<< Пред.           стр. 3 (из 7)           След. >>

Список литературы по разделу

 Хомяков видит оправдание того, кто покидает Отечество, в страсти. По­добно убийце, совершившему преступление в состоянии аффекта, такой человек недостоин оправдания, но достоин сожаления. Хомяков может понять измену Отечеству со стороны романтического героя - того же Каи­на или Мазепы. Однако эмигрант („выходец") не имеет страсти, им движет расчет и душевный холод. Таких от Отечества Хомяков отлучает загодя: у такого анти-романтического изгнанника Отечества никогда и не было. Та­ким образом, холодность, отсутствие способности к эмоциональному по­рыву - тому, что, можно думать, и создает соборность Отечества - стано­вятся причинами, которые приводят к измене. Неспособность разделить душевные порывы народа, враждебное непонимание народной души - это свойство и (анти)героя сталинского дискурса, космополита-вредителя.
 Далее Хомяков приводит аргумент, в котором содержится самое поэти­ческое определение Отечества, которое нам приходилось читать (может быть, только за исключением определения A.C. Шишкова, см. главу 4). „Поэтическое", однако, не значит „оригинальное". Мы уже говорили, что оригинально высказаться об Отечестве трудно. Вот и у Хомякова мы ви­дим собрание общих мест, каждое из которых так или иначе уже нашло себе место в схеме риторических приемов и нарративов Родины, которую мы предлагаем.
 Ведь отечество находится не в географии. Это не та земля, на которой мы живем и ро­дились и которая в ландкартах обводится зеленой или желтой краской. Отечество так­же не условная вещь. Это не та земля, к которой я приписан, даже не та, которою я пользуюсь и которая давала мне с детства такие-то или такие-то права и такие-то или такие-то привилегии.48
 Хомяков, как мы видим, начинает с апофатических определений Отечест­ва, отделяя то, чем Отечество не является. А не является оно ни админист­ративной единицей, ни юридическим обстоятельством, связанным с пред­ставлением тех или иных прав и привилегий. Здесь Хомяков противоречит официальной доктрине Отечества, согласно которой само имя Отечество является юридическим термином (в отличие от имен Родина и Отчизна). Именно это имя употребляется как термин юридических практик в дореволюционой России.49 Для Хомякова содержание этого термина прежде всего духовное:
 Это та страна и тот народ, создавший страну, с которой срослась вся моя жизнь, все мое духовное существование, вся цельность моей человеческой деятельности. Это тот народ, с которым я связан всеми жилами сердца и от которого оторваться не могу, чтобы сердце не изошло кровью и не высохло.50
 97
 Наконец, Хомяков ставит диагноз той общественной болезни, которая при­водит к сознательному разрыву с Родиной. Это эгоизм, „ложное развитие", отчуждение. Такие люди достойны сожаления больше, чем „цыгане" и „жиды":
 Тот, кто бросает отечество в безумии страсти, виновен перед нравственным судом, как всякий преступник, пожертвовавший какою бы то ни было святынею вспышке требова­ния эгоистического. Но разрыв с жизнию, разрыв с прошедшим и раздор с современ­ным лишают нас большей части отечества; и люди, в которых с особенною силою вы­ражается это отчуждение, заслуживают еще более сожаления, чем порицания. Они жалки, как всякий человек, не имеющий отечества, жалки, как жид или цыган, или еще жалче, потому что жид еще находит отечество в исключительности своей религии, а цыган в исключительности своего племени. Они жертва ложного развития.51
 „Ложное развитие", таким образом - это путь отпадения от отечества через сознательный выбор „гражданства мира". В культурологической концеп­ции Н.С. Трубецкого такое определение belonging получает уже не поэти­ческое, а научное обоснование.52 Трубецкой утверждает „специфическое направление еврейских черт характера" как научную - антропологическую и психологическую - данность, представляя таким образом направление, которое можно было бы назвать „научным антисемитизмом". Согласно этой теории, еврейство обладает несомненным „разлагающим" влиянием на культуру народа, в недрах которого оно развивается. Это разлагающее влияние связано с условиями еврейского быта, а именно с тем, что „евреи - двухтысячелетние эмигранты с прочной эмигрантской традицией".53 Ре­зультат - склонность к аналитизму, холодность по отношению к культуре-„хозяину", та „едкая, разлагающая ирония, которая свойственна евреям".54 В результате отрыва от почвы и у русских эмигрантов появляются эти признаки, они как бы духовно „объевреиваются". Ибо
 [...] разве можно не признать разлагателем человека, живущего в данном народе, вполне приобщившегося к его культуре [...] и в то же время отталкивающегося от тех элементов этой культуры и быта, которые данному народу особенно интимно близки и дороги?55
 Таким „разлагателем" оказывается не только „фактический еврей", но и „невольный еврей" - эмигрант, изгнанник. Судьба не только отправляет его в вынужденное странствие, но и предуготовляет ему „еврейский жре­бий" - жребий аналитизма, „разлагательства", что в конечном счете оказы­вается нездоровым явлением, симптомом невроза. Холодность и расчетли­вость, ирония, цинизм, отсутствие идеалов - все это „лишает жизнь всяко­го смысла", составляя фактор „чистого отрицания", являя в облике изгнан-
 98
 ника лик Сатаны. Изгнанник Родины - странник/ путешественник/ отторженец от тела Родины - всегда Сатана и всегда еврей.
 Величие Родины
 Вся группа нарративов, объединенных общей темой величия Родины, лег­ко узнается как символический ландшафт советской массовой культуры -элементы советской песни, так называемого народного творчества (ан­самбли народной песни и пляски, песни и стихи о Родине, которые распе­вали и декламировали наряженные в псевдонациональные костюмы участ­ники художественной самодеятельности), пионерские праздничные „монтажи", которые декламировались школьниками со сцены актового зала в дни официальных празднеств, и прочее. Эти нарративы почти полностью совпадают с репрезентацией Родины в школьно-образовательном дискур­се. Буквари и школьные учебники, особенно для начальных классов, хре­стоматии - книги о Родине, сборники песен и стихов о Родине были полны подобной продукции, как текстовой, так и изобразительной. Эти лубки объединяются в один нарратив о Родине как стиле жизни, под известным лозунгом „Образ жизни - советский".
 Семья народов
 На бескрайних просторах нашей Родины, под солнцем / небом / мирным небосводом Ро­дины расцветает дружная / братская / сплоченная / счастливая / многонациональная семья советских народов. Это - советский народ, новая историческая общность людей. От Москвы до самых до окраин, во Владивостоке и в Таллине, на Крайнем Севере и в жаркой Средней Азии, во всех уголках нашей великой Родины всех их объединяет в одну семью горячая / искренняя / пламенная / сыновняя любовь к своей многонациональной / советской / социалистической Родине. Братские народы Советской страны благодарны партии и правительству за заботу об их процветании, о расцвете их национальных куль­тур (национальных по форме, социалистических по содержанию). В прошлом они под­вергались беспощадному / непосильному национальному гнету / угнетению, но социали­стическая революция освободила их, а братская помощь русского народа (Россия - рес­публика первая среди равных) помогла их становлению, их подлинному расцвету.
 Город Солнца
 Обращает на себя внимание метафора величия, производная от представ­ления о величине, об СССР как большом физическом пространстве. Физи­ческие размеры Родины составляли предмет особой гордости советского человека. Сведения о том, что СССР занимает одну шестую часть мира
 99
 (название знаменитого пропагандистского фильма Дзиги Вертова), что страна раскинулась от океана до океана, что Москва (сугубо континен­тальный город) - порт пяти морей, что на территории СССР проходят три­надцать часовых поясов и что над страной никогда не заходит солнце56 -все эти сведения сообщались в школьных книжках с оттенком гордого изумления и восхищения великой Родиной, сумевшей достичь таких неви­данных физических размеров.
 В эту идеологическую географию СССР входило и перечисление всего того, что на ее территории есть „самое-самое": и самая большая в Европе река Волга, и самая высокая горная вершина пик Коммунизма, и самое большое в мире озеро Каспийское море, и абсолютный полюс холода Вер­хоянск, не говоря уже о самой демократической в мире Конституции. При­родное разнообразие Родины, ее исключительные запасы полезных иско­паемых, ее энергетические ресурсы, а также воля советского человека, все это природное буйство обуздавшего и направившего на службу прогрессу57 - все это имело составлять предмет особой гордости и восхищения.
 Что же лежит в основе единства всего этого разнообразия, на чем дер­жатся исполинские размеры нашей Родины? Подразумеваемый ответ - на величии ее народа, на величии идей коммунизма, которые разделяют все бесчисленные народы нашей Родины. Солнце не заходит над бескрайними просторами нашей Родины не только потому, что она физически протя­женна; главное, что ей светит - это солнце светлого будущего, солнце коммунизма. Под этим солнцем и расцветают ранее отсталые и угнетен­ные, а ныне свободные и счастливые советские народы.
 Согласно этой риторике, национальное и культурное различие народов нашей многонациональной Родины, разнообразие и изобилие языков, на­речий, обычаев и пр. объединяется в единое целое одной общей светлой целью - стремлением к коммунистическому будущему. Разнообразие - это лишь форма; единство же социалистического содержания, диалектическое (по существу же оксюморонное) единство пролетарского интернациона­лизма и советского патриотизма есть суть. Географическое и природное разнообразие - это благодатный дар, которым сама натура (опять же, вскармливающая мать-земля) благословляет советский народ за его пра­вильные исторические устремления. Снова, как и в нарративе об изменни­ке Родины, мы сталкиваемся здесь с ветхозаветным мотивом Благодати. Однако советские люди благодарят за эту благодать не божество и не сле­пые силы природы, а мудрое руководство коммунистической партии, ве­дущей Родину по пути новых и новых великих свершений.
 Мы уже сталкивались со своеобразным номинализмом советского офи­циального дискурса, силой которого „вещи" получают существование только в силу идеологической значимости „идей", т. е. когда „вещи" суще-
 100
 ствуют постольку, поскольку значима метафора этой „вещи" в метафизи­ческом ландшафте идеологической системы. Так, мы указывали на то, что человеческая значимость отношений материнства и детства оказывалась вторичной по отношению к идеологеме материнства как метафоры взаи­модействия между Родиной-государством и ее гражданами. Точно так же из метафоры Родины-дома „соткался" и реальный человеческий дом — се­мья, родственная связь, хозяйство, двор и пр. Этот „вещественный" дом оказался существующим ровно в той степени, в какой он мог служить ос­нованием для метафоры Родины, которую должно защищать. Телесные функции (семья, родство, повседневное сосуществование под одной кры­шей), таким образом, производятся не столько собственно взаимодейст­виями между людьми, сколько метафорическими значениями соответст­вующих имен (семья, мать, дом, родина) в рамках идеологической картины мира, причем сам процесс метафоризации находится под строгим контро­лем власти. Это идеальное тело, функции которого подвергаются возгонке до нового и высшего „агрегатного состояния" идеологической метафоры и заменяются этой метафорой, составляет характерную особенность тотали­тарного субъекта. Все это в русской культуре оказывается помноженным на пресловутую „тоску по идеальному" и отвращение к низкой материаль­ности, на стремление к духовным высям и любовь к „полетам во сне и на­яву", которые столь характерны для русской интеллигенции.
 Тот же самый символический ход мы наблюдаем в метафорике дискурса о величии Родины: ее физические параметры оказываются производными от идейного величия объединяющей ее идеологии, наличие в ее географи­ческом ландшафте всего „самого-самого" представляется самим собой ра­зумеющимся результатом ее исторической избранности и отмеченности; богатство недр и протяженность - это своего рода божественная благо­дать, и они только подтверждают, что не только исторический путь Роди­ны был единственно возможным (единственно благодатным), но и буду­щее ее отмечено той же благодатью и, следовательно, исторически оправ­дано.
 Имея в виду такую „теологию Родины", не удивительно, что подавляю­щее большинство населения восприняло конец СССР как апокалиптиче­скую катастрофу: не будучи столь географически „великой" (теперь в Рос­сию входит всего одиннадцать часовых поясов, а не тринадцать, как это было в СССР), Россия оказывается очень сомнительным историческим проектом, поскольку вместе с физическими размерами она утрачивает и признаки Величия и Благодати. Утрата территорий переживается как утра­та божественной цельности, т. е. как Грехопадение. Грех наказывается лишением того райского состояния внутренней непротиворечивости и бес­конфликтности, которая и есть свидетельство Благодати и гарантия Спасе-
 101
 ния. По сравнению с такого рода травмой веры, привлекательность рефор­мы, даже если она сулит демократизацию и повышение уровня жизни, ока­зывается крайне сомнительной.
 Как и в предыдущих нарративах, здесь высоко продуктивна метафора Родины-Матери, народа как семьи. Тут и братский союз советских респуб­лик, и союзные республики - пятнадцать сестер, из которых РСФСР, как уже указывалось, - первая среди равных. Отношения братства (братская помощь Советского Союза) насильственно распространялись и на весь коммунистический блок: этим штампом обозначалось грубое вмешатель­ство СССР в экономические и политические дела стран социалистического содружества - впрочем, именно содружества, но не семьи. Между семьей братских народов внутри страны и содружеством братских народов за ее границами существовала, как мы видим, социально сконструированная иерархия близости - дальности.
 Мир, братство, дружба - привычные для советского уха лозунги нацио­нальной политики СССР. Именно так мыслилась советская утопия вселен­ского равенства, идеального сосуществования различных начал в том рай­ском будущем, где неизбежный между различностями конфликт будет преодолен в принципе (ср. эту мифологему с положением научного ком­мунизма о различном характере противоречия при капитализме и при со­циализме: в первом случае оно антагонистично, во втором - неантагони­стично).
 Интересно, однако, что в этом стремлении Советского государства к универсальности и всеохватности проявился не только милитаризирован­ный экспансионизм, но и свойственная эпохе Современности тенденция универсализма. Мы уже отмечали, что в эпоху национальных государств эта тенденция приводит к подавлению местных культур во имя общена­ционального Отечества, которое мыслится как промежуточная ступень на пути к всеобщему объединению всех людей в целостности „общечеловече­ского". Советский патриотизм имеет претензию быть держателем „обще­человеческого" на более высоком уровне как общности, так и вочеловеченности. Именно в дискурсе патриотизма ведется речь о новой историче­ской общности людей - советском народе. Эта новая, т. е. лучшая, общ­ность противопоставляет „свое", „идейно здоровое" всему тому, что „дог­нивает" за Стеной, и это есть своеобразное продолжение универсализма Великой французской революции. Холодная война, накануне и в ходе ко­торой сформировалась и закалилась официальная идеология Советской Родины, - это война между двумя универсалистскими концепциями, об­щие корни которых в идеях Просвещения несомненны.
 Однако примечательно, что несмотря на обилие разоблачительных ис­торических и этнографических исследований, появившихся за последние
 102
 десять лет, несмотря на ежедневный практический опыт национальных конфликтов, который сопутствовал человеку в его частной жизни на про­тяжении всех лет советской власти, несмотря на картину „братства", на­глядно открывшуюся нам, например, в чеченских войнах, бывший совет­ский человек продолжает лелеять в душе советскую утопию вселенского единения народов. Развал СССР больно ударил по этой утопии; в совре­менном российском обществе, особенно в его старшем поколении, живет острая ностальгия по утраченному райскому состоянию, благостные вос­поминания о советской межнациональной умиротворенности, о дружеской взаимопомощи людей разной национальности („в детстве мы все играли в одном дворе и даже не знали, кто татарин, кто еврей", что, конечно, есть ложь - прекрасно знали). Развал СССР и физическое сокращение Родины „всего лишь" до размеров Российской Федерации, „отпадение" бывших братских народов вызывает горькое разочарование в настоящем: нет уже прежней великой - в прямом и в переносном смыслах - Родины, нет и Ро­дины многонациональной. Именно имея в виду этого рода утраченную невинность, бывшие советские люди часто говорят, отвечая на вопросы о Родине: теперь, после развала СССР, меня лишили Родины (Е. Барт-минский, частное сообщение).58
 Военная мощь Родины
 Наша Родина - СССР, первое в мире социалистическое государство. Мы должны беречь и приумножать богатства Родины, защищать Родину в трудные для нее годы. Наша Родина следует ленинским курсом мирного сосуществования, проводит миролюбивую внешнюю политику. Однако мы готовы дать отпор каждому, кто посягнет на свободу и независимость нашей Родины. Наши доблестные вооруженные силы уверенно стоят на защите интересов Родины, на страже священных рубежей нашей Родины. Они готовы дать отпор агрессору, защитить право советских людей на мирный созидательный труд, на мирное / чистое небо над головой. Рубежи нашей Родины неприкосновенны, ее границы на замке.
 Этот нарратив связывает мифологию Родины с советской оборонительной военной доктриной. Он знаком всякому, кто когда-либо подвергался воен­но-патриотическому воспитанию. Из прочих нарративов школьно-образо­вательного дискурса этот наиболее ригиден: почти в неизменяемом виде и практически без вариаций воспроизводился он и на уроках военного дела (ср. советский термин гражданская оборона для обозначения милитариз­ма; несколько подробнее о советских иносказаниях такого рода см. ниже), и в дискурсе военно-патриотических игр (пионерская игра „Зарница", 70-е гг.), и в армейской казарме на политзанятиях, и в дикторском тексте, со-
 103
 провождавшем демонстрацию военной мощи Родины на ноябрьских воен­ных парадах.
 Стальные мускулы
 По логике мифа, эта история являет собой естественное продолжение пре­дыдущего нарратива: поскольку наша великая Родина богата и изобильна, постольку на нее будут покушаться злокозненные враги, враждебное капи­талистическое окружение (опять мотив кольца, отмеченный нами выше в мифологии Родины). Мир разбит на две части (советский штамп: два мира - две морали): „свои" и „чужие". Эти две части мыслятся в метафоре воен­ного конфликта (социалистический лагерь - капиталистический лагерь); историческое время, следовательно, концептуализируется как передышка между боями (в лагере, как известно, воины отдыхают и готовятся к новым сражениям). Границы нашей Родины священны (отклик мотива Родины как божества). Эти границы не только обозначают административное и политическое деление мира. Они знаменуют собой границу времени, гра­ницу между историческими эпохами. Запад отживает и загнивает, СССР расцветает и молодеет. „Там" и „здесь" время течет в разных направлени­ях. Как все высшее (высшая общественно-экономическая формация), со­циализм являет собой и нечто лучшее (преимущества социализма, пре­имущества советского образа жизни). Социализм, таким образом, - это сокровище, молодильное яблоко, магический ключ к бессмертию (с тече­нием физического времени страна молодеет и хорошеет, коммунизм - это молодость мира). Именно поэтому на него и покушаются враги.
 Атрибуты Родины - величие и мощь - в советской пропаганде прочи­тываются буквально. Широко известны газетные карикатуры, на которых советский народ изображен в виде высокой, мускулистой, широко шагаю­щей фигуры (мужского пола), а коварный империалист - например, дядя Сэм с атомной бомбочкой в руках - в виде мелкой тонконогой скрюченной фигурки, копошащейся где-то под ногами. Метафора (идейного) величия как (физической) величины и здоровья претворяется здесь в наглядный зрительный образ и вызывает в памяти иероглифическую символику изо­бражений на древнеегипетских фресках: чем выше общественный статус изображаемого, чем больше в нем величия и власти, тем больше размер изображения относительно других фигур.
 Однако величие Родины, согласно этому нарративу, не столько в ее фи­зических размерах, сколько в ее (военной) мощи. Торжество мускулов, апогей культа физической силы мы находим в патриотической монумен­тальной скульптуре соцреализма.59 Интересами войны легитимируются и
 104
 практики тела: физкультура и спорт поощряются в той степени, в какой они закаливают тело, готовя его к защите Родины.60 Комплекс спортивных норм, который сдавал каждый советский школьник, так и назывался — ГТО, „Готов к труду и обороне". Из спортивных клубов самых квалифици­рованных профессиональных спортсменов - гордость Родины - готовил именно ЦСКА, Центральный спортивный клуб армии.
 В рамках темы „Родина и война" (на языке советского иносказания, „Родина и защита мира") дискурс сильно тяготел к аллегориям. Советский воин-освободитель (статуя работы Вучетича в Берлине) изображен в со­временной военно-полевой форме, но с мечом в руке (о семантике меча см. выше). Советский воин силен своей верой, на его стороне - моральное и идеологическое превосходство, его дело правое, потому что он отстаивает не только настоящее, но и будущее (мотив молодильных яблок, овладения временем). Его правда - наивысшая правда на земле. Поэтому в риторике военного противостояния опять звучат ветхозаветные мотивы: не просто прогнать врага, но осуществить над ним акт возмездия (ср. название совет­ского фильма о войне). Военное вторжение - не просто вооруженное напа­дение, но святотатство, посягательство на святыню - честь, свободу, неза­висимость Родины (ср. выше нарратив о защитнике Родины).
 О риторическом аспекте идеологии милитаризма довольно много писа­ли, правда на Западе и о милитаризме западном. Так, в критическом иссле­довании современного политического языка Роберта Ходжа и Гюнтера Кресса61 - исследовании о языке и власти - приводится анализ американ­ской газетной лексики периода войны в Персидском заливе. Одни и те же референты получают идеологически различные наименовании в зависимо­сти от позиции „мы" или „они". Излишне говорить, что в русском милита­ристском (по-советски - миролюбивом) дискурсе эта тенденция тоже про­цветала. У „них" безудержная гонка вооружений, у „нас" - борьба за мир. „Они" наращивают гонку вооружений, „мы" куем ядерный щит Родины. У „них" военщина, у „нас" - доблестные вооруженные силы. У „них" нео­колониализм и военная экспансия, у „нас" - выполнение интернациональ­ного долга. Таких иносказаний в советском дискурсе очень много, и они представляют интересную тему для отдельного исследования. Централь­ным иносказанием (его отметил еще Дж. Оруэлл) - это слово мир для обо­значения войны (миролюбивая внешняя политика осуществлялась за счет инвестиций в военно-промышленный комплекс и повальной мобилизации мужского населения на военную службу).
 105
 Masculinum — Femininum
 Отметим в скобках, что и в этой своей разновидности дискурс о Родине исключает субъекта-женщину. Через идею войны конструировался собст­венно идеал мужественности. Солдат / защитник Родины благороден и рыцарственен, спасает женщин, стариков и детей, охраняет мирный сон советских граждан, защищает счастливое детство (ср. женский элемент в сочетании сыновья и дочери Родины, который явно стал уступкой консти­туционному строю, но не укрепился во фразеологии). Отличительной осо­бенностью советской маскулинности как она предстает перед нами в воен­ном дискурсе о Родине является гетеросексуальность. В отличие от роман­тики войны в нацистской Германии, советский военный дискурс абсолют­но лишен романтических коннотаций гомосексуального мужского союза. Советский солдат гетеросексуален и чрезвычайно морально выдержан, возможно, девственен. Судя по шуточным солдатским песням (специаль­ный жанр, поощрявшийся идеологами из Минобороны), он охотно шутит с девушками (но не больше - и только с девушками, но не с женщинами), а в родном краю его обычно ждет „далекая любимая", что „для солдата глав­ное" (слова из песни).
 И, конечно, не последнюю роль в этой мужской мифологии играло по­нятие чести защитника Родины, чести Вооруженных сил, также важная составляющая русской маскулинности. Именно честь Вооруженных сил, как представляется, пострадала больше всего, когда Горбачев начал де­монтаж армии, который впоследствии перешел в спонтанную разруху. Вы­вод советского контингента из Восточной Европы и последующие акции разоружения армия восприняла как кастрацию. Разочарованный и оскорб­ленный представитель доблестных вооруженных сил - заметная фигура как в правой, так и в левой патриотической оппозиции в нынешней Рос­сии. Как показывает опыт чеченских войн, это разочарование несет в себе высокий разрушительный потенциал и используется политиками как идео­логическое оружие массового физического уничтожения, причем не только „чужих", но и „своих".
 Счастливое детство
 Под солнцем / небом Родины, под мирным / счастливым / чистым небосводом, в самой лучшей на свете Советской стране расцветает счастливое советское детство. Слы­шатся звонкие пионерские песни, звенят пионерские горны. В отличие от сверстников за рубежом, советская детвора может быть уверена в завтрашнем дне. Дети - единст­венный привилегированный класс в СССР. Родина неустанно заботится о детях, дает им бесплатное образование. Дети настойчиво овладевают знаниями. Они изучают и
 106
 любят родную историю, родную речь, родной язык, родную литературу. Они любят и охраняют родную природу.
 Вступая в ряды пионерской организации, дети торжественно обещают горячо любить свою Родину, жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин, как учит ком­мунистическая партия. Пионеры и школьники готовятся стать продолжателями вели­кого дела дедов, отцов и старших братьев. Они гордятся героическим прошлым на­шей Родины.
 Отцы и деды
 Официальное отношение к детству в советской идеологии, как представля­ется, теснейшим образом связано с советской концепцией времени и исто­рического развития, о которой уже упоминалось выше. Основная идея -любые жертвы в настоящем ради счастливого и прекрасного будущего. Эта установка на будущее характерна и для обыденной, и для научно-философской картины мира. Культ будущего в целом свойственен любым линейным представлениям об историческом времени как прогрессе. Эта концепция была в полной мере усвоена советским массовым сознанием благодаря распространению марксизма с его картиной революционного развития истории по пути все более и более совершенных общественно-экономических формаций.
 Простонародная, во многом мистическая, вера в лучшее будущее отме­чена во многих фольклорных формах. Она выражается и в вере в доброго царя, и в надежде на улучшение жизни, которое ожидают от властей -своеобразный аналог мужицкого рая на земле, страны Муравии, Беловодья (мы будем иметь возможность более подробно рассмотреть подобные уто­пии повседневного сознания при анализе „наивного" текста, см. главу 2). Однако повседневный народный утопизм находит дополнительный источ­ник вдохновения, перекликаясь и с официальной научно-методологичес­кой установкой; научный коммунизм был учением о социалистической формации как качественной вершине общественного развития, т. е. о со­циализме как общечеловеческой, научно обоснованной и политически оформленной стране Муравии.
 Кроме того, советская социально-историческая доктрина была социо-биологична. Метафорика социального дарвинизма, для которого социаль­ные сообщества выступают как аналоги биологических организмов, а ис­торическое развитие есть борьба за существование и выживание сильней­ших, порождает и распространенные в советском политическом языке ме­тафоры здоровья и молодости по отношению к „позитивным" явлениям советского быта и метафоры болезни, нездоровья и пр. по отношению к
 107
 буржуазному обществу и буржуазным предрассудкам в среде советских людей.62
 Все это вместе взятое породило идею „заботы о будущем", сконструи­ровало идеологию и образность советского детства. В популярной форме эти идеи детства как здорового будущего формулировались следующим образом: дети - цветы жизни, дети - наше будущее, дети - единственный привилегированный класс, дети будут жить при коммунизме. Таким обра­зом, детство несло на себе высокую идеологическую ответственность за будущее страны. Счастливый, здоровый ребенок - гарантия правильности сделанного народом исторического выбора, залог успеха всего проекта модернизации. Если наши усилия в построение рая считать вкладом, то здоровый ребенок - это процент с капитала. Образ здорового ребенка не только идеологическая икона, но и призыв делать вклады. Иными словами, призывая к вкладу, система обещает небольшой доход в форме молодильного яблока: здоровый ребенок гарантирует относительное бессмертие. Партия и правительство проявляют особую / неустанную заботу (о мате­ринстве) и детстве, за что не только родители, но и дети неустанно же бла­годарят (спасибо товарищу Сталину / родной Коммунистической партии за наше счастливое / золотое детство).
 Символическая среда, в которой воспитывается такое здоровое, истори­чески-правильное детство - это среда „тотально-родного": от родной при­роды до родного языка и родной истории. „Родные дискурсы" - это инст­рументы педагогического воздействия и одновременно цель собственно воспитания как такового. Искусственно созданная идеологическая телес­ность „родного" призвана вытеснить нездоровые интересы и наклонности, которые порождаются живым телом, его сексуальными потребностями, потребностями в питании и выделении. Все последнее - т. е. внеидеологическое, инстинктивное, биологически необходимое - и есть нездоровое, а интерес к этим функциям - область того самого нездорового интереса, ко­торый советская педагогика призвана искоренять в детских душах. Иско­ренять именно путем прививки правильных „идеологически родных" ие­рархий. С помощью „родных дискурсов" советскому ребенку придавали коллективное тело, тот общественно-значимый символический опыт „род­ного", который никак не совпадал с реальным переживанием семейной любви и близости, а стремился подавить это реальное переживание и под­чинить его идеологической конструкции „родных" иерархий. Такое идео­логически сконструированное коллективное тело советского ребенка включало в себя и родную страну, и родную партию, и родного товарища Леонида Ильича Брежнева (вспомним жанр стихотворных приветствий пионеров и школьников очередным партийным съездам).
 108
 Причудливым образом патриархально-семейная риторика старших братьев, отцов и дедов с ее чрезвычайно широкими границами „родного (тела)" становится репрезентантом сугубо анти-традиционных методов коллективного воспитания подрастающего поколения - детские сады и школы, летние пионерские лагеря, сведение до минимума того физическо­го времени, что ребенок мог проводить в кругу семьи, замена ценностей семьи ценностями коллектива. В первые годы советской власти коллек­тивное воспитание призвано было целиком заменить собой семью, которая рассматривалась как отживающий общественный институт. Верность ком­мунистическому режиму, революционная идейность торжествовала над крепостью семейной связи. Эта идеологема нашла свое воплощение в об­разе Павлика Морозова - юного пионера-героя, который донес на свою семью за укрывательство хлеба от продразверстки (по другой версии - за содействие ссыльным кулакам), подвел семью под трибунал, был зверски убит за это родственниками и впоследствии канонизирован советской про­пагандой. Об этом образе юного героя будет несколько подробнее сказано ниже.
 В сталинской и послесталинской пропаганде отрицание семьи уже не проводилось в такой резкой форме, семья стала рассматриваться как ячей­ка общества и была подчинена интересам коммунистического воспитания. Тем не менее, в дискурсе коллективного воспитания с его ценностями „родного" Советская власть выступала как антагонист и заменитель реаль­ной семьи. Помимо продолжения тела в форме родной природы, истории и т. д., советская семейная метафора „пристраивала" к этим отношениям между детьми и Родиной-матерью также и дедушку Ленина, и героических дедов и отцов (поколение большевиков гражданской войны и коммунистов Отечественной, соответственно), и старших братьев - комсомол. Этот идеологический ход „восоздания" символической семьи подсказывает нам, что режим исходил из парадоксальной пресуппозиции, что каждый совет­ский ребенок, даже если у него есть мама и папа, по существу сирота и нуждается в благодеянии со стороны Родины, которая предоставляет ре­бенку и семейную традицию в прошлом (идеологически симулированных отцов, дедов), и золотое детство в настоящем, и суррогат членов семьи (старших братьев и пр.).
 Любопытно, что относительно благополучный, сытый и здоровый ребе­нок периода развитого социализма является объектом коллективного тру­дового воспитания в школе и, таким образом, становился дериватом от образа оборванного, голодного, вшивого послереволюционного беспри­зорника-сироты. Ведь доктрина коммунистического воспитания и в самые сытые годы советской власти опиралась на теорию трудового воспитания A.C. Макаренко с его полувоенными-полутюремными трудовыми коло-
 109
 ниями, созданными специально для перевоспитания и обучения классово чуждых криминализированных беспризорных подростков.
 Еще раз укажем на маскулинистскую традицию в этой мифологии: многомилионная семья Родины-Матери, как оказывается, состояла из одних мужчин (дедушка Ленин, отец народов Сталин, старшие братья, отцы и деды). Например, в советской мифологии „патроном" беспризорников ока­зывается Феликс Дзержинский, председатель ВЧК, в ведомство которой входила борьба с беспризорностью. В советской педагогике, в соответст­вии с викторианскими установками сталинской морали, сексуальный и воспроизводственный аспекты семейных отношений ни в коем случае не „выпячивались", а вместе с этим притушевывался и двуполый характер обычной семьи. Поэтому та метафорическая семья, в которой росло и раз­вивалось советское детство, получалась однополой, причем мужской - де­душка, отцы, деды, братья.
 В этом „мужском уклоне" Родины-семьи прослеживается и важный элемент патриархальной культуры - принцип наследования по мужской линии (ср. одно из значений однокоренных Отчизне и Отечеству слов отчина, вотчина — обозначений родных усадеб, наследственных земель­ных угодий, передававшихся по мужской линии; ср. также вышедший из обихода фразеологизм судить по отчине и дедине, т. е. по традициям пат­риархального рода). Мы уже сталкивались с параллелью между Родиной как идеологическим достоянием и частной собственностью, когда обсуж­дали проблему изгнанничества, параллелью между практикой конфиска­ции личного состояния и ощущением утраты Родины в изгнании. Подобно патриархальной вотчине, Родина как идейное достояние наследуется от деда к отцу, от отца к сыну.
 Итак, Родина и ее атрибуты - это симулированная реальность семейного окружения и семейных ценностей в идеологическом воспитании подрас­тающего поколения. Такая виртуальная, идеологически конструированная „семья" составляет метафорическое основание, на котором покоятся цен­ности счастливого детства.
 „То березка, то рябина"
 Второй стратегией метафоризации является уже обсуждавшийся выше мо­тив Родины как Пути. Элементы этой метафоры также буквально воплоти­лись в риторике коммунистического воспитания. Это марш, поход, органи­зованное шествие по намеченному маршруту к намеченной цели. В пио­нерской риторике 70-х этой метафоре была придана законченная идеоло­гическая форма. Общественная работа и учеба (настойчиво овладевать
 110
 знаниями) представлялись как символическое следование по семи маршру­там (примечательна в этом контексте магическая цифра „семь"). Учеба именовалась походом за знаниями. Патриотическое воспитание и краеве­дение представлялись как работа красных следопытов, следование по пу­ти / маршрутами боевой славы. В это направление пионерской работы вхо­дили и физические, реальные походы и экскурсии по местам боевой славы. В форме похода мыслилось и изучение родной природы (походы на лоно природы как часть Bildung, юннаты, юные натуралисты - советские пред­течи „зеленого" движения), и оздоровительные мероприятия. В конце года подводились итоги пионерского марша, выделялись и награждались побе­дители.63
 Связь патриотического воспитания с родной природой имеет особое значение, поскольку именно в природе наблюдается то самое (натураль­ное) цветение, которое метафорически репрезентирует идеологическую догму о расцвете социалистического общества. Путешествие (поход, во­обще передвижение) в таком „контексте цветения" - важная составная часть „символического маршрута". Такой маршрут организованного мас­сового похода по „просторам Родины чудесной" не имеет никакого отно­шения к странствию изгоя-одиночки-изменника-изгнанника. В классиче­ской пионерской песне эти идеологические связки получают канониче­скую аллегорическую форму:
 То березка, то рябина, // Куст ракиты над рекой.
  'родная природа'
 
 Край родной, навек любимый,
  'родной' > 'любимый'
 
 Где найдешь еще такой?
  'уникальный ландшафт' > 'уникальное сообще­ство'
 
 Солнцем залиты долины,
  тема идеологического света; 'солнечный свет и солнце коммунизма'
 
 И, куда ни кинешь взгляд,
  бесконечность пространства
 
 Край родной, навек любимый // Весь цветет, как вешний сад
  метафора цветения; сад как аллегория изобилия, весна как аллегория исторической молодости по сравнению с „осенним" загниванием и „пред­зимним" закатом капиталистического общества; ср. в хрестоматийном стихотворении Маяков­ского, где эпический герой поет „мое Отечество, республику мою" как „весну человечества"
 
 От морей до гор высоких
  'просторы Родины', аллегория ее величия
 
 
 111
 Посреди родных широт // Все бегут, бегут дороги
  'дорога как путь к коммунизму', не странствие, но организованное шествие
 
 И зовут они вперед.
  движение может быть только „вперед", не назад и не окольным путем. Метафора пути вперед, 'прямого пути как исторического прогресса'; ср. клише наша Родина следует прямым путем ко все новым и новым свершениям
 
 
 Риторика пионерского марша и практика экскурсий и туристических похо­дов имеют давнюю советскую традицию, которая восходит к деятельности Общества пролетарского туризма и экскурсий в 20е-40-е гг.64 В 70-е гг. комсомольские идеологи чрезвычайно увлекались революционной роман­тикой ранних лет и охотно облекали свои политические инициативы в об­разы „комиссаров в пыльных шлемах". Однако, как мы показали в упомя­нутой выше работе, туристический поход не был изобретением коммуни­стической пропаганды и нес в себе отчетливые признаки странствия как сюжета иных культурных эпох. В частности, пионерский поход безоши­бочно выводит на ассоциацию с крестовым походом детей, коннотативным дериватом которого его можно считать. Между этими двумя сюжета­ми много перекличек: и чистота веры в невинной детской душе, и органи­заторская деятельность „старших товарищей", вожатых (монахи, органи­зовавшие крестовые походы детей, как известно, вдохновили детей на по­ход, а затем продали часть их в рабство), паломничество к аналогу Гроба Господня - мавзолею или музею Ленина, поездки в Ленинград - колыбель революции, который ассоциируется в этой риторике с Вифлеемской пеще­рой и так далее.
 Жертвоприношение Авраама
 В связи с упомянутым образом Павлика Морозова следует затронуть хотя бы косвенно еще одну сюжетную линию, которая не нашла прямого отра­жения в нашем нарративе, но составляла важную часть воспитательного дискурса и которую нельзя обойти вниманием. Это темы „дети и револю­ция", „дети и война", в которых на первый план выступают мотивы дет­ского героизма и жертвенной смерти ребенка. Большое место в коммуни­стическом воспитании детей занимали устные и письменные рассказы о пионерах-героях. В памяти автора этих строк сохранились несколько имен - Павлик Морозов, Лиза Чайка, Леня Голиков, Валя Котик, Марат Казей ... Рассказы о революционных и военных подвигах детей и подростков в канонической форме включались в школьные хрестоматии, выпускались
 112
 в виде отдельных брошюр, буклетов, наборов портретов с краткими био­графиями, которые предполагались к размещению в музеях боевой славы и пионерских комнатах.
 История строится по определенному нарративному канону: ребенок от­дает свою жизнь в борьбе против белогвардейцев / кулаков / вредителей / немецко-фашистских оккупантов. Детская литература изобиловала исто­риями об участии детей в военных действиях и об их героической гибели. Здесь и катаевский Ваня Солнцев (сын полка, сирота, ср. описанное выше символическое сиротство советского ребенка), и партизанка Лара, и Васек Трубачев и его товарищи, и „Молодая гвардия" (хотя они были не детьми, а подростками), и многие другие образы, написанные по одному и тому же канону: (1) угроза революции / свободе Родины, (2) ребенок выступает на защиту Родины, преодолевая противодействие со стороны взрослых, (3) ребенок гибнет смертью храбрых за свободу и независимость Родины.
 Иногда возникает впечатление, что ребенок и не может стать героем ли­тературного произведения, если не погибает в конце книги. Гибнет люби­мый герой советской детворы Мальчиш-Кибальчиш, гибнет мальчик - ге­рой повести Гайдара „Военная тайна". Так называемое документальное повествование также заканчивается смертью юного героя - гибнут в за­стенке молодогвардейцы, гибнет юная комсомолка Зоя Космодемьянская („Повесть о Зое и Шуре"). Юный художник - герой документальной по­вести Л. Кассиля „Ранний восход" гибнет в мирное время.
 С одной стороны, мотив гибели ребенка-героя является прямым заимст­вованием из традиции французского романтизма. Общий прототип всех героев-пионеров начиная с Павлика Морозова - это, конечно Гаврош Вик­тора Гюго. Любовь советской педагогики к этому образу понятна: беспри­зорный мальчик без роду и племени, сирота, классово близкий, дитя-пролетарий, сын трудового народа. Его гибель на баррикадах полна ро­мантического самопожертвования. Как и Гаврош, пионеры-герои умирали физически, но обретали новое, еще лучшее трансцендентное бытие — со­гласно фразеологии этого типа, память о них жила в сердце великой Роди­ны, в делах и помыслах советской детворы, которая хотела быть похожей на юного героя:
 Светлое и славное посмертное существование героя есть достойная на­града за то, что он отдал Родине свою молодую жизнь. Здесь опять вступа­ет в силу политэкономическая метафора отношений между Родиной и смертью, которую мы уже рассматривали выше: обмен физического суще­ствования на гораздо более ценную посмертную славу, обмен бренного тела на нетленную память, на место в пантеоне.
 Но если рассматривать сюжет гибели ребенка „за правое дело" в более широком контексте интертекстуальности, на память приходит прежде все-
 113
 го библейский эпизод жертвоприношения Авраама. Патриарх, который в мучительном выборе между возлюбленным сыном Исааком и Богом выби­рает Бога, делает выбор между сильной, но временной, преходящей привя­занностью к собственной крови и плоти и вечной, нерушимой связи Завета между своим избранным народом и Всевышним. Речь идет о двух линиях продолжения себя - это или физическое продолжение в „родной крови" долгожданного, позднего, единственного и горячо любимого сына, или продолжение в грядущем искуплении всех. Завет со Всевышним обещает Аврааму спасение во всей последующей истории, во всех грядущих поко­лениях. Смерть ребенка - необходимое условие искупления последующей истории. В этой интерпретации Авраама жертвоприношение чрезвычайно близко тому, чего хочет Родина. Смерть юного пионера-героя переживает­ся как трагедия малого масштаба: вызывая скорбь, она вызывает и очище­ние, поскольку сулит искупление исторической неправды в грядущем тор­жестве Истины - „коммунистического далека".
 Мотив гибели ребенка, особенно в ранней советской литературе - это след аскетического мировоззрения романтической революционной эпохи. Это аскетизм, сравнимый с духовной самоотдачей первохристианства. Ему чуждо какое-либо стяжательство, даже если это стяжательство любящей души, которая не может смириться с утратой любимого существа. Любовь-обладание отвергается во имя любви-служения. Частное будущее и надеж­ды на приватное счастье, сосредоточенные в образе „родной крови", отда­ются в жертву общему будущему, надежде коллективного спасения в том отдаленном будущем апофеозе, когда все творение сольется в вечном бла­женстве, в окончательном спасении, в свете коммунизма.
 Заставляет задуматься и еще одна литературная параллель, которую то­же можно проследить в этом дискурсе, а именно, аллюзия образа пионера-героя к образу библейского пастушка Давида, который выходит победите­лем из боя с исполином-Голиафом (кстати, герой Катаева Ваня Солнцев ходит с разведкой в немецкий тыл, переодевшись именно пастушком). Юный, физически слабый Давид бросает вызов оккупанту Голиафу, побе­ждает его и впоследствии становится царем Израиля. Бесчисленные давиды советской детской литературы также бросали вызов слепой и жестокой силе, посягавшей на честь Родины, однако редко при этом выживали. Их царство заключалось в посмертной памяти, которыми награждала их Ро­дина-Мать.
 С точки зрения мифологий Родины, нарратив о гибели пионера-героя безусловно можно считать аналогом детского жертвоприношения. Само­пожертвование чистой детской души, вера в изначально ангельское со­стояние ребенка, который ближе всех стоит к Престолу Господню и тем самым предстательствует за всех остальных - эти мотивы христианства
 114
 оказываются актуальными и в риторике атеистического советского режи­ма.
 Примечательно при этом, что в советской иконографии практически от­сутствует образ матери-Родины, оплакивающей своих детей, хоть какой-нибудь эквивалент Пьеты или Рахили, плачущей о своих детях. Даже в мемориальной скульптуре такой образ практически не встречается. Слезы несовместимы с достоинством Родины, с историческим оптимизмом ее народа. Кроме того, Родина чрезвычайно фертильна. Она, подобно Ниобе, способна рождать все новых и новых героев и, подобно Ниобе, гордится этим: „Будут новые победы, // Встанут новые бойцы" (из песни), „незаме­нимых у нас нет" (лозунг сталинских чисток), „на смену павшим бойцам выйдут новые" и т. д.
 ГЛАВА ВТОРАЯ „НАИВНОЕ ПИСЬМО" И „НАИВНАЯ" РОДИНА*
 В этом разделе мы воспользуемся текстом, который является уникальным письменным документом культуры провинциального городского „низа" советской эпохи. Его автор - „самодеятельный писатель" Евгения Гри­горьевна Киселева (1916-1990).
 Прежде мы должны оговорить одно чрезвычайно важное обстоятельст­во. До сих пор в поле нашего внимания находился дискурс о Родине / Оте­честве каким он предстает в культуре образованных людей - читателей и авторов официальных документов, публицистики, художественной лите­ратуры, мемуаров и многих других произведений письменной культуры. Это культура доминирующая: благодаря своему публичному статусу, про­дукты этой культуры - тексты, произведения изобразительного плана, ки­но, телепередачи, песни и пр. - воплощают в себе официально признанный дискурсивный порядок, который организует производство смыслов. Пуб­личность дискурса - прямое следствие его отношений с властью и приви­легия, которые этот дискурс получает за то, что поддерживает утвержден­ную норму собственного порядка, гласную или негласную. В официально санкционированном дискурсе о Родине, каким мы видели его в предыду­щей главе, порядок гарантируется многими этапами производства и вос­производства продукта культуры - идеологической цензурой, редактиро­ванием, литературной критикой, а также школьным преподаванием и мно­гими другими формами дискурсивных практик.
 Культура, которая проходит все эти этапы обработки, является домини­рующей постольку, поскольку власть санкционирует право этой культуры говорить от своего имени. Доминирующая культура и выработанные в ней функции - например функция истинности, функция авторства и др. - это область законодателей и администраторов дискурса, тех, кто имеет доступ к фундаментальным истинам и правилам, к экономии истины, к самой конструкции истины, которая определяет порядок дискурса и отношения власти между участниками символического обмена.
 Мы видели на материале, представленном в предыдущей главе, как этот доминирующий порядок культуры конструирует человека - своего носите­ля и субъекта. Мы убедились в том, что патриотическая риторика отнюдь не ограничивается пустыми фразами восхваления Родины. Она имеет да-
 (Жизнь и мнения Евгении Григорьевны Киселевой, работающей пенсионерки). Написано в соавторстве с Наталией Козловой.
 116
 леко идущие претензии как в области конструкции Иного, так и в конст­рукции Своего. В частности, риторика и фразеология Родины занимается переформулированием времени, истории, тела и субъектности. История переписывается таким образом, что Родина оказывается ее субъектом. Время задается догматическим представлением о закономерном, однона­правленном процессе развития, целью и высшей стадией которого оказы­вается собственно Родина. Частное время индивидуальной жизни вписы­вается в этот коллективный мегапроект времени, подчиняется его календа­рю. Соответственно переписываются обстоятельства прошлого, которое оказывается тотальным контекстом подготовки к явлению Родины в ми­фологическом будущем. Соответственно же и определяется утопия буду­щего расцвета. Субъект - актор Родины - формулируется Родиной как функция от патриотического дискурса.
 Идеи „мужского" и „женского", метафоры детства, символические кон­струкции дома и семьи в этом дискурсе целиком подчинены интересам государства; государство как таковое в рамках этой риторики оказывается продолжением тела, а в конечном счете и суррогатом тела. Так государст­венный политический интерес оказывается вписанным в приватное про­странство - в результате чего приватность, телесность, индивидуальность, самость, идентичность оказываются всего лишь симулякрами дискурса государственности.
 Однако такой симулированный культурный ландшафт представляет со­бой безусловную реальность для носителя культуры, особенно в условиях монолитной общественной идеологии, которая не признает никакого раз­личия. В конце концов, по словам Волошинова, все мы „живем в обгово­ренном мире", и прибавим от себя, мир этот обговорен не нами. Именно такими монолитными смысловыми блоками „обустроена" Россия. Не уди­вителен поэтому пресловутый феномен русской лояльности по отношению к государственной власти, который ставит в тупик западных теоретиков. „Почему они не сопротивляются?", - вот вопрос, который обычно задают западные интеллектуалы в порядке реакции на некоторые сведения из рус­ской и советской истории или на программы новостей, в которых описы­ваются ужасы существования в России сегодняшнего дня.
 На вопрос „Почему они не сопротивляются?" можно ответить только рядом встречных вопросов. Кто эти „они" и кому / чему именно они, как ожидается, должны „сопротивляться?" Если имеется в виду русский или советский народ, то эта воображаемая общность сконструирована целиком риторикой и фразеологией Родины, т. е. риторикой государственности и власти. Такие „они" могут „сопротивляться" только сами себе — ведь госу­дарство и есть наше символическое тело, наше коллективное „мы". Сим­птоматично, что программа горбачевской перестройки сформулировала
 117
 призыв „начать (реформу) с себя". Перестройка была утопией именно по­тому, что предполагала отдельное существование какого-то таинственного „себя", которое располагалось бы над политикой и над языком власти, вне идеологических конструкций государства, культуры, народности, субъект­ности и пр.
 Еще одним интересным моментом является вопрос о субъекте дискурса Родины, о его коллективном авторе. Если функция истинности дискурса, согласно Фуко, производит объект (в данном случае, народ), то функция авторства производит фигуру идеолога: ведь далеко не безразлично, кто именно получает право высказываться о Родине, и далеко не безразлично содержание этого высказывания. В поисках своего объекта дискурс фор­мирует такие конструкции как „дом", „семья", „детство", „мужское / жен­ское" и силой культурной нормы навязывает носителям языка соответст­вующие социальные роли - „защитник Родины", „сын (или дочь) Родины", „мать защитника / сына Родины", „перекати-поле", „изгнанник Родины", „изменник" и пр. Точно так же в дискурсе конструируется и роль субъекта говорения о Родине, например, „певец Отчизны", „поэт-изгнанник", „дву­рушник", „очернитель нашей действительности, клеветник" и т. п. Нако­нец, дискурс формирует и собственно топос Родины, прото-высказывание о ней и соответствующую этическую установку, например, такие импера­тивы, как „Любовь", „Долг" или „Культ величия". Все эти риторические перспективы предписываются порядком культуры. Овладение риториче­скими перспективами, в свою очередь, требует специального знания, про­фессионального умения, некоторого рода экспертизы. Такую экспертизу и осуществляют „деятели культуры" - как собственно певцы Отчизны, так и их цензоры.
 Однако в глубине мета-нарратива идет живая жизнь. „Сыны Родины", как и ее „изгнанники", „певцы Отчизны" и „радетели Отечества" - это простые смертные, волею судьбы заброшенные в величественный симво­лический ландшафт. Как они обживают пространство этого идеологиче­ского симулякра? Чем отвечают на окультуривающие и упорядочивающие претензии власти? Как обговаривают с языком и культурой свое собствен­ное участие, свои права на рынке символического обмена? Как устраивают свою жизнь в мире, который обговорен без их участия и, более того, обго­ворен с конкретной целью их эксплуатации?
 В 1826 году Фаддей Булгарин подал в правительство записку „О цензу­ре", которую можно считать первым в истории России документом, обос­новывающем необходимость государственного надзора за общественным мнением и управления последним. Булгарин ясно представлял себе про­блематику, которую теперь мы называем „язык и власть". В частности, подавался совет (не воспринятый Николаем I, который к Булгарину отно-
 118
 сился с брезгливостью) относительно способов идеологического контроля
 над народом:65
 Магический жезл, которым можно управлять по произволу нижним состоянием, есть Матушка Россия. Искусный писатель, представляя сей священный предмет в тысяче разнообразных видов, как в калейдоскопе, легко покорит умы нижнего состояния, ко­торое у нас рассуждает больше, чем думает.
 Было бы большой ошибкой думать, как это явствует из некоторых иссле­дований русской ментальности, что Матушка-Россия есть сугубо „народ­ный", выдвинутый „инициативой снизу" концепт естественного патрио­тизма масс. Гораздо разумнее считать его изобретением культурной элиты, которая прибегла к риторике Матушки-России в ходе патриотической пропаганды во время войны 1812 года. Булгарин не претендует на честь открытия „простонародной Родины", но указывает на возможность даль­нейшей идеологической работы с этим конструктом. Опыт антинаполео­новской пропаганды в пользу Матушки-России и Святой Руси действи­тельно был очень удачным: несмотря на то, что Наполеон обещал русско­му крестьянству освобождение от крепостной зависимости, контр­пропаганда с апелляцией к патриотизму оказалась более действенной.
 Риторика Отечества в русской культуре целиком связана с историей мо­дернизированного государства. Именно при Петре Россию стали офици­ально именовать Отечеством, Петра - Отцом Отечества, а государст­венную службу - служением Отечеству (что в петровские времена было просто техническим термином; этические и поэтические коннотации воз­никли позже, в патриотической риторике славянофилов, и затем внедри­лись в официальную риторику). Очевидно, что понятие Родины / Отечест­ва носило сословный характер, и идеологи власти ощущали необходимость говорить об этих предметах с простыми людьми на каком-то особом язы­ке, который отличался бы от понятий и риторики Родины / Отечества, принятых в среде образованного привилегированного класса. Возможно, один из первых экспериментов такого рода массовой пропаганды — это патриотические афишки для народа, которые сочинял и распространял в Москве во время наполеоновского нашествия московский градоначальник гр. Ростопчин. Об этих афишках как о ложно понятом и дурно используе­мом народном духе пишет в „Войне и мире" Толстой.66 Впрочем основную заслугу в изобретении общенационального, т. е. не профессионально-сословного, а всеобщего патриотического русского языка надо отдать A.C. Шишкову, деятельность которого мы хотели бы обсудить более под­робно в отдельной главе.
 Таким образом, тот факт, что Булгарин обнаружил в простом народе любовь к Матушке-России (в отличие от дворянской любви к Отечеству) и
 119
 указал на это понятие, призывая власть воспользоваться им для „магиче­ского управления" - нынче это называется „манипуляцией" - настроения­ми в низах, не вызывает удивления. Учитывая, что Булгарин был первым профессиональным русским писателем и зачинателем массовой литерату­ры в России, т. е. принимая во внимание тот факт, что он умел писать для простолюдинов и умел извлекать из этого финансовую прибыль, можно предположить, что, как изобретение идеолога, Матушка-Россия была бы не менее жизнеспособной конструкцией, чем сюжеты и персонажи его коммерческой литературной продукции. Во всяком случае и впоследствии брошюры, выдержанные в духе фольклорно-оптимистического патриотиз­ма, пользовались большим спросом среди городских низов - мелких тор­говцев и ремесленников, а также среди дворни, которая отличалась отно­сительно высоким уровнем грамотности. О народном патриотическом подъеме и соответствующей патриотической макулатуре периода, предше­ствовавшего Крымской войне, а также о ее (макулатуры) высокой коммер­ческой прибыльности чрезвычайно интересно писал историк цензуры М. Лемке.67
 Интерес к народности, характерный для национального романтизма, представителем которого можно считать и Булгарина, связывается с инте­ресом к фольклору и устному народному творчеству. В официальной идео­логии этот интерес привел к созданию категории „народность" как состав­ной части знаменитой триединой формулы гр. С.С. Уварова (в молодости также „западника", человека просвещенного, поклонника немецкой идеа­листической философии, знатока Фихте и Гердера). Из всех трех частей знаменитой формулы эта последняя была наиболее туманной и не раз комментировалась администрацией.68 Для Николая I, как можно предпо­ложить, этот термин означал лишь то, что именно в простонародье, т. е. в патриархальном крепостном крестьянстве, он находил идеал верноподданичества, тогда как интеллигенция, со всеми ее фантазиями о славянских братьях и национальных корнях, вызывала у него подозрения в идеологи­ческой неверности, которую он и стремился всеми силами искоренить. Николай не видел необходимости идеологического воспитания крестьян­ства и ставил это сословие в пример „шатающемуся" просвещенному слою.
 Однако, несмотря на августейшие разъяснения, в дальнейшем содержа­ние термина народность становилось все более и более туманным. Следу­ет ли понимать народность как простонародность, т. е. принадлежность к нижнему сословию? Или народность есть то же, что национальный дух и национальное чувство, а народ - то же, что нация?Или же народность надо понимать как демократизм, анти-элитарность, массовую или даже популярную культуру? Или, наконец, народность есть фольклорность,
 120
 folk culture? Несмотря на эту полисемию, народность была и остается важ­ным компонентом официальной теории культуры. В разные периоды тер­мин наполнялся разным идеологическим содержанием. Не потерял он сво­его значения и в социалистической культуре. Народность, наряду с пар­тийностью, была провозглашена в качестве главного требования литерату­ры и искусства социалистического реализма.69
 Однако при всех различиях идеологического содержания, все версии народности объединяются одним общим свойством: все они являются со­циальными конструкциями, с помощью которой официальная домини­рующая письменная культура определяла то, что составляет по отношению к ней культурно Иное („народ") и тех, кто являлись объектами не только художественного изображения и философской рефлексии со стороны дея­телей культуры, но также и объектами идеологической индоктринации и политической манипуляции со стороны власти. Культура доминирующая диктует культуре Иного способы коллективной идентификации.
 Возникает вопрос, как „народ" откликался на эти проекты большой культуры. В последнее время популярны концепции, согласно которым официальная, например, коммунистическая идеология и советский дискурс суть чуждые, враждебные влияния, которые не отвечают духу русского народа, что советская культура есть искусственное, наносное дискурсивное образование, которое не затрагивает „народную душу", не проникает в „народное сознание". Наше исследование показывает, что это не совсем так. Если можно говорить о существовании „фольклорного", „народного" дискурса о Родине, то это есть фольклор, настолько освоивший и перева­ривший официальный дискурс о Родине, что он сильно обманывает наши ожидания „самобытности". Не говоря уже о том, что любой фольклор все­гда, а уж в наше время повальной грамотности и телевидения и подавно, носит на себе следы обработки со стороны квалифицированного деятеля культуры, хотя бы собирателя народного творчества. По нашим данным, советский патриотический дискурс органично слился с другими компонен­тами картины мира носителей повседневной русской культуры. Последние исследования в области культуры повседневности, биографические иссле­дования показывают, как это слияние происходило на деле.70
 Ниже мы приводим анализ понятия Родины в наивном тексте - авто­биографической книге простой советской женщины Евгении Григорьевны Киселевой.71 В отличие от официального дискурса, в котором все ритори­ческие элементы - нарративные, стилистические, лексические и пр. — про­верены на идеологическую выдержанность и санкционированы домини­рующим порядком дискурса, творчество Киселевой - результат „инициа­тивы снизу", крик души, реакция на непреодолимую потребность выска­заться. Как и ее язык, позицию Киселевой как автора в нормализованном
 121
 пространстве культуры следует отнести к просторечию. Просторечие рас­полагается на самой дальней периферии письменной культуры, в той суме­речной зоне, откуда норма представляется необязательной или расплывча­той, а то и не видится вообще. Как выстраивается субъектом „наивного письма" его „просторечная" Родина?
 В тексте Киселевой (написанном в 1970-80-е гг.) слово родина упоми­нается не более двух раз, слова отчизна или отечество не встречаются вообще. Тем не менее, тема Родины возникает постоянно, то в одной свя­зи, то в другой. Так, автор все время вспоминает о родных местах и думает о чужбине, анализирует отношения между родными людьми, сравнивает их с чужими, много думает о значении кровно-родственной связи; особое место в ее тексте занимают размышления о современных ей политических событиях: она интересуется внешней политикой, следит за съездами пар­тии и встречами на высшем уровне, сравнивает свое нынешнее относи­тельное благосостояние с бедствиями военного времени. Короче говоря, не употребляя слов Родина и Отечество, она воспроизводит очень многие дискурсивные структуры из тех, которые мы отметили в качестве состав­ляющих метанарратива о Родине.
 Заметим сразу, что нам не удалось обнаружить в письме Киселевой „Матушку-Россию". Никаких специфически народных ментальных конст­рукций ее письмо не выявляет. Но зато очевиден захватывающе интерес­ный диалог культуры просторечия с официальной культурой и ее идеоло­гическими конструкциями, документальное свидетельство противоречиво­го отношения идентификации-отрицания. Как мы надеемся показать, так же как и в „большом" дискурсе, денотатом Родины в письме Киселевой являются прежде всего отношения власти. При этом в целом текст (кото­рый мы назвали „наивным письмом", своего рода „самодеятельной литера­турой") не лишен признаков, которые отличают фольклорное произведе­ние.
 Например, автор часто жалуется на судьбу, на злых людей: „сичас толь­ко слезы да болезнь как не то так другое",72 и эти мотивы перекликаются с мотивами русских народных песен, заплачек. Кроме того, автор часто пользуется пословицами и поговорками, апеллирует к народной мудрости, к авторитету „людей". Это тоже характерно для устного народного творче­ства.73 Некоторые фольклорные мотивы присутствуют и в способе органи­зации нарратива. В частности, в ее рассказе о том, как сама она трудилась в доме матери, когда приезжала к деревню из города, и как бездельничала при этом ее сестра, слышны мотивы русской народной сказки о двух сест­рах - ленивице и радивице. К фольклорным элементам можно отнести и случаи использования магических чисел. Например, в повествовании о пьяной драке между мужем и соседями Киселева рассказывает, как они
 122
 ломают три двери - две наружные и одну в комнату - чтобы добраться до хозяев, которые укрылись в горнице. Взламывание или преодоление трой­ной преграды - один из распространенных архетипических мотивов. Хотя не исключено, что три двери - не „архетипическая" деталь, а как раз стро­го документальная. „Наивные" писатели и художники вообще очень бе­режно относятся к мелочам повседневной жизни — чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться к живописи т. н. примитивов.
 Однако там, где Е.Г. Киселева повествует о Родине, такие фольклорные мотивы не наблюдаются. Наоборот, можно говорить о достаточно полном усвоении наивным писателем официального литературно-политического нарратива. Здесь кроется, как мы думаем, одна из особенностей советской массовой культуры, а именно, ее способность присваивать, эмоционально прочувствовать, приватизировать общественный дискурс официальной идеологической ценности, придавая отдельным элементам официальной культуры видимость „посконности".
 В интерпретации наивного писателя величественный официальный нарратив о Родине приобретает карнавализованный характер, и с точки зрения бахтинской смеховой культуры Киселевский патриотизм легко принять за пародию. Однако для автора наивного текста пародийный ас­пект собственного письма не существует, он актуален только для образо­ванного читателя. Поэтому этот текст ставит большой знак вопроса над всей системой интерпретации, которая представлена образованным куль­турным читателем. Там же, где последний видит пародию, Киселева опи­сывает абсолютно реальные и нешуточные ситуации жизни и смерти. Ин­теллигентская интерпретация не воспринимает и киселевскую форму пат­риотизма. Масштаб этого неприятия отразился в истории публикации ру­кописи и в той изощренно-вандализирующей редакторской правке, кото­рая к рукописи была применена в процессе подготовки к печати.74
 В нарративе Е.Г. Киселевой мы усматриваем переклички с некоторыми нарративами о Родине, которые мы обнаружили в „большом" дискурсе официальной культуры. Именно в этом порядке мы и намерены их рас­смотреть: (1) перекати-поле, (2) сыновья Родины, (3) защитник Родины, (4) семья народов, (5) военная мощь Родины. Цитаты из текста Киселевой приводятся с сохранением авторской орфографии.
 Перекати-поле: „родная кровь, родня, чужая сторона"
 Е.Г. Киселева - свидетельница и бытописательница распада патриархаль­ных семейных связей. Понятия родного и чужого для нее очень значимы, и поэтому ее текст полон жалоб на родню, членов семьи, близких людей,
 123
 которые не любят, не жалеют, не поддерживают, хотя именно этого она ожидает от них как от близких по крови.
 Я никогда недумала что можить такой быть кровный близкий человек одной крови врагом как моя систра Вера, а в душу ей невложиш своё страдания сознавшей моей пережыточности моей беде я немогу в ту сторону смотреть где она идёт, или сидит, у ме­ня не вольно льются слезы кажится от чужого человека легче перенести, и пустить за ветром, так онже чужой.75
 есть песня которую сочинил Тарас Григорьевич Шевченко. Люди горю непоможуть а скажуть ледащо (подчеркнуто Е. Киселевой), так и мое горе Наболевшое никому не­нужно даже своему покрови.76
 Вот и сичас мы вже старые, хотя у миня нету мужа хочу что-бы родычи собиралися у меня и дети дома в большые праздники да и вобще сичас или время такое или я старая без мужа, так смотрит на меня как негодный алимент, разве я такая старая? нет. это стали такые родычи нещитают меня за человека что я без мужа, но какой не муж был Тюричев Дмитрий Иванович все ходили и родычи и товарищи.77
 Большое место в ее воспоминаниях занимают описания детства - родной деревни, родной стороны, родительского дома. Во времена ее молодости -тридцатые годы - эти связи „работали": кровь и порядки родного дома крепко связывали людей между собой.
 Понятия „родной - чужой" Киселева переносит и на мужей. Ее „родной муж" - первый, любимый и любящий, отец ее двоих детей. После войны он заводит новую семью - женится на чужбине, там и остается жить, там и умирает тридцать лет спустя. „Неродной муж" - второй, жестокий „игаист, деспот Тюричев" избивал и ее и детей, пропивал добро, выгонял ее из до­му. Это был муж „неродной", потому что они не любили друг друга (у Ки­селевой любовь и родство неотделимы друг от друга), но, кроме того, и потому, что они не были законным образом расписаны:
 У меня муж Тюричев неродной он у меня как любовник ему меня нежалко было пото­му, что я ему неродная жена и мои дети ему неродные [...] а у тибя муж родной и по­том он у тибя есть а когда его небудет то и внуки и невестка забудит где ты живеш яс­но?78
 „Родная бабушка, родная мать, я ему не чужая женщина, не соседка" и пр. - так объясняет Киселева причины конфликтов в семье, недовольства близкими, собственную роль в этих ссорах и свою позицию. Невестка ос­корбляет Киселеву, потому что она ей „неродная мать". Внуки не навеща­ют, хотя Киселева им „родная бабушка, выкормила из рукавици".
 Родные места, дом - это там, где человек счастлив. Чужбина опасна, тя­жела. Киселева не так много путешествовала в своей жизни, прожила поч-
 124
 ти все время в одном и том же месте. Но несколько раз она была вынужде­на отправиться в путь. Сразу после войны она поехала на розыски бросив­шего ее мужа, впервые в жизни прокатилась на поезде, впервые увидела большой город. У мужа оказывается новая жена. Киселева жалуется на них соседке, и та хвалит ее за выдержанность:
 она сказала этого не пережить, как вам тяжело на серце, но вы ещё терпиливая, но я-бы розколотила-б тут усе что-бы мой муж так зделал, вот видите я в два часа ночи только пришла из работы, колхозние тыкви накрала и варю детям ночу что-бы нехто не видел и задержалася попозже прийти из работы из колхоза что-бы на кормить деток а он же­нится, ой боже мой у миня розболелося серце за вас, какая вы выдержаная женщина.
 На это Киселева отвечает ей:
 да будиш выдержаная у чужой стороне тут могуть и убить меня, а у миня двое детей останутся сыротамы. нада терпеть.79
 Чужбина вызывает у нее не просто страх, но прямые опасения за собствен­ную жизнь. Вообще на чужбине не может быть счастья. Первый муж же­нится на чужбине и страдает от собственной дурости (по мнению Киселе­вой) всю оставшуюся жизнь. Младший сын тоже женится на чужбине - его подцепила хитрая злая баба. В старости Киселева отправляется (из Ворошиловградской области в Муромский район) навестить сына и его семью и ничего утешительного для себя там не находит:
 [...] (невестка) дурачит Анатолия (сына. - И. С.), пишет в письме вродиб-то писал Ба­тюшка Петро. что Анатолий Киселев форменный дурак какой же он дурак разве офи­церы бывают дуракамы он в Армии был офицер, и сичас у Милиции старший литенант, сколько учился, и окончил десять класов, и в Первомайки учился на Агитаторы, и на машиниста Електровоза и в Чувашии учился на офицерское звание для милиции разве афицеры дураки бывают работают, и кому ты показиваеш это письмо ведь я-же не соседка и не проходящая женщина Я же мать, отето да? А я думаю мой сын живет нормальной жизнею, он здес чужой заехал женился а никому ненужен, некому и пожалуватся от такой жестокой жены и ее матери [...] если он захочит поехать сомной в Первомайку домой у меня уголок для моего сына найдется но он незахотел.80
 Таким образом, в книге Киселевой мы находим многие мотивы, которые отмечены нами и в официальном нарративе о малой родине. Однако есть одно существенное различие: отсутствует счастливый конец. Если офици­альная культура воспевает возвращение к корням и обретение себя на ро­дине, то в восприятии Киселевой об этом символическом возвращении можно только мечтать, но в реальности оно недостижимо. Умерли родите­ли, мужья, умерли сестры, вместе с ними исчезает и сама память о счаст­ливом состоянии родного дома. Никакого интеллигентского „родного оча-
 125
 га" нет и в помине, возвращаться некуда. Культура, из которой пишет Ки­селева - это культура городской слободки, рабочей окраины, культура той самой лимиты, которая, в связи с тотальным исходом молодежи из совет­ской деревни, определила подлинное лицо индустриального советского города. Глубочайшее разочарование слышно в голосе Киселевой. Тем сильнее этот контраст с оптимизмом интеллигентского дискурса о возвра­щении к родным корням, который мы обнаруживаем в нарративе „боль­шой" культуры.
 Однако самым страшным переживанием опыта чужого для Киселевой стало время войны. Обстоятельства сложились так, что она с двумя детьми - одним шестилетним и одним новорожденным - не успела эвакуироваться и оказалась на передовой, в самом пекле боев. Ужас пережитых там 45-ти дней остался в ее душе до самой смерти. За эти сорок пять дней она поте­ряла отца и мать, чуть не умерла с голоду сама и чудом не потеряла детей; деревня несколько раз, в ходе жестоких боев, переходила из рук в руки, и все это время она с детьми без пищи и воды просидела в укрытии. Страх по отношению к чужому связался с лютой ненавистью к немцам, от кото­рой она не избавилась и в старости:
 Вот я читаю газету Труд есть такая стат'я за 2 апреля 1987 г. четверг, и там пишется заголовок по советской лицензии. Действуют установки на ряде Предприятии ФРГ мне кажится коль мы такые были враги начёрта в ними связыватся входит сними в кантакт пусть уже эта сторона Г.Д.Р. и то душа нележить, как вспомниш ихни зеленые шынели душогубы проклятые уже прошло немало времени а их незабыть никогда усю сем'ю нашу погубили.81
 Или еще:
 Сичас сижу и смотрю Телевизор как Брежнев Л.И. в Германии с нашим посолством и ему вручают Хорекен германский руководитель страной орден высшей наградой гер­манской Демократической республики, а также сьехались социалистические страны руководители, смотрю наних все люди как люди, нет разници мижду народамы, а вот на немцев немогу смотреть ровнодушно аны нашы враги а типерь цилуют нашего лю­бимого и защитника мира Брежнева Л.И. как вроде такие хорошие гады проклятие розкрываются мои раны хотя оны комунисти, сидят на креслах в дворцах культуры жизнерадосные одети прилично а мне все кажится оны в тех шинелях в зелених, в са­погах с подковамы, который очувается ихний стук шагов и собственая пичаль на душе томится до сих пор, и все думается что оны нас обмануть так как в 1941 году [...]
 Как выясняется из рукописи, во время оккупации у Киселевой было много личных контактов с немцами, контактов чисто человеческих. Например, смертельно раненного отца принимают в немецкий госпиталь и оказывают ему необходимую помощь; немецкий солдат помогает ей вытащить из по­греба провалившуюся туда корову; после войны немецкие военопленные
 126
 помогают ей по дому и подкармливают из лагерной пайки ее голодающих детей. При виде поля боя, где убитые солдаты лежат „как снопы, как овцы на отдыхе" - и немцы, и русские - Киселева замечает: „война есть война, чистить всех подряд". Возникает ощущение, что она способна на равное сочувствие и к своим, и к врагам. Но ненависть к немцам от этих чисто человеческих наблюдений не уменьшается. Примечательно, что инакость и враждебность немцев связана, по представлениям Киселевой, с тем, что они не говорят по-русски - это подтверждает наш вывод о статусе русского языка как иконы Родины. Говорить на чужом языке - значит осквернять эту икону:
 Ели успели сховатся, как Руские войска наступать начали завязался бой. сидим в око­пе, идет бой, слишно, немецкие офицеры кричать айн, цвайн, айн цвайн руководят ну а остальное непонимаю что кричит немец [...], Самолети Снаряди кидают, Танки, меномёты, автоматы, страсть господняя, идет бой целый день, аж подвечер слишим руские кричать не отступай давай давай вперед за мной, слава богу говорим уже наши при­шли, хоть будит скем поговорить наш руский язык, а то ничиво не поймеш бельмочит немецкая морда гады проклятые напали на нашу страну да еще и розоряются как до-
 Сыновья Родины: „усе есть"
 Киселева знает, что „Родина дала ей все" и испытывает в связи с этим глу­бокую благодарность.
 Я бы в отдел охраны (где она работала уборщицей. - И. С.) всех цилувала-б что оны меня приняли наработу что я не побираюся я-же нищая, больная кому я нужна я это хорошо знаю, детям своим мешать в жизни нехочу у них свои нужди в сем'и. хочу за­работать свою пенсию, хоть сколько нибуть что-бы не побыратся, спасиба Советской власти Великой Партии, и во главе товарищу Брежневу за законы, чтомы работаем инвалиди а не побираемся. Спасибо, за унимания кнам старцам [...]84
 Преимущества социалистического образа жизни для нее очевидны, она владеет правильной фразеологией и смело пользуется ею в спорах с адми­нистрацией. Ее внука пытаются выселить из незаконно занятой им кварти­ры. Вот какие аргументы выдвигает в защиту внука Киселева:
 Домоуправом мне сказала что Киселеву Ю.В. срок выбраться из квартиры 18/ХII он был у прокурора идал согласия сам, а куда? на снег и с маленьким рибеночком ну и продолжает жить в квартире [...] Ну а внучки Ани У родных площадь непозволяет сем'я большая, отец, мать, баба Сашка, Витя, Аня и Юра. Вот сколько душ у одной квартире у них квартира трехкомнатная ну и сем'я сем душ, их туда неприпишуть, а куда наснег? Нет товарищи у нас погибло шесть человек осталися на поли боя (она имеет в виду военные заслуги семьи, за которые полагаются льготы. - И. С.) а типер
 127
 внуков выкидивать на снег. Нет товарищи у нас-же не Капиталистическая страна, у нас должны быть сознательные люди.85
 Таким образом, Киселева владеет элементарными практиками выживания: она умеет вставить в спор элемент официального нарратива о заслугах пе­ред Родиной. У нее стойкое представление о преимуществах советского образа жизни, например, о недопустимости эксплуатации человека челове­ком - привилегия, гарантированная ей Родиной. В споре с сестрой, которая необоснованно претендует на ее помощь, Киселева отбривает ее так: „при­слуг нету, отменено еще у 1917 год".86 Вспоминая бедное свое детство, она заключает:
 Вот так было в те годы а сичас живем как господа усе есть живем в Благоустроинимы квартирах а радости никакой нету одно горе.87
 „Усе есть", но „радости никакой нету одно горе". Ее настоящее - это осу­ществившаяся мечта ее родителей, она рисует картину процветания и ком­форта, о которой бедные крестьянские дети конца 20-х не смели и мечтать. Все это дали людям Родина, партия:
 Мои родители говорили. Вот будит так что у Москвы будит делатся, а мы будим видить ой мама что ты говориш неправду в 1927-28 году. Мама ты невсвоем уме мы го­ворим дети, а она говорит да да так говорят, и я вам говорю, а сичас вспоминаю маму права мама была, по Телевизору всё видим и по радиво слишым, как усе справедливо, как мы ушли далико от старого и пришли к Новому живем как господа, купаемся в Ваннах за ниимением угля и дров в 5и-Етажках кушаем что хотим, одеваемся хорошо, как живем хорошо еслиб воскресла моя мама посмотрелаб, все так и есть как она гово­рила но только не пришлося ей до жить погибла у Войну.88
 Сыты, обуты, одеты - благодаря заботам партии - а счастья нет. Осколки нарратива о процветании социалистической Родины смешиваются в киселевском письме с фольклорными элементами жалобы. Однако на отсутст­вие счастья она не только сетует, она умеет и объяснить. „Век нынче во­дочный", замечает Киселева с гениальной лаконичностью, „водочный мир". Ее внуки не ценят то, что имеют, пропивают все. Рукопись полна жалоб на неблагодарность молодежи, на неумение ценить относительное благополучие мирного времени, на их нежелание работать и безудержную страсть к потреблению („хочит и хорошое плаття и серги золотые кольцо, а где взять денги?"):89
 [...] но сичас такого возраста люди вернея молодеж не понимают что такое плохо, оде­ты обуты кушают по своим денгам только работай и наслаждайся жизнею [...I90
 128
 Кроме сознания социалистического изобилия, у Киселевой сильно пред­ставление о социалистической законности. Правда существует, хотя она где-то далеко, за пределами ее собственного мира. На „родычей", на мест­ное начальство управы не найдешь, но там, наверху, справедливость тор­жествует:
 Сичас идет, тисяча девятсот сорок шестой год а он (беглый муж. - И. С.) думает, скро­ется на веки от детей и алиментов, нет в Союзе негде нескроешся, всярамно найдут и накажут несечас так позже.91
 В Советском Союзе, хотя и „найдут и накажут", а все-таки люди дома, они „вольние". В капиталистическом обществе, на чужбине все не так. Киселе­ва рассказывает о казни брата в немецком тылу:
 [...] Бондаревский Саша розказал в письме, что Витю Кишмарева повесили, как я уже говорила он был упрямый наверно он и там щитал себя как дома вольним и вобще в Советском союзе а оно не тутто было, когда получил от меня письмо, то не загнавшы коров водвор, получил на улице письмо сел читать, а скот пошол в шкоду, хазяйка его ударила а он ее, и она пошла заявила на ниво в комендатуру, и его взяли и повесили, с ним там не цяцкалися.92
 О том, что „не цяцкалися" с упрямыми людьми и на социалистической Родине, Киселева не обмолвилась ни звуком. Читая ее рукопись, не мо­жешь понять, почему из ее кругозора совершенно выпадает малейшее сви­детельство о сталинских репрессиях. Так и остается загадкой: то ли она настолько идентифицировалась с режимом, что не видела ничего необыч­ного в исчезновении людей и массовых казнях, то ли настолько напугана, что начисто вытеснила это воспоминание из памяти. Ради справедливости надо заметить, что Киселева остро ощущала близкое присутствие зоны в своей повседневности („в тюрму вход широкий а выход узкий") и, как представляется, в традиции русской народной культуры относилась к тюрьме как к неизбежному злу - „от тюрьмы да сумы не зарекайся".
 В отличие от официального писателя, Киселева не скрывает, что поль­зуется Родиной как риторической фигурой. В поисках управы на местную администрацию, которая выселяет внука из квартиры, она обращается к Валентине Терешковой. Письмо написано от лица внука и его жены. Об­ращаясь к недоступной богине из советского пантеона, она прибегает к понятному для этой богини языку („защитница мира женщин и Дидей"). Для верности, однако, возможно, не будучи вполне уверена в действенно­сти собственной риторической компетенции, она ставит еще и свечку в церкви. Этот поступок подтверждает нашу мысль о квази-религиозном характере понятия Родины: использование официальной риторики в тексте
 129
 письма к Терешковой оказывается ритуалом, сопоставимым с церковным ритуалом возжигания молитвенной свечи. Характерно также совмещение комсомольской риторики готовности к выполнению долга перед Родиной в трудное для страны время с традиционным народным жанром челобит­ной:
 Я писала Терешковой Валентине Владемировне, помогите пожалуста нашему горю, вот такого содержания письмо, милая женщина наша защитница мира женщин и Дидей дорогой наш человек от горя и беды я послала вам 11/Х 1979 письмо а вот нам присла­ли из горисполкома свое ришения выселять, судить, из квартиры как я вам уже писала это пишу я на имя Анны Ф что у миня маленкой рибенок родился 1979 г. 5 сентября. Мы не приписаны в этой квартири Крупская 9 кв 6 наша бабушка а моя сестра умерла 17/Х 1979 г. и мы осталися в этой квартире, мы за бабушкой ухаживали за больной и похоронили за свой щёт а похороны обошлися немало Я не работаю в декрете посколько у меня маленький рибенок, работала Токарем муж работает Сварщиком До­нецкий ЦЭМ цех поизготовлению обсадных труб, нам по 20 лет. нам негде жить, с припиской очень трудно и мы хотим что-бы нас приписали в эту квартиру Крупская 9 кв.6, и не беспокояли судом и Милицией мы оба комсомольцы в трудное время в стра­не мы всегда будим в переди. Стоим на очереди на квартиру Зтий имеется отношения из производства в Горисполкоме, помогите пожалуста.
 Киселева Анна Федоровна Киселев Юрий Викторович.93
 Пытаясь убедить мелкого начальника не выселять внука из квартиры, Ки­селева взывает к его коммунистической сознательности - главному досто­инству сына Родины:
 Какой вы несознательной, вы партейный а он комсомолец если чуть в стране стрясётся вы-же вместе, в переди сражатся пойдете, в него пришло сознание спросил, а где он что непришол сам а бабушка за ниво пришла, я говорю он наработе какая разница ну я вже поняла, еслиб Юра был в это время тут мне кажится он-бе взял трубку и позвонил до Письменого нач Ж.К.К. (т. е. Юрино дело было бы улажено. - И. С.)94
 В той тактике, которую она применяет в спорах с местным начальством, есть элемент игры, симуляции: она прекрасно знает правила, по которым ведется диалог с властью, и не стесняется бить туда, где у власти имеется слабое место. Она учит этому и внука - „быть немножко актером". Но в то же время ее патриотизм неподдельный, искренний. Поистине священный трепет она испытывает по отношению к государственным символам Роди­ны, к ее высшему руководству:
 слишу по телевидению, одобрение на с.езде 24 февраля 25 с'езд каждый по своиму отраслю и одобрение Лионида Илича Брежнева, как я понимаю Брежнев достойный все­му миру своим отношением к людям не только к нам в нашей стране многонациональ-
 130
 ной а и за рубежними странами, я горжуся своим руководствам в нашей стране Идет Брежнев в зале засиданию сезда на трибуну гордо стройно с улибочкой, несмотря что ему семдесят лет, а ему подымает дух гордость и умелость, завоевал сколько стран без слез и крови, а поцелуямы и обятиями.95
 Для Киселевой характерно смешение образа Л.И. Брежнева с образом хри­стианского праведника, противника насилия, носителя идеи мира, чудо­творца, примиряющего воюющие народы „поцелуямы и обятиями". Вооб­ще образы высшего начальства носят отпечаток старинных народных ле­генд о праведниках и добрых царях. Сталин, согласно Киселевой, напри­мер, „был доверчив и милостив", а Гитлер - коварен и „игаист человеченского существования", из-за чего и произошла война:
 [... в 1941 году] нагрузили наши Ешалон хлеба им а оны поблагодарили нам войной, поуничтожали 20 милионов людей Сталин был доверчив и милостив, все неверил что Гитлер такой игаист человеченского существования, на утро в 4 часа 22 июня 1941 го­да пошол войной на нашу любимую родину, гады проклятый, нашим салом да нам помусалам.96
 Брежнев, как мы уже видели, - апостол мира; Картер же „лезить как гадю­ка", т. е. связывается в сознании пишущей не то с простонародной змеей подколодной, не то с ветхозаветным змием (какой именно из символов коварства видится Киселевой - непонятно. Из ее книги мы знаем, что „в церкву" она ходит, но в какой степени евангельские метафоры усвоены ее риторикой, неясно):
 [...] а что нада С.Ш.А. руководителю Картеру, что он хочит? Неужели Брежнев Л.И. неподелился-бы чиво им нада обменом, что им нада, а что нам, ведь можно догово­риться и наш руководитель страной Брежнев Л.И. все сили покладает что бы уладить между двумя странамы С.Ш.А. и С.С.С.Р. мир а он (Картер. - И. С.) лезить как гадюка подкрадывается придирается до каждого слова [...]97
 Мысль о возможной смерти Брежнева вызывает ужас и - снова и снова -рассуждения о том, как нынче люди стали неблагодарны и не ценят добра, которое проявляет к ним Родина:
 Мне так нехочится что-бы Лионид Илич умирал, он уже старинкой мне хочится чтобы он был бесмертной, он умный человек, хотя люди судят поразному, а я понимаю по свойму, сичас бедных людей нету, старцов нет как ранше были, придставте сибе, не­модное плаття, или юбку некому и отдат что-бы человек сносил, а нужно спалить Мы вже незнаем что нам хочится в каждой хозяйки в шифонере полно полно а ищем чиво-то получше.98
 131
 Смерть Брежнева вызывает у нее состояние, близкое к панике, но вскоре она убеждается в том, что „незаменимых у нас нет" и радуется тому, какой „умница Горбачев М.С.", у которого „каждое слово в толк":
 1987 г. сентябрь смотрю по Телевиденя М.С. Горбачёва какой он умница да действи­тельно заменил Ленина, я думала что те руководители, что руководили страной как где денутся то ненайдётся замены справедливой как оны. Хрущев, Черненко Андропов Сталин, Но этот Горбачев М.С. за всех умница точно Ленин делает перестройку, смот­рю Телевиденя езда в Мурманске, да несидит в Кремле а заглядывает в крупные города и заграницу из своей женой Раисой жена помогает агитировать народ в лучшую сторо­ну наводить порядок.99
 Несмотря на уверенность в том, что в стране порядка нет и его надо „наво­дить", Киселева, тем не менее, гордится символами процветания и величия Родины. Сыны Родины не подведут страну. Как часть общего нарратива, здесь проскальзывает гордость отечественными спортсменами, достойно представляющими Родину:
 [...] Вот алимпиада это хорошая игра, ну и пусть играют, и им хорошо и нам есть чиво посмотреть по телевизору, но все-же наши спарцмены негде неподведут хорошо одеты в зимней одежде меховые пиджаки, и с большим старанием трудятся, что-бы быть лучшим из лучших, и привезти десять наград если я неошибаюся, дорогие наши спорт-цмены нам болельщикам стране, весело на душе за победителей на алемпиаде.100
 Таким образом, сознание долга перед Родиной, гордость Родиной и ее мудрыми руководителями, сознательность - все эти элементы, характер­ные для нарратива о сыне Родины, легко обнаруживаются и в наивном письме. Притеснения, которые Киселева терпит от местного начальства, она относит, как можно думать, к числу тех самых непорядков, несмотря на которые и вопреки которым все-таки гордится Родиной.
 Защитник Родины: „Подпольный обком действует"
 Киселева - очевидец войны и ее жертва. Война разбила ее семью, похоро­нила ее единственную любовь и надежду на счастливое будущее, с войной „началися ее страдания", которые не оставили ее до самой смерти. Она жена солдата Великой Отечественной, мать двух сыновей и бабушка трех внуков. Поэтому война - это не только мучительные неотвязные воспоми­нания, но и страх перед будущим: в семье пятеро мужчин и, в случае чего („случись в стране что"), все пойдут защищать Родину. Военный долг пе­ред Родиной - важный аргумент, который Киселева применяет, пытаясь Урезонить алкоголика и тунеядца внука. Внук же пьет, гуляет, заводит то
 132
 одну семью, то другую, прогуливает работу, без конца попадает в мили­цию и всеми силами косит от армии. Наконец, его все-таки призывают. Финал этой истории - удручающе предсказуемый; карнавализованный (а на самом деле в высшей степени реалистичный) образ защитника Родины, который в армии спивается еще вернее, чем на гражданке:
 [...] В 1984 году поехал служить в армию строй-бат и там напился и подрался и сидел на губе. [...] и вот пишу ему письмо не удери из Армии ато посчитают за Дезертира и ростриляют как собаку [...] какая у тибе сила будит если что случится в нашей стране ты даже товарища неподнесеш вовремя боя или где нада пойти в розведку а его ранят, а тибе нада выручать своего товарыща из беды, небудет сил, ведь ты молодой тибе 25 лет а у тибе сил нету все пропил, и подыхай изза своей Водки.101
 Как мы видим, в картине мира Киселевой присутствует не только сознание необходимости защищать Родину, но и конкретные нарративы, описы­вающие, какие именно действия могут потребоваться от защитника Роди­ны. Здесь, например, она рисует эпизод военной разведки и эпизод спасе­ния на поле боя раненного товарища. Нетрудно видеть, откуда эти фанта­зии берутся: это самые распространенные эпизоды в советском кино о войне, нарративы, призванные репрезентировать саму идею героизма на фронте. Во фразеологии остался след этих идеальных ситуаций: Я бы с (кем) в разведку пошел / не пошел — стереотипная фраза, относящаяся к тому, является ли описываемый персонаж надежным, смелым человеком, можно ли на него положиться в трудную минуту. В целом патриотические чувства Киселевой во многом сформированы советской кинематографией 70-х гг., для которой тема войны была центральной. Киселева смотрит это кино по телевизору. Она упоминает, например, многосерийный военно-патриотический боевик „Подпольный обком действует", в котором расска­зывалось о том, как под руководством партии партизаны действовали в тылу врага. В ее нарративе мы угадываем и скрытые цитаты из других во­енных фильмов. Например, в ее описаниях немцев проглядывает стили­стика культового телефильма „Семнадцать мгновений весны", угадывается также другое культовое произведение советской кинематографии - кино­фильм „Подвиг разведчика", упоминает она и сериал „Отряд особого на­значения". Но она жалуется на жестокость таких фильмов, потому что в них показывают сцены массовых казней мирных жителей. От такого кино она не спит по ночам, у нее поднимается давление, и только тогда - когда пропаганда начинает причинять тяжелое телесное страдание (гипертонию) - она телевизор выключает.
 Страх потерять семью в будущей войне заставляет Киселеву с надеждой всматриваться во внешнюю политику страны. Она внимательно следит за всеми международными событиями - переговорами на высшем уровне,
 133
 официальными визитами; ей знакома международная обстановка. Как уже говорилось, к советским руководителям она относится со священным тре­петом как к миротворцам, западные же лидеры вызывают у нее скептиче­ское недоверие и возмущение. Она пишет о Картере или Рейгане с той же горечью, с тем же чувством негодования и непонимания, какое вызывает у нее безрассудное поведение „любимого дотошнотного внука Юры". За­падному политику верить нельзя, его цель - разжигать войну, у президента США Рейгана, о злокозненности которого она послушно читает в газетах, - „серце из жилеза" и, по-видимому, нет своих детей (аргумент матери и бабушки), или он „сердится сам на сибе", раз он так хочет войны. Телеви­зионные репортажи вызывают у нее смешанные эмоции: иногда это агрес­сивно-патриотические чувства, иногда - попытка уговорить, увещать, воз­звать к здравому смыслу:
 1985 год Ноябырь месяц 21/Х1 суиманием тов. Горбачёва М.С. какой тожеть умница, как он умно говорит и каждое слово в толк, и разумно за сохранения мира на земле. Встреча с Рейгеном в Женеве я смотрю по телевиденю неотрывая глаз, как Рейген с такой улыбкой обращается к Нашему Горбачёву и обпоясивает за талию ишли в Реденцию, но мне кажится его улибка фальшивая, тут улыбается, а на уме своё думает творить свои дела щитает что наш Горбачёв положится на его обман, мы всярамно не-верим им. Рейген сказал что будим соревноватся в космосе нашол где соревноватся, он щитает нас за дураков, нет господин Рейген мы всю жист воюем вернея отбиваемся от вас гадов то та то другая страна нападает на нашу Росию, но мы никогда неотдадим свою землю которая завоеваная кровю мы уже надели отцовские штаны как говорил Хрущев Н.С. мы уже знаем как воевать гнать вас гадов из Росии из своей земли, мы всегда готовы отбиватся хотя и много нас погибнет немало но будим дратся до по­следней капли крови мы не будим сложа руки ждать вас в гости из своимы Ракетамы далнего и близкого растояние. Горбачев сказал мы никогда неприменим оружия первымы. Рейген думает что Горбачёв М.С. дурнея его, он у нас умница он сказал никогда небудите господствувать на нашей земле которая завоёвана кровю под руководством Ленина Наши люди будут дратся дратся и еше раз дратся смерть за смерть руский на­род непобижден, руский Иван сильный смелый гордый. Мы на вас господин Рейген ненадеемся, и неуверены в том что вы нас необманите. мы уже учёные Вы обставили скрось и всюду страны граничут из советским союзом своимы Ракетамы оружием. Горбачёв борится совсех сил за мир и пусть знают господа что мы тожеть грамотные как говорил Горбачёв я окончил Юридическую школу, да и вообще унас неграмотних людей нет. и теперь незастаните нас вросплох мы готовы и оружием и людми, дать от­пор любому огресуру. Я когда умер Брежнев, плакала и говорила что мы будим делать без такого Руководителя как Брежнев А оно еще лучшие есть люди вобщим у нас не­заменимых людей нет в любое время ест кем заминить, какой умница М.С.Горбачёв дай бог ему здоровя всигда молюся Николай угоднику святому и прошу прощения у него и здоровя хотя у Церкву и не хожу, у меня 5 мущин два сына и три Внука недай-бог Войны сколько слез, непереживу я больше чем уверена, пойдут назащиту родины все пять, и старие и малые, желательноб что-бы не было Войны.102
 134
 Таким образом, мы видим, что советский официальный нарратив о долге перед Родиной Киселевой как наивным писателем усвоен полностью. Дру­гое дело, что реальная жизнь не совпадает с логикой и этикой этого нарра­тива. В частности, Киселева испытывает разочарование от того, что сама-то она в трудные для Родины годы своего военного долга перед ней не вы­полнила: не ушла на фронт медсестрой, не вытаскивала с поля боя ранен­ных офицеров ... Вместо этого она растила сыновей и теперь чувствует себя изъятой из общего праздника жизни, на котором благодарная Родина чествует своих защитников за боевые заслуги. Немаловажно, что с участи­ем в боевых операциях связано и предоставление определенных социаль­ных льгот, на которые Киселева формально не имеет права, хотя натерпе­лась во время войны едва ли не больше, чем в самом жарком пекле на фронте. Поэтому она с завистью и горечью вслушивается в те казенные, бездушные слова благодарности, которые (в радиопередачах) Родина об­ращает к своим ветеранам:
 Идет передача где же вы однополчане 12/V 83 я слижу и выжу люди с Ординами на груди снаградами вспоминаю свои годы молодые, на войне им давали награды награ­ждали всем, мне было 24 лет или непомню, я-бы тоже так-же воювала как и все мед­сестры и остальние женщины, на Курской дуге и везде, где проходили бои, наши Войська подбирала раненых солдат и ходили в розведку, служили поварамы, в Армии в госпиталях и по всюду, но у меня било 2 детей, одному 6 лет и награда была и ордина это грудной рибенок мой, которому сичас 42 года роженый 22 июня 1941 года.103
 Семья народов: „хохлы", „кацапы", „Еврей Минстер" и „Врач Чалян"
 Нарратив о дружной семье советских народов в Киселевском наивном письме различается очень слабо, и все-таки не сказать о нем нельзя. В ее представлениях прочно закрепилась идеологическая конструкция много­национальной Родины, по крайней мере в отношении тех людей, которых она видит по телевизору. В ее рассуждениях о политике используются штампы дискурса интернационализма: „в нашей стране многонациональ­ной"104 „нет разници между народамы".105 Усвоила она и лексику выполне­ния интернационального долга, мирной политики ЦК КПСС:
 Нашы люди особо молодеж недоволна, что нашы правители дают за границку помога­ют, как Кубе, Вьетнаму, Румынии, Венгрии и многим странам, не могу вспомнить [...] у нас такая политика как говорил и писал тов. Ленин нада поделятся из любой страной и дружыть, что-бы был мир и не было Войны проклятой.106
 Интересно, что перечисление стран в этом отрывке - это прямая и очень точная цитата из официального дискурса, в котором страны - члены со-
 135
 циалистического содружества именовались на основе своего рода принци­па местничества: сначала более лояльные, а под конец - „сомнительные", так что на последнем месте всегда были Венгрия и Югославия. Киселевой с ее подчас фотографической памятью этот порядок хорошо запомнился.
 Для политизированного обыденного сознания поиск „чужого" очень ха­рактерен, тем более что к этому поощряет своего пользователя и весь дис­курс Родины. Мы уже показывали в своем анализе идеологемы „изменник Родины", как „чужой" оказывается постоянным актантом, на место кото­рого приходится подставлять какого-то персонажа - Сатану, Каина, Демо­на, путешественника, эмигранта, еврея и т. д. Остро чувствуя потребность Родины во враге, Киселева активно включается в его поиски, она абсолют­но солидарна с Родиной, когда та устраивает очередную охоту на ведьм. Это отвечает повседневному опыту Киселевой - ведь и ее собственное жи­тейское пространство полно опасных чужаков.
 Киселева остро переживает разлад внутри социалистической системы, нелады в семье братских народов. Положительный пример для нее - „Федель Кастро, преданый своему делу и мирозрению"; негативный - „поляки, которые тулятся до капиталистов заграницу в Вашингтон США" (она име­ет в виду события, связанные с „Солидарностью"), „еслиб все так дорожи­ли своей родиной", как Фидель Кастро!107
 Однако, возможно, и „нет разници между народамы", зато есть разница между людьми. Киселева живет на границе русской и украинской культур: сама она этническая русская, но училась в украинской школе и любит ук­раинскую поэзию (Шевченко, народные стихи, поговорки), в то время как власть говорит с ней только по-русски. Люди для нее делятся на „хохлов" и „кацапов", и к тем и другим она равно пристрастна на чисто человече­ском уровне, лишь изредка объясняя различия между людьми различиями этническими. Но она чутка к языку:
 [...] читатель будет читать и скажит, раз (автор. - И. С.) пишет сноха а другой раз не­вестка так у меня одна (невестка. - И. С.) кацапка-руская а другая Украинка-хахлушка[...]108
 Резко неодобрительное отношение к „кацапам" (хотя формально сама она тоже „кацапка") появляется у нее на чужбине, в Муроме, когда она сталки­вается с плохим отношением к сыну со стороны его жены и тещи. Здесь, в чужом краю, все раздражает и появляется желание объяснить моральное несовершенство новых родственников их национальным характером. Она обвиняет местных жителей в лицемерии:
 [...] из Чаадаева (соседней деревни. - И. С.) молится ездили винчатся, а за церквой ма­том кроют вот кацапы что хочешь услышеш [.. .]109
 136
 Однако в целом никакой последовательной национальной программы в письме Киселевой не обнаруживается. Интересно, однако, что этническое чутье Киселевой обостряется, когда дело заходит о людях „неславянской" национальности. Как на грех, каждый раз инородец оказывается по отно­шению к ней в позиции власти. Например, во время войны ее жизнь много раз зависела от доброй воли немца - и ненависть к немцам живет глубоко в ее душе. Среди начальников фигурирует, например, некий „Еврей Минстер" - заведующий продовольственным магазином, где она работала про­давцом. „Еврей Минстер" был добрым начальником: в трудное голодное время он научил ее технике выживания - как обсчитывать покупателей, не воруя при этом у государства. Кроме того, к начальникам относится и уча­стковый травматолог „Врач Чалян - не руський армянин по нации". С „Врачом Чаляном" у Киселевой произошел конфликт - тот накричал на нее за то, что она, с острой болью, пришла к нему на прием без направле­ния:
 [...] и я пошла а он орет, я начала плакать чтовы орете как Гитлер [...] а он продолжает орать у меня нервы неупорядки я все время плачу [...] и я со слезами пошла к другому врачу [...] росказываю за Чаляна, Чалян старше него уже немолодой чернявый высоко­го роста армянин, ругалося морда неруская сам виноватый, а орет как черт [...]
 Голос крови говорит в Киселевой в унисон с голосом обиды. Расисткая реакция на нерусскость у нее чисто автоматическая. „Своих", давая им характеристики, она описывает как мужчин и женщин; „чужих" (причем „начальников") - как немцев, евреев и армян. Этот расовый инстинкт, как мы видим из рукописи, не входит ни в какое противоречие с общим интер­националистским убеждением в том, что „нет разници между народамы".
 Военная мощь Родины: „морду свинячу набем до красна"
 Сознание Кисилевой в высокой степени милитаризовано, и это, конечно, связано не только с официальной военной пропагандой, которой она под­вергается и дома (радио, телевизор, газеты), и на работе (лекции по меж­дународному положению). В большой степени ее воинственность - резуль­тат трагических личных переживаний военного времени, катастрофиче­ского опыта тела. Ее память измеряет прошлое вооруженными конфлик­там, которые уже все смешались в одну непрекращающуюся войну: „вот что-то было толи революция толи Война немогу описать".111
 Киселевская концепция войны и мира целиком определяется наррати­вом о военной мощи Родины: Россия богата и изобильна, злые враги стре­мятся ее этих благ лишить:
 137
 У нас страна богатая, наша Росия всем зависна нашими богатствами, лучше давать, да плохо просить, пусть будит мир на земле да будут сонце что-бы было небо чистое и у нас на душе радость у каждого человека.112
 В войне Россия непобедима:
 [...] а тут по Телевизору говорят что Картер подтянул свое ядерное оружие поближе до наших рубежей, вот другой Гитлер проклятый, розкриваются раны аж у серце колить, смотрите господа когда-бы вы неошиблися знайте что руский народ, руский Иван непобижден. Морду свинячу набем до красна. Гитлер умылся кровью так же как и все люди мы не отступим никогда у нас такая политика только побиждать гнать врага откуда-бы он не появлялся.113
 В этом отрывке, помимо жанрового смешения чисто женской жалобы на здоровье, грубой угрозы „набить свинячу морду" и высокого стиля офици­альных заявлений Советского правительства, интересно появление образа „руского Ивана". Это, безусловно, отзвук русской великодержавности по­слевоенного периода, дискурса холодной войны. Примечательно, что образ „Ивана" в официальной советской пропаганде напрямую практически не использовался. Его Киселева могла „подхватить" из кино: в советских ки­нолубках „Иванами" называют советских людей окарикатуренные фаши­сты или поджигатели войны-американцы. Точно так же и идея о том, что „наша политика" - это „мы не отступим никогда", похоже, запала в память Киселевой еще с довоенных времен, как след шапкозакидательской пропа­ганды „войны на территории врага". Немолодая Киселева явно путает идеологические эпохи: в описываемое ею время этот пропагандистский мотив был уже анахронизмом. Более актуальным для того времени был мотив ленинской миролюбивой политики, который у Киселевой также на­ходит свое отражение (см. ниже). Ленин, „руский Иван", „рубежы" Родины и другие компоненты дискурса военного могущества Родины в ее письме тесно переплелись, как об этом свидетельствует отрывок, в котором она дает отпор милитаристским посягательствам „Рейгена Р.":
 Рейган думает что Горбачев М.С. дурнея его, он у нас умница он сказал никогда небудите господствувать на нашей земле которая завоевана кровю под руководством Лени­на Наши люди будут дратся дратся и еще раз дратся смерть за смерть руский народ непобижден, руский Иван сильный смелый гордый.114
 Ничего подобного, разумеется, Горбачев не говорил, но ради красного словца Киселева приписывает ему выражения, которые мог бы сказать ка­кой-нибудь политрук - положительный персонаж советского кино периода холодной войны. Для Киселевой эти оттенки употребления слов несущест­венны. Но любопытно, как целые пласты пропаганды оживают и приходят
 138
 в движение в ее памяти, когда что-то вызывает у нее живое эмоциональное отношение. Под влиянием чувства Киселева цитирует крупные блоки со­ветского патриотического дискурса, которые логикой развития идеологи­ческой системы уже давно списаны в архив. Но из памяти объекта пропа­ганды их уже не сотрешь. Так создается мифологическая история страны: „на Росию без конца нападают страны, то Турки. Фины, Япония Китай Германия"115
 Киселева развивает достаточно последовательную геополитическую концепцию. Она сокрушается по поводу неправильного исхода войны:
 [...] наши войська выгнали (немцев. - И. С.) за придел наших границ да еще и дальше но нада было взять усю Германию не дилить надвое, что-бы небыло Федеративной Германии а что бы была уся Демократична.116
 Непонятны ей и мотивы экономического сотрудничества с ФРГ:
 Начерта нам оны нужны ихние фирмы, у нас всего хватает наша страна такая богатая мы и без них обойдемся, душегубы проклятые я уже 47 лет плачу, и немогу фильмы смотреть как я уже писала что ихние сапоги с подковамы звенять днём и ночу в ушах я кино в Телевизоре выключаю за них.117
 Вполне в духе официального нарратива с его амбивалентным отношением к войне как борьбе за мир, Киселева призывает к мирному сосуществова­нию, но при этом угрожает военной расправой. Сказовая структура нарра­тива - злые люди (капиталисты) разжигают войну, добрые люди (Сталин, Хрущев, Брежнев, Горбачев) стремятся войне противостоять - в ее изло­жении соблюдается свято. И здесь проходит еще одно сходство между идиолектом наивной писательницы и коллективной идиомой массовой пропаганды: симуляция фольклорного мировидения, предпринятая пропа­гандистской машиной, вполне совпадает с собственным мировидением „просторечного" автора с его четким делением мира на добро и зло, черное и белое, наших и чужих, злых и справедливых, честных и лицемерных. Мы видим, что проект массовой пропаганды в данном случае достигает полно­го успеха:
 1987 г. 8/ХП слышу порадиво что наш Горбачёв М.С. поехал в С.Ш.А. я включила Те­левизор смотрю как хорошо говорить Рейген Р. Американский руководитель страны вродиб то и всправде борится за мир а на заподной Германии наращивает страну ору­жием, мне кажится какой двухличный, ненада верить ему, тут говорить а тут испытует ядерное оружие весь он недля тово вооружался сколько лет, и потратил сколько милиардов денег на воружение что-бы задушить СССР забрать Росию землю в свои руки [...] Говорят что у нас в СССР, 45 атомных станций будим дратца до последнего мы тожет умеем воювать мы уже ученые [...] какие руководитель С.Ш.А. глупие подумалиб своей умной головой, зачем Войны но наш руководитель Горбачёв борится совсей
 139
 силы что-бы небыло Воинов, а хто посягнется морды наб'ем до красна хотя и самим несладко прийдется [....] Но нам нада защищатся пусть Рейген Р. недумает что мы бу­дим складывать руки и ждать смерти откуда она прийдет, с какой стороны, и как вам довирять Враги и сопустаты, как говорил Хрущёв мы уже надели отцовские штаны от­пор вам господа дадим, научилися смотреть вашы взгляды и лицимерия, [...] Германыи набили морду наб'ем и вам господа непротягайте руки на наше добро, роботче-кристянское.118
 Опять, как и в предыдущих пассажах, в глаза бросается смешение стилей и риторики разных периодов советской пропаганды - тут и Хрущев, и рито­рика ядерной войны 80-х годов, и довоенные мотивы рабоче-крестьян­ского государства; здесь же и наивные угрозы, которые звучат очень лич­но, и растерянность перед явно нелогичным, непонятным поведением „Рейгена Р.", и попытка увещания (возможно, именно так она увещевала внука — не пить, а сына - не поддаваться на козни злой жены)... Вся эта мешанина пропущена через трагический, болезненный личный опыт, через память тела. Воспоминания о прошедшей войне и страх новой вызывают тяжкие физические страдания:
 Смотрю кино. Отряд („Отряд особого назначения", советский боевик о войне. - И. С.) исильно заболела как увидила из машины гнали людей в нательном белье, и все кри­чать люди плачуть разнымы голосамы, а палачи гонят выдать на убийство ростреливать, вспомнила 1941 год Войну Немецкую с Союзом. Все мои муки роскрилися [...] но мне соседи вызывали скорую помощь я лежала в постели четире дня, была потрясе­на нервная система но я стараюся выключать Телевизор когда передают такие передачи и несмотрю их.119
 * * *
 Таковы мнения о Родине „простого советского человека" - жительницы провинциальной городской слободки, нашей современницы работающей пенсионерки Евгении Григорьевны Киселевой. „Простой советский чело­век" - это, конечно, самая загадочная часть советской культуры.
 Сейчас, когда автор пишет эти строки, по шведскому телевидению по­казывают документальный фильм „Путь в ГУЛАГ" производства компа­нии „Би-би-си". Вместе с корреспондентами зритель путешествует по ос­таткам зоны и встречается с людьми - жертвами и свидетелями истории Родины. Среди них разные персонажи, не только бывшие заключенные, но и вольные обитатели зоны - бывшая повариха, бывший шофер, который возил в грузовиках партии заключенных на расстрел, бывший железнодо­рожник, отвечавший за отправление составов, пожилой пенсионер, в дет­стве бегавший на расстрельное поле собирать ягоды, и даже бывший сле-
 140
 дователь. Именно эти последние привлекают внимание: их свидетельства крайне редки, у таких людей не часто берут интервью, и вообще они обычно предпочитают доживать жизнь в безвестности. И бывшие заклю­ченные, и бывшие „вольняшки" откровенны в разной степени - некоторые говорят открыто, некоторые помалкивают на всякий случай, побаиваясь последствий, некоторые уверяют в своем полном неведении, некоторые жалеют заключенных, а некоторые оправдывают террор, утверждая, что среди жертв ГУЛАГа были разные люди - не только „хорошие", но и „плохие".
 Эти рассказы дают нам, наверное, довольно полное представление о на­строениях „простых советских людей". Образ „вольного" человека, кото­рый работает на каторге не по приговору, а по найму - не в самой зоне, а в „большой зоне", как иногда образно называют Родину, - представляется довольно точным обобщением социологического портрета „простого со­ветского человека". Беззаветно отдавая свой труд на благо Родины, отдавая все силы укреплению ее могущества (как того и требовал язык Родины), „простой советский человек" при этом был прекрасно осведомлен о том, какими именно практиками истребления эти лозунги оборачиваются, знал, какими методами достигается величие Родины. „Простой советский чело­век" знал (как знает и „простой постсоветский человек") также и то, что для воплощения в жизнь своих величественных планов Родина не остано­вится ни перед чем. Задача построения коммунизма в одной отдельно взя­той стране не связана соображениями о ценности одной отдельно взятой человеческой жизни. Таков идеологический фон, на котором протекает жизнь отдельно взятого „простого советского человека".

<< Пред.           стр. 3 (из 7)           След. >>

Список литературы по разделу