышал "музыку революции", когда революционно настроенные колонны проходили мимо его дома. Не случайно его последней работой был "Новый Завет Господа нашего Иисуса Христа в новом русском переводе К.П. Победоносцева. Опыт к усовершенствованию перевода на русский язык священных книг Нового Завета". Можно предположить, что, обратившись к Новому Завету, Победоносцев попытался опереться на что-то вечное и неизменное. Это было особенно важно для него в свете исполнения собственных предсказаний о "революционном урагане".
  Наибольший исследовательский интерес представляют взгляды К.Н. Леонтьева и Л.А. Тихомирова на перспективы социалистического учения о России. Их позиция отличается как от оптимистической веры Данилевского в невозможность революции, так и от пессимистических сетований Победоносцева. Леонтьев, подходящий к истории как врач подходит к больному, стараясь подчинить эмоции холодному рассудку, и Тихомиров - бывший активный неспровергатель монархических устоев - чувствовали искреннюю симпатию друг к другу. Прогнозы этих мыслителей перекликаются, но если для Леонтьева социализм так и остался чем-то неодушевленным, то для Тихомирова, умершего в конце 1923 г., социалистические концепции приняли форму вполне реальных событий. При этом существенную роль на их отношение к социализму оказывала та политическая реальность, в какой они жили.
  Период правления Александра II воспринимался Леонтьевым как период разложения российской государственности в результате либерально - ориентированной реформистской политики власти. В письме Победоносцеву от 27 мая 1880г. хорошо видны чувства, переживаемые в этот период Леонтьевым. Ходатайствуя о финансовой поддержке газеты "Варшавский дневник", Леонтьев, печатавший в газете свои статьи, признавался: "...я забочусь и о себе, или, вернее сказать, о возможности говорить ту правду, которая многим, и в том числе Вам, понравилась и которую высказывать публично я могу только в таком органе, который бы зависел или от меня самого, или от этого... единомышленника моего"61. Победоносцев, проявлявший интерес к публикациям Леонтьева в "Варшавском дневнике", писал о них наследнику. 15 марта 1880 г., рекомендуя наследнику статью Леонтьева с критикой суда присяжных, Победоносцев заметил: "Радуюсь: в первый раз нашелся человек, имевший мужество сказать истинную правду о судах наших. Как на него заскрежещут зубами" 62. В ответной записке Победоносцеву будущий император отметил, что прочел статью с удовольствием.
  Прося поддержать "Варшавский дневник", Леонтьев выражал сомнение в том, что издание получит реальную помощь. Письмо заканчивалось следующими строчками: "Лучше бы было, если бы никто не хвалил бы статей наших, если бы никто не пробуждал бы нашу энергию и нашу веру в отчизну, в которую мы оба верить совсем было переставали; тогда бы мы знали, что ждать успеха для доброго дела в наше время нельзя /.../. Жить самим нашлось бы чем... и помимо этого бремени: но каково же видеть, что над всем охранительным и народным лежит какое-то... проклятие неудачи/.../. Тут и слез мало /.../ тут надо волосы и одежду на себе рвать и сокрушаться о том, зачем родился русским в такое время!" 63.
  Отсутствие помощи "Варшавскому дневнику" вызвало у Леонтьева сильное раздражение против петербургских единомышленников, имевших деньги и власть, но на деле не оказавших никакой помощи. По свидетельству современников, он очень тяжело переживал неудачу с "Варшавским дневником".
  Сочинения Леонтьева были представлены Александру III не только Победоносцевым, но и такими друзьями философа, как государственный контролер Т.И. Филиппов, министр просвещения И.Д. Делянов, граф Д.А. Толстой, товарищ министра внутренних дел К.Д. Гагарин. Делянов, представивший Александру III книгу Леонтьева "Восток, Россия и славянство", переплетенную в дорогой переплет, попросил Т.И. Филиппова специально заложить особо значительные места для императора. Леонтьев, узнав об этом, замечал, что в России без участия начальства ничего сделать нельзя. Отмечая, что похвалы государя дороже, чем "похвалы 5000 читателей", Леонтьев вовсе не обольщался относительно своей роли, считая, что имеет на политику контрреформ не большее влияние, чем метеоролог на предсказываемую им погоду.
  Казалось, что политика Александра III исполнила давние желания Леонтьева по укреплению государственности, монархии и сословности. В.В. Розанов даже стремился доказать, что именно леонтьевские идеи были восприняты "наиболее проницательными умами" в столице. Перечислив в письме Леонтьеву действия правительства по отношению к южным славянам, затронув политику правительства по укреплению сословности, он спрашивал: "...разве это не есть отчетливое подмораживание, коего Вы требовали?" 64. Твердость правительственной политики вытекала, по Розанову, из страха властей перед гибелью государства, страха, впервые отчетливо выраженного Леонтьевым.
  Сам Леонтьев желал не только "подморозить Россию". Он мечтал о консервативном творчестве. Его теория, по которой России грозило "смесительное упрощение", вошла в противоречие с беспокойством за судьбу своей родины. В письме Вл.С. Соловьеву он сетовал на сложившуюся ситуацию: "...все казалось, что невозможно нам, не губя России, идти дальше по пути западного либерализма, западной эгалитарности, западного рационализма. Казалось, что приостановка неизбежна, ибо не может же Россия внезапно распасться! Но теперь, когда эта реакционная приостановка настала, когда в реакции этой живешь и видишь все-таки, до чего она неглубока и нерешительна, поневоле усомнишься и скажешь себе: "только-то?" 65.
  Леонтьев хотел дать самодержавию идейное вооружение, хотел возвысить и усилить власть, ощущая усиливающееся противостояние традиционализма и революционизма. В будущем он видел "смесительную простоту", и был готов искать спасения в "грядущем рабстве" - социализме, предпочитая его либеральному "киселю" и хаосу анархии. К концу жизни мыслитель стал искать место социалистической доктрины в общей схеме развития, причем ему стало казаться, что историческая роль социализма будет положительной. Это с удивлением стали отмечать многие единомышленники, для которых социализм был явлением "инородным" и "отрицательным". Например, Т.И. Филиппов, когда Леонтьев попытался доказать ему тождественность социализма и дисциплины, ответил: "Странно некако влагаеши ты мне в ушеса". Наиболее хорошо Леонтьева понял только один Тихомиров, получивший от него предложение написать совместно работу о социализме. Это предложение оказалось весьма уместным, поскольку бывший революционер активно желал "искупить грехи" и донести свои взгляды до общества.
  Тихомиров пытался, используя свой жизненный опыт, предложить нейтрализацию социалистической пропаганды не столько за счет репрессий, сколько за счет создания системы контрпропаганды. В этом он бы близок славянофилам, считавшим, что революцию нельзя побороть только силой, ее надо победить нравственно, что гораздо труднее.
  В статье "Борьба века" Тихомиров подверг критике ложный консерватизм, доказывая, что такой консерватизм уже заранее проигрывает перед более радикальными лозунгами, требующими обновления общества. Приверженцы чистого охранительства будут только парировать идеологические удары противника, стремиться подавить "болезнь", загоняя ее вглубь. "Стараться остановить жизнь... это значило бы стараться поскорее перевести ее движение вверх к движению вниз. Как система политики - это тоже система самоубийственная, только по другому способу, нежели революционная" 66. В одном из писем, А.С. Суворину за 1888 г. Тихомиров признавался, что он ни в коем случае "не реакционер, не гасильник", он просто монархист, видящий идеал в царской власти. Консерватизм и монархизм не отрицают прогресса. Сильная власть и борьба с революционными радикалами должны сочетаться с упорядочением бюрократии, сохранением общественных свобод, развитием самоуправления и созданием такой государственной системы, где все равны перед законом (т.е. по сути правового государства).
  Переходя в монархический лагерь, Тихомиров испытывал необычайную жажду деятельности, о чем говорят его письма того времени. Заявляя, что он не отказался от своих идеалов общественной справедливости, Тихомиров противопоставлял революционному пути достижения этих идеалов - эволюционный. Только мирное развитие составляет истинный путь к общественному благу. Классовой борьбе Тихомиров противопоставил идеал классового мира.
  Осудив свое прошлое, Тихомиров с самого начала оговорил, что он не будет участвовать ни в каких провокациях против бывших единомышленников-революционеров. "Переход честного человека и не озлобленного как бешеная собака - производит огромное впечатление. Но что доказывает переход на сторону Правительства какого-нибудь жулика или даже честного, но не помнящего себя от злобы человека?", - писал он О.А. Новиковой 29 ноября 1888 г. 67. Тихомиров надеялся на помощь не только со стороны правительства, выразив желание "...поискать людей среди ссыльных и т.п. - лучших, умнейших..." 68. Он верил, что его поступок, возможно, станет примером для других революционеров, которые также поймут всю бессмысленность их борьбы, как это сделал он.
  Тихомирова, стремившегося "сохранить свое лицо" крайне возмущало недоверие к искренности его выбора: "...это меня просто оскорбляет. Как! Неужели люди русской истории, русского Царя, - не могут себе представить, что их дело, их идеи могут кого-нибудь искренне привлечь? Неужели они так уверены, что искренне, по совести, и без расчетов можно делаться только революционером?", - писал он 19 ноября 1888 г. О.А. Новиковой 69. Тихомиров спешил проявить себя, призывая к действиям: "Нужно идти с проповедью в те самые слои, откуда вербуются революционеры" 70.
  С самого начала своего перехода в монархический лагерь Тихомиров ощущал, что его желание показать социализм "изнутри" наталкивается на сопротивление. Особенно возмущало мыслителя бесцеремонное использование его имени в антиреволюционной пропаганде. Так, в письме от 10 мая 1889 г. он жаловался Новиковой, что редакция "Московских ведомостей" вставила в его статью о революционерах бранные выражения. "Эта брань только портит дело. Мне лично это страшно вредит. Мое влияние мыслимо лишь при убеждении публики, что я говорю от любви, а не от ненависти, как то, впрочем, и есть" 71.
  Ряд конкретных мер для противодействия революционному движению был предложен Тихомировым в докладной записке "О нравственном влиянии на молодежь", но эта записка была признана "непрактичною". "Жаль, если не пришло еще время для чего-либо в этом роде, и жаль, если сил нет в нынешний момент. Впоследствии м.б. будет больше сил, да зато и задача весьма возможно станет более трудною", - писал он по поводу отклонения записки 9 июля 1889 г. в письме Новиковой 72.
  Ко времени личного знакомства Тихомирова и Леонтьева, которое состоялось в ноябре 1890 г., оба мыслителя уже успели прочитать и оценить работы друг друга. 27 октября 1889 г. Тихомиров писал Новиковой: "Читаю... Леонтьева. Это очень оригинальная голова..." 73. До конца своей жизни Тихомиров сохранил к Леонтьеву глубокое уважение как к человеку и мыслителю. В отличие от Розанова, считавшего, что Леонтьев может влиять на правительственную политику, бывший революционер лучше понимал положение вещей. 31 октября 1889 г. он записал в своем дневнике: "Взять хоть Леонтьева, что он? Нуль по влиянию, по последствиям. А, ведь, я ему в подметки не гожусь по таланту и силам" 74.
  Самого Леонтьева возможность совместной работы с Тихомировым заинтересовала и увлекла. Он даже согласился удовлетвориться простым написанием работы о социализме, без ее публикации. Бывший когда-то цензором Леонтьев хорошо понимал, что, напиши они "нетрадиционную" работу о социализме, и опубликовать ее не удастся. С присущей ему прямотой Леонтьев отмечал, что подобную неподцензурную книгу пришлось бы печатать за границей.
  Тихомиров давно тянулся к Леонтьеву, желая не только поделиться своими мыслями, но и послушать одного из "старейших" консерваторов. 21 ноября 1890 г. Тихомиров писал Леонтьеву: "Я давал Ваши сочинения людям радикального направления - или лучше отрицательного, "нигилистического", и - они понимают гораздо лучше, нежели всяких "умеренных"..." 75. Вчерашний участник "радикального направления" политической жизни России, даже обсуждал с Леонтьевым идею создания тайной организации для борьбы с бюрократией во имя самодержавия. В эту организацию должны были войти В.А. Грингмут, Ю.Н. Говоруха-Отрок, А.А. Александров и другие. Организация не должна была себя афишировать, поскольку "правительственная поддержка скорее вредна, чем полезна, тем более что власть как государственная, так и церковная, не дает свободы действия и навязывает свои казенные рамки, которые сами по себе стесняют всякое личное соображение" 76. Идея союза "подпольных" монархистов родилась не от хорошей жизни. В письме от 7 января 1891г. Тихомиров жаловался Леонтьеву: "По совести - не то, что почитаю, а прямо люблю Государя, и Церковь - но прочее - так все ранит, так разочаровывает, так все слабо, что болит сердце и болеть устало!" 77. Приходилось постоянно ограничивать свои статьи цензурными рамками. "Везде свои рамки, и как дошел до этой рамки - стукнулся и молчи. Какая же это работа мысли?", - писал Тихомиров 78. Обсуждая идею создания тайной организации, мыслители решили, что необходимо написать два устава - один легальный и удобный для властей, а другой, настоящий, для внутреннего пользования.
  Политическая ортодоксальность и утрата способности реагировать на социально-политические изменения порождали у большинства монархистов благодушную веру в несокрушимость самодержавия. Леонтьев был одним из немногих, понявших сокрытую в социалистическом учении силу. Понимая, что либерально-эгалитарное мировоззрение завоевывает все больше сторонников, Леонтьев решил поставить на его пути преграду "охранительного социализма". Архимандрит Киприан верно отмечал, что "люди, подобные Леонтьеву, чувствуют все свое бессилие остановить исторический процесс, но они никогда этот процесс принять не смогут" 79. Имеется в виду, конечно, не отрицание истории, а именно, оппозиция "прогрессу", как торжеству идеологии буржуазной массовой культуры в самом широком ее понимании.
  Большое внимание Леонтьев проявил к статье Тихомирова "Социальные миражи современности". В письме от 29 июля 1891 г. Тихомиров сообщал, что посылает ему эту статью для ознакомления, и сожалел, что "О социализме - пришлось скомкать. Предмет громадный и потребовал он вплотную больше мороки" 80. Сама статья была опубликована в июльском номере "Русского обозрения", где сотрудничал Тихомиров. В этой статье доказывалось, что в случае практического воплощения в жизнь социалистической доктрины новое общество будет построено не на началах свободы и равенства, как обещают социалисты, а на жесточайшем подавлении личности во имя государственных интересов. Тихомиров предсказывал, что новый строй будет крайне деспотичным. Важное место в грядущем социалистическом обществе он отводил карательным органам, считая, что те будут наблюдать за исполнением предписанных правил и сурово наказывать нарушителей. Помимо карательных органов он предполагал сильное развитие бюрократического слоя. В этом "сословии" бюрократии видное место отводилось руководителям и пропагандистам, которые должны были создавать режиму идеологическое обоснование. Масса воспитывалась бы в духе полного подчинения и дисциплины, когда личность превращается в пылинку. "Власть нового государства над личностью будет по необходимости огромна. Водворяется новый строй (если это случится) путем железной классовой диктатуры" 81. Он считал, что к внутренним проблемам социалистического государства могут присоединиться и проблемы внешних войн. В своей статье Тихомиров указывал, что именно социал - демократическая партия имеет все шансы на успешное установление в будущем социалистического строя, путем захвата власти. При этом он утверждал, что социализм не способен выдержать испытание временем и реальной практикой жизни. По сути дела, Тихомиров довольно четко очертил контуры тоталитарно - деспотической модели социализма и предсказал осуществление этой модели в России под руководством социал - демократической партии.
  Размышления Тихомирова о возникновении новой иерархии при социализме отвечали прогнозам Леонтьева, который вывел из тихомировской статьи заключение в защиту социализма. Обсуждая этот вопрос, Леонтьев заметил, что если все обстоит именно так, как написано в статье, то, следовательно, коммунизм будет очень полезным явлением, поскольку восстановит в обществе утраченную дисциплину. В сентябре 1891 г. Леонтьев писал Тихомирову: "Я имею некий особый взгляд на коммунизм и социализм, который можно сформулировать двояко: во-1-х, так - либерализм есть революция (смешение, ассимиляция); социализм есть деспотическая организация (будущего); и иначе: осуществление социализма в жизни будет выражением потребности приостановить излишнюю подвижность жизни... Сравните кое-какие места в моих книгах с теми местами Вашей последней статьи, где Вы говорите о неизбежности неравноправности при новой организации труда, - и Вам станет понятным главный пункт нашего соприкосновения. Я об этом давно думал и не раз принимался писать, но, боясь своего невежества по этой части, всякий раз бросал работу неоконченной" 82.
  Леонтьев не сомневался в реальности осуществления социалистической программы в России: "социализм (т.е. глубокий и отчасти насильственный экономический... переворот) теперь, видимо, неотвратим... Жизнь этих новых людей должна быть гораздо тяжелее, болезненнее жизни хороших, добросовестных монахов в строгих монастырях (например, на Афоне), А эта жизнь для знакомого с ней очень тяжела... Но у афонского киновиата есть одна твердая и ясная утешительная мысль, есть спасительная нить... загробное блаженство. Будет ли эта мысль утешительна для людей предполагаемых экономических общежитий, этого мы не знаем" 83.
  Считая, что популярности социализма способствует его мессианский налет и вселенский оттенок, Леонтьев утверждал, что в России социализм приобретет религиозно - жертвенные черты. В этом утверждении он был не одинок. Определенный псевдорелигиозный налет видели в социализме Данилевский и Тихомиров. Данилевский подчеркивал, что если на Западе материалистические и атеистические учения носили научный характер, то в России в силу особенностей культурно - исторического типа они приобретали мессианскую окраску, порождая своих мучеников за идею, своих "апостолов" и "проповедников". Обожествление материальных сил могло, по Тихомирову, привести к появлению "через 100 - 200 лет алтарей... Маркса и Энгельса в новом социалистическом язычестве производительных сил природы" 84.
  К.Н. Леонтьев писал К.А. Губастову, что в XX и XXI веках социализм будет играть ту роль, которую некогда играло христианство. "То, что теперь - крайняя революция, станет тогда охранением, орудием строгого принуждения, дисциплиной, отчасти даже и рабством... Социализм есть феодализм будущего... в сущности либерализм есть, несомненно, разрушение, а социализм может стать и созиданием" 85.
  В том же письме К.А.Губастову была высказана мысль, что "социализм еще не значит атеизм", и для социалистического учения может найтись свой Константин, свой проповедник, который путем "и крови и мирных реформ" создаст новое общество. В противном же случае человечество сольется в единую стандартную и рационалистическую цивилизацию, которая сама себя уничтожит. Леонтьев даже прогнозировал пути возможной гибели этой цивилизации массовой культуры и массового сознания. Или человечество начнет принимать искусственные меры к уменьшению рождаемости, или же от неосторожного и смелого обращения с химией и физикой совершит такую ошибку, что мгновенно уничтожит себя.
  К.Н. Леонтьев предсказывал, что установление в России новой власти социалистов будет связано с большими жертвами. В возможность установления в России демократического правления он не верил, считая, что, даже если либералы и восторжествуют в России, то разрушительная энергия масс сметет их. И тогда к власти должны неизбежно прийти крайние радикалы. "Как вы думаете, гг. либералы, вам они что ли поставят памятник? Нет! Социалисты везде (а особенно наши Марки Волоховы и Базаровы) ваш умеренный либерализм презирают... И как бы ни враждовали эти люди против настоящих охранителей или против форм и приемов охранения, им неблагоприятного, но все существенные стороны охранительных учений им самим понадобятся. Им нужен будет страх, нужна будет дисциплина; им понадобятся предания покорности, привычка к повиновению... Да, конечно, если анархические социалисты восторжествуют где-нибудь и когда-нибудь, то они отдадут справедливость скорее консерваторам... чем тем представителям осторожного... отрицания, которых зовут либералами и которых настоящее имя должно быть: легальные революционеры..." 86.
  Леонтьев выражал уверенность в том, что народ, "распинавший" некогда интеллигентов - оппозиционеров, в конце концов, пойдет за ними. Тогда Россия сможет, взяв на вооружение радикальное революционное учение, "стереть с лица земли" буржуазную культуру Европы. Капиталистическая и либеральная Европа была для Леонтьева гораздо более неприемлемой, чем социалистическая Россия. Сравнение либерализма и социализма, как путей развития России, всегда заканчивалось в пользу последнего: "Умеренный либерализм для ума есть, прежде всего, смута, гораздо больше смута, чем анархизм или коммунизм" 87.
  В работе "Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения" Леонтьев сравнивал действия радикальных социалистов с пожаром, отмечая, что пожар может принести не только вред, но и пользу. Построенное на месте сгоревшего, новое здание может быть более совершенным, на обломках старого может возникнуть новое. При этом Леонтьев оговаривался, что "поджигателей" нужно сурово наказывать, а не прославлять, и призывал строже наказывать "поджигателей неосторожных" (либералов), которые приносят больший вред государству, чем "умышленные поджигатели" (революционеры).
  Большое значение придавалось наличию в социализме элементов самодержавия, без которых Россия, по мнению Леонтьева, превратится в некое подобие всемирной буржуазной республики. Подобный исход Леонтьев считал маловероятным, хотя и допускал, что на первых порах могут возобладать разрушительные тенденции. Верх возьмет стремление "разрушить все прежнее, расторгнуть все преграды; сначала анархия, организация - позднее; она придет сама собою" 88. Эта организация будет строго иерархической. Во главе будет стоять вождь - своего рода социалистический самодержец. Перманентное разрушение невозможно и государственность неизбежно восторжествует над анархией. К аналогичному выводу пришел и Тихомиров: "Торжество государственности... всегда неизбежно, и в конце концов, с какой бы теоретической анархии мы ни начали, а кончим всегда восстановлением государственности" 89. В письме А.С. Суворину от 18 августа 1906 г. он писал: "Эти, что орут "долой" - первейшие монархисты в своей глупой башке, только не понимают этого. Не устроиться нам без царя" 90.
  Задолго до революции Леонтьев предсказывал, что при социализме будет создано новое рабство в виде жесточайшего подчинения лиц мелким и крупным общинам, а общин - государству. "Социалистический феодализм" предполагал и возможное "закрепощение" лиц к разным учреждениям и даже к другим лицам, вознесенным высоко по служебной лестнице. Узаконенное неравенство привело бы к всевластию бюрократии, которая оказалась бы опасной и для социалистического государства, поскольку неизбежно возвысила бы свои интересы над государственными. Возникновение такого явления, как "социализм бюрократии" отмечал и немецкий философ Освальд Шпенглер.
  В своих "политических сочинениях" Освальд Шпенглер предсказывал: "Теперь мы чувствуем это - Маркс был только отчимом социализма. В последнем есть более древние, более сильные, более глубокие черты, чем Марксова критика общества. Они были присущи социализму и развились без Маркса и в противовес ему" 91. Неприятие капиталистической Европы, отторжение "власти денег", присущее К.Н. Леонтьеву, Ф. Ницше, О. Шпенглеру - все это созвучно критике из социалистического лагеря. Сам О. Шпенглер считал, что в большевистском государстве "от настоящего марксизма... мало что сохранилось, разве, что одни наименования и программы" 92.
  Как уже отмечалось, Леонтьева неоднократно сравнивали с Ницше. Для Ницше социализм был тиранией "ничтожнейших и глупейших". И, тем не менее, Ницше признавал, что "...социализм может представить нечто полезное и целительное; он замедляет наступление "на земле мира" и окончательное проникновение добродушием демократического стадного животного, он вынуждает европейцев к сохранению достаточного ума, т.е. хитрости и осторожности, удерживает их от окончательного отказа от мужественных и воинственных добродетелей..."93. Но в отличие от Ницше, наполнявшего социализм языческим содержанием, Леонтьев пытался увязать социализм с православием. Не случайно хорошо знавший Леонтьева И. Фудель писал по поводу сопоставления взглядов Леонтьева и Ницше: "...ему, смиренному послушнику оптинских старцев, и не снилось, что когда-либо в нем найдут тождество с ярким антихристианином Ницше" 94. Нужно учитывать, что, предсказывая создание диктаторских режимов, мировые войны и катастрофы, Леонтьев отнюдь не воспевал все эти события и тем более не радовался им, как часто писали критики. Ни один здравомыслящий человек не может воспевать разрушение собственной родины и радоваться гибели соотечественников. Для Ницше же разрушение и гибель были величественным зрелищем.
  Перенося на почву социалистической государственности то, что уже ослабло в монархической России, Леонтьев надеялся, что "социалистический самодержец" сможет создать новую иерархию, дисциплину и неравенство прав. Поэтому он делал выбор не в пользу либерализма""Умеренные прогрессисты опаснее революционеров... умеренные либералы подстегивают мир постепенно ядом материальной пользы" 95. При этом Леонтьев не надеялся на то, что охранительный социализм сможет окончательно и бесповоротно остановить "наступление" Запада на Россию. В своих прогнозах он предрекал возможность поражения уже социалистической государственности под напором эгалитарных тенденций к всеобщему смешению. Эта тема не получила должного развития в работах мыслителя и представление о ней можно составить только на основе отдельных рассуждений, высказанных в статьях и письмах.
  Леонтьевское ощущение неизбежности социализма очень точно отметил Бердяев в своей работе "Русская идея". Перечислив сбывшиеся политические прогнозы Леонтьева, он дал ему следующую характеристику: "Он был реакционером, но он признавал безнадежность реакционных принципов и неотвратимость революции. Он предвидел не только русскую, но и мировую революцию"96.
  Как это не парадоксально, но монархист Леонтьев обращался к работам К. Маркса, ожидая встретить в них "что-то вроде Герцена". Однако серьезность изложения привела к тому, что книги так и остались непрочитанными.
  В идее охранительного социализма на антилиберальной и антизападнической основе Леонтьев попытался примирить крайности консервативной и социалистической идеологии. Американский исследователь Г. Кон справедливо отметил, что и консерватор Леонтьев и анархист М.А. Бакунин "были едины в одном пункте, что западный либерализм не имеет будущего в России" 97.
  Строя геополитические прогнозы Леонтьев исходил из существования в будущем социалистической, антизападнической России с монархом во главе. Он отвергал возможность бескорыстного союза России и Запада. В одном из писем И.И. Фуделю он даже высказывал предположение, что возможно лет через 50 Запад, объединившись в "одну либеральную и нигилистическую республику" и поставив во главе этой республики гениального вождя, начнет поход против России. И тогда эта объединенная республика будет "ужасна в порыве своем". Она сможет диктовать условия России, угрожая ее независимости: "Откажитесь от вашей династии, или не оставим камня на камне и опустошим всю страну" 98. Леонтьев считал, что, угрожай войной, Запад сможет диктовать России выгодный для себя политический курс.
  Поразительны прогнозы Леонтьева о возможности противостояния социалистической России и Америки. Читая присланную ему К.А. Губастовым книгу Эрнеста Ренана, он пришел к выводу: "Чувство мое пророчит мне, что славянский православный царь возьмет когда-нибудь в руки социалистическое движение (так, как Константин Византийский взял в руки движение религиозное) и с благословения Церкви учредит социалистическую форму жизни на место буржуазно - либеральной. И будет этот социализм новым и суровым трояким рабством: общинам, Церкви и Царю. И вся Америка эта ренановская - к черту!" 99. Леонтьев мечтал о появлении в будущей России вождей, которые смогли бы "к делу приложить" ту ненависть, которую он, по собственному признанию, испытывал к Америке. Не случайно в книге "Истоки и смысл русского коммунизма" Н.А. Бердяев отмечал, что в своей ненависти к капитализму Леонтьев следовал русской традиции, предлагая самодержцу ввести коммунизм сверху 100.
  При всей уязвимости исторических параллелей, перенося рассуждения Мак-Мастера о Данилевском на прогнозы Леонтьева, можно отметить, что последний сумел более четко предсказать судьбу России. После окончания второй мировой войны СССР отдаленно напоминал смоделированное Леонтьевым общество. И.В. Сталин был вынужден предоставить еще недавно гонимой православной церкви определенное место в государственной системе. Народ был подчинен общинам (в виде колхозов) и правящей партии, построенной по иерархическому принципу на основе строгой дисциплины. Все это существовало на фоне растущего противостояния советской страны и капиталистической Америки. В то же время народ, победивший в тяжелейшей войне с врагом, грозившим "не оставить камня на камне и опустошить всю страну", испытывал законную гордость за свою родину.
  Странно, что при обилии параллелей между Данилевским и Сталиным никто не попытался серьезно провести параллель между прогнозами Леонтьева и сталинской империей. Подобные вопросы, несомненно, требуют глубокого анализа и специального исследования.
  Еще в конце XIX столетия Леонтьев увидел неоднозначность социализма. Он считал, что на российской почве это интернациональное и материалистическое учение может переродиться, став мистическим и державно традиционалистским. Россия может "переделать" западные социалистические догмы "под себя". Путем принятия социализма Леонтьев надеялся спасти российскую государственность в новой "красной оболочке", но его мысли остались непонятными, а книги - непрочитанными.
  Схожая судьба была и у книг Тихомирова. Как и Леонтьев, он предсказал создание общества "с закрепощением всех граждан" и остался непонятым. Монархисты не хотели верить в возможность практического воплощения в жизнь социалистической программы. Делая ставку на "верноподданный" бюрократический аппарат, последний император, игнорировал предупреждения мыслителей - монархистов, что в итоге повлекло за собой превращение монарха в лишнюю фигуру, оставшуюся в изоляции.
  Интеллектуальные мыслители испытывали разочарование. Не оправдались и их надежды на массовое отречение революционеров от своих убеждений. В письме от 9 сентября 1896 г. Тихомиров писал ссыльному С.С. Синегубу: "Конечно, нам теперь не столковаться... Но, может быть, ты поймешь, по крайней мере, что глупо и несправедливо ругать меня и оклеветывать, как делают ваши "старые язычники"... грустно писать. Я прежде думал, что вас можно поднять, но - немыслимо" 101. Уже с середины 1890-х гг. Тихомиров начал убеждаться, что желающих последовать его примеру нет и следует ждать нового всплеска революционного движения в России. 11 октября 1894 г. он записал в дневнике: "Бедная Россия! И какие потери. Все, что ни есть крепкого или подававшего надежды - все перемерло: Катков, Д. Толстой, Пазухин, К. Леонтьев, П. Астафьев. Ничего кругом: ни талантов, ни вожаков, ни единой личности, о которой сказал бы: вот центр сплочения. А остатки прошлого, либерально-революционного, пережили 13 лет, тихо и без успехов, но в строжайшей замкнутости и дисциплине сохранили все позиции, сохранили даже людей, фирмы, знамена, около которых завтра же могут сплотиться целые армии" 102.
  При всем своем негативном отношении к социализму Тихомиров пытался показать наличие в нем положительных сторон, которые привлекают массы. Характерно название одной из его работ: "Заслуги и ошибки социализма". Тихомиров признавал благородное стремление утопического социализма к устройству более развитого общества. Он писал, что именно усиленная эксплуатация в капиталистическом обществе "своими недостатками и злоупотреблениями создала социализм, который выдвинул много справедливого, как протест против буржуазного общества..." 103. Здесь Тихомиров практически повторил рассуждения Леонтьева, считавшего, что революционные коммунистические учения появились "как реакция против либерализма, которому на экономической почве всегда соответствует бессовестное господство денег..." 104
  Тихомиров признавал закономерность возникновения социализма, как протеста против безжалостной эксплуатации. "Бессовестное господство денег" подверглось резкой критике в целом ряде тихомировских статей. В работе "Социальные миражи современности" он отмечал, что, прикрываясь на словах рассуждениями о свободе и равенстве, буржуазное общество на практике привело к господству капиталиста над пролетарием, лишенным многих элементарных прав. В качестве неоспоримых заслуг социалистического учения Тихомиров выделял следующие:
  1. Усиление начала коллективности;
  2. Усиление общественной помощи личности;
  3. Более справедливое и равномерное распределение.
  По мнению Тихомирова, буржуазное общество само породило социализм, как ответную реакцию на неравенство. В социализме он видел не только чисто экономическое учение, но и стихийный протест масс против обнищания и неуверенности в завтрашнем дне. Псевдорелигиозное стремление к "раю на земле", к более счастливой жизни, подспудно присутствовало в социализме и привлекало к нему людей. Тихомиров считал, что государство обязано проявлять заботу о своих гражданах, и социализм "...совершенно прав, взывая в этом случае не к простой филантропии, а утверждая, что общество обязано принять меры к изменению такого положения" 105
  Помощь гражданам от государства не должна означать, что личность и ее интересы выше государственных интересов. По мнению Тихомирова, стремление к полной свободе от государства может привести только к анархии, а затем к созданию нового, еще более деспотичного общества. Тихомиров неоднократно повторял в своих работах: "В общей сложности мы можем ожидать от коммунизма только строя крайне деспотического, и в то же время со слабой продукцией..." 106. Согласно Тихомирову, социалистическое общество подвергнется суровому испытанию реальной жизнью. Он подчеркивал, что на практике все попытки создания коммунистических общин потерпели крах. Уничтожая частную собственность, социализм "хочет излечить головную боль, отрубивши голову". Именно уничтожение частной собственности должно привести к падению производительности труда. Уравнение оплаты труда лишило бы работников стимула. Труд по принуждению, из-под палки, или труд, основанный на голом энтузиазме, не может быть положен в основу общества, которое в таком случае потерпит внутреннее банкротство.
  В то же время Тихомиров, активно выступая с критическими статьями, направленными против революционеров, обвинял при этом и консерваторов, которые, по его мнению, всегда были вялы в пропаганде монархических идей и таким образом несут свою долю ответственности за приносимое радикалами зло. Идеальным самодержцем, умевшим сочетать охранение и движение вперед был, с точки зрения Тихомирова, Александра III, которому он посвятил серию статей, получивших благосклонный отзыв в консервативных кругах. Так, по поводу статьи "Носитель идеала" помещенной в конце 1894 г. в "Московских ведомостях", А.Н. Майков писал Тихомирову о необходимости напечатать ее "особой брошюрой", поскольку идеи, высказанные в этой статье в отношении периода правления Александра III, должны войти "в общее сознание" 107.
  Тихомиров надеялся, что Николай II продолжит политику в традициях своего отца и сможет противостоять антимонархическим силам, но эти надежды были значительно поколеблены событиями 1905 г. В этом плане значительный интерес представляют письма Тихомирова А.С. Суворину. "Изумительно плоха социально-политическая подготовка нашего правящего строя. Но не стоит говорить. На нас тяготеют грехи поколений", - писал он 21 февраля 1905 г. 108. "Во всем более всего виновато правительство... Только полным незнанием, бездействием и трусостью властей объяснимо самое возникновение "революции". Вообще наше правительство показало себя во всем бессилии гнилости. Нечто невообразимое и невозможное. С таким государством невозможно жить", - писал Тихомиров 21 декабря 1905 г. 109.
  Наблюдая в 1905 г. исполнение собственных прогнозов в отношении новой волны революционного движения, Тихомиров писал о том, что в дальнейшем "ничего кроме резни не может быть", а после "резни" установится диктатура "чьего-либо" кулака. Растущее беспокойство в возможностях правительства постепенно привело Тихомирова к отходу от общественной деятельности. Он уже не был уверен и в своих собственных возможностях.
  В письме от 18 августа 1906 г. Тихомиров жаловался Суворину: "Обидно, что моя "Монархическая государственность" не читается. Время придет, конечно, но тогда, пожалуй, нужно будет строить монархию заново, а это трудно" 110. Попытки стать "духовным отцом" монархического движения не увенчались успехом, а "практической политикой" Тихомиров, по собственному признанию, не занимался. "В конце концов, от всех надежд остался только чад потухших плошек да убеждение, что правительство ничего доброго не умеет ни понять, ни совершить"111.
  Со временем Тихомиров все больше обращается к религиозным и философским исследованиям. Характерна в этом плане попытка В.В. Розанова оценить политические статьи Тихомирова, используя религиозно - философский анализ. При этом нужно учесть, что Розанов критически оценивал личность Тихомирова. Рассмотрев статью Тихомирова "Борьба века", Розанов делал вывод, что эта "борьба" понимается излишне научно. Стремление к революционному насильственному переустройству мира вытекает, по Розанову, из потери чувства реальности и конструирования отвлеченного мира "своих созерцаний". Человек создает свой особый внутренний мир. Противоречие между сконструированным в мечтах идеалом и реальностью приводит к стремлению перестроить мир по своим идеальным образцам. Человек хочет изменить реальность во имя лучшей жизни или даже одной только "неверной надежды на ее осуществление"112.
  Социализм порожден не чисто экономическими изменениями, как считал Тихомиров, а духовным кризисом общества. Здесь Розанов решался открыто признать то, что писал Тихомиров на страницах дневника и в личных письмах: рост социалистических настроений - это результат кризиса монархической государственности, результат распада иерархии и падения духовности в русском народе.
  Для Розанова было очевидно, что "ни в хорошо сплоченных сословиях, как духовное или военное, ни в крепком быте, как, например, наш крестьянский, - чувство социалистичности невозможно, не прививается, не встретит себе реагирующей почвы"113. Социализм может дать всходы в среде пролетариата. Это понимал и Тихомиров, уделявший внимание рабочему вопросу. Он также был близок Розанову в признании за социализмом определенных заслуг. Не случайно Розанов, призывая вести борьбу за души людей, писал о недопустимости закрывать глаза "на действительно высокие страдания огромных масс людей, в умиротворении которых предполагается задача и сущность социализма..." 114.
  Тихомиров все больше осознавал, что будущее России решается не столько в политической, сколько в религиозной сфере. Еще в 1907 г. в журнале Московской духовной академии "Христианин" была опубликована его работа "О семи апокалипсических Церквях", в которой он давал толкование Апокалипсису. С ним спорил, увлекавшийся этой темой, Андрей Белый. Среди друзей Тихомирова было много мыслителей религиозно - философского толка. Тихомиров также участвовал в работе кружка М.А. Новоселова - религиозного писателя, редактора и издателя "Религиозно - философской библиотеки" Среди участников кружка были такие мыслители, как Ф.Д. Самарин, В.А. Кожевников, ректор Московской духовной академии епископ Феодор и др. Занимаясь разработкой темы христианского мистицизма, Тихомиров обращался с письмами к религиозному писателю, автору Мистической трилогии М.В. Лодыженскому 115.
  Таким образом, интерес Тихомирова к религии возник задолго до того, как он отошел от публицистической деятельности. В 1913 г. начинается его работа над вторым по значению, после "Монархической государственности", капитальным трудом - книгой "Религиозно - философские основы истории". Ее последний раздел носил название "Завершение круга мировой эволюции" и был посвящен толкованию Апокалипсиса. Книга была закончена в 1918 г. Попутно на квартире М.А. Новоселова, где собирались участники кружка, Тихомиров прочел ряд докладов, соответствующих главам книги.
  Наблюдая, как рушатся его идеалы, Тихомиров все больше обращается к эсхатологии. После крушения императорской России, когда В.В. Розанов создает "Апокалипсис нашего времени", Тихомиров пишет мистическую повесть "В последние дни". Работа имеет подзаголовок "эсхатологическая фантазия". Ее начало датировано 18 ноября 1919 г. а окончание 28 января 1920 г. (по старому стилю). Не последнее место в ней занимает тема социализма. Революционные потрясения, захватившие Россию, нашли свое отражение в "эсхатологической фантазии" Тихомирова. В отличие от многих монархистов и церковных деятелей, Тихомиров не считал, что социалистическое общество представляет собой абсолютное воплощение зла, а октябрьская революция знаменует собою воцарение Антихриста. Социализм и связанный с ним материализм были, по мнению Тихомирова, "пассивным" отступлением от Бога, а "для перехода к активному отступлению нужно, чтобы материализм сменился какой-либо формой нового мистицизма, при котором только и возможно появление "нового бога", "иного бога" 116.
  Следовательно, к моменту появления Антихриста общество уже пережило испытание социализмом и материализмом. Об этом Тихомиров прямо писал в своей повести: "Последние десятилетия перед началом нашего повествования представляли, в социально-политическом отношении, господство социализма, стремившегося отлиться в рамки строгого коммунизма. Но удержаться на этой почве нигде не могли прочно, потому что в строгом коммунизме нет места свободе. Стремления к свободе постоянно прорывались в виде анархического беспорядка, который разрушал все построения коммунизма. Производительные экономические силы, таким образом, подрывались со всех сторон. Коммунизм подавлял свободную инициативу, анархизм разрушал обязательный труд. Народы погружались в бедность и необеспеченность, беспрерывно переходя от полукрепостного состояния к состоянию дикого произвола..." 117.
  Именно на почве социальной нестабильности и выдвигается некий Антиох, человек, получивший всестороннее образование, обладавший необычайными способностями и умевший подчинять себе людей. Он становится Председателем Союза Народов, организованного из 10 держав, разделивших между собой мир. Антиох, согласно Тихомирову, это Антихрист, а под 10-ю державами подразумеваются "десять царей, которые еще не получили царства, но примут власть со зверем..." (Откр.17,12).
  Получив власть, Антиох - Антихрист восстанавливает утраченный в результате революционных потрясений порядок: "В экономическом отношении он повсеместно сразу ввел новый строй, который, сохраняя принципиально государственный коммунизм и право безграничного государственного вмешательства, восстановил, на правах срочного и бессрочного владения, частную собственность, частное производство и вольную торговлю. Это быстро оживило производство, обеспечило частные интересы и личную инициативу, и привело к такому процветанию, которое, по сравнению со вчерашней нищетой, казалось волшебным" 118.
  Таким образом, Тихомиров считал, что именно Антихрист восстановит государственность, разрушенную в результате социалистического переворота и войн "и люди, истомленные бедствиями, порожденными этим переворотом, будут радостно приветствовать произведенное Антихристом восстановление порядка и говорить: "кто подобен зверю сему". В этом отношении Антихрист является консерватором - контрреволюционером" 119.
  В работе 1907 г. Тихомиров уже обращался к трактовке образа семи церквей из Апокалипсиса (Откр.2;3). В повести он опять затронул эту проблему, уделив особое внимание эпохе последней седьмой Лаодикийской церкви. Он разделил эту эпоху на два периода: Лаодикийский период и период Антихриста и Жены любодейной. Эта "Жена любодейная" (она же "Вавилонская блудница") представлена в повести в виде "Универсальной церкви", которой управляют "колдуны и чародеи". В работе "Религиозно - философские основы истории" Тихомиров подробно перечислил основные трактовки богословами "Жены любодейной" и пришел к выводу, что под ней подразумевается не государство, а "павшая церковь", находящаяся в услужении у Антихриста, и им же потом уничтоженная. Таким образом, согласно трактовке Тихомирова "Вавилонская блудница" "есть не иное что, как выродившаяся уродливость церкви или павшая церковь..." 120.
  Согласно Откровению Иоанна Богослова, перед тем, как Антихрист станет царем, людям будет дан еще один шанс покаяться. На землю для проповеди покаяния посылаются пророки Енох и Илия. После окончания назначенного им для проповеди срока, они гибнут от рук Антихриста, но потом воскресают и возносятся на небо. Все эти события описываются в повести, включая и коронацию Антихриста, после которой он начинает открытую борьбу с Богом.

<< Пред.           стр. 2 (из 4)           След. >>

Список литературы по разделу