СОВРEМEННАЯ БУРЖУАЗНАЯ ФИЛОСОФИЯ 16

Каковы же пути, через которые неопозитивизм как теория оказал свое влияние на буржуазную социологию? Во-первых, через гносеологию «Венского кружка», перенесенную на общественные науки К. Гемпелем, К. Поппером и другими. Затем, посредством идеологии австромарксизма, «унию», с которой осуществлял в своем лице теоретик «Венского кружка» Отто Нейрат, утверждавший, что эмпирическая социология—это и есть ... современный марксизм.
В статье «Социология в физикализме» (1931) О. Нейрат выступил с пропагандой бихевиоризма и узкого эмпиризма. Именно в форме концепции О. Нейрата влияние неопозитивизма особенно
89 «Philosophical Analysis », pp. 71—96, 319—358.
90 Ibid., p. 85.
413

сказалось на умонастроениях ряда ревизионистов и в более позднее время, в частности в 50-е годы XX в. Кроме того, внутри эмпирической социологии США имеется собственно неопозитивистская школа, представленная, например, такими авторами, как Ландсберг, Лазарсфельд, Додд, Сирот и др.
Неопозитивизм и другие школы буржуазной философии. Определенный интерес представляет вопрос об отношении неопозитивизма к другим школам современной буржуазной философии.
Мы уже обращали внимание на то, что Р. Карнап критиковал всякую «традиционную» философию, однако сам же затем оправдывал существование иррационалистических форм идеализма тем, что они якобы дают пищу «порывам сердца», тогда как неопозитивизм удовлетворяет будто бы необходимые потребности рассудка. В настоящее время и представители других направлений современного идеализма видят в неопозитивизме уже не только оппонента, но и союзника.
Неотомисты Коплстон, Бохеньский и др. признали ныне неопозитивистский анализ за удобную форму упорядочения явлений, тогда как неотомизм есть-де единственно истинный способ объяснения людям тайн бытия. Мало того, некоторые неотомисты попытались отобрать у позитивистов пальму первенства в борьбе за «третий» путь в философии, заявив, что католическая философия «выше» противоположности материализма и светских форм идеализма, а заодно и идеализма вообще.
Экзистенциалисты иронизировали над неопозитивизмом за то, что он не дает ответа на животрепещущие вопросы современной жизни и далек от антропологической проблематики. Однако сами же они для критики различных идеалистических онтологии заимствуют ту аргументацию, которая была уже развита именно неопозитивистами.
Неопозитивизм и марксизм. Ряд неопозитивистов стремится изобразить научную теорию коммунизма и марксизма вообще как доктринерскую схему, как разновидность схоластики и своего рода заменитель религии. Если Ф. Франк в статье «Относительна или абсолютна истина» (1952) обвиняет всю советскую философию в беспринципном прагматизме, то другие неопозитивисты, наоборот, изображают философию марксизма как нечто сугубо догматическое. Именно эту идею распространяет К. Поппер в своей книге «Открытое общество и его враги» (1945), но заготовили ее неотомисты, объявляющие диалектический и исторический материализм «лжерелигией», «сатанинской догмой», и экзистенциалисты, утверждающие, что научный коммунизм заменил подлинные человеческие проблемы «античеловеческим» взглядом на вещи.
В своей специфической критике по адресу марксистской теории неопозитивисты делают акцент на тезис о неверифицируемости положений марксизма вообще, диалектического и исторического материализма в особенности. Чейз и Хайакава в США,
414

Поппер в Англии и др. на разные лады заявляли, что не существует таких чувственных фактов, которые подтверждали бы абстрактные понятия марксистской политической экономии и социологии. Неопозитивистские критики марксизма использовали также учение о так называемой принципиальной отрицательной верификации91. «Теория, которую нельзя опровергнуть никакими способами, которые можно себе представить,—писал К. Поппер, — ненаучна. Если теория неопровержима, то это есть не ее достоинство, а ее недостаток. Всякая подлинная проверка теории—это попытка ее фальсифицировать или опровергнуть»92. На основании этого вывода Поппер в книге «Нищета историзма» утверждает, что теория, способная объяснить то или иное исключение в рамках социального процесса и отклонение от основных предсказаний путем ссылки на диалектическое взаимодействие необходимого и случайного, не поддается проверке (поскольку нет будто бы даже гипотетического факта, который мог бы ее опровергнуть), Если мы, рассуждают неопозитивисты, даже в мыслях не можем представить себе такой эксперимент, который опровергал бы учение К. Маркса, то это учение лишено научного смысла, а значит вне-научно. В таком же духе Айер оспаривал материалистический детерминизм.
Однако все эти доводы бьют мимо цели. В случае, например, проблемы детерминизма следует иметь в виду, что искомые «мысленные негативные факты» имеются. Если, скажем, допустить, что действия физических объектов на другие объекты распространяются со скоростью большей, чем скорость света, то детерминизм рухнул бы. Но именно такого распространения никогда не бывает. Гипотетическим фактором подобного же рода в политической экономии был бы «факт» исчезновения безработицы в США и уменьшение поляризации собственности и власти в этой капиталистической стране. Однако в США неуклонно происходит как раз противоположный процесс дальнейшего уменьшения доли трудящихся в национальном доходе ироста безработицы и на этом фоне— сказочный взлет прибылей монополий. В отношении марксистско-ленинской философии в целом «мысленный негативный факт» состоял бы, например, в следующем: если бы в XX в. силы социализма неуклонно падали бы, то это противоречило бы учению Маркса. Но факты действительности свидетельствуют о неуклонном возрастании сил социализма и коммунизма!
91 См. о принципиальной отрицательной верификации на стр. 389 настоящего издания, а также в журн. «Философские науки», 1962, № 4, стр. 59—60.
92 К. Popper. Philosophy of Science. «British Philosophy in the Mid-Century», ed by С A Mace. London, 1957, p. 160. Заметим, что критика попыток К Поппера использовать тезис о принципиальной отрицательной верификации против марксизма идет в полезной в целом статье В С Добриянова «Антиисторизм неопозитивиста Карла Поппера» (в сб. «Критика современной буржуазной философии и социологии». М, 1963, стр. 166—159) несколько по неточному пути, поскольку автор статьи стремится опровергнуть сам этот тезис как якобы гносеологически несостоятельный.
415

Среди других аргументов К Поппера против марксизма имеется также утверждение о том, что марксизм не в состоянии предвидеть будущего состояния общества, ибо наука не в состоянии предвидеть своего будущего содержания. Это утверждение Поппер соединяет со старой неокантианской идеей об индивидуальной неповторимости социальных процессов и событий, что тем более делает научное предвидение общественных явлений, по его мнению, невозможным. Все, что остается на долю социолога, по Поп-перу, это в конце концов—лишь выступать с рекомендациями мелких реформ, не выходящих за рамки буржуазного общества93. Такая аргументация в принципе ошибочна, как потому, что состояние общества определяется не непосредственно наукой, но в конечном счете развитием производства (при всем значительном и все более возрастающем воздействии науки на производство), так и потому, что будущее развитие науки предвидеть в общей их тенденции возможно, что и является одной из задач метанаучных исследований. Что касается пресловутой неповторимости общественных явлений, то они столь же повторимы, сколь и неповторимы: ведь, строго говоря, каждый процесс в области физических и химических явлений (например, процесс образования данного куска серы) так же «неповторим», если иметь в виду всю полноту его индивидуальною облика и взаимосвязей с конкретной окружающей средой, однако в существенном, основном он есть одно из частных проявлений физических и химических законов. Явления общественной жизни «повторимы» в том смысле, что при наличии ранее имевшихся объективных условий они необходимо возникнут вновь, а похожие объективные условия и причины в разных странах вызывают и приблизительно похожие следствия (например, при всех различиях французская буржуазная революция XVIII в. имела определенные и притом существенные черты сходства с английской буржуазной революцией XVII в.) 94.
Антимарксистский характер носят и историко-философские представления неопозитивистов. В их историко-философских концепциях позитивизм объявляется магистральной линией развития мысли, а появление марксизма—одним из рецидивов догматизма, спекулятивности и социального утопизма .
Неопозитивисты в своих антимарксистских упражнениях обнаруживают глубокое незнание и непонимание диалектики вообще, непонимание диалектического соотношения необходимого и случайного в частности Философия неопозитивизма в корне противоположна диалектико-материалистическому методу и глубоко метафизична. Поэтому развитие диалектико-материалистического мето-да познания — вот наиболее эффективное средство окончательного
93 К Popper The Poverty of Historicism London, 1957, p. 58, cp. «The critical Approach to Science and Philosophy», in Honor of Karl R Popper, ed by M. Bunge London, 1964, pp, 410—433, 445—470.
94 Более подробную критику антиисторической концепции К. Поппера см. в кн. : И. С. Кон. Позитивизм в социологии Исторический очерк Л. , «Наука», 1964, стр. 146—153. См. также книги М. Корнфорта.
416

теоретического разгрома неопозитивизма. В этой связи важно подчеркнуть, что диалектико-материалистической разработки ожидают такие понятия и категории, усиленно эксплуатировавшиеся неопозитивистами, как «значение» и «смысл», «анализ» и «интерпретация», «истинность» и «правильность» и др.
Неопозитивизм еще далеко не угас, хотя и переживает ныне глубокий кризис. Показателем этого кризиса является раскол неопозитивизма на мелкие разновидности и растворение основного его «антиметафизического ядра» в довольно расплывчатом течении «анализа». В этой связи характерен и распад Копенгагенской школы физического идеализма, и отход «критического рационалиста» Поппера и «неопрагматиста» Куайна от прежних доктрин.
§ 11. КРИЗИС НЕОПОЗИТИВИЗМА И ФИЛОСОФИЯ «ЛИНГВИСТИЧЕСКОГО АНАЛИЗА»
Наиболее существенными фактами, говорящими о разложении неопозитивистской доктрины, являются эволюция философских взглядов Б. Рассела и перипетии, пережитые современным «лингвистическим позитивизмом».
Философская эволюция Б. Рассела. Бертран Рассел (1872—1970) в начале XX в. в значительной мере способствовал становлению и развитию неопозитивизма. Он истолковал в неопозитивистском духе осуществленный им анализ семантических парадоксов и свое учение о так называемых дескриптивных определениях. Парадоксы о множестве всех несамосодержащих множеств («парадокс Рассела») и о предмете высказываний о несуществовании предмета («парадокс существования») были использованы им для утверждений о чисто языковом характере принципиальных трудностей, время от времени возникающих в развитии науки, и для отлучения понятия «объективное существование» от научного мышления путем замены его иными, философсии «нейтральными» понятиями и терминами, что было призвано устранить основной вопрос философии95.
95 Рассел истолковывал «существование» не как определенное свойство, а как данность факта сознанию субъекта, слитую затем им с данностью в форме знака сознанию логика. При этом он пришел к выводу относительно так называемых дескрипций, что они не есть имена вещей, так что, например, дескрипция «крылатый конь» не обозначает объекта «Пегас» и экзистенциальное суждение, в которое входит эта дескрипция, не утверждает бытия Пегаса как объекта Утверждения о несуществовании тех или иных объектов Рассел истолковал как всего лишь утверждения о несовместимости предикатов (например: предикаты «быть лошадью» и «быть крылатым живым существом» несовместимы друг с другом, т. е с объединением этих предикатов в дескрипции Пегаса). А как быть с субъективным иллюзорным существованием? Существование Пегаса, например, как именно фантастического образа античной мифологии отличается для Рассела от существования какой-нибудь реальной лошади не своей субъективностью в философском смысле этого слова, а только тем, что Пегаса, в отличие от обычных лошадей, невозможно коснуться, его не увидишь на обычном поле, невозможно накормить овсом и т. д.
417

Кроме того, Рассел своей критикой крайностей конвенционализма и физикализма помогал участникам «Венского кружка» в их усилиях сделать свою доктрину более гибкой и более способной противостоять натиску материализма. Параллельно он создал свои варианты неопозитивизма: сначала концепцию «логического атомизма», перекликающуюся с идеями молодого Л. Витгенштейна, а затем «нейтральный монизм», во многом смахивавший на гибридизированные друг с другом учения Э. Маха и У. Джемса. Рассел заявил (1918), что сущностью философии является формальная логика. Рассел, а почти одновременно и Витгенштейн перенесли на чувственный материал науки свойства, присущие элементарным структурам символической логики, и стали рассматривать мир науки как логическую конструкцию из взаимообособланных «фактов» (событий) в поле восприятия субъекта. Как фиктивную логическую конструкцию Рассел определил материю96.
Однако в 40—50-х годах Рассел все более разочаровывается в неопозитивизме и возвращается к сравнительно ортодоксальному юмизму. Уже в «Исследовании значения и истины» (1940) он допускает, как мы отмечали в иной связи, существование таких «фактов», которые в отличие от «опыта» объективны по содержанию, но объективность их основана лишь на «вере» в бытие внешнего мира. В одном из последних своих философских трудов «Человеческое познание, его объем и границы» (1948) он сформулировал ряд постулатов, которые призваны были несколько скрасить безрадостный агностицизм и скептицизм современного нам позитивистского течения. Среди этих постулатов имеется, например, постулат «квазинепрерынности» явлений, цель введения которого заключалась в том, чтобы восполнить отсутствие в неопозитивизме понятия субстанциальной основы явлений, но сделать это таким образом, чтобы избежать принятия учения о материи как о подлинно объективной реальности. При всей своей половинчатости, противоречивости рассуждения Рассела о постулатах познания означали признание краха позитивистских мечтаний.
Еще более показательны для того бездорожья, к которому пришел современный позитивизм, настроения, охватившие сначала группу аналитиков в Кембридже, а затем распространившиеся и в других британских университетах под именем «лингвистической философии». В 50—60-х годах эта эпигонская разновидность неопозитивизма (лингвистический позитивизм) стала господствующей его формой.
Идеи позднего Витгенштейна. Неопозитивизм приобрел собственно лингвистическую форму после того, как в Англии, а затем и в ряде других стран, говорящих на английском языке, буржуазные философы стали усиленно популяризировать книгу Л. Витгенштейна «Философские исследования». Эта книга была выпущена в свет после смерти ее автора в 1951 г.,
96 В сочинении «Анализ материи» (1927) он высказал это вполне определенно.
418

но не представляла собой чего-либо законченного. Витгенштейн собственно и не готовил ее к печати: она состояла из набросков «для себя», полувопросов, полуответов, заметок для будущих размышлений и записей о результатах прежних раздумий. Короче говоря, это было нечто среднее между дневником и философским альбомом. В «Философских исследованиях» была своя логика, их пронизывала единая методологическая установка. Эту установку мы найдем и в «Синей и коричневой книгах» (1964) —посмертном издании записей университетских лекций Витгенштейна97. На многих страницах этих книг заметно разочарование автора в той философии логического анализа, которой он занимался прежде, и стремление его использовать анализ для уничтожения анализа, для его самоистребления. Логические позитивисты хотели очистить философию от «метафизики», он же, Витгенштейн, решил освободить язык от философии. Если раньше Карнап в книге «Философия и логический синтаксис» (1935) хотел расширить борьбу против «метафизики» за счет включения в число объектов критики также и позитивизма XIX в., то теперь Витгенштейн включил в число объектов критики и логический позитивизм. Это расширение поля критики томистский историк философии Чарльзуорт назвал философскими мечтаниями об «экспроприации экспроприаторов», т. е. о позитивистском разрушении позитивизма.
Впрочем, было бы неправильно резко отрывать друг от друга поздний и ранний этапы в философской эволюции Л. Витгенштейна. Упор на прагматический аспект изучения повседневного языка, т. е. на изучение отношения субъекта к языковым элементам и формам, представлял собой гипертрофированное развитие того аспекта исследования, который допускался и на стадии «логического атомизма», хотя в то время и не развитого. Апелляции к обыденному «здравому смыслу» не только не отвергали прежней программы редукции языка к протокольным описаниям фактов, но наоборот, вновь ее возрождали, хотя и под новым соусом.
Предметом своего исследования поздний Витгенштейн и его ученики сделали современный повседневный язык и только его. Поступая таким образом, они хотели соединить максимальную непосредственность изучаемого объекта с его наглядностью. Их феноменалистская погоня за непосредственностью диктовалась также желанием спуститься на уровень обыденного сознания. В свое время идеалист Гегель обвинил материализм в лице Эпикура, в том, что он опускается до обыденного взгляда на вещи. Между тем в наше время таков удел именно идеалистов: это характерно и для экзистенциалистов и для представителей религиозной философии. Если логические позитивисты
97 «Preliminary studies for the «Philosophical Investigations», generally known as the blue and brown books». Oxford, 1964. Переход Л. Витгенштейна на новую позицию датируется приблизительно серединой 30-х годов Это чувствуется, например, в его «Заметках по основаниям математики» (1937— 1944).
419

надеялись отрешиться от философии на теоретическом уровне (даже когда они рассуждали об эмпирическом, базисе наук), то их лингвистические потомки попробовали осуществить это на самом низшем в психологическом отношении уровне—на уровне языка обывательски мыслящих и занятых самой примитивной повседневностью людей. «Философская активность не имеет больше ничего общего с математикой, как с наукой»98. Математика и естествознание ищут общие связи и закономерности, философа же, как рассуждают витгенштейнианцы, должны интересовать отныне только исключения, ибо именно психике обывателей, т. е. людей, не вышколенных наукой, свойственны капризы, неожиданные повороты, исключения. А именно это и находит свое выражение в обиходном языке, его идиомах и непоследовательностях. Так в буржуазной философии развился бунт против науки.
Язык как „игра". Главная мысль Л. Витгенштейна заключалась в том, что язык—тот обычный, естественный язык, на котором говорят все люди данной нации, в том числе и ученые любой специальности (ибо они, не зная своего родного языка, не могли бы и стать учеными), — есть игра. Интерпретация языка как игры получила затем развитие в двух смежных и отчасти еще ранее начавших складываться направлениях—у Д. Уисдома и Н. Малколма в Кембридже и у Д. Остина, Г. Райла, П. Стросона и др. в Оксфорде. Деятельность группы «общих семантиков» в США во многом подобна воззрениям кембриджской группы лингвистических позитивистов.
Истолкование обычного, естественного языка как игры лингвистическими знаками в определенной мере было подготовлено уже конвенционализмом К. Гемпеля, сравнившего построение языков с «игрой в карты». Но поздний Витгенштейн стал пропагандировать субъективистское сравнение языка (и речи) с игрой по-иному. Если логические позитивисты требовали, чтобы философы занялись изгнанием всякой онтологии из языка науки, то лингвистические позитивисты обвинили саму «антиметафизическую» борьбу логических позитивистов в том же самом онтологическом грехе. Принцип эмпирической верификации и логический конвенционализм, по мнению аналитиков-лингвистов, скомпрометировали себя, так как оказались столь же доктринерскими, как и вся прежняя философия, поскольку опирались на атомарное понимание опыта, дуализм эмпирического и формального. Объявил «метафизическим» Витгенштейн и поиски точного смысла понятия «значения». В свое время Р. Карнап, осуждая философскую «метафизику», подверг заодно критике и философию Маха и Авенариуса, подобно тому, как те поступили в отношении позитивизма Конта и Спенсера. Теперь же аналитики-лингвисты включили в число объектов критики также и логических позитивистов.
Изменению подверглись в неопозитивизме и приемы полеми-
96 Max Black Introduction. «Philosophical Analysis A Collection of Essays», p. 11.
420

кя: вместо принципа верификации и формальных приемов элиминации парадоксов стали использовать филологическую критику языка с целью исключения из него чего бы то ни было, что напоминает хотя бы отдаленно философские проблемы. Потребовав вслед за Витгенштейном изгнания из естественных языков всего, что хотя бы косвенно связано с философскими понятиями, Джон Остин предложил своим последователям размышлять над словарем английского языка и, в частности, над самыми обычными словами: «думать», «воспринимать», «видеть», оказаться» и т. д. Однако сам он не смог извлечь из подобных размышлений ничего, кроме банальностей или же каламбуров. Д. Оспин фетишизировал, как бы «обожествил», повседневное употребление слов и свойственные ему разные случайности и искал мудрость на. путях анализа вариантов значений слов в языке обывателей. Но это не просто курьез. В исканиях Витгенштейна и Остина имела место определенная, а именно субъективно-идеалистическая линия.
Так, в книге «Ощущения и неощутимые данные» (Sense and Sensibilia) (опубликованной в 1962 г.) Д. Остин сетует на то, что слова «кажется», «иллюзия», «выглядеть», «настоящий» влекут за собой невольную постановку философских проблем различия между истинным и ложным восприятиями (например, в случае высказывания: «мне кажется, что палка, наполовину опущенная в воду, сломана»). И вообще синтаксис и семантика повседневного языка образуют, по его мнению, как бы парадигму99, по которой формируется мировоззрение людей. Остин и Кожибский неоднократно ссылались на то, что уже обычное членение предложения на субъект и предикат по рецептам школьной грамматики «внушает» людям мысль, что мир состоит из вещей и их действий и свойств, между тем как на самом деле это будто бы не так.
Чтобы избежать философских проблем в приведенном выше случае, Остин предложил отказаться как от указанного высказывания, так и от возможных его замен в духе материализма (например, «я вижу палку, которая мне кажется сломанной, но в действительности она прямая») или же в духе откровенного субъективного идеализма, отождествляющего объективную реальность с ощущением («я вижу сломанную палку») и говорить так: «я вижу палку сломанной (as broken)». Очевидно, что отличие предлагаемой Остиным позиции от субъективно-идеалистической позиции ничтожно. А при помощи этого и подобных ему словесных кунштюков витгенштейнианцы собираются—и на этот раз окончательно—упразднить философию!
Если допустить, что естественные языки суть конвенциональные построения, наподобие развлекательных игр, то рекомендуемые Д. Остиным перестроения соответствовали бы произвольному характеру изменений в языке.
99 Термин «парадейгма» употреблялся, например, эпикурейцем Филодемом и в его геркуланумском трактате «Об обозначающем и обозначаемом» имел смысл «прообраз».
421

Но есть ли веские основания для того, чтобы уподобить национальные языки и их фрагменты игре?
На этот вопрос постарался дать положительный ответ Л. Витгенштейн в своих «Философских исследованиях», где он перешел на позиции своего рода лингвистического бихевиоризма в вопросе о сущности значений. Он развил здесь номиналистическую конвенцию значений, которую сам же окрестил теорией «семейных сходств» (Familienahnlichkeiten).
Теория семейных сходств. В основу этой концепции Витгенштейн положил определение значения как способа употребления слова: «Для большого класса случаев употребления слова «значение», если и не для всех случаев его употребления, это слово можно объяснить так: значение слова есть его употребление в языке (sein Gebrauch in der Sprache)»100. Этот «способ», по Витгенштейну, может быть лишь «показан» в действии, его невозможно точно для каждого случая определить, так что приведенная формулировка приближает Витгенштейна не только к бихевиоризму, т. е. к замене анализа мышления описанием поведения (здесь: лингвистического), но и к интуитивизму.
Изложим теперь теорию «семейных сходств», для чего возьмем пример, использованный ее автором.
Допустим, нам следует выяснить значение слова «игра». Если для этой цели сравнивать между собой различные игры, имея в виду выделение общих для всех них признаков, то это не дает желаемого результата, так как обнаруживается чрезвычайно большой полиморфизм значений. Общие для некоторых игр признаки (на схеме разные признаки обозначены различными буквами), как, например, подражание, отсутствуют у многих других игр, у которых в свою очередь есть общие не только в отношении их самих признаки, как-то: наличие партнеров и стремление одержать верх над ними и т. п. Одни виды игр имеют нечто общее с другими их видами, те—с третьими и т. д., но между крайними случаями вообще может не оказаться, как считал Витгенштейн, ничего общего. Нечто подобное бывает в многочисленных семьях, где самый младший ребенок и наиболее старший из числа прочих детей не похожи друг на друга (отсюда и название концепции «семейные сходства») 101.

100 L. Witt g e n s t e i n. Philosophical Investigations. Oxford, 1958, 2-d ed., p. 20 (sect. 43).
101 Ibid., p. 32 (sect. 67).
422

Из всего этого Витгенштейн сделал следующий вывод: общий для всех случаев игр признак заключается лишь в том, что со всеми этими случаями в языке чисто конвенционально людьми соединено слово «игра». Иначе говоря, общее значение слова «игра» представляет собой лишь условно избранный способ употребления группы слов естественного языка. Для определения границ этого употребления конвенционально составляется перечень случаев, в которых используется слово «игра», и на большее рассчитывать не приходится. Сам термин «значение» также получает определенное значение только в результате конвенции, без которой он сам подлежит действию ситуации «семейных сходств», а потому оставался бы крайне расплывчатым. П. Ф. Стросон в своей книге «Индивидуальные предметы» (1961) весьма удачно называет теорию «семейных средств» новым вариантом «принципа терпимости». Связь теории «семейных сходств» с ранним этапом эволюции неопозитивизма заметна и в том, что вытекающая из нее концепция значения как конвенционального способа употребления языка не отрицала ни одной из прежних концепций значения, но допускала любую из них на правах одного лишь из «способов употребления» языковых выражений. В своей новой концепции Витгенштейн отрицает объективное содержание значений и понятий, а также объективную подоплеку границ между видами и родами в познании 102. Эти границы, полагает он, устанавливаются по конвенции, как и правила тех или иных игр.
Теория «семейных сходств» глубоко ошибочна, хотя она и выглядит как преодоление упрощающей реальное положение дел теории образования общих понятий у Локка, а с другой стороны, с немалым основанием могла бы рассматриваться как всего лишь безобидная тавтология: у слов те значения, которые этим словам даны, т. е. слова значат то, что они значат. Это вытекает, во-первых, из того, что Витгенштейн, как феноменалист, не проводит различия между внешними (поверхностными) признаками сравниваемых явлений и признаками существенными, а во-вторых, ограничивается рассмотрением функциональных значений как совокупности лексико-семантических вариантов речи. Он отнюдь не рассматривает проблему генезиса значений и их исторического развития и изменения в языке как системе. Между тем именно в случае слова «игра» легко показать, что генетический подход позволяет установить объективность, а совсем не конвенциональное внутреннее единство между различными случаями игр, которые возникли еще у детенышей зверей в качестве подготовки к будущему их поведению как взрослых животных. Подходя к вопросу генетически, т. е. в данном случае: конкретно исследуя наследственность, вполне понятно также, почему различные члены человеческих семей бывают иногда по своей внешности не похожи друг на друга, хотя их считают членами одной и той же семьи отнюдь не по конвенциональным соображениям.
102 L. Wittgenstein. Philosophical Investigations, pp. 36—37 (sect. 77—79).
423

Если бы дело было только в том, что Витгенштейн пришел к выводу о разнообразии частных типов значения, против этого не приходилось бы возражать. Однако на деле взгляды Витгенштейна во многом иные: он отнюдь не считает, что значение как ранее заданный способ употребления знака есть лишь один из многих типов значения, но, наоборот, попытался представить все (или почти все) разновидности значения как случаи конвенционального употребления слов. Иное же истолкование позиции Витгенштейна превращает его тезис о значении значения просто-напросто в пустую тавтологию: значение зависит от того, какое значение мы употребляем, т. е. значение есть... значение. Идя по такому пути, Остин в статье «Значение слова» даже вообще объявил вопрос о значении «глупым» 103.
Итак, Витгенштейн уподобил игре сам процесс выявления значения слова «игра» и вообще значений слов. С его точки зрения, ася семантика языка складывается в результате деятельности, которая подобна игре. Язык—это игра104. Когда люди заняты «игрой», они забывают о ее отличии от реальности, игра их как бы «очаровывает». Точно такое же, «очаровывающее» воздействие оказывает и язык. Поэтому задача лингвистической философии есть «борьба против очаровывания нашего рассудка средствами языка»105. Если язык—это «игра», то, значит, допустимы и произвольные изменения его структуры, с целью его «терапии» 106. Такому подходу к языку соответствуют рассуждения учеников позднего Витгенштейна о том, что предложения языка не являются носителями знаний, но лишь «предлагают» (are proposals) людям те или иные взгляды и мнения, побуждают их к каким-либо манипуляциям (performance), поступкам и вообще действиям. Это трактовка языка в духе лингвистического бихевиоризма, и она выразилась, в частности, в там, что не только значения, но и истинность стали рассматривать как лишь определенные действия (Стросон—как реакцию согласия).
Учение о «семейных сходствах» было использовано всеми теми, кто хотел расшатать мышление в теоретических понятиях. 3. Вендлер, например, при помощи его стал доказывать, что причины не могут вызывать следствий, потому что «следствий» нет, а бывают события—действия и факты—результаты, которые в языке общим термином «следствия» не объединены, ибо будто бы до чрезвычайности отличаются друг от друга 107.
О. Боусма применил то же учение для опустошения эстетики, аналогичным образом запрещая употреблять термины «печаль-
103 J. L. A u s t i n е. Philosophical Papers Oxford, 1961, pp. 26, 43.
104 L. Witt genstein. Philosophical Investigations, pp. 5, 11 (sect. 7, 23).
105 Ibid., p. 47 (sect. 109).
106 Ibid., p 51 (sect. 133).
107 Z. Vendler. Effects, Results and Consequences «Analytical Pholosophy». ed. by R. J. Butler. Oxford, 1962, pp 14—15.
424

ный», «радостный» и т. д. в применении к музыкальным произведениям 108.
,, Контрастная теория" значения. Учение о «семейных сходствах» стало одной из главных составных частей лингвистического позитивизма. Второй—стала так называемая «контрастная теория» значения, предшественником которой в логическом позитивизме являлось аналогичное учение о запрещенных уровнях абстракции, использованное, например, А. Айером для критики диалектического материализма. Содержание этой теории таково.
Согласно данной концепции, слово обладает значением только в том случае, если имеются слова, которые своим значением ограничивают значение данного слова, «контрастируют» с ним. Философским термином «причинность», «материя» и т. д., по мнению лингвистических позитивистов, не соответствуют термины, которые стояли бы к ним в отношении контраста, а следовательно, они лишены смысла и подлежат исключению из словарного состава языков.
Концепция контрастных значений также направлена против теоретических понятий и используется для изгнания их из науки. То, что в этой теории отчасти верно, давно уже установлено марксистско-ленинской теорией познания. Остальное же в ней глубоко ошибочно. На самом деле В. И. Ленин в пруде «Материализм и эмпириокритицизм» указывал, что материя и сознание не могут быть определены путем подведения под более высокий род (таким родом было бы пресловутое «бытие вообще», которое пропагандировал Е. Дюринг с присоединением к этому роду некоторого видового отличия 109). «Материя» и «сознание» сами суть предельно высокие уровни абстракции в теории познания, а потому поддаются определению лишь иным способом, а именно через соотношения их друг с другом. Выявление этого соотношения вполне возможно, так как материя и сознание различаются с точки зрения их генетической первичности и вторичности.
Лингвистические позитивисты ошибочно перенесли характеристику слов, находящихся на «не-контрастном» уровне абстрагирования, как-то «бытие вообще», «существование вообще» и других аналогичных оборотов на «материю», «прогресс», «коммунизм» и ряд других, не менее существенных терминов из области философия и социологии. К числу таких терминов Э. Флю отнес и сам термин «философия». Аналитиии-лингвисты используют, таким образом, контрастную теоррию значений не только для того, чтобы изгнать из национальных языков все, что так или иначе напоминает философию, но и для разрушения научной теории общественного развития. «Изгнать» не всегда означает для них буквально «запретить употребление в языке», но чаще: «возвратить к обычному, повседневному употреблению слова».
108 О. К. В о u s m a. The Expression Theory of Art. «Philosophical Analysis», p. 81 etc.
109 См. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 18, стр. 149—1150.
425

Борьба против философии. Лингвистические позитивисты усматривают философскую проблематику в любой неясности значений в языке. Там, где возникает какая-либо неясность, там будто бы загорается красный сигнал:
«опасно, философия!» Иными словами, осмысленность значений (их ясность) и философия с точки зрения этих позитивистов н е совместимы, они существуют только в отсутствие друг друга. Это значит также, что не совместимы наука и философия, — где появляется вторая, там наступает конец первой.
Ради достижения «ясности» аналитики-лингвисты предписывают философам уклоняться не только от объяснения реального мира (этого уклонения требовал позитивизм XIX в.) и не только от исследования формальной структуры наук (в духе понимания функций философии логическим позитивизмом), но и от выяснения действительного философского содержания обыденного языка. Как здесь обстоит дело в действительности? Как указывал В. И. Ленин, структура и семантика обычных национальных языков складывались под влиянием стихийно-маггериалистического взгляда людей на мир, а тем самым свидетельствуют в пользу материализма. Конечно, в языке встречаются нечеткости и контекстуальные двусмысленности, которые нуждаются в устранении. Отчасти они влияют на мышление и именно подобные нечеткости использовали в свое время махисты, рассуждая о смысле слов «опыт», «совпадать» и т. д. Известно, что В. И. Ленин подверг основательной критике эти спекуляции, выяснив точное значение и его варианты у этих слов110. Ленин обратил особое внимание на опасность чисто словесной мишуры. Он писал, в частности, что «словечко «элемент», которое многие наивные люди принимают (как увидим) за какую-то новинку и какое-то открытие, на самом деле только запутывает вопрос ничего не говорящим термином...»111.
Таким образом, лингвистический анализ, если его развить на материалистической основе, может я должен служить вспомогательным средством философского исследования и критики, но не более того. Его гипертрофирование лингвистическими позитивистами, подобно гипертрофированию логического анализа молодым Витгенштейном и «Венским кружком», глубоко ошибочно. Диалектический материализм решительно отвергает лингвистический анализ в позитивистском его издании.
В то же время марксистско-ленинская философия придает большое значение уточнению смыслов не только терминов и выражений научного, но и естественного языка, поскольку естественный язык играет значительную роль в складывании философских взглядов, а граница между естественным и научным языком не может быть проведена строго и однозначно. Как показал Киевский симпозиум по логике науки (1965), настоятельной необходи-
110 См. В. И. Ленин Полн. собр. соч., т. 18, стр. 113—114, 155—156.
111 Там же, стр. 40.
426

мостью является ныне тщательный анализ и уточнение значений таких слов, как «строение», «содержание», «структура», «состоять из...», «относительный», «точный», «сведение», «непрерывный», «бесконечный», «тривиальный», «простой» и др. Дальнейшее развитие физики, математики, логики и самой философии требует пристального внимания к проблеме соотношения различных значений этих и многих других слов, которыми мы слишком часто пользуемся чисто интуитивно, что иногда граничит с беззаботностью.
Несколько иной, чем у Остина, характер приобрел лингвистический позитивизм в работах Г. Райла и Д. Уисдома. Первый попытался соединить это учение с бихевиоризмом в логике112, настойчиво изгоняя из повседневного языка слово «сознание», а второй—с психоанализом. Попытка Д. Уисдома характерна для направления деятельности кембриджской группы неопозитивистов в 50—60-х годах XX в.
В сборниках статей «Другие сознания» (1952) и «Философия и психоанализ» (1953) Джон Уисдом проводит мысль, что интерес к философии более или менее свидетельствует о психической ненормальности данного человека. Сама по себе эта мысль не нова. Уже давно экзистенциалист К. Ясперс искал корни философии в психопатологических состояниях личности. Под влиянием идей 3. Фрейда ее развил «общий семантик» А. Кожибский, который в книге «Наука и здоровье» (1933) утверждал, что люди, подходящие к миру с позиций материализма,—это параноики. Теперь Л. Витгенштейн заявил, что «трактовка философом (какого-либо философского) вопроса (должна быть) подобна трактовке болезни» 113, а его ученик Д. Уисдом выдвинул концепцию «философского невроза».
Витгенштейн писал: «Главная причина философских болезней—в односторонней диете: люди питают свое мышление только односторонними примерами» 114, так что «терапия» мышления должна состоять в отрешении от «лингвистической односторонности», т. е. от приверженности к определенному философскому языку. Исходя из этих положений, Д. Уисдом разработал свое учение об излечении от философии, которое состоит в следующем. Участники происходящих на Западе философских дискуссий, как признает Д. Уисдом, с каждым годом все более убеждаются в их бесполезности. Они давно перестали верить даже своим собственным словам. Но именно такой разлад с самим собой характерен для невротиков, а «философы в этом отношении отличаются еще более»115. В качестве лечебного средства от философского невроза, по мне-
112 См., например, G Ryle The Concept of Mind New York, 1962, ch. X, 2 etc M. Лазеровиц, да и не только он один, пытается сконструировать гибрид лингвистического и логического позитивизма (см. M. Laserowitz. The Structure of Methaphysics. London, 1955).
113 L. Wittgenstein Philosophical Investigation, p. 91 (sect 255).
114 Ibid., p. 155 (sect. 593).
115 J. Wisdom. Philosophy and Psycho-Analysis, Oxford, 1957, p. 174.
427

нию Уисдома, уже недостаточно ограничиться очищением употребляемого в дискуссиях языка. Уисдом не удовлетворяется лингвистическим анализом и считает, что «чисто лингвистическая. трактовка философских конфликтов нередко неадекватна»116. Место лингвистического анализа должен занять психоанализ, и конечный вывод Уисдома таков: для освобождения головы от философских «загадок» и «головоломок», расшатывающих нервную систему, людям надлежит прекратить всякие дискуссии на философские темы.
Так лингвистический позитивизм, как и позитивизм вообще, пришел к своему краху. Это как бы своеобразное философское самоубийство, которое давно предвещал Л. Витгенштейн, требуя молчать о том, «о чем невозможно говорить» 117. Впав в глубокое чувство уныния вследствие невольного осознания бесплодности современной буржуазной философии, Уисдом перенес свой пессимистический взгляд на философию вообще, в том числе и на логический позитивизм: все изыскания участников «Венского кружка»—это всего лишь игра с символическим языком, т. е. «игра с игрой». Открещиваясь не только от философии, но и от всяких мыслей о философии, Уисдом, однако, не упустил случая выставить на осмеяние своих же непосредственных философских предшественников, т. е. логических позитивистов.
В статье «Философия, метафизика и психоанализ» Уисдом выступил с утверждением, что агностицизм есть аналог чувства полового бессилия, а позитивизм, пытающийся замаскировать агностические взгляды и выдать их за теоретико-познавательный оптимизм, соответствуют невротическому страху признаться перед публикой в своей импотенции118. Единственный выигрыш, который принес с собой, то мнению Уисдома, логический позитивизм, состоит в том, что еще раз выявилась бесплодность философствования, хотя бы и позитивистского, а невротический источник споров о знании стал якобы более очевиден. Некоторые сторонники лингвистического позитивизма повернули ныне вспять, в лоно религии, которая всегда оказывалась духовным прибежищем гибнущих классов119. Симпатии к просветительской идеологии XVIII в., о которых пишет Р. Карнап в «Автобиографии»120 и которые выражал также и М. Шлик, — вот с чего начинали неопозитивисты. А вот чем кончили...
116 J. Wisdom. Philosophy and Psycho-Analisis, p. 181.
117 Л. Витгенштейн. Логико-философский трактат, афоризм 7.
118 J. Wisdom. Op. cit., p. 253.
119 Заметим, что и иеотомисты, со своей стороны, протягивают руку примирения неопозитивистам, ссылаясь, например, на то, что Фома Аквинский «доказал» служебную роль философии в отношении богословия, тогда как неопозитивисты считают, что философия должна исполнять чисто служебную роль в отношении науки (изучая ее «язык»). Философам теперь, поучают неотомисты, пора вернуться к прежнему своему хозяину, т. е. религии..
120 R. Сarnap. Intellectual Autobiography. В сб.: «The Philosophy of Rudoli Carnap», ed. by P. A. Schilpp. London, 1964, p. 7 etc.
428

Таковы итоги блужданий лингвистических позитивистов. Полное разочарование в возможности познания истины (Витгенштейн, Остин), стремление откреститься от своего позитивистского кредо и апелляции к религиозным чувствам (Уисдом, Брейтвейт) — вот к чему они пришли. Но хотя лингвистические позитивисты и отрицают свое родство с позитивизмом, их воззрения остаются порождением неопозитивистской философии, доведенной лишь до крайних своих пределов. Рассел и Айер в Англии и так называемые «неопрагматисты» (У. Куайн, К. Льюис и Н. Гудмен) в США отказываются видеть в лингвистической философии родственное их взглядам учение. Родство это, однако, несомненно. Недаром американские аналитики соединили ныне неопозитивизм с прагматизмом, дав принципу конвенционализма прагматическое объяснение. Чем, как не выражением конвенционализма (несмотря на словесный отказ от этого принципа), явилась и концепция «семейных сходств» у лингвистических философов, напоминающая, кроме того, принцип «нетождественности» в «общей семантике»? И разве можно отрицать наличие внутреннего методологического родства между принципом верификации, «контрастной» теорией значений и принципом самоотражения языка у «общих семантиков»?
И все же неопозитивистская доктрина потеряла ныне свою прежнюю определенность. Она все более превращается в метод, используемый многими другими направлениями в современной буржуазной философии, в том числе в качестве средства борьбы против диалектического и исторического материализма. Желание уклониться от онтологических проблем, слепая вера в необходимость непосредственной верификации всего и вся, конвенционалистский субъективизм—все эти особенности прежнего неопозитивизма присущи адептам «аналитической философии», и ныне они проявляются при каждом удобном случае, хотя и под новыми, все менее искренними и все более уклончивыми обозначениями.
С другой стороны, следует признать, что, придя к краху и распаду, неопозитивизм не прошел бесследно для развития прогрессивной философской и научно-теоретичеокой мысли: дело в том, что поучительны и важны поставленные им проблемы логики науки и вообще познания, поучительны уроки его неудач и поражений. Неопозитивизм привлек внимание теоретиков к философским функциям языка и его огромной роли в познании и человеческой практике, невольно ориентировал на повышение требовательности к точности и определенности мышления, претендующего быть философским, первым поставил ряд существенных вопросов, как-то о значении «значения», философской функции знаков, о формальнологической структуре современной науки XX в. и другие. Неудача неопозитивистов в разрешении проблем теории познания и прямое вырождение их доктрины в лингвистическом варианте их учения ясно говорят о бесплодии идеалистического феноменализма и о том, какой огромный вред приносят логике попытки противопоставить ее диалектике и материализму.
429

ГЛАВА X
Операционализм

Операционализм (или операционизм) — одно из направлений в методологии науки, имевшее значительное влияние за рубежом в 30—40-е годы нашего века и не утратившее его еще и в настоящее время. Основные идеи операционализма были высказаны известным американским физиком П. У. Бриджменом, хотя последний не принимал самого термина «Операционализм».
Перси Уильям Бриджмен (1882—1965), знаменитый экспериментатор, удостоенный Нобелевской премии за исследования в области физики высоких давлений, издал в 1927 г. книгу под названием «Логика современной физики», в которой он остро подчеркнул необходимость анализа смысла научных понятий и сформулировал в этой связи определенные методологические предписания.
Суть операционализма. Бриджмен обращал внимание на то, что теория относительности не только существенно изменила наши представления о мире, но и по-новому поставила ряд логических проблем, связанных с интерпретацией используемых в физике математических формализмов, с выяснением смысла физических понятий. «Обнаружение того, что классические понятия, которые до сих пор принимались без всякого сомнения, не соответствуют новой ситуации, было великим потрясением, и в результате возникло критическое отношение ко всей нашей концептуальной структуре»1.
Размышляя над логическим смыслом процедур, применявшихся Эйнштейном при определении основных понятий специальной теории относительности, Бриджмен приходит к выводу, что вопреки общепринятому взгляду, согласно которому большинство
1 Р. W. Bridgeman. The logic of modern physics. New York, 1954, p 1.
430

понятий классической физики характеризуют свойства вещей, действительный смысл физических понятий лежит в совокупности экспериментальных операций, точнее, в совокупности операций измерения. Так, рассуждает Бриджмен, мы, очевидно, знаем, что такое «длина», если мы можем определить, какова длина того или иного конкретного объекта. Для того чтобы ее установить, необходимо осуществить определенные физические операции. «Понятие длины фиксировано, если фиксированы операции, посредством которых измеряется длина: иными словами, понятие длины не заключает в себе ничего иного, как совокупности операций, посредством которых определяется длина. В общем мы имеем в виду под понятием не что иное, как совокупность операций; понятие синонимично соответствующему множеству операций»2. Если понятие является физическим (таким как, например, понятие математического континуума), то и операции будут «умственными». При этом Бриджмен подчеркивает, что каждое множество операций, эквивалентное понятию, является уникальным множеством (т. е. каждому понятию соответствует только одно множество операций)3.
В этой связи нетрудно показать, что такие понятия классической физики, как «абсолютное время» или «абсолютная одновременность», лишены смысла, ибо не существует физических операций, посредством которых можно было бы приписать тому или иному событию предикат абсолютного времени.
Если учитывать, что операции, которым эквивалентно физическое понятие, являются актуальными физическими операциями, то следует прийти к выводу, что понятия могут быть определены только в рамках актуального эксперимента и теряют смысл в отношении тех областей действительности, с которыми мы еще не имеем экспериментального контакта. Поэтому мы не можем высказывать каких-либо утверждений в отношении этих областей, а поэтому, если мы такие утверждения все-таки делаем, то должны их рассматривать в качестве условной экстраполяции, всю сомнительность которой следует отчетливо осознавать и которая может быть оправдана лишь будущими экспериментами.
Так, до появления специальной теории относительности считалось, что каждые два события А и В обладают таким свойством в отношении времени их осуществления, что А происходит либо раньше В, либо позже, либо одновременно с В. Казалось, что подобное утверждение является простым описанием поведения вещей, данных в опыте. Однако сам опыт, на описание которого претендовало данное утверждение, был весьма ограничен. Когда же рамки опыта были раздвинуты и когда в поле исследования попали тела, передвигающиеся с большими скоростями, была обнаружена несостоятельность понятия одновременности, использовавшегося классической физикой.
2 P.W. Bridgeman The logic of modern physics New York, p 2 3 Ibid , p 5.
431

Эйнштейн показал, пишет Бриджмен, что операции, дающие возможность утверждать одновременность двух «событий», включают измерения, производимые наблюдателем, так что одновременность является не абсолютным свойством двух «событий», а включает отношение этих двух «событий» к наблюдателю, к его системе отсчета, к скорости этих «событий» относительно системы отсчета наблюдателя.
На примере детального операционального анализа понятия длины П. Бриджмен вносит дальнейшие уточнения в свою методологическую концепцию.
Посредством каких операций мы измеряем длину любого конкретного физического объекта? Что касается объектов обычного опыта, то для их измерения обычно применяется процедура, которая в грубом описании выглядит следующим образом. Берется стержень, играющий роль меры длины, и .накладывается «а объект таким образом, что один из концов стержня совпадает с одним из концов объекта, затем на объекте отмечается положение второго конца стержня, после чего стержень передвигается по линии, составляющей продолжение его предшествующего положения, таким образом, что первый конец стержня совпадает с предшествующим положением второго конца. Подобная процедура повторяется до тех пор, пока не будет достигнут второй конец объекта. В таком случае длиной объекта называется число отдельных приложений стержня.
Бриджмен обращает внимание на то, что описанная процедура, выглядящая столь простой, в действительности является чрезвычайно сложной. Для того чтобы посредством этой процедуры можно было определить действительную длину измеряемого объекта, необходимо соблюдение целого ряда условий. Так, например, мы должны быть уверены, что температура стержня является нормальной температурой, при которой обычно измеряется длина данных объектов, в противном случае в результаты наших измерений пришлось бы вносить подранки на влияние температурных изменений; в том случае, если мы измеряем вертикальную длину объекта, мы должны вносить в результат поправку на влияние сил тяготения на длину измеряющего стержня; наконец, мы должны быть уверены в том, что измеряющий стержень не является магнитом и не подвержен действию электрических сил. Все эти условия обычно учитываются каждым физиком, производящим измерения с той или иной конкретной целью.
Однако, продолжает Бреджмен, при осуществлении операционального анализа мы должны пойти еще дальше в выявлении условий измерения и специфицировать все детали, имеющие. отношение к движению стержня при измерении: например, точный дуть стержня в пространстве, его скорость и ускорение. На практике, при измерении объектов обычного опыта, эти условия не учитываются. И это вполне понятно, так как в обычном опыте вариации такого рода условий не влияют на конечный результат.
432

Но мы должны признать, подчеркивает Бриджмен, что опыт всегда подвержен ошибкам, и при расширении границ опыта к возрастающей точности измерений может обнаружиться, что те условия, которые ныне кажутся не влияющими на результат измерений, в действительности оказывают на него серьезное воздействие. «В принципе операции, посредством которых измеряется длина, должны быть специфицированы единственным образом. Если мы имеем более одного множества операций, мы имеем более одного понятия, и, строго говоря, для каждого отдельного множества операций должно быть отдельное имя»4.
В том случае, если мы захотим измерить длину движущегося объекта, применяемые операции будут иными. На первый взгляд, достаточно забраться на него и повторить ту процедуру, которая применялась при измерении длины неподвижною объекта. В действительности дело обстоит несколько сложнее. Полная спецификация применяемых операций предполагает учет нескольких дополнительных условий. Каким образом мы будем прыгать на объект, имея в руках измеряющий стержень? Будем ли мы сначала догонять движущийся объект и затем прыгать на него, или мы будем дожидаться момента, когда объект приблизится к нам? Если объект движется довольно быстро, то, очевидно, на него нельзя прыгать непосредственно с неподвижной опоры, и приходится воспользоваться каким-либо специальным приспособлением, например, движущимся автомобилем.
Так как операции, которые Эйнштейн использовал для определения понятия длины, отличны от тех операций, которые используются при измерении длины в обычном опыте, то, строго говоря, подчеркивает Бриджмен, «длина» Эйнштейна не означает того же самого, что «длина» обычного опыта. Это разные понятия, хотя они и имеют некоторые общие черты: в том случае, когда скорость движущегося тела относительно измеряющей системы достигает нуля, операции измерения движущегося объекта совпадают с операциями, применяемыми при измерении длины неподвижного объекта.
Природа физической реальности. В непосредственной связи с изложением существа операционального анализа находятся размышления Бриджмена о природе окружающей нас физической реальности.
Анализируя логический смысл этого понятия, Бриджмен приходит к выводу, что атрибут физической реальности приписывается тем понятиям, которые могут быть определены различными, независимыми друг от друга множествами физических операций.
Как мы помним, основная идея операционализма состоит в подчеркивании того, что каждому множеству операций соответствует в сущности только одно понятие. В том случае, если два
4 Р. W. Bridge nra n The logic of modern physics, p. 10.
433

(или более) независимых друг от друга множества операций дают одни и те же результаты, мы можем условно отождествить различные понятия, соответствующие разным множествам, считать их одним понятием, которому приписывается статус физической реальности. Такое понятие выступает как инвариант в отношении различных множеств операций, как выражение некоей корреляции, связи между различными множествами физических явлений. В то же время не следует забывать и того, что отождествление результатов различных множеств измерений является до некоторой степени условным; оно оправдано лишь наличными измерениями; будущий опыт может вскрыть расхождения в результатах измерений, относящихся к разным множествам—в этом случае единое понятие придется «расщепить» на два или более понятия, которые могут и не обладать статусом физической реальности.
Исследуя смысл понятия напряженности упругого тела, Бриджмен отмечает, что напряженности приписывается характер физической реальности в результате, того, что существует множество физических операций, независимое от того множества, которое было использовано для первоначального определения понятия. Первоначально напряженность определяется как свойство внутренних точек тела, находящееся в простой математической зависимости от величины сил, действующих на свободную поверхность тела. Но о напряженности можно точно заключать и другими способами: о ней можно судить по натяжениям, которые определяются на основании внешней деформации тела, и по оптическому эффекта двойной рефракции в прозрачных телах.
Такое же понятие, как понятие электрического поля, согласно Бридж-мену, не характеризует физической реальности, а обладает чертами простого удобного конструкта: существует взаимооднозначное соответствие между значениями поля и величиной точечных электрических зарядов, в терминах которых определяется поле, однако не имеется ни одной физической операции, независимой от операций, использовавшихся для определения понятия поля, посредством которого можно было бы убедиться в его реальности.
В работах, выпущенных после «Логики современной физики», Бриджмен ставит вопрос о природе реальности в более общей форме, связывая его с операциональным анализом философских категорий «существование» и «объект». При этом важно заметить, что позиция Бриджмена претерпела в этом вопросе некоторое изменение: если в 20-е годы он видел смысл в четком различении полезных конструктов и понятий, характеризующих реальность, то уже в работе «Природа физической теории»5, выясняя смысл того понятия напряженности внутри твердого тела, которое анализировалось в «Логике современной физики», Бриджмен замечает: «Будем ли мы приписывать напряженности физическую «реальность», или нет, является чисто академическим вопросом; важным является лишь то, что мы нашли удобным ввести величину, которая несомненно, не может быть измерена непосредственно» 6.
5 Р. W. Bridgeman The Nature of Physical Theorv Princeton, 1836
6 Ibid., pip. 66—67.
434

Прагматическая тенденция в операционализме. В работах Бриджмена 30—40-х годов все больше ударение делается на эффективность, на прагматическую значимость понятий.
Отвечая на вопрос о том, каким образом мы знаем, что такие объекты повседневного опыта, как столы, облака и звезды, существуют, Бриджмен подчеркивает, что эти вещи существуют только потому, что соответствующие им понятия успешно работают в нашем опыте. «В моей попытке решить проблему адаптации к моему окружению я изобретаю некоторые приспособления, некоторые из которых оказываются эффективными, и я использую их в своем мышлении. Существование —это термин, предполагающий эффективность некоторых из этих приспособлений. Понятия стола, облака помогают обращаться с некоторыми аспектами моего опыта; поэтому они «существуют»»7.
Прагматистская тенденция, имевшаяся наряду с позитивистским эмпиризмом уже в ранних работах Бриджмена8, становится особенно очевидной в его работах 30—40-х годов.
Вообще следует заметить, что одно из существенных направлений эволюции философско-методологической концепции Бриджмена состояло в универсализации тех предписаний, которые первоначально предназначались лишь в качестве частных методов анализа концептуальной структуры современной физики. Правда, уже в работе 1927 г. Бриджмен считает полезным использование операционалистской техники анализа для решения проблем, далеко выходящих за рамки физического исследования, и считает, что в свете операционального критерия значения целый ряд традиционных философских вопросов оказывается бессмысленным. Однако лишь в работах 30—40-х годов Бриджмен специально разбирает с операциональных позиций целый ряд понятий философии и социальных наук (природа языка, мышления, логики, математики, опыта и т. д.). Хотя высказываемые им по этим вопросам суждения мало оригинальны и колеблются между эмпиризмом и прагматизмом, а в ряде случаев напоминают логический позитивизм и не добавляют ничего существенно нового в понимание его основной философско-методологической позиции, -они все же показательны как попытка Бриджмена построить нечто вроде законченной философской системы и во всяком случае свидетельствуют о том, что взгляд на работы Бриджмена как на попытку обоснования некоего целостного направления в методологии и философии науки (которое его сторонники окрестили термином «операционализм») имеет под собой основание.
Вместе с тем попытки Бриджмена построить на основе своих методологических размышлений стройное здание философской
7 Р. W. Bridgeman. The Nature of Physical Theory, p. 51.
8 Например, в «Логике современной физики» Бриджмен писал: «Истинное значение термина можно обнаружить в том случае, если посмотреть, что человек делает с термином, а не что он говорит о нем». Эта мысль не раз повторяется.
435

концепции интересны в этом отношении, что в них явственно обнаруживается шаткость, логическая необоснованность фундаментальных утверждений операционализма.
Пороки концепции. В основе операционализма, как мы видим, лежит подчеркивание уникальности выполняемых экспериментатором операциональных процедур, необходимость при определении понятий выявлять все отдельные физические операции. Продолжая эту линию рассуждений, Бриджмен вполне логично приходит к выводу о том, что, строго говоря, каждая операция неповторима, так как она осуществляется данным единичным индивидом в данное время и в данном месте. Операции не должны обобщаться, так как не существует метода, гарантирующего будущность такого обобщения, считает Бриджмен.
Но если принять эти теоретические посылки, тогда неизбежен вывод о том, что не только не операциональные, но и операциональные определения понятий в сущности невозможны. Как замечает американский исследователь операционализма А. К. Бенджамин: «Любая вторая операция, сколь бы она не была подобна первой, должна быть другой операцией, так как она отличается от первой по крайней мере своей пространственно-временной локализацией. Два измерения длины данного объекта, даже если результаты совпадают, должны быть различны. Если понятие всегда должно определяться посредством операции, а каждая операция является единичностью, само понятие становится единичным по способу определения. Различие будет существовать не только между длиной поля, измеряемой при помощи рулетки, и длиной, измеряемой посредством триангуляции (даже если результаты измерений те же), но даже и между значениями всех индивидуальных измерений длины рулеткой (снова—даже если результаты измерений совпадают)»9. Но таким образом определенные понятия лишаются какой бы то ни было познавательной ценности, так как в сущности перестают быть понятиями, особенность которых, как известно, состоит в схватывании чего-то общего в различных ситуациях. Подобное доведение до логического конца одной из основных посылок операционализма вступает в решительное противоречие с заявлениями самого Бриджмена о том, что физические операции, в терминах которых даются определения понятий, должны быть повторяемыми (гереаtable) и всегда осуществимыми. Более того, Бриджмен пишет:
«Несмотря на всю точность операциональных определений, их применение не имеет смысла, если ситуация, в которой они применяются, не развита в такой степени, что известны по крайней мере два метода получения одного и того же результата» 10.
Можно было бы полагать, что подобное противоречие в основах концепции устраняется положением о том, что каждое поня-
9 А К Benjamin Operationalism Springfield, 1955, p 67
10 P W Bndgeman Some general principles of operational analysis «Psychological Review», 1945, vol 52, No 5, p 248
436

тие синонимично не отдельно взятой операции, а некоторому множеству (set) довторимых, воспроизводимых (repeatable) операций. Однако нетрудно убедиться в том, что тезис о множестве операций не устраняет основной логической трудности. Каждые две операции в чем-то похожи и чем-то отличаются друг от друга. Объединение ряда операций в единое множество (или единый класс), синонимическое значению того или иного понятия, предполагает, прежде всего, выделение некоторого общего признака, свойства, присущего всем этим операциям и не определяемого операционалыным образом (таким образом, операциональные определения необходимо предполагают наличие некоторых неоперационально понимаемых характеристик). Во-вторых, предполагается наличие критерия, указывающего, в какой степени операции должны быть подобны друг другу, для того чтобы они могли образовать единое множество (в зависимости от требуемой степени подобия можно образовывать различные множества операций, которым будут соответствовать различные операционально определяемые понятия). Поскольку операционализм в принципе-не способен указать такого критерия, оказывается логически несостоятельным его основное методологическое утверждение о том,. что разным множествам физических операций соответствуют разные понятия. В самом деле, почему мы в одном случае имеем право объединять разные операции в единое множество, которому соответствует одно и только одно понятие, а в другом случае должны соглашаться с тем, что различные множества операций (даже если они выражаются в одних и тех же или сходных результатах) характеризуют разные понятия, а если мы в целях практического удобства иногда и относим различные множества операций к одному понятию, то почему это отнесение-может рассматриваться лишь как некая временная удобная прагматическая процедура, которая с методологической точки зрения не может считаться правомерной?
Субъективный идеализм операционализма. Необходимым общефилософским коррелятом методологической позиции Бриджмена является субъективный идеализм. Из истории философии хорошо известно, что логически последовательно проведенная точка зрения эмпиризма неизбежно ведет к феноменализму, а вместе с ним к субъективизму и даже к солипсизму. Операционалистский вариант эмпиризма не является исключением из этого правила.
В «Логике современной физики» наряду с субъективистским» общефилософскими утверждениями, логически вытекающими из: основ концепции11, можно было встретить и ряд заявлений в духе естественнонаучного материализма. В последующих работах Бриджмена вытекающая из операционализма субъективно-идеалисти-
11 «С операциональной точки зрения бессмысленно отделять «природу» от «значения природы» (P W Bridgeman. The logic of modern physics, p 62).
437

ческая позиция осознается более четко и проводится вполне последовательно. В книге «Природа физической теории» защищается откровенный солипсизм: «Очевидно, я никогда не могу выскочить из самого себя; непосредственный опыт включает только вещи в моем сознании—разного рода чувственные впечатления и различные результаты работы мозга и ничего больше... В конечном счете наука является только моей частной наукой, искусство— моим личным искусством, религия — моей личной религией и т. д.
Мне представляется, как я уже говорил, что солипсистская позиция, если это действительно солипсистская позиция, является простым выражением того, что дает мне непосредственный опыт, и нам .следовало бы так изменить наше мышление, чтобы эта позиция не казалась нам антипатичной» 12.
В книге «Разумный индивид и общество» (1938) Бриджмен рассуждает на тему о том, что не существует никакой операции, посредством которой мы могли бы доказать, что вселенная возникла более, чем пять минут тому назад, «так как любой из наших методов доказательства—это то, что мы делаем сейчас»13.
Невозможность примирить точку зрения солипсизма с элементарными фактами познания настолько очевидна, что, как справедливо заметил американский социолог Г. Альперт, операционализм должен быть отвергнут уже на одном том основании, что «из него логически вытекает солипсизм» 14.
Операционализм и реальная практика науки. Однако самым существенным обстоятельством, определившим намечающийся в настоящее время отказ от операционализма как методологии со стороны широких кругов зарубежных ученых, является даже не столько философская слабость и самопротиворечивость операционализма, сколько обнаружившееся (и четко осознанное в 40—50-е годы) резкое несоответствие операционалистских рекомендаций действительному ходу развития науки. Если в 30-е годы можно было встретить высказывания о том, что операционализм является чем-то общепринятым в физике 15, то в настоящее время распространенным является убеждение в том, что операционализм весьма далек от понимания подлинных проблем научной методологии.
Дело в том, что в реальной практике научного познания предпочитают пользоваться так называемыми открытыми понятиями, т: е. такими понятиями, значение которых относительно экспериментальных ситуаций не определено полностью (поскольку все эти ситуации невозможно заранее полностью исчерпать). Операциональные же определения характеризуют закрытые понятия,
12 Р. W. В г i d g е m a n. The Nature of Physical Theory, p 13.
13 P. W. Bridgeman. The Intelligent Individual and Society. New York, 1938, p. 80.
14 H. A 1 p е г t. Operational definition in Sociology. «American Sociological Review», 1938, vol. 3, p. 857.
15 V. Lenzen. Operational theory in elementary Physics. «American Physical Teacher», 1939, vol. 7, p. 367.
438

так как они фиксируют значение понятий лишь для некоторых определенных условий.
Американский философ и логик А. Пап приводит пример, показывающий, что метод операционализма и метод открытых понятий способны приводить к разным результатам в практике исследования.
Допустим, в эксперименте ученый установил, что тело х1 уравновешивает тела y1+z2. На основании этого можно заключить, что масса тела X1 больше массы тела у1. Однако когда х1 и у1 последовательно подвешиваются на пружинных весах, X1 производит меньшую деформацию пружины, чем y1, а когда на х1 и y1 действуют внешние силы, равные друг другу на основании статического критерия (они способны уравновешивать друг друга), х1 получает большее ускорение, чем y1. Если ученый считает предпочтительным оперировать с закрытыми понятиями (а именно это и рекомендует делать строгий операционализм), то он, приняв статические эксперименты за определение понятия «масса», должен был бы считать, что этими экспериментами установлено, что маcса х1 больше, чем масса y1, и что кинетические эксперименты не имеют никакого отношения к сравнению масс х1 и у1. Однако в практике научного исследования имеет место нечто другое. Если прошлый опыт показал наличие корреляции между результатами статических и кинетических экспериментов, то неоднократное обнаружение отсутствия такой корреляции в некоторых случаях воспринимается, как правило, не в качестве показателя обязательного реального отсутствия связи между результатами различных экспериментальных ситуаций (но обязательного различия понятий, относящихся к разным множествам измерений), а как свидетельство того, что при осуществлении статических экспериментов может иметь место влияние-на результат эксперимента некоторых невыявленных условий C1, С2, ... Сп, обнаружить которые и пытается ученый.
Иными словами, если ученый, придерживающийся канонов строгого операционализма, должен был бы сделать вывод о том, что тело х1 имеет массу, большую, чем тело y1, то ученый, оперирующий с открытыми понятиями, сделает иной вывод: «Безусловно, результаты статических опытов заслуживают доверия и х1, действительно, перетягивает у1 однако результаты двух других экспериментов делают невероятным, чтобы х1 имел массу, большую у1. Иными словами, в том случае, когда понятие массы выступает в качестве открытого понятия, оно приобретает большую предсказательную силу и помогает корректировать результаты новых экспериментов в свете других экспериментов, так как сами эксперименты выступают не в качестве отдельных разорванных множеств операций (на что ориентирует операщионализм), а как звенья единой системы, объединенной открытыми понятиями» 16.
Большинство участников состоявшегося в 1954 г. симпозиума «Современное состояние операционализма»17 пришли к выводу, что «если бы правило операционалистской осторожности строго и последовательно применялось, физика свелась бы к простому описанию изолированных данных» 18.
Изменения доктрины. Под влиянием критики Бриджмен был вынужден вносить существенные коррективы в ту методологическую позицию, которая была им выражена в 1927 г. Если первоначально он подчеркивал, что для выявления смысла научного понятия необходимо выявление всех отдельных экспери-
16 A. Pap. Semantics and necessary truth. New Haven, 1958, pp. 3il2—313.
17 «The Present State of Operationalism». Scientific Monthly, 1954, vol. 79, No. 4.
18 A. Griinbaum. Operationalism and Relativity. Scientific Monthly, 1954, vol. 79, No. 4.
439

ментальных операций (ибо только такая процедура могла бы обеспечить, по его мнению, надежность оснований науки, несмотря на расширение рамок опыта), то уже в 1958 г. он признает, что единицы операций, используемых для определения понятий, не являются чем-то абсолютным и не подлежащим дальнейшему анализу, дальнейшему разложению на отдельные операции, а просто условно принимаются .как некоторые неразложимые целые в определенном контексте экспериментальной деятельности. «Так, анализируя процесс определения длины, мы предполагаем как нечто не подлежащее сомнению, что мы способны определить совпадение концов измеряемого объекта и отметок на измеряющем стержне. Основание, позволяющее нам остановиться в этом пункте, состоит в первую очередь не в физической невозможности продолжить анализ дальше, хотя физическая невозможность, бесспорно, в конце концов остановила бы нас, но скорее в том, что мы подошли к такому пункту, где операция настолько хорошо известна и выполняема с таким малым сомнением, что, как мы чувствуем, неуверенность, могущая возникнуть от принятия ее, незначительна в сравнении с неуверенностью в понятии, которое мы хотим проанализировать» 19.
«Таким образом, никто никогда не может быть уверен в окончательности собственного анализа, но должен быть готов к дальнейшей ревизии по мере расширения опыта и по мере того, как он видит больше деталей или начинает понимать значимость тех деталей, которые раньше казались не имеющими значения... Во всяком случае, слишком экстенсивный анализ разрушил бы сам себя, так как мы в конце концов пришли бы к простому описанию отдельных событий, которые никогда не повторяются и не похожи друг на друга» 20.
С этими рассуждениями Бриджмана трудно не согласиться, но принятие их означает по существу отказ от операционализма как методологической позиции.
В этом же направлении идет и изменение формулировок, характеризующих существо операционального анализа. Если в 1927г. понятие понималось как синоним соответствующего множества операций, то в 1954 г. Бриджмен пишет, что «значение следует искать... в операциях»21; в 1938 г. он утверждает, что операции являются необходимым, но не достаточным условием для определения значений22, а в 1952 г. признает, что «операциональный аспект никоим образом не является единственным аспектом значения»23. С этим же связано и изменение понимания характера
19 Р. W. В г i d g e m a n. The Intelligent Individual and Society, p. 40. 20 Ibid , p. 44.
21 P. W. Bridgeman A Physicists second reaction to Menglehre. «Scrip. Math», 1994, vol.2, p. 103.
22 P. W. Bridgeman. Operational Analysis. «Philosophy of Science». Baltimore, 1958, vol. 5, p.116
23 P. W. Bridgeman. The Nature of Some of Our Physical Concepts. «British Journal for the Philosophy of Science» (Edmburg), 1952, vol. 1, p. 257.
440

операций, требуемых для определения понятия. Если первоначально Бриджмен предъявлял требование, чтобы такого рода операции были обязательно физическими и даже, если возможно, операциями измерения (физические операции Бриджмен называет также «ручными», «инструментальными» и «лабораторными»), то» впоследствии он все в большей степени вынужден признать роль,,, которую играют в определении понятий так называемые «умственные операции», которые он делит на два вида: 1) вербальные» выражающиеся, в частности, в задавании себе вопросов, и 2) карандашно-бумажные, выражающиеся в манипуляции с символами (математика, логика). На использование вербальных и карандашно-бумажных операций налагается лишь одно ограничение: нужно, чтобы они в конечном счете, хотя бы и очень косвенно, были. связаны с инструментальными операциями.
Мы не будем раскрывать неудовлетворительность предложенной классификации (в частности, отсутствие в ней четких критериев для проведения границы между вербальными и карандашно-бумажными операциями). Отметим только, что расширение рамок операций, допустимых для определения понятий, означает не просто изменение операционализма, но по существу превращает его в нечто совершенно неопределенное. Как заметил Г. Маргенау, если в число допустимых операций включить, кроме физических, также вербальные и каравдашночбумажные, тогда операционализм превращается в тривиальность, а если операции ограничить лабораторными, тогда операционализм не соответствует практике научного исследования24.
Рациональный смысл операционального анализа. Возникает естественный вопрос: если операционализм как общая методология и философия науки должен быть отвергнут, означает ли это, что техника операционального анализа не имеет никакого рационального содержания?
Мы уже отмечали, что, хотя большинство понятий науки и не может быть определено через термины, фиксирующие результаты наблюдения (а именно в этом смысле понимаются операциональные определения в строгом операционализме), такого рода определения все же имеют известную значимость. Эти определения используются тогда, когда еще не выработано общего неоперационального определения через указание специфических свойств и отношений определяемого понятия. «Можно не уметь в общей форме дать ответ на вопросы: «Что такое длина?» «Что такое причинность?», «Что такое одновременность?» и т. п. Однако коль скоро мы умеем в большинстве конкретных случаев определять длину и одновременность посредством измерительных операций, определять положение тела во время t2 на основании» его положения во время t1 и сообщенного ему импульса, мы мо-
24 Н. Маrgеnau. On interpretation and misinterpretation of Operationalism.. «Scientific Monthly», 1954, vol. 79, No. 4, p. 209.
441

жем сказать, что слова «длина», «одновременность» и «причинность» имеют вполне определенный однозначный смысл»25.
«Операциональное определение» является не определением в точном смысле этого слова, а формулированием эмпирических условий применимости теоретического понятия, причем одно и то же теоретическое понятие может получить несколько эмпирических интерпретаций посредством различных «операциональных определений»26.
Если попытаться в общей форме оценить значение операционализма для методологии наук, то можно прийти к выводу о том, что подчеркивание Бриджменом (вслед за Эйнштейнам) необходимости связи теоретических конструкций с экспериментальными операциями имело определенное основание, хотя характер этой связи был понят в операционалиэме неправильно. «Операциона-лизм Бриджмена в искаженной форме отразил тот несомненный факт методологии естественных наук, что выявление значения... теоретических понятий, ... .предполагает установление некоторых эмпирических зависимостей между экспериментально воспроизводимыми ситуациями, а также эмпирически фиксируемыми следствиями этих операций»27.

<< Пред. стр. 16 (из 25) След. >>

Список литературы по разделу