Образы революции у А. Белого и А. Блока

Символ, аффект и мазохизм

Игорь Чубаров

Революция и Блок в моих фантазиях тАУ обратно пропорциональны друг другу..

Андрей Белый

Постановка вопроса

Третий том мемуаров А. Белого ВлМежду двух революцийВ» начинается юмористическим анализом его ВлпсихогенетическихВ» различий с А. Блоком: ВлтАЬБоренькатАЭ рос тАЬгадким утенкомтАЭ; тАЬСашенькатАЭ тАФ тАЬлебеденочкомтАЭ; из тАЬБоренькитАЭ выколотили все жесты; в тАЬСашенькетАЭ тАФ выращивали каждый тАЬпиктАЭ.. тАЬСашенькутАЭ ублаготворяли до.. поощрения в нем вспышек чувственности; тАЬБоренькатАЭ до того жил в отказе от себя, что вынужден был года поставлять фабрикаты тАЬпаинькитАЭ тАФ отцу, тАЬребенкатАЭ тАФ матери, так боявшейся тАЬразвитиятАЭ, косноязычный, немой, перепуганный, выглядывал тАЬБоренькатАЭ из тАЬребенкатАЭ и тАЬпаинькитАЭ; не то чтобы он не имел жестов: он их переводил на тАЬчужиетАЭ, утрачивая и жест и язык; философией младенца стало изречение Тютчева: мысль изреченная есть ложь; от тАЬСашитАЭ мысли не требовали; поклонялись мудрости его всякого тАЬвякатАЭ!В» [1]

Любопытно, что Белый обращается здесь к своей семейной истории вовсе не для того, чтобы провести сравнительный психоанализ или доказать превосходство своей поэзии над блоковской, а для того, чтобы всерьез разоблачить псевдореволюционность Блока, объясняя его отношение к революции Влнеизжитым барствомВ», которое в том культивировали с самого детства его домашние.

По мнению Белого, поэзия Блока посвящена почти исключительно субъективным переживаниям, в которых он неизменно совпадает с самим собой, и прямого отношения к проблемам социальности, касающимся ВлдругогоВ» и ВлдругихВ», не имеет.

Собственную ВлреволюционностьВ» Белый выводит из сложной семейной ситуации, в которой он рос, из конкуренции между матерью и отцом за способы его воспитания, за образы, в которых они хотели его видеть, но которые, к сожалению, резко не совпадали друг с другом. Все это затруднило Борису Бугаеву овладение языком, получение социальной идентичности, субъективности, но зато позволило обрести некоторую дистанцию по отношению к властной субординации, принимаемой традиционно сформировавшимся субъектом как нечто само собой разумеющееся.

В текстах последнего периода его творчества Белый неоднократно намекает на особый характер психогенеза, который позволил ему увидеть как бы со стороны бессознательные допущения, скрытые для большинства людей его круга и существенно определявшие способы коммуникации, дискурсивные и эстетические стратегии этого круга. В большинстве исповедуемых его современниками философских учений, теорий искусства, художественных манифестов он обнаруживал только условности, определенные властным интересом конвенции, в рамках которых и осуществлялось скоротечное социальное признание авторов и адептов этих различных доктрин. От решения и даже постановки актуальных социальных проблем они-де были бесконечно далеки. В отличие, надо понимать, от творчества самого Андрея Белого.

Но можно ли доверять самоаттестациям самого Белого тАФ эксцентрика, штейнерианца, автора фантасмагоричных романов и весьма патетических стихотворений? Тем более что большинство его Влсоциально нагруженныхВ» вещей (и прежде всего ВлПетербургВ») повествуют преимущественно об отношениях ближайших родственников: жены и мужа, отца, матери и сына, сестры и брата и т.д., в то время как наиболее известные произведения Блока, напротив, переполнены социальными универсалиями, такими, как ВлРоссияВ», ее ВлсудьбаВ» и т.п.

Известной пристрастностью Белого к Блоку (действительно носящей во многом личный характер) можно было бы и пренебречь, особенно имея в виду тот суровый приговор ВлсоциальностиВ» его работ, который ему в свое время вынесли не только профессиональные революционеры вроде Каменева и Троцкого, но и братья по цеху.

Так, рецензируя романы Белого в ВлСовременных запискахВ», В. Ходасевич настаивал, что декларируемым в них социальным мотивам [2] сама проза Белого просто не релевантна: ВлСобытия, рассказанные в тАЬМосковском чудакетАЭ и в тАЬМоскве под ударомтАЭ, так разительно неестественны и неправдоподобны, что уж конечно они не могли разыграться ни в дореволюционной, ни в послереволюционной [жизни], ни в русском, ни в каком ином, ни в буржуазном, ни в небуржуазном человеческом сообществе. Именно по своей нечеловечности они не могут ничего пояснить в человеческой истории; они не подтверждают и не опровергают ни разложения, ни образования никакого быта, потому что они просто не былиВ» [3].

Подобное понимание отношения произведения искусства и социальной реальности странно слышать из уст поэта тАФ последний пассаж вообще мог себе позволить разве что П. Струве, не допустивший в свое время ВлПетербургВ» к публикации. Тем не менее, по какой-то филологической иронии, Ходасевич считается даже инициатором психоаналитического подхода к творчеству Белого. Но что может объяснить наблюдение, что персонажи романов Белого похожи на его родителей и на него самого? И даже если они, как пишет Ходасевич, в качестве таковых Влдомашних делВ» имеют отношение не к Влсудьбам РоссииВ», а к психоаналитическим комплексам тАФ ВлотцеубийстваВ», ВлпредательстваВ», Влмании преследованияВ» и т.д., тАФ то почему все же не признать за ними некоторой Влсоциальной значимостиВ»? Хотя, может быть, не в столь непосредственном виде, как это представлял сам Белый в некоторых своих Предисловиях и теоретических статьях? [4] Например, в предисловии к поэме ВлХристос воскресВ», отводя слишком грубые интерпретации, он писал как о том, что мотивы Влиндивидуальной мистерииВ» преобладают в ней над политическими мотивами, так и о том, что Влсобытия социальной действительности подготовляются в движениях индивидуальной душиВ».

Ниже мы намерены предложить опыт психобиографического анализа этих ВлдвиженийВ», в том объеме, в каком они приобретали у Белого художественную форму, одновременно оценивая правомочность его претензий к ВлреволюционностиВ» А. Блока.

Г.Г. Шпет как стиховед

Неожиданную поддержку социальной вменяемости произведений Белого, причем в интересующем нас направлении, еще в 1920-е годы оказал Г.Г. Шпет тАФ философ, которого трудно заподозрить в какой-либо личной пристрастности и тем более отрешенности от революционных процессов в России. В первом выпуске своих ВлЭстетических фрагментовВ» тАФ работе, которая, кстати, одной из первых в России отметила поворот европейской философии от традиционных метафизических тем к проблематике ценности, смысла художественного творчества и т.д. [5], тАФ он противопоставил поэму Белого ВлХристос воскресВ» ВлДвенадцатиВ» Блока как раз по адекватности воспроизведения в поэзии вектора революционных изменений социальной действительности.

Согласно эстетической теории Шпета, художник, хотя и не творит действительность, а только подражает ей и воспроизводит ее в своих произведениях, ранее других способен увидеть новое, выразить и поддерживать его существование. Тем самым предоставляется материал для рефлексивной и практической деятельности, которая также оказывается направленной на культивирование этого нового. Смысл искусства состоит, таким образом, в том, чтобы одновременно увидеть и утвердить права нового в изменяющемся мире. То есть не просто выявлять сущность социального как региона неподвижного природного бытия и образно запечатлевать его, но провоцировать социальный мир к непрерывному изменению художественными средствами.

В этой связи Шпет критикует Блока за близорукость, связанную с непониманием онтологического статуса революции. Он считает ошибкой видеть за революцией некое бытие и определяет ее онтологический статус как ВлфиктивныйВ». Революция характеризуется кратким временем ВлмеждуВ», после которого остается только то, что не сгорело в ее Влочистительном пламениВ». В понимании природы революции Шпет не идет дальше общих мест (квази)марксистского дискурса рубежа веков, но и этого ему достаточно, чтобы настаивать на псевдореволюционности ВлДвенадцатиВ».

В частности, Шпет указывает на несоответствие между профетизмом ВлДвенадцатиВ» и иронией Блока над старым бытом и старой сущностью России, которую будто бы нельзя переплавить никакой революцией, никаким искусством [6]. По мнению Шпета, профетические видеТСния Блока (в противоположность феноменологическим виТСдениям) имеют философским источником понимание социального бытия как неизменного квазиприродного региона реальности, за покрывалом которого скрывается его неподвижная платоновская ВлсущностьВ», или гегелевская ВлидеяВ».

Тема Влпокрывала майиВ», за которое Блок, по словам Шпета, вынужден был заглянуть под влиянием Влнашего преступного любопытстваВ», действительно активно обсуждалась русскими символистами в начале века, при этом искусство понималось как средство преодоления платоновского двоемирия [7]. Но Шпет считал ошибкой искать за реальностью, в которой мы живем, еще какой-нибудь верхний или нижний этаж, где мог бы располагаться ее смысл. Смысл, по Шпету, конституируется исключительно в области внешнего, в качестве социальной цели-назначения всех вещей, с которыми мы только имеем дело: от любого материального орудия до ВлсловаВ», ВлязыкаВ», человеческого ВляВ» и т.д. Поэтому Шпет и упрекал Блока в притворном отказе от ВлвнешностиВ» и подмене ее ВлизгибовВ» и ВлтенейВ» тАФ как некоторых смыслонесущих эффектов поверхности тАФ глубинным платоновским смыслом, выраженным символически.

При этом, по достаточно ироничному наблюдению Белого, Блок сохранял Влмаксималистическую реалистичностьВ» на другом уровне тАФ уровне означающих знаков. Но это только усугубляло, по Шпету, ложность его символизма. По его словам, ВлвнешностьВ» понималась Блоком не как знак некоторой цели, задающей направление изменений действительности, а как символ некоей неподвижной сущности, неизменной природы, старого российского житья-бытья, в котором ВлПетька Катьку полюбилВ».

В отношении религиозно-революционных образов это означает, что они сразу приобретают у Блока сугубо иллюстративный, декоративный характер. Например, снежная метель тАФ это образ-символ революции, Христос тАФ ее благословитель и высочайшее алиби, а красноармейцы тАФ апостолы. Хотя Белый и называл подобное понимание ВлДвенадцатиВ» идиотическим, для Шпета отгадка здесь в образе Влпса голодногоВ» тАФ символа старого мира, в революционное преображение которого Блок не склонен был верить. На тогда Христос действительно оказывается чисто декоративным элементом поэмы, слишком сентиментальным, слишком связанным с полученным Блоком с ВлмалолетстваВ» (как пишет Шпет) религиозным воспитанием тАФ то есть не трагичным, не ироничным и не абсурдным символом [8]. Все упомянутые образы функционируют у Блока в качестве аллегорий, у них нет никакого самостоятельного измерения смысла тАФ он целиком размещается в означаемом.

По мнению Бухарина, в образах Блока вообще выразился лишь банальный интеллигентский страх перед революцией и ее социальными последствиями. Отсюда якобы и желание ее заклясть, эстетизируя ее протагонистов, пытаясь огородить себя псевдосимволами и отгородиться от ее спонтанного развития и распространения (доклад на I Съезде советских писателей).

К слову сказать, на бытовом уровне поэтическая стратегия Блока сработала тАФ он шокировал своим революционизмом благопристойных либералов и смог временно защитить себя от швондеров [9]. Но в контексте литературного процесса его поэма ВлДвенадцатьВ», несмотря на революционное содержание, многими современниками рассматривалась именно как конец, завершение прежнего этапа развития культуры (например, в статье ВлСудьба БлокаВ» Б. Эйхенбаума).

Поэтому Шпет и назвал Блока Влискупительной жертвойВ» неоправданного любопытства любителей изящной словесности, часто требующих от поэзии большего, чем она способна дать, тАФ представить то, что можно только помыслить. Шпет, как истинный гуссерлианец, напоминает здесь о феноменологических запретах тАФ воздержании от экзистенциальных полаганий на основе субъективных (обусловленных социально-экономическим положением субъекта) видeТСний. Та разрушительная действительность революции, которая в начале 1920-х годов была доступна уже не только мистическим видeТСниям, но и простому глазу, представлялась Шпету скорее фикцией, не способной закрыть преобразующей социальной перспективы. А показная революционность Блока вела, по его мнению, только к подмене поэтического виТСдения нигилистическим ничто, которое, как показал уже Ницше, прочно обосновалось в политическом бессознательном европейской культуры еще в конце XIX в. [10]

История показала, что пессимизм Блока был во многом оправдан, но для радикальных интеллектуалов 1920-х годов ситуация выглядела по-другому. Они так или иначе надеялись на осуществление тотальной революции во всех областях человеческой жизни. Поэтому Шпет и предпочитал Блоку Белого, который грезил об Влуглублении революции до революции жизни, сознания, плоти и кости, до изменения наших чувств, наших мыслей, до изменения нас в любви и братствеВ» [11].

Речь шла, разумеется, не о той революции, которая произошла 25 октября 1917 года в Петрограде, а о ее вечной возможности. Ведь можно даже ВлприниматьВ» революцию, подобно Блоку тАФ навешивая поэтические символы на ее якобы завершенность или, наоборот, на превратное исполнение ее задач, эстетизируя псевдобытие революции, тАФ а можно непрерывно революционизировать само искусство, а уже через него и пресловутое бытие социальное.

Отсюда идет принципиальное отличие в понимании символизма у Белого и Блока. Используя словарь Белого, можно сказать, что Блок был реактивен и реакционен в своем символизме, Белый же, напротив, революционен, потому что имел дело не с состоявшимися тАФ ВлобставшимиВ» тАФ явлениями, а со становящимися, не прекращающими своего развития феноменами [12].

Для Белого нет никаких еще вещей, кроме его символов, вернее, никаким иным, кроме символического бытия, его вещи не обладают. И поэтому именно Белому, а не Блоку удалось, по мнению Шпета, напророчить воскресение ВлВеликого ПанаВ» в русской истории тАФ общественное и культурное возрождение. Несмотря на обилие религиозных символов в поэме ВлХристос воскресВ», ее главная идея, по словам Шпета, вполне реалистична и социалистична. ВлБелый тут уже не тАЬсимволисттАЭ, ибо понимать это нереально тАФ значит отказаться от надежд здесь, в реальном, значит остаться с им же испепеленным действительным прошлым, не настоящимВ», тАФ пишет он перед обширной цитацией из поэмы про ВлглубиныВ», ВлнародыВ» и ВлсинеродыВ» [13].

Мы сталкиваемся здесь с характерным для философов примером противоречия между исповедуемой ими эстетической теорией, зачастую достаточно консервативной, и не контролируемыми ею до конца личными художественными пристрастиями. Когда Шпет пишет о безобразном Пане как скрытой красоте нового мира, которую только художник способен вывести на уровень восприятия и сделать доступной для многих, то под эту фигуру можно легко подвести искусство русского авангарда, как вышедшее на поверхность безЧбразное. Ведь именно русский авангард являлся альтернативой метафизической психологии искусства, выступив против подмены Влуглубления во внешнее углублением тАЬв себятАЭВ», которая имеет место в различных версиях так презираемой Шпетом Влпереживательной философииВ» [14].

Но сам Шпет, как известно, относился к авангардистам и футуристам крайне настороженно, несмотря на личную дружбу с Кандинским и поддержку его идей при основании Государственной академии художественных наук (ГАХН) в том же 1922 году. Следовательно, в данном случае налицо конфликт между манифестируемым в теории желанием ВлреализмаВ» и реальным наслаждением от восприятия новых форм в искусстве, то есть чувственным их предпочтением. Конфликт этот заходил, как мы видели, так далеко, что Шпет даже окрестил Белого ВлреалистомВ», а Блока ВлмистикомВ». Но насколько ответствен Белый за оптимизм Шпета, увидевшего в поэме ВлХристос воскресВ» альтернативу исторически реакционным ВлДвенадцатиВ»?

Символ как фетиш

Символическая суппозиция как прием, на котором остановилась эстетика Шпета, оценивалась Белым как риторическая ВлобманкаВ», характерная скорее для символизма Блока, Вяч. Иванова и др. И поэтому если Шпет и был прав в отношении Блока, то к Белому он оказался как бы вдвойне пристрастен тАФ он любил его творчество, но не за то, за что хвалил. Белый никогда не был реалистом, ибо его символизм не сводился к sui generis suppositio и поэтому никогда не противопоставлялся реализму на этом основании [15]. Вообще Шпет полагал, что поэт идет от идеи к образу, а затем к аффекту, как последующей эмоциональной реакции на образ.

Самому Белому была ближе аффективная генеалогия образа-символа и адекватность эмоционального его воздействия на читателя. Он пытался идти не от некоего происшествия и его ВлидеиВ», привлекая затем различные миметические техники и всевозможные филологические приемы, а от переживания, во всей его неявности и смутности, опираясь только на проборматываемые звуки и их имманентную ритмическую основу. Символ Белого тАФ это свернутый аффект, способный при восприятии художественного произведения вызвать в читателе соответствующую ему аффективную реакцию. Причем он сам являлся привилегированным читателем собственных текстов.

Происхождение своих аффектов Белый связывал со светоцветовой и звуковой травмами, полученными им в возрасте от 2 месяцев до 4 лет, то есть в период Влстадии зеркалаВ» как времени становления субъективности. Но одновременно он претендовал на сознательный контроль соответствующих психических процессов, чем и объясняется, по его словам, детское притворство и кривляние, притворное согласие на поставляемые родителями образы субъективации. Символизм в поэзии также рассматривался им как ответ на вмешательства других в формирование его приватного мира [16].

В автобиографическом эссе ВлКак я стал символистомВ» он приравнивает символ к фетишу, замещающему реальное как немыслимое и непредставимое. Символ в этом смысле объединяет в себе травматическое переживание и форму его выражения. Его способ функционирования связан с воссозданием первичной сцены, при котором, однако, все травмогенные элементы купируются, выстраивая ситуацию чистого наслаждения фетишем.

ВлВспоминаю себя в одной из игр; желая отразить существо состояния сознания (напуг), я беру пунцовую крышку картонки, упрятываю ее в тень, чтобы не видеть предметность, но цвет, я прохожу мимо пунцового пятна и восклицаю про себя: тАЬнечто багровоетАЭ; тАЬнечтотАЭ тАФ переживанье; багровое пятно тАФ форма выражения; то и другое, вместе взятые, символ (в символизации); тАЬнечтотАЭ неопознано; крышка картонки тАФ внешний предмет, не имеющий отношения к тАЬнечтотАЭ; он же тАФ видоизмененный тенями (багровое пятно) итог слияния того (безобразного) и этого (предметного) в то, что ни то и ни это, но третье; символ тАФ это третье; построив его, я преодолеваю два мира (хаотичное состояние испуга и поданный мне предмет внешнего мира); оба мира недействительны; есть третий мир; и я весь втянут в познание этого третьего мира, не данного душе, ни внешнему предмету; творческий акт, соединение видоизменяет познание в особого рода познание; познавательный результат, выговариваемый в суждении тАЬнечто багровоетАЭ утверждает мой сдвиг к третьему мируВ» [17].

Таким образом, символ у Белого служит трансляции невыразимых аффектов, а не словарных значений. Скрытый от прямого считывания смысл заключается в самом аффекте, не находя себе другого выражения, кроме символического. Символ выступает как своего рода фетиш, психическое происхождение которого никому не известно, включая самого фетишиста. В цитированном фрагменте Белый выводит смысл из состояния страха (ВлнапугаВ»), то есть некоторой беспредметной эмоции тАФ эмоции, утратившей свое происхождение. Добраться до ее истока и причин, по собственным словам Белого, можно только с привлечением психологических методов [18]. Но целью такого обнаружения будет не познание, а удовольствие от бесконечного повтора отредактированного ре-переживания первичной сцены.

Было бы неверно думать, что Белый хотел этим ре-переживанием устранить причины своих психических страданий, косноязычия и проч. и обрести наконец в согласии и мире с другими свое Влподлинное ЯВ». Напротив, он скорее собирался переделать Влпод себяВ» мир. Поэтому идея социальной революции ему была крайне близка, хотя и в весьма специфическом смысле.

В качестве фетиша символ действительно может выражать любую идею, в том числе и идею революции. Но прийти к этой идее можно только через тот же фетиш, чья предметная пустотность способна притягивать любые референты. Закон соответствующих метафорических сопоставлений заключен в замещенном фетишем событии, а не в привлекаемом им внешнем предмете или происшествии (той же Октябрьской революции, например), которые Влне имеют отношения к тАЬнечтотАЭВ».

Другими словами, переживания, по Белому, не могут иметь непосредственной социальной направленности. Они всегда опосредованы личным интересом, или, точнее, личным неврозом. И первая задача художника (а значит, и исследователя его творчества) состоит в выражении и анализе симптоматики этого невроза тАФ обнаруживаемой в некоторой структуре повторов на сцене первичной социальности (семьи). Только через анализ возникающих здесь наиболее частотных образов можно добраться и до их смысла, и до более общей социальной значимости [19].

Белый подозревает любую другую, помимо аффективной, генеалогию символического образа в подменах и извращениях реализации выражаемого в нем желания. Однако собственное желание ему также неизвестно тАФ это и составляет, как мне кажется, основную произведенческую проблему Белого.

Фабульная канва романов Белого, как мы уже сказали, задействует в основном один и тот же набор неясных, часто немотивированных и даже абсурдных взаимоотношений отца и сына, сына и матери, брата и сестры и т.д. Неравнодушные к психоанализу критики и филологи [20] поспешили на основании чисто нарративных клише, которые использовал Белый-писатель, приписать Белому-человеку эдипов комплекс и даже инцестуальные импульсы: мол, герои-родственники Белого всегда испытывают друг к другу либидозные влечения, сын убивает или покушается на жизнь отца и т.д.

Но в произведениях Белого нет и намека на желание смерти отца. И даже не в том смысле, что нельзя приписывать поступки и намерения героев автору, а в том, что совершенно неверно такое желание навязывать героям Белого. Здесь ошибка именно в интерпретации образов: разве можно, например, сказать, что Николай Аблеухов бессознательно хотел смерти своего отца из-за инстинктивного влечения к матери? Это не только упрощение основной коллизии романа, но и фактически ошибочно.

За мотивацией поступков и самовыражением героев ВлПетербургаВ» скорее стоит активная символическая роль матери, осуществляемая через ряд проекций и травестий, к смыслу которых у нас еще будет повод обратиться. А если уж ссылаться на семейную историю Белого, то она также была замешена на принципиально ином, нежели в пресловутом эдиповом треугольнике, распределении ролей тАФ наличии ярко выраженной гетерической матери (Влпервой московской красавицыВ») и репрессируемого ею, но сохраняющего в глазах сына деспотический авторитет отца (профессора университета, известного математика и философа), со всеми вытекающими отсюда для становления психики и чувственности ребенка последствиями [21].

Вообще психобиографический анализ творчества Белого, несмотря на кричаще ВлавтобиографическийВ» характер большинства его текстов, представляет собой нетривиальную задачу ввиду того, что Белый не мог сказать о себе ничего ВлреальногоВ». Если он и говорил что-то характеризующее лично его, то только с точки зрения возможного, идеального проекта жизни, альтернативного существующему положению дел. То есть любое его высказывание подчинялось неким формальным условиям, выводящим текст за пределы дискурсивных стратегий, эксплуатирующих ресурсы реального, с его Влжитейскими выгодамиВ», со своим пониманием отношений закона, желания и удовольствия, с расхожими представлениями о справедливости и всеобщем счастье.

Глоссолалия

Даже в мемуарных сочинениях Белого наталкиваешься на особую мелодику и ритмику фразы, неправильный порядок слов и своеобразное Влпоэтическое косноязычиеВ» [22], которые невозможно объяснить условностью приема ввиду его тотальности, навязчивости даже. Организация любой фразы у Белого построена на трудно эксплицируемом ритме, а не на сюжете, причинно-следственной логике наррации и т.д. Известно, что в своих ранних художественных экспериментах тАФ ВлСимфонияхВ» тАФ он даже пытался применить музыкальную форму вместо сюжета и, хотя позднее убедился, что без смысловых потерь это практически невозможно, постепенно перешел в манере письма к свободному напевному ладу, сказу, или речитативной прозе [23].

Характерный пассаж Белого: ВлМое тАЬятАЭ, оторванное от всего окружающего, не существует вовсе; мир, оторванный от меня, не существует тоже: тАЬятАЭ и тАЬмиртАЭ возникают только в процессе соединения их в звуке. Вне-индивидуальное сознание, как и вне-индивидуальная природа соприкасаются, соединяются только в процессе наименования.. Слово создает новый третий мир тАФ мир звуковых символов, посредством которого освящаются тайны вне меня положенного мира, как и тайны мира, внутри меня заключенные; мир внешний проливается в мою душу; мир внутренний проливается из меня в зори, в шум деревьев; в слове и только в слове воссоздаю я для себя окружающее меня извне и изнутри, ибо я тАФ слово, и только словоВ»[24].

Как отметил В.А. Подорога, многие тексты Белого построены на резонации различных звуковых образов, связанных с по преимуществу сонорной детской травмой. То есть для него эта связь имела особый автографический смысл, который был обусловлен попытками гармонизации родительских голосов, конкурирующих в борьбе за власть над образами его субъективности. ВлБелый создает на страницах многих своих тАЬавтобиографическихтАЭ книг почти невообразимую по своему объему глоссолалию. И становится понятной роль языка: ведь только внутри этого тонко устроенного звукового организма и возможно воссоздание первичных сцен.. Ни одна из голосовых родительских резонаций не принимается им, но и не отвергается, ибо он бессилен перед ними: они проходят через него, потрясая и сокрушая равновесие детской жизни. От этих главных голосов детства Белого можно и строить всю автографию его раннего Я. <..> И будто бы видима вся сцена, когда зависимость ребенка от двух родительских голосов, проникающих в его подавленное их ожесточенным противоборством сознание, возрастает, и вот уже нет иного выхода, нет избавления, и только взрыв, тАФ заключительное взаимопроникновение голосов сможет оказать великую услугу несчастному сыну. Но придет ли спасение? Пока же сын странен, эксцентричен, он истерик со стажемВ» [25].

Большинство текстов Белого действительно созданы только для произнесения, пусть даже мысленного, а не для вдумчивого или механического чтения, считывания информации. Причем произнесения в имманентном ритме текста, без рефлексивных пауз и остановок: ВлВ чтении глазами, которое я считаю варварством, ибо художественное чтение есть внутреннее произношение и прежде всего интонация, в чтении глазами я тАФ бессмысленен; но и читатель, летящий глазом по строке, не по дороге мнеВ» [26].

Надежда на аффективный звуковой транзит смысла? Толстовское ВлзаражениеВ»? Да, но также и попытка выработать его язык тАФ грамматику, лексику, синтаксис. Значения слов профанированы в понятиях, и только звуки несут еще забытый изначальный событийный смысл. Но он все равно, по мысли Белого, действует на нас через особую звуковую мимику, как бы бессознательно. Отсюда и волнение, и повтор, и страдание тАФ симптомы звуковой травмы. Белый пытался ритмизовать это море агрессивных звуков, составить мистический словарь звукозначений. Но что это могло нам дать в конечном счете? Значения отдельных звуков, выраженные в понятиях, потребуют нового археологического расследования. Но для Белого было важно только производство новых звукослов [27]. Поэтому и ВлГлоссолалияВ» тАФ действительно скорее его поэма, чем теоретическая работа, причем ВллучшаяВ» его поэма.

Читателю предстает чисто голосовая, оральная, располагающаяся и остающаяся в полости рта и на уровне уха ритмическая проза тАФ аффективная, нерефлексивная речь, а не письмо, тем более не разработанный дискурс. Стало быть, тут чистое безумие, клиника языка, без всякой надежды не только на излечение, но даже какую-то культурную нормализацию, смысловую артикуляцию или хотя бы постановку диагноза, вопроса? Но это письмо отделяет огромная дистанция от изначальной записи на теле, от дерридианского графизма и т.д. В подтверждение тАФ собственные сомнения Белого, постоянные апелляции к Другому: Влимеют ли смысл мои структурные вычисления, или они тАФ парадокс?В», просьбы рассматривать его эксперименты как материал для научного анализа и упования на отклик в будущем.. Он как будто сам просил объяснить ему, чем он занимается.

Звуки и ритм служили для него единственно надежными проводниками смыслонесущего аффекта. Он шел так далеко, что предлагал понимать ритм в качестве Влинтонационного жеста смыслаВ» [28]. Ритмически организованные звуки выступали для него основным, наряду с визуальным, порядком фетишей тАФ оральных фетишей. Немаловажным здесь является то, что именно мать учила его музыке и первые художественные опыты Белого были музыкальными.

Значение этой темы состоит в том, что оральная фетишизация преследует цель перерождения и возрождения ускользающего ВляВ» художника в звуке, она служит для отклонения непомерных претензий, обращенных к нему со стороны реального, для превентивной гармонизации враждебных звуков мира, манифестирующих желание Другого.

В ритмических экспериментах и рефлексиях Белого мы встречаемся с попыткой преодоления оппозиции графизма и голоса [29]. Речь у него идет о своеобразной ВлзвукозаписиВ» на теле и ее повторении, воспроизведении в произведении тАФ об альтернативном и дискурсу и графизму способе словообразования, или, точнее, о своеобразном методе ускользания от тождества слова и смысла, навязываемого властью Другого.

Проблема формы

Если Белый подозревал своих коллег в извращенном и нерефлексивном выражении переживаний, то они в ответ упрекали его в Влнебрежении словомВ».

Известно ВлнеутешительноеВ», по оценке Мочульского, понимание Белым поэзии: ВлСобственного содержания стихотворение не имеет; оно возбуждает это содержание в нас; само по себе оно есть сплошная форма плюс голая мысль, довольно бессодержательная и неоригинальнаяВ».

Но такое понимание поэзии объясняет и его версию символизма тАФ символы не должны ничего означать, кроме того, что они вызывают в нас при своем представлении/переживании. То есть символ располагается и не в означающем (творчестве), и не в означаемом (смысле/реальности), он тАФ в переживаемом (особом Влтворчестве/познанииВ» как повторе аффекта, а также связанного с ним удовольствия) [30].

Форма никогда не была самоцелью для Белого, она выступала у него формой содержания, достаточно неопределенного. Поиск новых форм был связан с неудовлетворительностью старых, их отдельностью от содержания или обреченностью его просто иллюстрировать. Но для Белого это содержание также не дано тАФ оно само должно быть обнаружено в форме. Форма должна его провоцировать к обнаружению, то есть это не форма выражения некоего предданного содержания. Она символична относительно не вещей, но ряда повторяющихся переживаний (причем понимаемых не по Дильтею и Гуссерлю, а по Ницше).

Поэтому не прав Пастернак, считавший [31], что Белый гнался за новыми формами выражения, новым языком и т.п. и что это привело писателя только к безыскусственности поэтической речи и каким-то не имевшим продолжения стилистическим опытам, вместо того чтобы совершенствовать традиционные формы. По Пастернаку, открытия в искусстве делаются тогда, когда художник переполнен тем, что он должен выразить, тАФ и, торопясь самовыразиться, автор прибегает к старому языку, преображая его изнутри.

Для Белого самовыражение тАУ это нонсенс, потому что самого этого Влсамо-В» еще нет. Напротив, он подозревает пресловутое ВляВ» художника в изначальной пустотности, переполненной только речью и символами Другого, и пытается противостоять ей, основывая просодию на контрапункте, ритмической музыкальной основе и т.д. И все это для того, чтобы сохранить в выражении особый тип чувственности, носителем которой он по случаю оказался.

Эта противоречивая задача тАФ отказаться от своего ВляВ», чтобы сохранить свой субъективный опыт, тАФ противоречива только в языке метафизики XIX в., который Белый, хотя и не без оговорок, использовал в своих попытках этот опыт выразить. Но возможности такого дискурса были явно недостаточны для анализа того типа чувственности, права которого тАФ если не на существование, то на возможность быть выраженным тАФ Белый хотел утвердить в российском социокультурном пространстве и русском языке.

Метель как символ революции и как мазохистский симптом

В отношениях Белого и Блока имеет место еще и другая Влреволюционная интрига.

Даже Шпет в конце концов нашел ВлобнадеживающиеВ» строки в ВлДвенадцатиВ»:

Трах-тах-тах! тАФ И только эхо

Откликается в домах..

Только вьюга долгим смехом

Заливается в снегах.

Здесь, по Шпету, Блок выступил как бы сам против себя. Почему столь мощным оказался образ смеющейся вьюги [32]?!

Откуда вообще взялись эти ВлснегиВ» и ВлвьюгиВ» в поэме? Что означают эти нехитрые символы?

Считается, что поэма ВлХристос воскресВ» была написана Белым как ответ на успех ВлДвенадцатиВ». Но можно напомнить, что как раз центральный для ВлДвенадцатиВ» образ снежной метели был взят Блоком из ВлКубка метелейВ» Белого. Известно, что Блока в свое время восхитили ВлСимфонииВ», и почти одного его они и восхитили. Но перебравшись из ВлСимфонийВ» в ВлДвенадцатьВ», образ снежной вьюги, смешивающей и сметающей всех и вся на своем пути, напрочь утратил свою аффективную родословную. Может быть именно поэтому в поэме Белого этот образ больше не встречается (только Влзабинтованный трупВ» Христа можно связать с Влбелым мертвецомВ» из ВлКубка МетелейВ»).

Для Блока метель тАФ символ революции. Это вроде бы понятно. Но почему именно метель, а не ураган, например, избирается Блоком для такой символизации и тем более заимствуется из произведений другого поэта? Также неясно, чтОдля обоих поэтов означало это слово и явление тАФ ВлреволюцияВ» тАФ и зачем понадобился символ, чтобы о ней говорить?

В статье ВлРеволюция и культураВ» Белый объясняет революцию как поток, как природное явление, и никаких социологических или политических определений ждать тут не приходится. Но зато на природе символа он останавливается подробно. Он вновь уравнивает символ и фетиш как замену травматического переживания, то есть пытается заставить нас понимать символ не как знак утраты полного объекта, а как самоутраченный. Белый конспирирует сам фетиш, оставляя его не расколдовываемым, непосредственно несчитываемым, воспринимаемым только аффективно или не воспринимаемым вовсе.

Но в каком смысле метель может быть символом революции? В том ли, что она, подобно стихийному бедствию и природному явлению, сметает все на своем пути? В таком толковании очевиден и излишний, чуждый поэзии рационализм, и довольно бедный, примитивный метафоризм. Печально, если весь русский символизм покажется исчерпывающе объяснимым такими банальными сопоставлениями. Кого это может сегодня удовлетворить? Даже Ханзен-Лёве вынужден относить, например, Первую, ВлСевернуюВ» симфонию Белого к неверифицируемой модели символизма, впрочем не объясняя, в чем состоит уникальность этой модели [33].

* * *

В заключение сделаем попытку приложить понимание Белым символа как фетиша к его же собственным образам, то есть применить предлагаемые им правила чтения к ряду его текстов и затем тАФ очень кратко и в самых общих чертах тАФ сравнить полученный результат с функционированием аналогичных символов в поэтике Блока.

Какое травматическое переживание, какое невыносимое событие замещает собой, например, такой символ-фетиш, как Влснежная вьюгаВ» (и смежные с ним тАФ Влснежная маскаВ», Влснежная лапаВ» и т.п.)?

Вместе с этим смотрят:

"..Моим стихам, как дpагоценным винам, настанет свой чеpед"

"Christmas stories" by Charles Dickens

"РЖзборник Святослава 1073 року" як лiтературний пам'ятник доби Киiвськоi Русi

"РЖсторiя русiв" - яскравий твiр бароковоi лiтератури

"Автобиографическое начало" в творчестве Гоголя