<< Пред.           стр. 3 (из 5)           След. >>

Список литературы по разделу

 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 Таблица 5.
  Распределение ответов на вопрос: "По 7-балльной шкале оцените причины,
  вызвавшие изменения в положении русских на СК?"
 № Текст ответа Карачаево-Черкесия Ставропольский край Ростовская область РКО % от ОКА Сред.
 балл РКО %от ОКА Сред.
 балл РКО %от ОКА Сред.
 Балл 1 Социально-экономический кризис, который переживает Россия в целом 167 100.00 5.71 205 100.49 5.78 373 98.68 5.47 2 Суверенизация республик СК 166 99.40 5.81 202 99.02 4.94 366 96.83 4.95 3 Межэтническая напряженность 165 98.80 5.52 201 98.53 5.05 365 96.56 4.95 4 Возрождение религиозности и рост религиозной обособленности населения 164 98.20 3.98 202 99.02 4.20 366 96.83 4.41 5 Военная политика России на СК 164 98.20 4.54 203 99.51 4.61 366 96.83 5.41 Реальное количество ответов (РКО) 826 494.61 5.12 1113 496.57 4.92 1836 485.71 5.04
  Фактическая группировка населения по этническому признаку обеспечивает лобирование экономических интересов всех этногрупп через своих представителей во власти. Русское население и этим механизмом не владеет, поскольку утратило способ этноконсолидации. Видимо этой причиной (а также отсутствием стартового финансового капитала50 ) можно объяснить ограниченность в реализации экономической инициативности со стороны русского населения.
  Среди опрошенного населения, проживающего в зонах межэтнического контакта, русские отмечают в качестве наиболее уязвимой позицией свое экономическое положение (табл. 6).
  Таблица 6.
 Распределение ответов на вопрос:
  " В каких областях жизни Вы испытываете ущемление по этническому признаку?"
 № Текст ответа Карачаево-Черкесия Ставропольский край Ростовская
  Область РКО % от ОКА РКО % от ОКА РКО % от ОКА 1 В сфере бытовых отношений 43 25.75 24 11.76 54 14.29 2 При решении экономических проблем 49 29.34 34 16.67 89 23.54 3 При решении проблем с органами власти 34 20.36 22 10.78 55 14.55 4 Другое 7 4.19 4 1.96 12 3.17 5 Не испытывал 83 49.70 135 66.18 213 56.35 Реальное количество ответов (РКО) 216 129.34 219 107.35 423 11.90
  При этом речь идет об экономически активной части населения - стемящихся организовать свое дело или получить поддержку для фермерского хозяйства и пр. Поэтому ответ на этот вопрос колеблется в пределах 30% опрошенных (т.е. трети по республике).
  Думается, отсутствие социальных перспектив, осознается в качестве важнейшего мотива для выезда населения из данного региона. Миграционные настроения русского населения "снимались" несколькими вопросами. Нас интересовала приемлемость для населения такой модели "ответа" на изменившуюся политику центра. Распределение ответов показывает сознательно отрицательное отношение к этому решению (табл.7), однако значительная часть русского населения считает это нормой (неизбежностью).
 
 
 
 
 
 
 
 
  Таблица 7.
 Распределение ответов на вопрос:
  "Как Вы относитесь к выезду заметного числа русских из республик СК?"
 № Текст ответа Карачаево-Черкесия Ставропольский край Ростовская
  Область РКО % от ОКА РКО % от ОКА РКО % от ОКА 1 Положительно 14 8.38 20 9.80 65 17.20 2 Отрицательно 116 69.46 152 74.51 203 53.70 3 Это неизбежно 32 19.16 29 14.22 96 25.40 4 Затрудняюсь ответить 4 2.40 2 0.98 16 4.23 Реальное количество ответов (РКО) 166 99.40 203 99.51 380 100.53 Если объединить позицию 1 и 3 (положительное отношение и норма), то численность позитивного отношения к покиданию русскими региона в среде самого русского населения, проживающего здесь - достаточно велика - от четверти до 40%. Думается, в других регионах страны эта группа будет еще больше. На это следует обратить внимание, т.к. нужно понять, что федеральная политика, направленная на укрепление политико-правового пространства региона, может опираться только на местное русское население, преимущественно проживающее в сельской местности. Это население закреплено в регионе несколькими поколениями, поэтому русское местное население республик и Ставропольского края, в большей степени подчеркивает свою укорененность на территории, нежели она видится со сторону (уже с Ростовской области) (табл. 8).
  Таблица 8.
 Распределение ответов на вопрос:
 "Каков исторический статус русского населения вреспубликах СК?"
 № Текст ответа Карачаево-Черкесия Ставропольский край Ростовская
 Область РКО % от ОКА РКО % от ОКА РКО % от ОКА 1 Коренной народ Северного Кавказа 90 53.89 72 35.29 115 30.42 2 Старожильческое население СК 46 27.54 57 27.94 93 24.60 3 Пришлое и неукорененное население 8 4.79 26 12.75 71 18.78 4 Казаки - коренной народ СК, а городское население - пришлое 23 13.77 53 25.98 98 25.93 Реальное количество ответов (РКО) 167 100.00 208 101.96 377 99.74
  Признание коренным русским населением Северного Кавказа вынужденной необходимости для выезда за пределы региона при неодобрении этой модели поведения ставит вопрос о выявлении доминирующих мотивов выезда. Их можно ранжировать, исходя из полученных ответов (табл.9).
  Таблица 9.
 Распределение ответов на вопрос: " В чем причина миграции русских за пределы Северного Кавказа"?
 № Текст ответа Карачаево-Черкесия Ставропольский край Ростовская
  Область РКО % от ОКА РКО % от ОКА РКО % от ОКА 1 Невостребованность сегодня здесь русских специалистов 55 32.93 20 9.80 45 11.90 2 Отсутствие защиты со стороны федерального центра 80 47.90 112 54.90 172 45.50 3 Рост межэтнической напряженности 79 47.31 53 25.98 95 25.13 4 СК - чужая для русских земля 10 5.99 4 1.96 21 5.56 5 Война в Чечне 39 23.35 69 33.82 134 35.45 6 Боязнь за будущее детей 100 59.88 68 33.33 140 37.04 7 Затрудняюсь ответить 12 7.19 10 4.90 10 2.65 Реальное количество ответов (РКО) 375 224.55 336 164.71 617 163.23
  Заметим, что основному большинству респондентов ясен ответ, занимающий доминирующую позицию: главная причина - в безразличии к этой проблеме федерального центра. Но важно заметить и другое: на местах (в КЧР, например) видна и другая значимая причина - невостребованность русских специалистов. Эту же позицию в качестве главной отметил и известный осетинский эксперт-этнополитолог, А.Дзадзиев 51.
  Однако внесем уточнение в понимание "невостребованность специалистов". Реально, если сопоставить показатели функционирования экономик республик на 1989 и 1999 годы, окажется что эта невостребованность объясняется не столько наличием подготовленных кадров из местного населения, сколько архаизацией экономики и сворачиванием ее индустриального сектора, а также разрушением крупных форм сельскохозяйственного производства, в которых и был занят русский сегмент населения. Но этот показатель - производен от политики республиканских администраций. Таким образом, выдавливание русского населения осуществляется не в прямых формах (как это было в Чечне, например), а косвенно. Реальное ощущение этой политики в республиках позволяет населению давать достаточно высокие прогнозные оценки дальнейшего выезда русских (табл.9). Хотя по этому вопросу мнения населения разделились практически поравну.
 Таблица 9.
 Распределение ответов на вопрос:
  "Каковы, на Ваш взгляд, перспективы русской миграции в регионе?"
 № Текст ответа Карачаево-Черкесия Ставропольский край Ростовская
  Область РКО % от ОКА РКО % от ОКА РКО % от ОКА 1 Русское население покинет СК практически полностью 54 32.34 14 6.86 98 25.93 2 Этот процесс замедлится, и численность русских останется на этом уровне 65 38.92 138 67.65 191 50.53 3 Начнется возвращение русских, что приведет к росту их присутствия 19 11.38 39 19.12 66 17.46 4 Затрудняюсь ответить 28 16.77 12 5.88 26 6.88 Реальное количество ответов (РКО) 166 99.40 203 99.51 381 100.79
  Основанием для такого миграционного прогноза жителей выступает их представление о характере развития межнациональных отношений. Около трети респондентов ожидают ухудшение межнациональных отношений и почти 40% - сохранение межнациональной напряженности (табл.10).
  Таблица 10
 Распределение ответов на вопрос: "Как будут меняться отношения в ближайшие два-три года?"
 № Текст ответа Карачаево-Черкесия Ставропольский край Ростовская область РКО % от ОКА РКО % от ОКА РКО % от ОКА 1 Скорее улучшатся 15 8.98 34 16.67 41 10.85 2 Не изменятся 37 22.16 81 39.71 134 35.45 3 Скорее ухудшатся 82 49.10 58 28.43 142 37.57 4 Затрудняюсь ответить 33 19.76 34 16.67 61 16.14 Реальное количество ответов (РКО) 167 100 207 101.47 378 100.00
  Интересны также мнения респондентов по вопросу о мотивах не выезда в ситуации ухудшения положения русских. Коренные жители этого региона указывают в качестве одного из двух основных мотивов на укорененность в регионе. Он не понятен населению других регионов, которое считает наиболее важной причиной - отсутствие материальных условий для миграции (табл.11).
  Таблица 11.
 Распределение ответов на вопрос: "Почему значительная часть русских остается на СК?"
 № Текст ответа Карачаево-Черкесия Ставропольский край Ростовская
  Область РКО % от ОКА РКО % от ОКА РКО % от ОКА 1 Нет средств для переезда 106 63.47 56 27.45 198 52.38 2 СК - родная земля для живущих здесь русских 91 54.49 133 65.20 134 35.45 3 В остальных регионах жить не лучше 31 18.56 31 15.20 76 20.11 4 Чувство долга: русские здесь стабилизируют политическую обстановку 19 11.38 19 9.31 38 10.05 5 Другое 7 4.19 2 0.98 5 1.32 Реальное количество ответов (РКО) 254 152.10 241 118.14 451 119.31
  Именно эти позиции позволяют значительной части русского населения северокавказского региона при осознании ухудшения своего положения в экономической, социальной и бытовой сферах, вынужденности миграции, все же сохранять установки на отстаивание своего права на место жительства именно в этом регионе. Возможно, эта позиция объясняется и сохраняющейся надеждой на укрепление и поддержку своего положения федеральным центром (табл.11), вне которой сохранение русского сегмента населения в этом регионе - может быть призрачной надеждой, которая развеется уже в течение ближайших 10 лет (прогнозное время выезда молодежи, родившейся в ситуации политической нестабильности и политической слабости центра).
  Анализ изменения статусных позиций русского сегмента населения на Северном Кавказе позволяет сделать о том, что важнейшей причиной этой тенденции явилась переориентация политики федерального центра в начале 90-х годов с русского сегмента в качестве своей опоры на сегмент коренных народов. В качестве важнейших следствий этого процесса выступает "сбой" в выполнении социокультурных функций русским населением в регионе. Русское население само по себе, без опоры на Российский центр не только не выполняет интегративной функции в регионе, но интенсивно его покидает.
  Тем не менее, преодоление деструктивных процессов в Северо-Кавказском регионе предполагает не специальное усиление поддержки русским со стороны федерального центра, а напротив того - усиление модернистских основ государственности и экономики, которые должны быть направлены на снижение влияния этнического фактора вообще.
  В 90-х годах был целенаправленно изменен принцип формирования региональных политических элит, "прохождение" в состав которых было поставлено в зависимость от процедуры демократических выборов. Но в условиях этнокультурной сегментации населения многосоставных республик Северного Кавказа результат выборов стал непосредственно определяться аскриптивными статусными позициями этносов, что сделало демократическую процедуру выборов превращенной формой раздела властных полномочий между кланами, сформированными по этническому основанию. В этом плане поддержка русскому и "русскоязычному" населению республик будет оказана не специальным квотированием мест во властных структурах по этническому основанию, а усилением контроля за выполнение "буквы Закона" и Российской Конституции при процедуре выборов и организации структуры власти, не выделяющей какую-либо этногруппу.
  Тот же процесс должен наблюдаться и в промышленности. Целенаправленная поддержка развития промышленности, ее целевое финансирование, несомненно, скажется не только на преодолении безработицы, но обеспечив занятость русской части населения в этом сегменте экономики изменит и материальный уровень их жизни и их самооценку.
 
 Дегтярев А. К.,
 
 Русский вопрос на Северном Кавказе:
  сфера политического риска.
 
  Русские принадлежат к коренному населению Северокавказского региона, бытом, культурой, историей сроднившись с уникальным социокультурным и культурно-географическим ландшафтом. Кубанские, донские, терские казаки, начиная с XIII века, осваивали предгорье и степь, дружили и воевали с горскими народами, как положено соседям. Постсоветский период внес неожиданные и, к сожалению, не лучшие перемены: как-то легко, без особых возражений со стороны государственного аппарата и научной общественности утвердилась концепция "государствообразующих" народов Северного Кавказа. Ее практические последствия не заставили долго ждать. За русскими негласно, а кое-где открыто (Чечня, Ингушетия), был закреплен статус "некоренного", пришлого населения. Таким образом, чеченские боевики, которые методически изгоняли в течение десяти лет население казачьих станиц, чинили расправу и издевательства, оказались "восстановителями" исторической справедливости. "Чеченизация" - яркий пример "страусиной" позиции государственной власти, так и не сумевшей довести до общественности правду о геноциде русского населения и создать условия, которые бы сделали невозможным повторение подобного впредь.
  Не хотелось бы описывать эту тему в социально-клинических категориях. Кажется, что российской властью не усвоен главный урок современности: обязанность везде и в любое время защищать права и интересы граждан. Впрочем, ругать власть - дело неблагодарное и бесполезное. Система "круговой поруки" и безответственности, отсутствие элементарного контроля общества определили и будут, к сожалению, определять позицию властных структур. Если власть и озабочена правами граждан, как, например, чеченцев, так потому, что есть признаки мощного внешнего давления. Русский, как народ, для европейских правозащитников интереса не представляет: подразумевается, что бывшая "имперская" нация вполне заслуживает дискриминации "возрождающихся" малых народов. Кто же защитит русское население на Северном Кавказе?
  Интеллигенции принадлежит решающую роль в консолидации народа, защите его политических, социальных и культурных прав. Болгарский исследователь Д. Крэстева подчеркивает, что в посткоммунистическом обществе интеллектуальная элита пребывает в растерянности: разучившись говорить от своего имени понятиями власти, интеллектуалы не выработали автономный политический дискурс.52
  Если и существуют различия в позициях по русскому вопросу - за этим скрываются расхождения внутри политически правящего класса. Интеллигенция живет "представлениями", навязанными СМИ и властью: иначе не может быть в условиях "амнезийности", утраты исторического сознания. Русские подвергаются невиданной идеологической обработке, цель которой "слепить" заново "управляемую массу", периферийный элемент глобальной системы. По сценарию "денационализации" блокируется интеллигенция, ее потенциал так и не актуализируется.
  Манипулятивные модели весьма похожи: то на широкое потребление выставляется теория "неизбежных издержек демократизации", то вновь воскрешают миф об "общероссийской общности". Используя политико-правовую идентификацию только к русским, потворствуют и национал экстремистам, потому, что российское государство объявляется "русским", и заведомо обрекают на проигрышную позицию интересы большинства российского населения. В самом деле, татары, марийцы, мордва, удмурты имеют право на реализацию национально-культурных прав. Русским в России полагается мыслить только "государственными" категориями. Государство рано или поздно столкнется с проблемой "разведения" политических и национально-культурных прав. Современная "языковая" политика в Татарстане, Адыгее, Ингушетии представляет "образец" этнократизации: язык становится инструментом "национализирования", селекции по национальному признаку.
  Вместо того чтобы способствовать развитию двуязычия, региональные власти форсированно, в принудительном порядке провозглашают курс на "ассимиляцию" или "вытеснение" русских с помощью языковой политики. Эволюционно-адаптивная модель, связанная с поощрением овладения вторым государственным языком, переходом к методикам бикультурализма, недоступна для понимания тех, кто действует по дихотомической модели "свои - чужие".
  Если народы Северного Кавказа оценивают современное государственное строительство в целях создания "национальных очагов", русская общественность не просто оппозиционна власти, ее влияние "нуллифицировано" в принятии решений в сфере национальной политики. Вовлеченные в процесс "национального возрождения" интеллектуалы северокавказских республик были устранены со временем из власти, но оставались во власти - в смысле поддержки "последовательной линии" на приоритеты "титульной" нации. Русская интеллигенция довольствовалась ролью наблюдателя, властным структурам выгодно быть единственной элитой в обществе, сохранять монополию на политико-идеологическую сферу. Подвижки в сторону "обеспокоенности положением русских" обманчивы: государство дозволяет некоторую культурную автономию церкви и "лояльных" общественных организаций. Но из этого не следует, что гражданское общество обретет инструмент влияния, ограничивающий претензии государства на абсолютность.
  В обмен на весьма проблематичную лояльность центру национальных элит, допускается практика национальной дискриминации, русская интеллигенция в циничном политическом торге не может похвастаться кредитом доверия населения - инициатива постоянно на стороне государственного аппарата. Бюрократическая рациональность "исчисляет" русский вопрос таким образом, что экономическое и политическое неравенство "усредняется", лишается каких-то значимых национально-культурных различий. В принципе власть действует безупречно, так как "наложение" на социальную конфликтность национально-культурных диспозиций создает взрывную силу.53
  Чтобы конфликтность не "проходила через головы", русским внушается мысль, что ради сохранения стабильности, факты дискриминации и агрессивности следует воспринимать как недоразумение на "бытовой почве". Игра на "табуировании" межнациональной конфликтности приводит к "замораживанию ситуации": столкновения с мигрантами в селах Кубани и Ставрополья показывают русским, что следует жить по правилам "противоположной стороны" - самовооружаться, поджигать дома и заниматься самосудом. Характерно, что власть совершенно на законных основаниях пресекает подобные "нецивилизованные" устремления русского населения, снисходительно оценивая поведение национал - экстремистов. Идейной подоплекой странного "дружелюбия" является миф о свободолюбивом характере и национальной гордости оппонентов, что подразумевает отсутствие оных качеств у русских.
  "Бытовизация" конфликтности оправдывает нежелание критической рефлексии, объективной оценки агрессивного национализма. Популяризируемый термин "русскоязычное население" как бы лишает конфликтную ситуацию межнациональной подоплеки. В расплывчатости термина блокируется всякая мысль и всякое стремление обозначить специфические социальные, культурные и бытовые запросы русских. Государственная власть демонстрирует, что русского вопроса не существует, и если он проявляется в поведении отдельных людей то в силу нетолерантности, приверженности предрассудкам. Забывается, что термин носит уничижительный характер и проводит аналогии с порабощенным населением деспотических восточных империй (Османской), которые были заинтересованы в "райя", бессловесной массе без исторической памяти, воспринявшей язык "господ". Национал - экстремисты получают желаемую поддержку своим действиям, так как якобы защищают национальное достоинство в давлении "денационализированной толпы", не обладающей культурной идентичностью. Русский язык оценивается как инструмент власти и не содержит потенциала культурной традиции.
  Беспринципность властных структур стала понятной при заключении позорных хасавюртовских соглашений. "Хасавюртовцы" и в нынешней, предельно сложной ситуации готовы предложить свои услуги по окончательному решению "русского вопроса" на Северном Кавказе. Меня поразили доводы сторонника "сделки" с террористами: в Чечне остались "маргиналы", не способные к выживанию (имелось в виду русское население Наурского и Шелковского районов) и российскому государству нет до них дела. Власть, страждущая политическим "нарциссизмом", скомпрометировала себя и для восстановления авторитета у народов Северного Кавказа требуется немалый период "бескомпромиссной" борьбы с национал - экстремизмом и реального, не декларативного обеспечения политических и социальных прав граждан.
  И если ученые приходят к грустному выводу, что "ни исторические факты, ни религиозные, национальные, психологические особенности народов Северного Кавказа не учитывались при формировании кавказской политики"54, причины следует искать в искаженных образах "русских на Кавказе", в немалой степени разделяемых интеллигенцией. Поверхностный схематизм "единства народов" не был преодолен в либеральной концепции "правового государства". Противоречия заложены в декларировании приоритета прав личности и реальности процесса "суверенизации" права. Права личности осмысливаются в локальном политическом и культурно-историческом контексте, предпочтение "нативности" определяется структурой политической жизни, в которой приоритетом обладает национальная, а не политико-правовая идентичность. Национал - экстремисты не опасаются, когда заявляют о "второсортности чужаков": чужак, преимущественно русский, обязан подтвердить свое право на гражданство лояльностью к "коренной" нации. Национал радикалы из РНЕ используют аналогичную политическую семантику: "гость с Кавказа" пользуется гражданскими правами в той степени, в какой ему присуще уважение к "обычаям давшего приют дома".
  Либеральные "законодатели мод", не дифференцировано относятся к состоянию политической жизни на Северном Кавказе. "Глобальный" человек либералов кажется "инопланетянином" рядом с русским, осетином, аварцем. Либерализм придерживается всеобщности "индивидуального разума", что просто не дает возможности смотреть на Северный Кавказ как ареал культурного плюрализма, который проецируется в политику дистацированием элит и "мифологичностью" массового политического сознания.
  На Северном Кавказе не действует принцип конструктивизма: "национализм находит нации там, где они существуют" (Э. Геллнер). Русский вопрос является следствием "племенного" национализма, протонационализма: "чужаки" используются как фактор "внешнего врага", идентификации "от противного". Русским понятен смысловой горизонт эстонского или украинского национализма, путь миграции или ассимиляции. Национализм на Северном Кавказе, не пережив стадии культурного обретения, наращивает усилия в политической сфере, воздействует на "чужаков" исключительно методами власти. Но так как власть является "российской", хотя и с определенной национальной спецификой, ее вполне осознанная "антирусская" политика воспринимается как произвол местных чиновников. Массовое сознание определяет негативный социально - политический контекст в терминах "нарушения права", не подозревая что "суверенизация" содержит стремление к безграничной власти, что "воля титульной нации" - есть действительная предпосылка политико - правовой практики. "Ассимиляционная" схема имеет самоограничения, так как оставляет за "чужаком" право на "негражданство" или перемену национальной идентичности. Но в условиях этнократии на Кавказе русскому не приходится осуществлять "гражданский выбор": ему автоматически предписывается статус "второразрядности" и знание языка и обычаев не могут отменить метки "чужого". Система этнического инфаворитизма исключает патронаж "инородцев".
  Иными словами, "политический" национализм стремится к вовлечению большинства населения в "национальную общность". Северокавказский протонационализм придерживается противоположной позиции - в иерхаризации национальных общностей, разделенных по титульному признаку. То есть для русских в замкнутых национально-территориальных образованиях практически невозможна социальная и политическая карьера. Российское государство, нацеленное на "политическую идентичность", не принимает во внимание инфернальность национально-культурной идентичности на Северном Кавказе.
  Интеллигенция в состоянии быть услышанной в русском вопросе не дискредитированным путем "хождения во власть". Корпоративизм власти не оставляет надежд на изменение в кавказской политике. Власть действует по критерию "выживаемости" и готова сколько угодно эксплуатировать миф в "мудрость власти", а также индоктринировать массовое сознание идеей "терпимости и жертвенности русского народа". Свои прегрешения власть прикрывает разговорами о допустимости уступок в русском вопросе ради сохранения политической стабильности.
  Но дело в том, что российская власть не обязана выступать в качестве русской, принудив к такому же "безнациональному" состоянию власть в Дагестане, Кабардино-Балкарии и Чечне. На Кавказе население упорно защищает свои родовые места и здесь не уместен американский принцип "экстерриториальности". Если националист претендует на территориально-политическую базу для своего народа, задача российской власти - свести к минимуму эффекты "национализирования территорий", придание территориальности административного статуса, не связанного с "историчностью проживания". В споре о "национальной принадлежности" побеждают аргументы силы и правила "нерушимости" границ делают российское государство "заложником" политических амбиций национальных элит. Территориальные претензии институционализируются, вводятся в "нормативность" на политико-правовом уровне, т.е. в его разрешение включаются государственные институты. Так как в конфликтах решающим является вектор силы, участники территориального конфликта склонны ожидать односторонних уступок при помощи государственного аппарата. Для этого мобилизуются ресурсы национально-территориального образования, федеральный политический центр открывается под "перекрестным" давлением, соответственно возрастает и блокирование интересов русского населения.
  Государство неизбежно проигрывает потому, что явления государственно-правового порядка, характеризуемого понятием политической нации, не совпадает с близкими к нему явлениями культурно-исторического порядка. Русские, как политическая нация, обречены жить в неоднородном национально-культурном пространстве. Для политической стабильности желательно поощрение "политизации" северокавказских народов, формирования российской политико-правовой идентичности. Тенденция "политического ислама" становится мощным фактором противодействия процессу политической интеграции: объективно, исламская идентичность является не этноконфессиональной, а "маркерной", выводящей личность за пределы российской идентичности.
  Национальные элиты используют ресурс "национализации": тем не менее, благодаря национальной мифологии не преодолены клановые и трайбалистские отношения. Если национализм можно "демифологизировать" введением "правового порядка", исламизация переводит "русский вопрос" на язык "цивилизационного разлома". В этих условиях русским трудно удержаться от соблазна "возвращения в византийство", что, конечно, приведет к желательности межнационального разграничения. Политическая практика до сих пор не доказала жизнеспособность принципа конфессионализации: албанизация Косово имеет сильный политико-теологичесский контекст. Российское государство может быть только государством "многонационального народа", то есть основываться на доминировании политической гражданской нации, протонационализм вынуждает русских к оборонительному национализму, "исламизация" интернализирует противоречия, ставит под сомнение эффективность норм гражданской политической культуры. Чеченизация характерна тем, что под видом "национального возрождения" нации осуществляется проект цивилизационной колонизации, что не вполне соответствует эйфории "формирования единого" целостного пространства Российской Федерации. Курс на "ценностный консенсус" конструктивен в условиях "национально-культурной и социальной гетерогенности", но чреват политическим риском при обозначении "цивилизационного разлома".
  Русское население, принадлежащее к "государственной нации", объективно заинтересовано в укреплении государства: слишком очевидна политическая дезинтеграция Северного Кавказа, если вокруг возобладают настроения в пользу обособления русского населения. Либеральные или космополитические идеи загоняют в "тупик" неоправданного соглашательства русский вопрос. Политическая нация, обретение гражданской идентичности, представляется "искомым вариантом" совместной жизни на Северном Кавказе. Ошибочно, что государство отдает на откуп "защиту русского населения" организациям с политико-теологической или националистической ориентацией. К сожалению, проблемы "гражданского общества" пребывают в монополии "либерального индивидуализма". Правозащитники не выдержали испытания "русским вопросом", в целом заняв позицию "союзничества национал-экстремизму". "Исламизация", кажется, разрушает иллюзию "антигосударственников": самое значительное заключается в том, что русским приписывалась роль "имперского народа", что противоречит существованию русской политической нации.
  "Цивилизационный" и "националистический" вызовы сильны сплоченностью, идеологическим фанатизмом и макиавеллизмом в отношении иноверцев. Русских, иногда и небезуспешно, подталкивают к "кавказофобии", что дает аргументацию противникам российской государственности. "Русский вопрос" - есть вопрос существования российского государства, от его решения зависит наступление правового порядка и демократии или отход от этих принципов политикой соглашательства с амбициозным "политическим классом". Мы не можем не замечать, что на Северном Кавказе авторитаризм местных лидеров, "консенсус на господство" национальных элит ограничивают возможность демократизации, социальной самореализации населения на основе базисных демократических ценностей. Вообще, концентрация власти характерна для национализма, создающего предпосылки для элитарной власти, но не для гражданских институтов.55
  Идеология гражданской идентичности создает предпосылки для разрешения русского вопроса. Государственной элите рано или поздно приходится отказываться от теории "ограниченного разума" народа. Демократия содержит установку на со-участие и элита обязана править для народа, а не через народ и от имени народа. На Северном Кавказе мы сталкиваемся с политическим мультикультурализмом и язык и религия является существенными определителями политической идентичности. Политическая воля элит может преодолеть "национализацию" политического выбора, если гражданская идентичность и конституционный патриотизм составят конкуренцию инверсионным моделям политического поведения.
  Русское население демонстрацией гражданской политической культуры и "ценностным консенсусом" способно пошатнуть позиции тех, кто с откровением и злорадством предвещает "разложение русского элемента". В поиске союзников по модернизации постсоветского общества, созданию единого конституционно-правового пространства русские могут рассчитывать, что не одиноки: интеллигенция, квалифицированные рабочие, профессиональные управленцы отлично понимают, что вне России, вне контактов с русской культурой их судьба окажется плачевной. В "фундаменталистском" потоке исчезает то, ради чего живет национальная интеллигенция - школы, музеи, театры. Движение "Талибан" в Афганистане своими акциями по разрушению домусульманских памятников культуры демонстрирует "нетерпимость" религиозного ревайвализма облаченного в "цивилизационный вызов".
  Национализм - есть "пренебрежение основами ислама во имя материальных ценностей"56, но не следует действовать по выбору "меньшего из зол". Национализм на Северном Кавказе уживается с "фундаментализмом", пока существует общий враг - российское государство и русские. Можно договориться с националистами по вопросам конституционно-правового регулирования: татарстанский "вариант" в какой-то степени образец для снятия националистических страстей. Националисты не заинтересованы в сильном федеративном государстве, но они не отбрасывают демократические процедуры, так как существуют благодаря политическому и идеологическому плюрализму. "Исламисты" видят мир на иных основаниях: непримиримость проходит через души людей. Идеологически национализм на Северном Кавказе вдохновляется турецкой моделью: слишком заманчив проект социального благосостояния и экономического роста при авторитарном политическом режиме. Российское государство рассматривается как "историческая необходимость", из которой можно извлечь максимальную пользу для национального процветания. Демократические ценности политического равенства и культурной толерантности отвергаются с обоснованием на "традиционность" общества. Однако "импульс" традиционности приводит к инверсии мусульманского интегризма: ясно, что возврат к застойным временам аграрного общества невозможен,57 и умма в ее современном виде содержит установку на рутинизацию социальной жизни с укреплением политической харизмы, религиозно-мистической связи общества и власти. Обладают ли потенциалом "сакральности" политические лидеры Северного Кавказа - проблематично, в русских можно искать "вселенского козла отпущения", но без "чужаков" нельзя удовлетворительно решить ни одного вопроса.
  Российское государство может обозначить свою позицию по русскому вопросу, исходя из признания политической нации: дополитические "этния" и "умма" вступают в противоречие с интеграцией региона во вновь создаваемое российское политическое пространство. Властным структурам, если их целью является наведение "конституционного порядка", не по силам решить эту задачу без участия общественных организаций. Проблема только в том - кого брать в союзники. Русский вопрос стал излюбленной темой политических спекуляций: "лисы" национализма и "львы" регионализма навряд ли внесут стабильность в жизнь региона: допустимая степень политического риска состоит в установлении "норм" предсказуемости и определенности по отношению к субъектам политической деятельности. Риск возрастает в условиях продолжения старой политики "ничегонеделания" или метаний из либерального идиотизма в "игру мускулами". Ясно, что при всей значимости государственного "интервенционизма", только нормализация межнациональных отношений внутри региона, "пакт Монклоа" влиятельных политических сил вносят определенность в русский вопрос.
 
 Уланов В.П
 
  Северный Кавказ в пространстве русского дискурса.1
  Северный Кавказ давно стал местом и предметом напряженной идеологической борьбы, которая в данном случае есть лишь идеальное бытие геополитики. Один из аспектов этой борьбы и будет проанализирован автором в данной работе. При этом может возникнуть вопрос о необходимости использования в тексте, посвященном идеологическим процессам, такого понятия, как дискурс, спектр значений которого в настоящее время нельзя считать устоявшимся. Чем оправдана замена "идеологии" на "дискурс"?
  Дело в том, что понятие идеологии в отечественном научном словаре употребляется в двух значениях, то есть тоже не однозначно. Одно из них представляет собой достаточно узкий, операционально-технологический подход к рассматриваемому термину. Согласно этому значению, идеология - представление конкретных социально-политических сил об их фактическом состоянии, целях и путях достижения этих целей.
  Между тем авторитетный исследователь феномена идеологии доктор Ю.Г.Волков предлагает определение, значительно выходящее за рамки политической прагматики; по Ю.Г.Волкову, идеологии - это не только "определенные системы философских, художественных, нравственных, правовых, политических, экономических, социальных знаний... о мире и роли человека в нем, которые организуют, регулируют, интегрируют и направляют деятельность индивидов во всех сферах жизни общества", но и лежащие в основе этих систем ценностные пласты [6;с.8].
  Это определение отражает сдвиг к онтологии в изучении феномена идеологии, связанный с возможностью выбора, пусть даже зачастую бессознательного, индивидами своих ментальных "оснований" в современном обществе. Человек традиционного общества, погруженный в практически без изменений воспроизводящееся бытие, в принципе лишен возможности такого выбора. Переход аграрных обществ на индустриальную стадию развития породил потенциальную свободу идентификации. Результатом этого процесса стала конкуренция дискурсов, как разнородных предлагаемых индивиду на выбор "поисковых программ". Дискурс в данном контексте можно определить, как совокупность структурирующих видение действительности, а посредством этого и саму действительность, механизмов надстройки (Ср. у Н.С.Автономовой: "...вся совокупность структурирующих механизмов надстройки" [1;с.26.]). В каждом обществе должен быть один тотальный мегадискурс, который стягивает социум смысловыми, ценностно-нормативными скрепами. В то же время в границах господствующего дискурса или на границе с ним всегда располагаются конкурирующие дискурсивные образования. В основании господствующего дискурса, как правило, лежит этническая картина мира (ЭКМ) народа, являющегося субстратом данной национальной общности. ЭКМ - это "сформировавшиеся на основании этнических констант, с одной стороны, и ценностных доминант - с другой, представления человека о мире - отчасти осознаваемые, отчасти бессознательные" [19;с.228]. Этнические константы, на базе которых формируется ЭКМ, включают в себя "локализацию источника зла, локализацию... источника добра, представление о способе действия, при котором добро побеждает зло" [19;с.225]. В ЭКМ происходит наполнение данных констант конкретным содержанием, то есть осуществляется "трансфер - перенос бессознательного комплекса на реальный объект" [19;с.238].
  Любая идеология для достижения своих прагматических целей должна соответствовать определенному дискурсу. В известном смысле, дискурс - это структура, а идеология - ее общественная функция. Только если идеология укладывается в рамки господствующего в обществе социокультурного дискурса, задающего этому обществу его символико-понятийный каркас, она будет выступать в нем мобилизующей силой.
  С этой точки зрения значение русского дискурса о Северном Кавказе трудно переоценить. Северный Кавказ - один из узлов русской культуры: ее расцвет синхронен включению Северного Кавказа в состав России. На кавказских сюжетах оттачивали перо как последние русские романтики, так и первые русские реалисты. То, что знакомство с Кавказом давало такие удивительные плоды - неслучайно: конец XVIII - начало XIX вв. в геополитическом и культурном планах является в известной степени антитезисом концу XVII-началу XVIII вв. с их гипертрофированным западничеством. Столкновение на Кавказе с образным, то есть "диким", миром Востока глубочайшим образом воздействовало на рационализм русской элиты. Именно в этот период либо в тесной связи с ним возникают классические тексты, которые представляли собой отражение русского национального (этнического) сознания через призму борьбы за Кавказ. Эта борьба совпала с рождением русской нации как таковой и тексты, слышанные ею при рождении, навсегда отпечатались в ее подсознании. Русский человек может не знать Ермолова, не читать "Хаджи-Мурата", но в каждом из произведений русских "кавказцев" он неминуемо узнает себя и свой народ.
  Итак, представления о Северном Кавказе являются одной из констант русского этнического сознания. Если рассмотреть их в понятиях ЭКМ, то под источником добра будет пониматься выработанный русским этносом "образ себя"; под источником зла, или, точнее, образом другого, Северный Кавказ в его "диких", с точки зрения русской ментальности, характеристик, а под представлением о способе действия, ведущем к победе добра над злом - или к превращению другого в себя - функционирующие в русском общественном сознании проекты интериоризации ("обволакивания") или отторжения Россией Кавказа. Поскольку в целом ЭКМ "есть проявление защитной функции культуры в психологическом аспекте" [19;с.228], рассмотрение функционирующего на ее основе русского дискурса о Кавказе позволит ответить на вопрос, является ли северокавказский вызов, ставший, судя по всему, уже архетипом русской истории, фактором воспроизводства русского этнического самосознания или, напротив, представляет собой психологическую угрозу ему, вплоть до разрушения механизмов этнической адаптации.
  Иначе говоря, анализ представлений о Кавказе позволяет определить национальный потенциал воли и сознания русских, поскольку русские "слово, речь, пропаганда" [18;с,325], содержащие рефлексию на Северный Кавказ, составляют этнический дискурс о регионе, как механизм, в зависимости от обстоятельств либо концентрирующий, либо разрушающий жизненный потенциал русского этноса.
  Очевидно, что обстоятельства эти в 90-е годы XX века были не самыми благоприятными. Изживание новой российской политической элитой наследия Красной империи встретило активную поддержку со стороны политических и культурных элит практически всех нерусских этносов распадавшихся СССР и РФ. Вакуум политической воли и культурного авторитета быстро заполнялся претендентами на доминирование в том или ином регионе постсоветского пространства. Так, по словам Дж. Дудаева, "Кавказ ведь самая древняя цивилизация на земном шаре за последние 50 миллионов лет. И ему должна принадлежать цивилизованность в будущем. Именно кавказские народы сохранили многовековые традиции нравственности, гуманности, человеколюбия, такта, интеллекта. Всевышний этот генофонд хранит" [13]. Что же касается вчерашней метрополии, то: "Да, Россию ждут тягчайшие испытания. Она, как и многие западные страны, отошла от природы. Правда, не так далеко, как Запад. И это вселяет надежду" [14].
  Разрешенная и поощряемая новыми суверенами ненависть к слабевшей державе, являвшаяся обратной стороной подсознательного традиционного восхищения ею, нередко приводила к сочетанию в сознании одного и того же этнонационального идеолога претензий к России, "которой не нужны были грамотные и сплоченные малые народы", и национальной гордости за художника Захарова, царского генерала А. Чеченского, а также спикера парламента сверхдержавы (Р.Хасбулатова), сделавших себе имя посредством вхождения в русскую культуру [22]. Впрочем, сознание большинства этнонационалистов такой противоречивостью не отличалось: "Молох, ты ешь и бьешь детей своих", - обращается к "России" поэт Абдула Садулаев и добавляет: "Свирепость полчищ Хан-Батыя//В себя за триста лет вобрав,//Свирепостью больна Россия://Убить, свободы не давать!" [26].
  При этом на фоне остальных империй "Россия" выделяется своей патологической жестокостью, цинизмом, грубостью, коварством и т.д.: "Многим колонизаторам Европы, Азии и Африки даже не снились такие коварные, бесчеловечные законы", которые применялись царской администрацией на Северном Кавказе по отношению к коренному населению [10;с.49]. В общем, работы северокавказских историков, политиков, общественных деятелей 90-х годов XX века в большинстве своем проводят идею о наличии у России четкой программы колонизационных действий в отношении Кавказа. Программа эта включала в себя, во-первых, перераспределение природных богатств региона в пользу русских колонистов, а, во-вторых, осуществление политики геноцида по отношению к коренному населению.
  Между тем Северный Кавказа с точки зрения его включения в состав Российской империи и достижения в дальнейшем его однородности с остальным имперским пространством, воспринимался русским самосознанием далеко не однозначно. Восприятие Северного Кавказа как части России со всеми вытекающими отсюда политическими, социально-экономическими и культурными последствиями для данного прото-региона находилось в постоянном конфликте с настороженностью русского самосознания по отношению к дикому и враждебному горному краю. Часто оба этих мотива сосуществовали в одном сознании, что было вполне закономерно: и восприятие Северного Кавказа через призму его русификации, и убежденность в необходимости ухода с диких гор основывается на ощущении несовпадения, онтологического расхождения основ русского и северокавказского "миров".
  Однако, развитие исторического процесса существенно изменило эти взгляды. Сторонники русификации Северного Кавказа в своем противостоянии с коренными народами вынуждены были очень быстро "окавказиться": "чужая земля ассимилирует завоевателя" [39;с.156]. Русификация региона оказалась невозможной в силу синтеза русского и кавказского начал в сознании и стиле поведения колонизаторов. В обществе возникла прослойка русских кавказцев, которые, благодаря оказавшимся в их рядах столпам русской культуры (А.С.Пушкин, М.Ю.Лермонтов, А.С.Грибоедов,
 Л.Н.Толстой) и национальным героям (А.П.Ермолов прежде всего), смогли сделать свое видение Кавказа неотъемлемым, базовым элементом русского дискурса о регионе, в частности, и русского национального дискурса вообще.
  Тем не менее идея ухода России с Кавказа сохранилась; если учесть последствия пребывания на Северном Кавказе русских, то эта идея суть протест против еще одного фактора "овосточивания" "Руси", скатывания ее в "азиатчину". Как же происходит "окавказивание" русских? В чем оно выражается? В чем его онтологический смысл и, исходя из этого, каковы перспективы в русском самосознании идеи отказа от Кавказа?
  Уже А.П.Ермолов указывает в своих "Записках" на две основные линии в отношении Северного Кавказа. Первая линия заключалась в стремлении к умиротворению Кавказа, как сказали бы современные исследователи, исключительно политическими методами: "Теперешний хан, не знаю почему, получает жалованье по 5 тысяч рублей серебром, уверяя, что он нам приносит пользу влиянием своим на горские народы Дагестана, которых будто воздерживает от нападений на Грузию" [11;с.278]. Между тем подобная - "политическая" - стратегия, по мнению Ермолова, ведет не к укреплению имперского суверенитета на Кавказе, а к его ослаблению: не по заслугам обласканный "хан сей дани никакой не платит, никаких обязанностей на себя не принимает" [там же;с.278-279]. Более того, "не могли подобные предложения наград людям, явно нам не доброжелательствующим, не поселить в
 них мысли, что их ласкают из боязни, и оттого возрастала дерзость их" [там же;с.279]. Сам Ермолов к такой практике "политического урегулирования" относился резко отрицательно: если "многие из предместников" его верили в искренность горцев, то "проконсул Кавказа" предпочитал "показывать... вид до времени" [там же;с.278].
  Ермолов понимал, что "по обычаям земли, чем знатнее владелец, тем большее число должен иметь приверженцев, которые не иначе приобретаются, как подарками и деньгами" [там же; с.321]. Именно на данных "обычаях земли" основывается ермоловский алгоритм подчинения Кавказа Россией: "со всеми... был я в приязненной переписке в ожидании удобного случая воздать каждому по заслугам" [там же; с.326].
  Этот алгоритм полностью аналогичен многократно описываемым Ермоловым действиям кавказских "разбойников,..нам злодейски изменявших" [там же; с.319]; иначе говоря, по мнению Ермолова, покорение Кавказа было возможно только посредством использования тех же методик, с "цивилизованной" точки зрения коварных, разбойничьих и т.д., которые применялись коренным населением здешних мест против колонизаторов. Закономерно, что "окавказивание" Ермолова бросилось в глаза А.С.Грибоедову как раз после прибытия последнего на Кавказ, когда "азиатские" черты в поведении русского военачальника могли восприниматься со стороны наиболее отчетливо: "Нет, не при нем (А.П.Ермолове - В.У.) быть здесь бунту. Надо видеть и слышать, когда он собирает здешних или по ту сторону Кавказа кабардинских и прочих князей; при помощи наметанных драгоманов, которые слова его не смеют проронить, как он пугает грубое воображение слушателей палками, виселицами, всякого рода казнями, пожарами; это на словах, а на деле тоже смиряет оружием ослушников, вешает, жжет их села - что же делать? - По законам я не оправдываю иных его самовольных поступков, но вспомни, что он в Азии, - здесь ребенок хватается за нож" [8;с.392].
  Вообще, процесс "окавказивания" русских, попадающих из эрзац-европейских центров России - Москвы и Петербурга - на форпост исконного Востока, может быть прослежен и на самом Грибоедове. Процесс этот включал в себя два взаимосвязанных момента: очарование Востоком, или отождествление себя с "азиатом", и нарастание отчужденности по отношению к европеизированной России; в 1852-1862 годах описание и осмысление этого процесса ляжет в основу "Казаков" Л.Н.Толстого. Однако, если герой "Казаков" Оленин едет на Кавказ, находясь под влиянием уже функционирующего русского дискурса о нем (А.А.Бестужев (Марлинский), М.Ю.Лермонтов), то Грибоедов прибывает на Кавказ, еще не успевший стать одной из популярных тем русской литературы, а потому превращение русского дипломата из "европейца" в "кавказца", ясно осознаваемое им самим, представляет собой естественный эксперимент с высокой степенью чистоты.
  Так, в сентябре 1818 года, собираясь ехать на место службы, Грибоедов пишет о Персии и Кавказе в довольно мрачных тонах: "Ах, Персия! дурацкая земля! Гейер приехал с Кавказа, говорит, что проезду нет: недавно на какой-то транспорт напало 5000 черкесов; с меня и одного довольно будет, приятное путешествие" [там же; с.451]. По прибытию на Кавказ он вовсе не очарован новыми российскими владениями, в отличие от толстовского Оленина, уже едущего на Восток с мечтой о "черкешенке-рабыне, с стройным станом" и о "уединенной хижине в горах, куда он усталый, покрытый пылью, кровью, славой" [30;с.153] будет возвращаться: "Вот мы и у подножья Кавказа, в сквернейшей дыре, где только и видишь, что грязь да туман, в которых сидим по уши. Было б от чего с ума сойти, если бы приветливость главнокомандующего (А.П.Ермолова - В.У.) полностью нас не вознаграждала за все напасти моздокские" [8;с.454]. Наконец, выехав из Моздока в Тифлис, Грибоедов находит Кавказским горам в российском цивилизационном пространстве единственное применение: "Как отца и мать не почтет - сослать" [там же; с.386].
  Однако, уже спустя три месяца в отношении Грибоедова к Кавказу начинают проявляться иные мотивы, причем проявление кавказских элементов в самоидентификации русского дипломата происходит в результате осознания им фактического отчуждения имперского центра от кавказского "мира". Поводом для проявления этих "идентификационных подвижек" послужила опубликованная в "Русском инвалиде" заметка о том, что "в Грузии произошло возмущение, коего главным виновником почитают одного богатого татарского князя" [там же; с.368]. "Это меня и опечалило, и рассмешило", - пишет Грибоедов; по его мнению, данная заметка отражает "слух вздорный", причем важнейшей причиной ее появления русский дипломат считает искажение информации об экспедиции Ермолова в Чечню и Дагестан, а также полную некомпетентность столичной интеллектуальной элиты в кавказских реалиях: "Впрочем, если принять в уважение, что экспедиция, о которой я сейчас упомянул, была причиною толков о мнимом грузинском бунте, на что же нам даны ландкарты, коли в них никогда не заглядывать? Они ясно показывают, что события с Кавказской линии также не годится переносить в Грузию, как в Литву то, что случается в Финляндии" [там же; с.370].
  Подобная некомпетентность, по мысли Грибоедова, способна легко привести к осложнению деятельности на Кавказе и Закавказье представителей российского государства [там же]. Иначе говоря, отчужденность европеизированных имперских центров России от имперского Востока являлась важнейшим фактором размывания европейской самоидентификации действующих на Востоке русских политиков и, как следствие, приводила к появлению в ней "востокофильских", в том числе исконно кавказских, мотивов: "Потрудитесь заметить почтенному редактору "Инвалида", что не всяким турецким слухам надлежит верить, что если здешний край в отношении к вам, господам петербуржским, по справедливости может назваться краем забвения, но позволительно только что забыть его, а выдумывать или повторять о нем нелепости не должно" [там же; с.371].
  (Речь идет о нелепостях "из "Гамбургского Корреспондента", от которого ничто не укроется, а у нас привыкли его от доски до доски переводить, так как же не выписать оттуда статью из Константинополя" [там же]. Как видим, обвинения русскими "кавказцами" центральных СМИ в использовании враждебных интересам России материалов зарубежных, в том числе немецких, корреспондентов имеет давнюю традицию, восходящую к начальному этапу активного продвижения России на Северным Кавказе).
 Наконец, рост кавказского мотива в самоидентификации
 А.С.Грибоедова выразился в изменении его позиции в отношении ермоловского алгоритма интериоризации Кавказа Россией: фраза "Имя Ермолова еще ужасает; дай Бог, чтобы это очарование не разрушилось" [там же; с.526] соседствует у писателя с мыслей противоположной, или, точнее, развивающей данную вплоть до ее отрицания - "Но действовать страхом и щедротами можно только до времени; одно строжайшее правосудие смирит покоренные народы с знаменем победителя" [там же].
  Одновременно Грибоедов указывает на то, что "строжайшее правосудие" на Кавказе в его понимании должно иметь не абстрактное наполнение, а накладываться на местные нравы и обычаи. Потрясенный гибелью рода кабардинских князей, оказавших сопротивление при аресте начальнику штаба Ермолова и его ближайшему другу Вельяминову [там же; с.523-524], Грибоедов следующим образом мотивирует необходимость изменения на Кавказе стиля колонизации: "...Насчет Давыдова, мне казалось, что Ермолов не довольно настаивал о его определении сюда в дивизионные. Теперь имею неоспоримые доказательства, что он несколько раз настоятельно это требовал, получал одни и те же отказы. Зная и Давыдова, и здешние дела, нахожу, что это немаловажный промах правительства... Давыдов здесь во многом поправил бы ошибки самого Алексея Петровича... Эта краска рыцарства, какою судьба отметила характер нашего приятеля, привязала бы к нему кабардинцев" [там же; с.525-526].
  Таким образом, включение Кавказа в состав России, по расчетам Грибоедова, не может основываться исключительно на утверждении здесь русского господства: попытки Ермолова устрашить кавказцев представляют собой стремление обратить против них их же собственную практику по отношению к более слабым народам. В принципе Россия не должна использовать против Кавказа его же собственную "набеговую" тактику в сочетании с методами устрашения, введения в заблуждение и т.д. Россию на Кавказе должны представлять рыцари, поскольку идея рыцарства является основой традиционного образа жизни кавказских народов, отразившейся в их кодексах чести. Только суд равных, а не пытающихся занять господствующие позиции по отношению к ним, самим привыкшим считать себя за господ, кавказцы признают праведным.
  Отметим, однако, что Грибоедов видел в качестве действенной кавказской политики не отказ от традиционных - ермоловских
 - методов колонизации в пользу методов "рыцарских", а разумное
 сочетание обоих этих групп, опять-таки по причине того, что
 само понятие "рыцарства" на Кавказе включало в себя в условиях
 полиэтничности региона момент подавления одной этнической
 группой других, в том числе посредством "набеговой" тактики.
 Отсюда надежда Грибоедова на рыцарство Давыдова и на очарование кавказцев ужасающим именем Ермолова: интериоризация Кавказа Россией, превращение его в один из однородных секторов имперского пространства невозможны без оптимального сочетания имперского доминирования и эгалитаризма военной демократии.
  Какие же модули русского национального мегадискурса, встраиваясь в русский дискурс о Кавказе, питали усилия этноса по его освоению? Определив их как "православный" и "державно-армейский", рассмотрим данные модули более подробно.
  Как известно, принятие православия из Византии сыграло решающую роль в процессах консолидации славянских племен в русский этнос. Восприятие московскими государями себя в качестве преемников Второго Рима явилось важнейшей причиной переноса на евразийские пространства алгоритма имперской политики Константинополя, павшего под ударами османов. Алгоритм этот базировался на идее державного строительства как исполнения религиозного долга: "Российское государство должно было превратиться в расчищенное светлое пространство на земле,.. оно было призвано расширять свои пределы и включать в границы православного царства все новые и новые страны... Руководимое единой религиозно-государственной идеей, Российское царство должно было стремиться к гомогенности своей государственной территории" [19;с.268].
  При этом для русского национального дискурса показательно акцентирование эгалитарного характера православного империализма: "Русский народ как имперский не требовал от других народов служения себе самому, а предлагал им посильное участие в деле служения. Русский народ творчески усвоил, "претворил" православные религиозно-нравственные ценности, по-своему расставив ударения в них. И поэтому русско-православные духовные начала, из которых исходит русская империя, оставаясь наднациональными, не подавляют, не стесняют духовное развитие этих народов" [28;с.73]. Данное положение взято из статьи, посвященной проблемам взаимодействия русского и северокавказского народов в рамках государственного устройства России; отсюда очевидно, что оно является моментом рефлексии на отрицательное восприятие православного имперского проекта этносами Северного Кавказа.
  Так, православие не только не было воспринято горцами в качестве конфессиональной альтернативы, хотя А.П.Ермоловым и упоминается "священник, проповедующий в горах христианскую веру и весьма уважаемый по его благочестию" [11;с.387]: приход на Северный Кавказ православной империи привел к расширению здесь исламской идентичности. "Кабардинцы менее гораздо ста лет назад были идолопоклонниками, - замечает А.П.Ермолов. - Правительство допустило мусульманскую веру водвориться" [там же; с.283].
  При этом, подобно тому, как Русь вместе с православием унаследовала от Византии имперский проект, Кавказ вместе с исламом воспринял от его государств-адептов мощные антиправославные интенции: "Явились озлобленные против христиан священнослужители; Порта с намерением таковых посылала... Люди, прежде нам желавшие добра, охладели, неблагонамеренные сделались совершенными злодеями. Веру и учреждения свои решились все защищать единодушно" [там же; с.283]. Столь негативная массовая реакция на столп русской этнической идентичности вызвала немедленного осмысления: отрицательная значимость православной идентичности в горах Северного Кавказа требовала компенсации на уровне этнического сознания.
  Компенсаторные усилия эти были предприняты поначалу в плане симметричного ответа северокавказскому вызову: пренебрежение горцев к православию вызвало ответное пренебрежение православных к горскому исламу. Так, Ермолов пишет о муллах, как о "самых величайших невеждах, которые из всех исповедующих закон мусульманский, как будто для того собраны в Кабарде, чтобы славиться мудростию своею между людьми, еще большей степенью невежества омраченными. Князья кабардинские первое между таковыми занимают место" [там же; с.397].
  Итак, причина принятия ислама Северным Кавказом не в
 социокультурной ограниченности православия, а в невежестве и корысти северокавказской элиты: "Кабардинским князьям потому выгоден шариат или суд священных особ, что они, пользуясь корыстолюбием их, в решении дел всегда могут наклонить их в свою пользу в тяжбах с людьми низшего состояния..." При этом "простой народ, когда требовала польза знатнейших и богатых, всегда был утесняем, и бедный никогда не получал правосудия и защиты" [там же; с.397].
  Данная критика Ермоловым северокавказского варианта ислама имеет важный момент с точки зрения компенсации в русском этническом сознании проблем, связанных с осуществлением в колонизуемом цивилизационном пространстве православно-имперского проекта. В трактовке Ермолова северокавказский вариант ислама представляет собой исключительно нормативную подструктуру целерациональной культурной системы. Остановимся на этом положении более подробно.
  Как замечает культуролог К.Касьянова, "все культуры в какой-то мере обязательно репрессируют действия, направленные на достижение личных целей, и поощряют действия, способствующие поддержанию социального целого, то есть... ценностно-рациональные модели поведения" [16;с.167]. При этом "наш соотечественник предпочитает ценностно-рациональную линию поведения (курсив мой - В.У.) всем остальным... Это означает.., что ценностно-рациональное действие всегда для него более значимо, чем все другие" [там же], или что в русской этнической культуре достижение личных целей "дозволено" в меньшей степени, чем в других, например, в культуре северокавказских народов с точки зрения их религиозной идентичности, как ее трактует Ермолов.
  Для русского этнического сознания стремление к личной выгоде - признак бескультурья [там же; с.168 - 173]. Отсюда указание на социальную ангажированность религии, парализовавшей развитие православия в зоне своего социокультурного влияния, снимает проблему бессилия Православия в регионе, лишая северокавказский Ислам статуса ценностно-рационального феномена. Проблема несоответствия Православия ментальным характеристикам народов Северного Кавказа превращается при этом в проблему несоответствия Северного Кавказа культурным требованиям Православия.
  Не-истинность северокавказского варианта ислама видится Ермолову и в том, что данный вариант не выполняет важнейшую функцию культурного феномена, а именно адаптацию генотипических характеристик этноса к окружающему миру [там же; с.168], которая представителю русского этноса видится как репрессия, подавление личных целей и планов, генотипических склонностей вообще [там же]. Между тем, по мысли Ермолова, ислам на Северном Кавказе является не механизмом трансляции высших ценностей, а механизмом легитимации отрицательных естественных характеристик коренного населения: "чеченцы... самые злейшие из разбойников, нападающих на линию" [11;с.285]. При этом ислам способствует не смягчению их нравов, а росту их "дерзости", поскольку даже люди порядочные и благонамеренные "выдавать... злодеев в руки неверных (то есть русской власти - В.У.), каковыми христиан разумеют, почитают погрешением против своего закона" [там же; с.314].
  Отсюда очевидно, что не-истинность северокавказского варианта ислама, с точки зрения Ермолова, как и любого носителя православно-имперского сознания, заключается прежде всего в антигосударственном потенциале этого социокультурного феномена: в этническую картину мира, отождествлявшую религиозное и державное могущество, не укладывалось "вредное влияние глупого и невежественного духовенства, которое со времени удаления князей от судопроизводства и уничтожения их власти в народе произвело все беспорядки и разбои" [там же; с.379] - анархию, одним словом. Отсюда попытки Ермолова "цивилизовать" северокавказский ислам: "Издал я постановление в рассуждении священных особ, коим определено нужное количество, им - приличное содержание. Положены правила для постепенного возведения в звание ефендиев и ахундов. Воспрещено посылать за границу для обучения закону... Постановлением уничтожено невежественное постановление звания мулл сохранять наследственно в семействах, отчего произошло, что большая часть таковых ничему не имели нужды учиться и о законе ни малейшего понятия не имеют" [там же; с.399].
  Таким образом, православно-имперский модуль русского дискурса о Кавказе обусловил восприятие северокавказского варианта ислама следующим образом: поскольку любая система воззрений, претендующая на статус религиозной, этатична по своей сущности, "разбойничья", или антигосударственная, деятельность священнослужителей и верующих - следствие их невежества в религиозных вопросах. Отсюда делается вывод о том, что северокавказский ислам - ненастоящий, а северокавказские народы - не истинные мусульмане.
  Данный вывод также имел важное компенсаторное значение: Православие не проигрывало Исламу - своему главному, в силу соседства в Евразии с ее религиозной чересполосицей, конфессиональному конкуренту - битву за Северный Кавказ. Обе религии оказались не в силах окультурить местные племена, ищущие в религии не способ самообуздания, а источник трансцендентного санкционирования "диких страстей", что ведет к их дальнейшей консервации в северокавказской повседневности.
  Мысль, что религиозная идентичность большинства народов Северного Кавказа - это не-истинный или, точнее, недовоспринятый ислам, стала одной из ключевых в русском национальном дискурсе о Кавказе. К ней обращались и обращаются доныне и сами кавказские этнонационалисты. Но если для них слабая религиозность соплеменников, как правило, свидетельствует о необходимости дальнейшей положительной работы в направлении исламизации кавказского социокультурного пространства, то концепция северокавказского не-истинного ислама в русском дискурсе о Кавказе, с точки зрения православно-имперского сознания, сокращает поле действия на державном пространстве крупнейшего конфессионального конкурента православной традиции.
  Так, А.А.Бестужев (Марлинский) высказывает скепсис в отношении мусульманского рвения северокавказских горцев после замечания об антирусском характере проповедования ислама на Кавказе Турцией [4;с.195]: "Все горцы плохие мусульмане..." [там же; с.197], и в дальнейшем конкретизирует: "аварцы... плохие магометане: пьют водку, пьют бузу, нередко виноградное вино, но чаще всего вино варенное, называемое у них джапа" [там же; с.208].
  Данный скепсис возродился у русских военных полтора столетия спустя; Н.Иванов так описывает "любимый конек" артиллерии в первую чеченскую войну: "федералы подгадывали время, когда у чеченцев начинается первый утренний намаз, и начинали стрельбу-разминку. Заодно проверяли чеченцев, кто важнее для них все-таки на земле - Аллах или летящий снаряд. Как правило, выходил снаряд, потому что молитва забывалась на первых минутах свиста и боевики разбегались по норам и щелям" [12;с.65].
  Итак, "принятие ислама не сказалось принципиально на бытии северокавказских народов. Язычество не было преодолено до конца, исламские воззрения стали придатком, дополнением традиционной системы ценностей" [28;с.75]. Акцентирование русским национальным сознанием "непринципиальности" исламизации Северного Кавказа является свидетельством того, что религиозный модуль русской этнической картины мира подспудно продолжает функционировать и в отношении данного региона; русское самосознание - в силу исконного экспансионизма любой религиозной традиции - не отказалось от Православного проекта, тем более в отношении региона, "занятость" которого другой религией не признается.
  Отсюда, например, проистекает легкость перехода русского национального сознания при восприятии русско-чеченского противостояния в трансцендентный план, план мистерии; Северный Кавказ оказывается местом, где происходят православные чудеса, совершаемые мучениками, радетелями за христианскую веру. Рассмотри одну из работ ново-агиографического жанра, статью Д.Тукмакова "Отче", напечатанную в газете "Завтра": "Стань святым на войне. Стань таким, как отец Киприан. В 1991 году в Суздале Киприан принял монашеский постриг... В 1994 году рукоположен во священники. В первые дни войны в Чечне оказался на передовой, но оружие в руки так и не взял и не носил бронежилет. Участвовал во многих операциях, но не как солдат, а без оружия... Всего на фронте в ту войну провел два года".
  Отказ от оружия отца Киприана содержит явную отсылку к уже упоминавшемуся выше мотиву "искривления" феномена Ислама при его попадании в северокавказское социокультурное поле вследствие сведения религии, прежде всего к военно-мобилизационной функции: "те муллы, что в бандитских отрядах были, - одна рука на Коране, другая на пулемете, сам чуть ли не из Африки - ни Кавказа, ни обычаев не знает... Ну что это за мулла! Одни вопли "Аллах Акбар!".
  Отказ от оружия и от охраны является также средством осуществления на Северном Кавказе Православного проекта: "Снайпер стрелял... Пробил мне клобук в сантиметре от головы. Чудо? Героизм? Это не героизм. Есть такая вещь - вера в Бога. Волос с головы не упадет... В Урус-Мартане в 95-м попали в три засады, одна из них артиллерийская. Живы. Чудо?".
  Православный проект одерживает безусловную победу в открытом столкновении с "искривленным" Исламом чеченской войны: "В первую Чечню отец Киприан попал в плен к Хаттабу. Помнит его: упырь, мерзость, людоед. Неуравновешенный психически, просто больной человек. Неопрятный. С огромной ненавистью к православию, к России. Никакой он не верующий, не "воин Аллаха". Садист. Отцу Анатолию лично 38 ранений нанес. Выводил на расстрел и Киприана: "Крикни "Аллах Акбар!" - отпущу. Это кроме остальных издевательств и глумлений. "Бог меня спас, не нарушил я клятву перед Богом, и не дал он меня убить..."
  Аналогичным образом вера Киприана оберегает православных, находящихся рядом с ним: "Ребята видят, что батя рядом - значит все в порядке. Спокойно едут на задания, в колонне. Посмотрели на меня - успокоились; не отвлекаясь, выполняют боевую задачу. Я с ними на задание хожу. Начали колонну обстреливать
 - потери "ноль" всегда. Рядом со мной нет потерь, даже трехсотых. Но это разве ж я делаю? Это Господь, по вере дает Господь. Господь творит чудеса небесные через нас. Вот ребята веруют - и уже Господь посреди них, это вера их и спасает".
  Ближайшее средство осуществления в регионе Православного проекта - военное: "...русские мальчишки на переднем крае стоят, не боятся. И Кавказ - им принадлежит". Однако, следующим этапом осуществления этого проекта на Северном Кавказе русскому национальному сознанию видится непосредственное столкновение Православия с Исламом, ведущее к дальнейшему расширению поля функционирования православной традиции. Ревнитель православной веры уже не только укрепляет русское воинство, но и повергает в смятение противников веры. При этом православное чудо совершается по всем канонам житийной литературы, или, точнее, по всем канонам жизни святых как текста; чудо спасает наиболее слабых в месте наибольшей концентрации зла: "Автобатальон МЧС стоял в ауле... совершенно не прикрытый... В карауле всего четыре ствола, необстрелянные ребята". Этот аул - не просто аул, а родина Дудаева; день, когда происходят описываемые события - последний день Рамадана, а боевики, желающие "подарок президенту своему сделать - уничтожить эмчеэсовцев",
 - не просто боевики, а боевики-смертники: "Подъехали тридцать две машины, около 150 человек. Вышли оттуда боевики. Они готовы были уничтожить этих ребят, всех до единого вырезать, для того и приехали".
  Но "отец Киприан в то время с автобатальоном был: один папка у детей... в те минуты. Умолял Господа не допустить... Вышел к бандитам. "Ну иды-иды, мы тэбя порэжем!" Дальше происходит вторжение Православия на чужую и - более того - враждебную территорию: "Вместо слез и мольбы отец Киприан поздравил их с Рамаданом. Заговорил с ними о мире, о кровавой истории двух народов, о мафиозной разборке Кремля. Говорил об эмчеэсовцах: "Там дети, они спасатели, они гуманитарную помощь оказывают!" А потом - снова о самих чеченцах: "Дай Бог, чтобы у вас цвели сады, чтобы дети дети развились и их щебет не умолкал". Киприан искренне желал им мира".
  Далее следует победа Православия: "И случилось чудо. Эти мощные, вооруженные мужчины, смертники-головорезы стояли недвижно и плакали. А потом они разъехались, а через полтора часа пришли старики и дети из соседнего поселка и принесли эмчеэсовцам угощения, как это принято в последний день Рамадана. Все сделал Господь, Киприан тут ни при чем" [32].
  Главная мысль этого "житийного" текста одновременно является и сверх-идеей Православного проекта на Северном Кавказе, заключающейся в подспудной надежде на обращение здешних мусульман в православие. Вторжение православия на Северный Кавказ не может не иметь в качестве перспективы обращение не-истинных северокавказских мусульман, или полумусульман-полуязычников, в христианство. Эта, на первый взгляд, фантастическая, но тем не менее полностью соответствующая русской этнической картине мира идея может быть проиллюстрирована опять-таки фрагментами "жития" отца Киприана. Умиротворение русским священником "боевиков-головорезов" - это уже их мини-обращение. Поэтому весь смысл "жития" русского священника, оказавшегося на чеченской войне, концентрируется в двух фразах: "Дудаев объявил его врагом чеченцев, заявив, что он будет обращать их в православие" и "чеченцы называли его своим братом" - "обращение в православие" и "превращение в брата" для русского этнического сознания, учитывая религиозные коннотации слова "брат", представляют собой тождественные явления.
  Построение дерзновенного проекта обращения в православие края вечного газавата не было бы возможно без закономерного для традиционного сознания, выстраиваемого на основе этнической картины мира, обращения к историческому прецеденту: Северный Кавказа может быть окрещен, потому что он уже был христианским. "Помнят христианскую веру, ибо не более 120 лет поклонились Магомету", - замечает А.А.Бестужев(Марлинский) перед тем как описать "плохое магометанство" аварцев [4;с.208].
  Спустя полтора столетия, в разгар второй чеченской войны, лидер русской оппозиционной печати газета "Завтра" публикует письмо чеченки Р.Мадуевой "К спасителям Чечни". Данная публикация также освещает концепцию, являющуюся краеугольным камнем для северокавказского варианта Православного проекта, вытекающего из русской этнической картины мира: "Наши горцы-чеченцы...в деревнях среди мирных жителей не прячутся, в спину солдатам не стреляют и русских солдат своими врагами не считают. Нашими врагами всегда были арабские и турецкие завоеватели, которые в древние века залили священную кавказскую, чеченскую землю кровью наших чеченских предков, убивали наших чеченских прабабушек и прадедушек только за то, что они первыми на Кавказе приняли христианство...Исторически доказано и подтверждено археологическими открытиями и раскопками, что наши чеченские предки приняли христианство первыми на Кавказе, еще раньше, чем грузины, абхазы и армяне...Я чеченский историк, но я боялась арабских бандитов и не имела права сказать правду о христианской религии наших чеченских предков до исламского нашествия на Кавказ. До сих пор в древних могилах находят древние кресты и иконы...У меня есть свидетели, другие историки, и мы готовы присягнуть на Коране. Еще несколько веков после этого наши христианские предки тайно исповедовали христианство, а затем, как и другие кавказские мусульмане, свой особый кавказский христианский ислам..." [21]. Получается, что на Северном Кавказе Православие не посягает на "чужую" территорию; оно ратует за восстановление традиции.
  Ответ на вопрос, какая сила должна это сделать, очевиден: это должна сделать армия. При этом было бы упрощением ограничивать роль армии в русском дискурсе о Кавказе исключительно выполнением функции "христова воинства". Скорее, армия в нынешнем русском этническом сознании представляет собой ипостась державного модуля русской этнической картины мира. Остановимся на этом более подробно.
  По Далю, самодержавное управление есть "управление монархическое, полновластное, неограниченное, независимое от государственных учреждений, соборов, или выборных, от земства и чинов" [9;с.133]. В данном случае перед нами описание исторической, то есть преходящей, формы державного модуля русского национального мегадискурса. Социопсихологическая основа его может быть определена как "тоска по сильной руке", а может быть обозначена и как этатизм, державничество.
  При этом Центр, как правило, не обладал в глазах русских "кавказцев" монополией на власть над Кавказом. Так, например, Грибоедов считал Ермолова практически неограниченным властителем края: "Ему дано право объявлять войну и мир заключать; вдруг придет в голову, что наши границы не довольно определены со стороны Персии, и пойдет их расширять на Аракс!" [8;с.391]. Сам Ермолов, отмечая изначальную "полезность и благородность" распоряжений правительства, то есть имперского Центра, тонко намекал тем самым на то, что при их выполнении "на местах" они становились и глупыми, и вредными [11;с.373-374]. Впрочем, в 90-е годы XX века кавказская политика центральной власти вообще стала поводом для обвинений части политической элиты России в "неформальных отношениях" с официальными врагами российской государственности: убежденность в том, что "чеченский кризис" имеет кремлевские корни, во второй половине 90-х охватила широкие слои населения.
  Закономерно поэтому, что в последнее десятилетие элита эта вообще предпочитала дистанцироваться от северокавказских дел, действуя в большинстве случаев в "северокавказском вопросе" анонимно. Последним по времени доводом в пользу такой линии поведения являются "неудачи первой чеченской войны", которые "сломали карьеру и вышвырнули с политического Олимпа всех ее главных организаторов" [34].
  И такое отношение "Российский Центр-Северный Кавказ", при котором оба элемента бинарной оппозиции существуют сами по себе, соприкасаясь исключительно при форс-мажорных обстоятельствах, вовсе не является реалией только лишь демократической России. Отношение, среднее между ненавистью, презрением и безразличием, северокавказского сегмента русского этнического сознания к региональным инициативам Николая Первого, первого в ряду российских "первых лиц"-завоевателей Кавказа, отразилось в "Хаджи-Мурате" Л.Н.Толстого. Уставший от разврата, нездоровый, мучащийся в глубине души от собственной стратегической бездарности самодержец, ничтожество, мнящее себя великим человеком, он отдает в отношении действий русской армии на Кавказе распоряжение "усиленно тревожить Чечню". Толстой описывает "аул, разоренный набегом" [31;с.429] "во исполнение предписания Николая Павловича" следующим образом: "О ненависти к русским никто и не говорил. Чувство, которое испытывали все чеченцы от мала до велика, было сильнее ненависти. Это была не ненависть, а непризнание этих русских собак людьми и такое отвращение, гадливость и недоумение перед нелепой жестокостью этих существ, что желание истребления их, как желание истребления крыс, ядовитых пауков и волков, было таким же естественным чувством, как чувство самосохранения" [там же]. И это - не описание отношения чеченцев к русским; это отношение русского "кавказца" к "кавказской" политике Центра, олицетворяемого самодержцем.
  Какой же тогда институт России для русских на Северном Кавказе, если не в масштабе всего государства, соответствует державному модулю русского мегадискурса и русской этнической картины мира, являясь, таким образом, второй после православия опорой этнической идентичности? В.Бондаренко отвечает на этот вопрос следующим образом: ""Надо держать Державу", - так ответил русский мужик одному из иностранцев, когда тот его спросил: жалко ли сына, убитого на войне? "Вестимо жалко, но надо держать Державу"...Ответит ли так сегодня русский мужик? Да - ответит. И отвечает. У нас сегодня на сто процентов рабоче-крестьянская армия. И она воюет на Кавказе. Она побеждает" [5].
  Итак, на наш взгляд, в русском мегадискурсе "державнический" модуль для большинства представителей этнической общности совпадает с армией; для русского самосознания армия (в настоящее время это прежде всего части, воюющие или воевавшие на Кавказе) - институт народного "самодержавства". Попытаемся разобраться, почему так происходит.
  Традиционный образ самодержца в русской этнической картине мира виделся как "свой" в стране "чужих", то есть в государственной администрации [19;с.266]; институт царизма, появившийся значительно позднее, чем институт мирского самоуправления, тем не менее оказался в народном сознании тесно связан с "миром", как базовой структурой русской этнической общности. Таким образом, сама по себе "державническая" этническая константа русского сознания представляет "образ покровителя" этноса, обеспечивающего бесперебойное функционирование этнического организма [там же;с.225], или, другими словами, поступательное осуществление Православно-имперского проекта. Учитывая то, что "и с ростом централизации "мир" в глазах народа оставался самодовлеющим целым и пользовался высшим авторитетом" [там же;с.264], русское сознание в качестве покровителя всего этноса как "мира" могло выбрать только тот институт, функционирование которого обеспечивалось бы прямым и наглядным образом каждым отдельным "миром" и в то же время всеми "мирами" России вместе. Таким институтом была русская народная армия. При этом "интенсивный образ царя в качестве защитника" [там же;с.266] в сознании народа сложился в результате "изначально сугубо военного" характера Московского государства [там же;с.268], а, следовательно, и аналогичного характера царской власти как института. Данная диспозиция элементов: "глава государства - армия - народ" сохраняется в русской этнической картине мира и в настоящее время.
  Так, военный редактор газеты "Завтра" Владислав Шурыгин в статье "Война его мать" проецирует данную диспозицию на политическую обстановку в РФ в 1999-2000 годах: "Почти все аналитики сходятся в том, что главным двигателем стремительной политической карьеры Владимира Путина стала чеченская война...Путин с первого дня взял на себя всю полноту ответственности за войну, заявив, что долг сформированного им правительства - решить раз и навсегда чеченскую проблему, причем решить ее силовым путем", то есть прежде всего с помощью армии, с которой Путин, взяв "демонстративно...ответственность за ход и исход второй кавказской войны" [34], фактически себя отождествил. При этом "готовность Путина воевать совпала с огромным ресурсом реванша, накопленным российским народом. Россия устала от поражений и провалов ельцинской эпохи, не желает быть больше униженной и оскорбленной" [там же].
  Неадекватное отражение во внешнем мире "державнического" модуля русского национального мегадискурса в течение длительного времени вызвало тем более мощную положительную реакцию "мирского" сознания на его "армейскую" ипостась, как только армией были одержаны первые победы на Кавказе во второй половине 1999 года. Как конкретно воспринималась русским этническим сознанием русская армия на Северном Кавказе в исторической перспективе и как воспринимается сейчас?
  В своей деятельности на Северном Кавказе русские военные повторяли алгоритм русской колонизации, названной С.В.Лурье "игрой в "кошки-мышки"" [19; с.162]: "русские, присоединяя к своей империи очередной участок территории, словно бы разыгрывали на нем мистерию: бегство народа от государства - возвращение беглых вновь под государственную юрисдикцию - государственная (официальная, упорядоченная) колонизация новоприобретенных земель" [там же;с.164]. Судя по источникам, служба на Северном Кавказе воспринималась офицерским корпусом именно как "бегство от государства": не имея возможности покорять с топором и плугом "Дикие поля" на окраинах Российской империи, русское дворянство вело себя в "диких горах" Кавказа, исходя из стереотипа поведения, аналогичного крестьянскому.
  Так, "Граббе получил свободу действовать независимо от Головина, командующий черноморской линией Раевский "освободил себя от прямого подчинения обоим", и так поступили многие командиры местных гарнизонов. Соответственно каждый гарнизонный начальник проводил свою политику и вел собственную войну" [7;с.199]. Причем "система раздела территории этим не ограничивалась. Каждый командир, пользующийся доверием своего начальника, вел войну как ему заблагорассудится". В результате многие офицеры "предавались прихотям и превратили войну с горцами в своего рода развлечение, бессмысленное и не имеющее связи с общей обстановкой" [там же]. Если отвлечься от понятий субординации и воинской дисциплины, то в подобных действиях мы увидим традиционное поведение пионеров - покорителей новой территории, осознающих важность и исключительность своей миссии. Так, по мнению "проконсула Кавказа", защита от мятежных горских народов "не состоит в бесславном рассеянии и наказании мятежников, ибо они появляются после, но необходимо между тем пребывание войск, и сей есть единственный способ смирения их" [11;с.329].
  Таким образом, обогнав в ряде случаев на Северном Кавказе традиционных землепроходцев - крестьян, русские воины понимали причину этого забегания вперед: колонизация, по крайней мере, первоначальная, "пионерская", выгодных прежде всего с геополитической, а не с экономической точки зрения земель (для экстенсивного типа хозяйствования, свойственного русскому колонизационному потоку, земельный дефицит на Северном Кавказе был тем фактором, который во многом лишал кавказские земли притягательности для русских колонизаторов) может быть только армейской колонизацией. Отсюда - типично "пионерское" стремление русских колонизаторов лежащих за Линией земель Северного Кавказа насколько возможно оторваться от метрополии, действовать на свой страх и риск, поскольку по алгоритму колонизации Центр и русская государственность вообще должны были появиться на колонизуемых землях только на следующем этапе, прийти вослед первому эшелону колонизации.
  Итак, географические и тесно связанные с ними социально-экономические особенности Северного Кавказа обусловили "армейский" характер колонизации значительной части земель региона. На долю военных на Северном Кавказе выпадало зачастую единоличное осуществление вашнейшей - колонизационной - доминанты традиционного поведения русского этноса. Поэтому проблема боевого потенциала русской армии на Северном Кавказе, ее сравнительных с горским воинством характеристик представляла собой не только проблему интериоризации Российской империей этого края, но и являлась очередным тестом на прочность Православно-имперского проекта вообще.
  Сравнение горцев и русской армии по различным "боевым" показателям - одна из частых тем в северокавказском этнонациональном и русском - державническом - дискурсах. При этом русский дискурс имел важное ограничение: военные неудачи армии должны были объясняться исключительно субъективными причинами, а именно либо психологическими характеристиками военачальников (нерешительность, глупость и т.д.), либо психологическими характеристиками горцев (коварство, фанатизм и т.п.). Это тем более следует отметить, что на смену уверенности в принципиальном превосходстве регулярной армии над "ополчением" в нашем обществе в последнее время успела утвердиться мысль о принципиальной непобедимости "партизанского движения": "народ победить нельзя" (См., н-р: [15] и [36]). К тому же военные качества кавказских горцев многими оценивались и в прошлом (н-р: [17;с.41], и в настоящем (М.Гаммер, северокавказские этнонациональные идеологи), хотя и с оговорками, но в основном более высоко, чем аналогичные качества русской армии.
  Сама мысль об относительной слабости русской военной машины по сравнению с военными формированиями горцев не могла и не может возникнуть в традиционном русском этническом сознании, поскольку в корне противоречила "державническому" модулю русского национального мегадискурса. Напротив, убежденность в безусловном превосходстве русской армии над "разбойниками" пронизывает, например, "Записки" Ермолова: для того, чтобы рассеять неприятеля в горах Кавказа, бывает достаточно "залпа впереди стрелков, крика "ура" и барабана" [11;с.318]. Привлечение горцев к совместному участию с русскими в боевых операциях имеет исключительно политическое, а не военное оправдание: "Со мною находился шамхал, которому поручил я под начальство собранных по приказанию моему мехтулинцев, с коими соединил он своих подвластных. Не имел я ни малейшей надобности в сей сволочи, но потому приказал набрать оную, чтобы возродить за то вражду к ним акушинцев и поселить раздор, полезный на будущее время" [там же;с.344].
  "Державно-армейский" модуль русского мегадискурса, выражавшийся в отождествлении жизненного потенциала этноса и военной мощи народной армии, явился одной из причин затяжного характера и "ошибок", проистекающих из недооценки противника, в период Кавказской войны. Соотношение уровней цивилизационного развития русского и северокавказских этносов автоматически проецировалось русским этническим сознанием в военную сферу, без внесения определенных поправок в реестр параметров, по которым происходило сравнение. Однако, история последнего десятилетия показала, что претендующее на реализм и объективность пропагандисткое разрушение "армейского" модуля русской этнической картины мира практически равносильно уничтожению собственно самосознания русского народа.
  Это обстоятельство наглядно проявилось в ходе информационных войн на российском телевидении в ходе обеих чеченских кампаний. Общественное мнение, уже как данность воспринимавшее обвинения представителей российских верхов в сотрудничестве с чеченским режимом, было ввергнуто в шок информацией о военном превосходстве боевиков над российской армией: "НТВ окончательно закрепило за своей аббревиатурой расшифровку труповидения..."Правду войны"...на этом канале сводят к изощренному смакованию смерти на войне...Предательские, транслированные НТВ репортажи" "певца чеченских боевиков Бабицкого", "быть может, сильнее, чем выстрелы, повинны в гибели сотен русских солдат...Трупные кадры НТВ наносят общественному сознанию урон, подобный взрыву жилого дома в Москве" [20].
  Защита носителями традиционного сознания этноса "армейского" модуля русского мегадискурса проявляется по ряду направлений, важнейшее из которых - отказ воспринимать итог первой чеченской войны как поражение русской армии. Так, в беседе с
 Г.Н.Трошевым военный редактор газеты "Завтра" Владислав Шурыгин задает генералу вопрос, по сути, уже содержащий в себе ответ: "Сейчас многие офицеры, в том числе и генералы, говорят о том, что армии не дали воевать. Но так ли это, Геннадий Николаевич? Что было бы, если бы военным дали "довоевать"? Могли ли мы победить тогда, в ту войну?" - "Однозначно - да! Смогли бы. Конечно, тогда были другие условия, другой тип боевых действий, другая тактика, другое командование. Но даже в тех условиях мы должны были... додавить бандитов...Но армию остановили!" [37].
  Аналогично вносятся корректировки в картину новогоднего боя в Грозном в 1995 году, явившегося тяжелой травмой для русского самосознания: "В городе, после разгрома и гибели 131-й бригады, 81-го полка, после отступления штурмовых группировок на одного российского солдата приходилось 8 боевиков. И казалось, что полный разгром и гибель остатков наших войск уже неизбежны". Однако в эти часы "с боем прорвался к генералу Рохлину" полк специального назначения разведки ВДВ: "Всего 400 бойцов с легким стрелковым оружием да десяток бэтээров - вот и все силы десантников". Несмотря на превосходство противника в живой силе и технике "с первых часов разведчики захватили инициативу у боевиков. Умелые, обученные, психологически подготовленные, спецназовцы начали беспощадно и страшно перемалывать опьяненных успехом, уверенных в безнаказанности боевиков Дудаева. Уже через сутки прорыва полка к Рохлину боевики окрестили его "президентским" и при одном упоминании о нем начинали нервничать. А еще через двое суток Дудаев издал приказ о запрещении прямых столкновений с "серыми волками" - эмблема полка, объявил их личными врагами и назначил огромные премии за каждого убитого спецназовца и особую премию за пленного. Эта премия так и осталась невыплаченной" [35].
  Данная ситуация для русского традиционного сознания - вовсе не исключительный случай превосходства элитных частей русской армии над противником, а частное проявление того "доминирующего" положения по отношению к горскому военному искусству, которое демонстрировал еще Ермолов: так, генерал
 В.В.Булгаков, командовавший взятием Грозного в январе-феврале 2000 года, отмечает: "Чувствовал ли я уважение к противнику? Нет. Это бандиты, выродки. И отношение у меня к ним было и остается соответствующее. Да, по-бандитски они хорошо подготовлены. Но против регулярной армии они бессильны. Это я понял еще в Ботлихе, когда 133 моих бойца при четырех пушках сдержали натиск полутора тысяч хваленых басаевских и хаттабовских боевиков. Сдержали и нанесли им серьезное поражение. Нет, я не чувствовал какого-то серьезного противника с той стороны. Мы знали, что будут делать боевики, что они могут предпринять, что от них можно ждать. Ничего неожиданного, яркого за этот месяц боев мы от них не дождались. Никакого полководческого таланта за Басаевым я не вижу. Он очень шаблонен и убог. Из войны в войну использует одни и те же приемы" [38].
  Убежденность в принципиальном превосходстве русской армии над противником объясняет уже упоминавшуюся склонность общественного сознания воспринимать идею "партнерства" представителей российскойполитической элиты и врагов России как данность: "муки и позор первой, остановленной чеченской войны" при наличии такой установки общественного сознания, позволяющей в сложившейся обстановке сохранять русскую этническую картину мира, русский национальный мегадискурс и, значит, сам русский этнос, объясняются "предательством Лебедя, изменой Черномырдина, двуличием Березовского, лицемерием Рыбкина" [25].
  Усиление в результате успешных боевых действий во вторую чеченскую компанию "армейского" модуля русского национального мегадискурса привело к очередной корректировке взглядов российского общества на перспективы пребывания Северного Кавказа в российском политическом пространстве. Поскольку выше речь шла о "православном" и "державно-армейском" модулях, нетрудно догадаться, исходя из знаменитой уваровской триады, что третьим модулем в этом ряду будет собственно "народнический". Суть данного модуля заключается в подпитке колонизационного потенциала русского этноса, успешность проявления которого является предпосылкой воспроизводства Православно-имперского проекта и служит важным моментом в выстраивании русскими своей этнической идентичности [19].
  Принявшее катастрофические масштабы вытеснение титульным населением русских из стран СНГ, а также северокавказских республик РФ привело к фактическому разрушению данного модуля русского национального мегадискурса; в результате уже в начале 90-х годов, задолго до начала боевых действий в ЧР, в русский дискурс о Кавказе вбрасывается идея полного ухода России из региона; популярность этой идеи в дальнейшем была прямо пропорциональна уровню политической напряженности на Кавказе. Основные положения этого нового элемента русского дискурса можно обозначить следующим образом:
  А) Северный Кавказ является экономическим балластом для России: "Кавказ покорился и продолжал вместе с Закавказьем исправно поглощать русские деньги. Экономическую пользу гораздо позже принесли лишь районы Баку и Грозного, когда там открылись нефтяные месторождения". Употребление частицы "лишь" перед перечислением экономически выгодных районов Кавказа подчеркивало их незначительность для имперской и советской экономик; к тому же "потеря Грозного и Баку не будет столь болезненной, поскольку эти районы в значительной степени утратили свой нефтяной потенциал".
  Б) Закавказье и Кавказ всегда были чуждыми России, хотя она и принимала их за "своих": это было выгодно ей прежде всего с геополитической точки зрения. Однако, усмирение Кавказа и дальнейшее его нахождение в составе Российской империи и СССР было возможно только благодаря фактору силы; сейчас этот фактор "ушел".
  В) Попытки России остаться на Кавказе только усугубят ситуацию: "чем раньше, тем лучше...России необходимо уйти, занять выгодные позиции и выжидать, ни в коем случае не вмешиваясь в кавказскую политику".
  Г) Возвращение на Кавказ вряд ли будет возможно по причине социокультурной несовместимости России с ним: "У разных народов - разные системы ценностей. Забывая об этом, мы рискуем причинить вред и им, и себе" [2].
  Уход с Кавказа предполагает проведение границы по казачьим областям, закрытие границы от экономических эмигрантов, особый режим въезда на территорию России [там же].
  Несмотря на то, что в русском сознании идея ухода с Кавказа приобрела достаточно широкую поддержку, став своего рода программным положением для ряда политических партий и движений, с самого начала ее появления было указано на негативные стороны самоустранения России от кавказских дел. Прежде всего отмечалось, что расчет избежать Кавказской войны, уйдя с Кавказа, ошибочен. Кавказ настолько связан с Россией, что отмежевание ее от проблем региона приведет к войне на южных границах России, в которую последняя так или иначе, но все равно будет втянута. Такая война обострит для России проблему беженцев, терроризма, национализма и т.д. Поэтому правопреемница Российской империи и СССР должна усилить свое присутствие на кавказе, применяя не столько военную силу, сколько "экономическое принуждение, закулисная дипломатия, использование внутрирегиональных противоречий" [33].
  Рост сепаратистких настроений в РФ, военные компании в ЧР, ослабление российского центра и т.д. привели к еще большему акцентированию своих позиций, с одной стороны, сторонниками ухода с Кавказа, а, с другой, сторонниками присутствия России в регионе.
  В настоящий момент историческое развитие России подошло к очередной точке бифуркации и, на наш взгляд, выбор одного из вариантов путей развития российского государства есть прежде всего выбор определенного варианта кавказской политики РФ. Один из этих вариантов связан, в частности, с именами А.Лебедя и Д.Рогозина. Два этих видных представителя современной российской политики, как известно, некоторое время были соратниками по КРО, после чего их пути разошлись.
  А.Лебедь, к моменту президентских выборов 1996 года имевший высокую популярность среди значительной части патриотически настроенных выборщиков, после его назначения на пост секретаря Совета Безопасности РФ сыграл одну из главных ролей в заключении Хасавюртского мира. На переговорах с А.Масхадовым и
 М.Удуговым, предшествовавшим подписанию мирных соглашений, Лебедь, с его имиджем державника и националиста, дважды негативно отреагировал на идею сохранения целостности России. Так, на реплику А.Масхадова "Российская держава - территориальная целостность, великая державность...По-моему, людям наплевать на все это, на эту державность, на их территориальную целостность", А.Лебедь ответил: "Согласен" [3;с.41]. А во время следующей встречи секретарь СБ РФ открыто дистанцировался от сторонников сохранения территориальной целостности России: "У меня там, в Москве, куча крутых политических оппонентов, которые кричат" "Единая, неделимая!", "Ура, да здравствует, вперед!" [там же;с.66].
  Бывший соратник Лебедя по КРО Д.Рогозин объявил генерала "предателем собственных сторонников и избирателей" [3;с.108]. Однако, негативно воспринимая сам факт отсутствия защиты центральной властью русских людей на Северном Кавказе, Рогозин также выступил с идеей сохранения российского присутствия на Кавказе "ценой потери". По его мнению, из конституции РФ необходимо убрать всякое упоминание о суверенитете и государственности национальных республик. Данный шаг будет положительно воспринят народами РФ, в том числе и на Кавказе, поскольку национальные суверенитеты нужны лишь "национальным бюрократиям, паразитирующим на теле народа". Приводя в качестве примера Осетию и Ингушетию, Рогозин делает вывод о миротворческой и объединяющей роли русского фактора: "Кто разнимал боевиков с обеих сторон..? Наши русские парни...Никакие заморские миротворцы там не справились бы. А этих парней всячески хулят, стискивают в злобе зубы и точат на них кинжалы в своих саклях. Но боятся и любят, понимают, что без этих парней, без этих солдат империи на Кавказе давно бы уже перебили друг друга до последнего. Русские там - авторитет и третейский судья в любом споре. Ведь с русскими ни у кого из народов России конфликтов на национальной почве не было. Только русские способны сохранить уникальный облик многонациональной российской цивилизации".
  Однако, для того, чтобы спасти российскую цивилизацию, необходимо сначала потерять Чечню: "Считать сегодня Чечню субъектом РФ - значит, содействовать бандитизму во всех его формах. Надо признать поражение всех правительств, которые вели дело с ней, и исключить ее из состава федерации. Перестать платить бюджетные деньги, отдать их беженцам на обустройство. Далее - провести границу по Тереку, где еще остались русские казачьи станицы. Эвакуировать 20 тысяч оставшихся там русских стариков и расселить в безопасном месте. Контролировать местонахождение банд и решительно пресекать с воздуха любое их перемещение в сторону приграничных районов".
  Для Д.Рогозина смысл и назначение Чечни - быть прецедентом мятежного сепаратизма: центр должен быть подвигнут Чечней на создание жесткого законодательства в отношении сепаратистких тенденций, причем пример Чечни должен обеспечить данному законодательству понимание и поддержку на всех уровнях [24].
 Комплекс мер, предлагаемых Д.Рогозиным в отношении Чечни
 - калька с мер в отношении всего Кавказа, предлагавшихся в начале 90-х годов (см.выше). Если рассматривать данные позиции в масштабе всего русского дискурса о Кавказе, как мегатекста, то они свидетельствуют о невозможности для России "оставить" Кавказ. Попытки отделиться, дистанцироваться от внутрирегиональных проблем путем жесткого разграничения "горячей" кавказской и спокойной русской территории приведут и уже приводят лишь к поражению кавказским синдромом, включающим в себя этнический, политический, криминальный и прочие аспекты, всей российской территории.
  Более того, для многих представителей патриотической оппозиции речь нельзя вести не только об уходе с Кавказа, но и об оставлении Чечни: по их мнению, это явления одного порядка; кто теряет Чечню - теряет Кавказ, а далее - и всю Россию: после поражения в Чечне, "окончательно уверившись в полном бессилии центральной власти, кинутся "делить земли" "князьки" целого ряда местных "ханств". Первым, конечно, потребует вывода войск с территории Ингушетии Р.Аушев..."Высвободившиеся" чеченские боевики ринутся в Пригородный район Северной Осетии, где совместно с ингушами-единомышленниками...продолжат "освобождение Кавказа", истребляя местное осетинское и всякое прочее "невайнахское" население...Немедленно после приостановки боевых действий в Чечне начнется межнациональная война в Карачаево-Черкессии, где обе стороны...с энтузиазмом откроют огонь друг в друга, и все вместе - по федеральным войскам. В стремлении взять реванш за недавнее поражение ваххабитские отряды вновь полезут в Дагестан", причем деморализованная "вторым Хасавюртом" армия утратит волю и способность к отражению и уничтожению противника. После этого "Кавказ Россия потеряет навсегда". Но дело этим не закончится. "Война по всем направлениям" "вызовет непредвиденно высокие финансовые расходы, "министерскую чехарду". В конце концов, "добивать ненавистную "Империю зла" кинутся все многочисленные враги России - внешние и внутренние. ХАОС - вот что ожидает нас в случае проигрыша чеченской компании" [29].
  На наш взгляд, русский дискурс о Кавказе представляет собой в настоящее время пространство внутриэтнического функционального конфликта, назначение которого - определить цивилизационную идентичность России в данной точке бифуркации. Место, занимаемое тем или иным носителем русского самосознания в пространстве русского дискурса о Кавказе, позволяет выстроить вектор цивилизационной ориентации данного индивида.
  Известно, что идея ухода России с Кавказа активно внедрялась в общественное сознание российскими либералами; недаром уже в августе 1996 года, когда А.Лебедь готовил подписание Хасавюртского мира, подвергнутого левой патриотической оппозицией жесточайшей критике, "Демократическая Россия", "Демократический Союз", "Демократический выбор России" (Юшенков, Старовойтова, Гайдар, Шейнис, Шабад), по словам пресс-секретаря
 А.Лебедя А.Бархатова, "поспешили высунуться со своим одобрением" [3;с.111]. Сам секретарь СБ РФ на инициативу прозападных российских политиков собрать митинг в поддержку его деятельности в Чечне отреагировал крайне негативно: "...Нужно резко нахамить демократам. Примазываются к чужим заслугам" [там же; с.110].
  Однако первая заграничная поездка "нахамившего" российским западникам А.Лебедя ("Искренне заявляю, что не имел чести когда-либо нуждаться в их помощи и впредь надеюсь обойтись без таковой": [там же;с.110]) в качестве секретаря СБ РФ была предпринята в Брюссель, в штаб-квартиру НАТО. Там "генерал, конечно же, произведет впечатление и, больше того, постарается раздвинуть отведенные (правительством России и Ельциным -
 В.У.) рамки (опыт Чечни). За что поимеет на Родине ведро помоев на голову и первые сорок уколов от укуса бешенных псевдопатриотов. Так и получилось, кричали ведь коммунисты: "Поехал тигром, а вернулся киской!" А потом в этот прорыв двинули Примаков и Чубайс. Они декларировали на экспорт поменьше обещаний, чем генерал, но не меняя суть" [там же;с.134].
  Похожую траекторию проделала и позиция Д.Рогозина. Сторонник ухода из Чечни, став председателем думского комитета по иностранным делам, также занял позитивную по отношению к НАТО позицию, поддержав идею В.Путина о вступлении России в Северо-Атлантический блок: "Более предсказуемая Россия с большим интересом устремляется в европейские механизмы сотрудничества и безопасности, в том числе в НАТО. Почему бы нет?" [27].
  Очевидно, что уход России с Кавказа или, как минимум, ослабление ее позиций в регионе на протяжении 90-х годов XX века в той или иной форме выступал условием так называемой интеграции России с Западом. Кавказ, как ворота России на Ближний Восток, стал в этот исторический период противовесом полноправному, хотя и гипотетичному, членству РФ в структурах "западного мира" в условиях имитации Россией выбора цивилизационной ориентации, причем, возможно, последней имитации. В данной ситуации широкая поддержка населением страны воюющей на Кавказе армии свидетельствует о возможном повороте русского этнического сознания на Восток, повороте, подобном тому "востокофильству", в которое обращались попадавшие на Кавказ в XIX веке "европеизированные" русские дворяне.
  Рост православной идентичности и авторитета армии способны вызвать оживление архетипического слоя психики русского этноса, что ведет, в частности, и к расширению положительной реакции на Восток с его социокультурными характеристиками (традиционализм, самобытность, общинность), поскольку "предпочтительной стороной для древних славян, как показывают исследования, был Восток в его оппозиции Западу...Восток как счастливая, благодатная сторона (в христианской окраске - рай) и запад как царство вечной тьмы запечатлены в многочисленных образцах славянского фольклора...Христианская символика сакрального Востока наложилась на языческую и поддержала ее в этой части противопоставления доброй и злой стороны" [23;с.369].
  Таким образом, Восток имеет в этнической картине мира русского народа, составляющей субстрат русского национального мегадискурса, традиционно положительное значение, уходя при этом корнями в подсознание, архетипический слой психики русских. Отсюда негативное восприятие в русском этническом сознании идеи "ухода" с Кавказа. Восток вообще и Кавказ в частности продолжают оставаться для русского этноса важной координатой его цивилизационной ориентации, что обуславливает восприятие Кавказа как неотъемлемой части России и постоянно воспроизводит в русском этническом сознании стремление к его интериоризации, как шага на пути к "Русскому Раю".
 Примечания
  1. Автономова Н.С. Мишель Фуко и его книга "Слова и вещи" // Фуко М. Слова и вещи. Спб., 1994.
  2. Айрапетов О. Кавказская война: прошлое России или ее будущее//Московские новости. 1992. N1.
 3. Бархатов А. Генерал Лебедь. М., 1997.
 4. Бестужев(Марлинский) А. А. Ночь на корабле. М., 1988.
 5. Бондаренко В. Народ-вседержитель//Завтра. 2000. N1.
 6. Волков Ю.Г. Идеология. Спб - Ростов-н/Д., 1996.
  7. Гаммер М. Шамиль. Мусульманское сопротивление царизму. Завоевание Чечни и Дагестана. М., 1998.
 8. Грибоедов А.С. Сочинения. М., 1988.
 9. Даль В.И. Словарь живого великорусского языка. М.,
 1988. Т. IV.
  10. Дзидзоев В. Национальная политика: уроки опыта. Владикавказ, 1994.
 11. Ермолов А.П. Записки. М., 1991.
  12. Иванов Н. Спецназ, который не вернется//Наш современник. 1998. N2.
 13. Интервью Дж.Дудаева // Ичкерия. 1994. 24 марта.
 14. Ичкерия. 1994. 29 марта.
 15. Кагарлицкий Б. Война как орудие торга//Завтра.
 2000. N34.
 16. Касьянова К. О русском национальном характере. М.,
 1994.
  17. Лапинский Т. Горцы Кавказа и их освободительная борьба против русских. Нальчик. 1994.
 18. Лотман Ю.М. Внутри мыслящих миров. М., 1999.
 19. Лурье С.В. Историческая этнология. М., 1997.
 20. Лысков А. Гробовидение//Завтра. 2000. N5.
 21. Мадуева Р. К спасителям Чечни//Завтра. 2000.N7.
  22. О тайпизме в чеченском государстве // Ичкерия. 1994. 17 марта.
 23. Подосинов А.В. Ex oriente lux! М., 1999.
  24. Предстоит большая политическая чистка//Независимая газета. 1999. 14 августа.
  25. Проханов А. Грозный расколот, как башка ваххабита//Завтра. 2000. N6.
  26. Садулаев А. Стихотворения// Кавказский дом. 1992. 8-14 января.
 27. Сафрончук В. Домашняя заготовка//Советская Россия.
 2000. N28.
  28. Серов В.А. Государственное начало России: взаимодействие русского и северокавказских народов//Социально-этнические проблемы России и Северного Кавказа на исходе XX века. Ростов-на-Дону. 1998.
 29. Стрелков И. Чего хотят политики//Завтра. 1999. N46.
  30. Толстой Л.Н. Казаки//Толстой Л.Н. Казаки. Повести и рассказы. М., 1981.
 31. Толстой Л.Н. Повести. М., 1978.
 32. Тукмаков Д. Отче//Завтра. 2000. N5.
  33. Шевелев М. Страуса съедят все равно//Московские новости. 1992. N1.
 34 Шурыгин В. Война его мать//Завтра. 2000. N3.
  35. Шурыгин В. Даешь Аргун! Даешь Шали!//Завтра. 1999. N50.
 36. Шурыгин В. Россия должна победить!//Завтра. 2000. N34.
 37. Шурыгин В. Так говорит Трошев!//Завтра. 1999. N51.
  38. Шурыгин В. Это русское слово - победа//Завтра. 2000. N9.
 39. Юнг К.Г. Проблемы души нашего времени. М., 1994.
 
 М-Р. ИБРАГИМОВ,
 
 ЭТНИЧЕСКАЯ ДЕМОГРАФИЯ РУССКИХ ДАГЕСТАНА
 
 
  Русское население Дагестана является этнической группой, то есть частью русского этноса, живущей в отрыве от основной территории расселения и оказавшейся в дагестанской этнической среде.
  Начало формированию русского населения Дагестана положили терские казаки (самоназвание - терцы) или гребенские казаки, которые поселились вдоль р. Терек у гребней гор Северо - Восточного Кавказа во второй половине XVI в. Терцы являются одной из ранних групп русского старожильческого населения на Северном Кавказе. Истоки русско-дагестанских связей относятся к раннесредневековому периоду.
  Первыми русскими, посетившими Дагестан, видимо, еще в VII-VIII вв. были торговые люди, вывозившие на рынки Кавказа и Ближнего Востока меха, янтарь, воск, лен, полотно и другие товары. В средневековый период по сведениям армянских, арабских и грузинских письменных источников торговые связи между русскими княжествами и Кавказом, в том числе и Дагестаном, усиливались. С образованием Русского централизованного государства, особенно со второй половины ХУ1в после присоединения Казанского, Астраханского и Тюменского ханств начинается новый этап русско-дагестанских отношений. В 1588-1589 гг. в устье реки Терек на одном из ее протоков - Тюменке - была построена крепость Терки (Терский город). Это первое исторически известное русское поселение на территории нынешнего Дагестана. Его появление было вызвано военно-политическими (создание опорного пункта, крепости для обороны южных границ Московского государства), экономическими (вовлечение русского купечества в восточную торговлю) и другими причинами.
  Во второй половине XVI в. на Тереке возникают поселения русских казаков по так называемым гребням (холмам и предгорьям) вдоль реки Терек. Эти вольные люди, получившие впоследствии имя терских (по реке) или гребенских (в значении "горных") казаков, прибывали в край из самых различных мест России: из Рязани, с Дона, Волги и других регионов. В состав терских казаков вливались также представители многих северокавказских, в том числе и дагестанских народов. Взаимоотношения терских казаков с народами Северо - Восточного Кавказа на протяжении многих десятков лет были преимущественно мирными. Между ними шла оживленная торговля, развивались хозяйственные, торговые и куначеские связи, имели место и брачные союзы.
  Следующий этап в проникновении русских на территорию Дагестана связан с Петром I, по указу которого во время Персидского похода 172jr. был заложен ряд опорных пунктов и укреплений, расположенных вдоль морского побережья. В это время были сооружены укрепления и крепость на Аграханском полуострове, на реках Сулак, Орта-Бугам, Рубас. В 1724 г. по завершении строительства крепости Святой Крест (на развилке р. Сулак и ее рукава Аграхани) в нее были переведены гарнизон и жители Терского города. Несколько позже здесь в устье реки Сулак и до моря была поселена тысяча семей донских казаков. Однако, по условиям Рештского (1732 г.) и Гянджинского (1735 г.) договоров между Россией и Ираном русские войска и казаки - поселенцы вынуждены были оставить все укрепления и крепости, расположенные южнее р. Терек. К 1735 г. было завершено строительство крепости Кизляр, туда перевели русские гарнизоны из крепости Святой Крест на Сулаке и других укреплений. Кизляр вскоре стал крупным торгово-экономическим и политическим центром Северо-восточного Кавказа.
  Новый этап формирования русского населения в Дагестане начался с 1813 г., когда с подписанием Гюлистанского договора между Россией и Персией завершился процесс вхождения края в состав России. С этого времени шло строительство укреплений и опорных пунктов (крепости Внезапная, Бурная и другие) вблизи крупных аулов Дагестана и размещение в них русских войск.
  В период народно - освободительного движения горцев Северо-восточного Кавказа в 1820-1850гг. царизм продолжил возведение укреплений и крепостей в стратегически важных пунктах - укрепления Евгеньевское. Воздвиженское, Петровское, Хаджалмахи и т.д., а также крепости близ аулов Ахты, Кази-Кумух, Курах, Чирах и других. На месте некоторых укреплении выросли русские поселения. Так образовались слободы в Дешлагаре, Ишкартах (ныне Сергокала), Чирюрте. Часть русских поселений и крепостей в силу ряда экономических и политических причин развились до уровня городов - это Кизляр, Порт-Петровск (ныне Махачкала-2), Темир-Хан-Шура (ныне Буйнакск). В этот период русское население формировалось, в основном, из отставных офицеров, военнослужащих и гражданских чиновников.
  В конце 80-х годов XIX в. начался новый этап переселения русских в Дагестан. Существенную роль в этом играло движение крестьян из внутренних губерний России на Кавказ, особенно усилившееся на рубеже XIX и XX вв. Царские власти поощряли переселение русских на Кавказ, в частности в Дагестан, оказывая всяческую помощь, - ссудную, агрономическую и т.д. Приток русского населения в Дагестан был форсирован постройкой Петровской ветки Владикавказской железной дороги. Русские переселенцы осели на многочисленных станциях и разъездах: Хасавюрт, Темиргое, Шамхал, Петровск-Кавказский (ныне Махачкала1), Порт-Петровск, Тарки, Манас, Каякент, Мамедкала, Дербент, Белиджи и другие.
  Новые промышленные предприятия - бумагопрядильная и ткацкие фабрики, рыбоконсервные, винокуренные, маслобойные и другие заводы в Порт-Петровске, Темир-Хан-Шуре и Дербенте, построенные этот период, требовали квалифицированных рабочих. Они вербовались во внутренних губерниях России: текстильщики - в подмосковном фабричном районе и Иваново - Вознесенске, бондари - в Рязани и Астрахани, Значительное число русских, прибывало на сезонную работу на рыбные промыслы (ватаги), расположенные вдоль морского побережья.
  В конце XIX - начале XX в русские составляли около половины городского населения Дагестана, и именно русские, наряду с персами, азербайджанцами, горскими евреями, кумыками и армянами были тем ядром, вокруг которого формировалось городское население края.
  Завершая дореволюционный период формирования русского населения Дагестана, следует говорить не только о колониальном режиме и русификаторской политике царизма, о "тюрьме народов" и прочем, но и о том, что дагестанцы получили возможность приобщиться к передовой русской науке, технике, культуре, просвещению, а через русский язык к достижениям западноевропейской культуры. Большое влияние на культуру народов Дагестана оказали русские светские школы и библиотеки, которые начали открываться в городах и аулах с середины Х1Х в. Важную роль сыграли периодическая печать (газеты, сборники), книгоиздание, открытие медицинских (аптеки, фельдшерские и ветеринарные пункты), телеграфно-почтовых отделений и других учреждений. Всё это наслаивалось на самобытную дагестанскую почву с письменностью на основе арабской графики, существовавшей с XI-XIVвв., сочеталось достижениями в области мусульманского богословия, астрономии, медицины и других областях
  Самые ранние достоверные сведения о численности в крае русских, как и других народов Дагестана, имеются в работе А.В.Комарова "Народонаселение Дагестанской области", опубликованной в "Записках кавказского отдела Императорского Русского географического общества" в 1873 г. По данным, основанным на материалах Главного штаба Кавказской армии, в Дагестанской области, на 1866 г. насчитывалось 449.5 тыс. человек, из них русские составляли 3,8 тыс. человек или 0,8%. Надо иметь в виду, что границы Дагестанской области до 1920 г. не включали территорию Дагестана севернее реки Сулак т.е. данные эти неполные.
  По материалам первой Всеобщей переписи населения Российской империи 1897 г. в Дагестанской области насчитывалось уже 16 тыс. русских, что составляло 2,8% населения. Наибольшее количество русских в Дагестане фиксируется в 1913г.- 41,7 тыс. человек или 5,9%. В пересчете на пределы современных границ Дагестана накануне первой войны русских насчитывалось до 100 тыс. (правда, в это число входят и военные).
  В период гражданской войны и иностранной военной интервенции часть русских эмигрировала во внутренние губернии России и их численность заметно сократилась. В это время фиксируются значительные перемещения населения, в том числе и русского.
  Во время ликвидации хозяйственной разрухи 1921-1926 гг. в республику из России были приглашены специалисты самых различных отраслей хозяйства: квалифицированные рабочие, техники, инженеры, и особенно учителя, преподаватели вузов, техникумов, училищ, работники культуры, в основном, русские. Их численность по переписи населения 1926 г. составила 65,7 тыс. человек или 8,8% населения Дагестана.
  Бурный рост численности русских в Дагестане, в основном, за счет миграции из центральных областей России, произошел в конце 20-х и в 30-е годы. В этот период русские прибывали в растущие города Дагестана. К 1939 г. в республике насчитывалось 195,3 тыс. русских или д19,1%. Быстро росла их доля в городском населении Дагестана в Махачкале русские составляли свыше 60%, в Каспийске - 65,5% населения города, что было связано с экстенсивным развитием объектов военно-промышленного комплекса.

<< Пред.           стр. 3 (из 5)           След. >>

Список литературы по разделу