Ирония Андрея Белого тАФ мемуариста

Голубков С.А.

Любой мемуарист, склоняясь над рукописью своих воспоминаний, наверное, переживает то, что чувствовал В.Набоков, когда в автобиографическом повествовании тАЬДругие берегатАЭ размышлял:тАЭЗаглушая шепот вдохновенных суеверий, здравый смысл говорит нам, что жизнь тАФ только щель слабого света между двумя идеально черными вечностями. Разницы в их черноте нет никакой, но в бездну преджизненную нам свойственно вглядываться с меньшим смятением, чем в ту, к которой летим со скоростью четырех тысяч пятисот ударов сердца в частАЭ(1). Это острое ощущение быстротечности человеческого существования, многократно усиленное катастрофами и бедами двадцатого века и апокалиптическими прогнозами, и побуждает многих хотя бы средствами художественного слова тАЬостановить мгновениетАЭ, зафиксировать тАЬопыты быстротекущей жизнитАЭ.

В наше время тАФ в период нового тАЬоткрытиятАЭ русской литературы ХХ века тАФ возник и устойчивый интерес к мемуарным свидетельствам. Журнальные публикации и выход отдельным изданием воспоминаний Н.Берберовой, И.Одоевцевой, З.Гиппиус, Ю.Анненкова, появление таких книг, как тАЬНиколай Гумилев в воспоминаниях современниковтАЭ, тАЬВоспоминания о Михаиле БулгаковетАЭ, переиздание книги Бенедикта Лившица тАЬПолутораглазый стрелецтАЭ тАФ все эти и сотни им подобных фактов свидетельствуют об активной жизни мемуарной литературы в современном читательском сознании.

Андрею Белому как писателю, захотевшему поделиться с современниками своими воспоминаниями, в какой-то степени повезло: мемуарная трилогия почти полностью увидела свет при его жизни. Книги, составившие трилогию, выходили в той естественной последовательности, которая диктуется хронологией отображенных в них событий. Первая книга трехтомника тАФ тАЬНа рубеже двух столетийтАЭ тАФ издавалась при жизни поэта два раза. Первый раз тАФ в начале января 1930 г. в акционерном издательстве тАЬЗемля и фабрикатАЭ (тАЭЗиФтАЭ). Второй раз тАФ через год и там же (М.-Л., ЗиФ,1931). Вторая книга тАЬНачало векатАЭ вышла в 1933 г. Издательская судьба этого тома была более сложной. Как отмечает современный комментатор А.В.Лавров, тАЬ4 апреля 1930 года, четыре месяца спустя после выхода воспоминаний тАЬНа рубеже двух столетийтАЭ, издательство тАЬЗемля и фабрикатАЭ заказало Белому второй том воспоминанийтАЭ. В середине июля 1930 года писатель начал работу над книгой, в декабре того же года завершил. К началу 1931 года акционерное кооперативное издательство тАЬЗиФтАЭ было ассимилировано ГИХЛом, поэтому Белый сдал готовую рукопись уже в это государственное издательство. Она тАЬдолгое время оставалась там без движениятАЭ(2). Возникли осложнения с цензурой, потребовалась переработка текста, Белый написал новое предисловие (тАЭОт авторатАЭ), и книга вышла в свет (с предисловием Л.Б.Каменева) во второй половине ноября 1933 года. Третий том (тАЭМежду двух революцийтАЭ) издавался дробно: первая завершенная Белым часть вышла отдельной книгой в Издательстве писателей в Ленинграде в 1934 г. (а выпущена в апреле 1935 г.), т.е. уже после смерти автора; вторую же часть тома (незавершенную) подготовила и опубликовала К.Н.Бугаева в тАЬЛитературном наследстветАЭ (т.27-28. М., 1937). Сейчас все три тома воспоминаний А.Белого вышли в тАЬСерии литературных мемуаровтАЭ (М.: Худож. литература, 1989, 1990). Текст воспоминаний, приведенный в этом издании, и стал объектом наших эскизных наблюдений (в рамках названной темы).

Несколько необходимых предварительных теоретико-литературных замечаний. Литературоведы давно уже стали относиться к литературным мемуарам как к полноценным произведениям искусства слова. Так, Л.Я.Гинзбург в книге тАЬО литературном героетАЭ писала:тАЭМемуары высшего порядка, сохраняя свою специфику, в то же время пользуются методами (нередко они обновляют их и заостряют), выработанными современной и предшествующей литературойтАЭ(3). Как явление серьезной художественной литературы рассматривал Ю. В. Манн мемуары П.В.Анненкова о Гоголе в своей статье тАЬМемуары как эстетический документтАЭ(4). Художественные мемуары как весьма специфический литературный жанр выполняют в системе культуры много самых разнообразных, дополняющих друг друга функций. Эти функции определяются потенциальными запросами тАЬпотребителейтАЭ мемуарных свидетельств. К мемуарам, как и к любому другому литературному жанру, применимо понятие тАЬжанровое ожиданиетАЭ. Так называемый тАЬпростойтАЭ читатель ищет в воспоминаниях знаменитого писателя живых штрихов, ярких деталей, позволяющих разглядеть за концепированным автором реальную персону тАФ автора биографического, узнать какие-то житейские подробности из жизни самого мемуариста и описываемой им литературной среды. У такого читателя отношение к мемуарному тексту непосредственно-эмоциональное. Профессиональный историк литературы относится к мемуарам как к серьезному документу, характеризующему литературный процесс, понимая при этом все неизбежные тАЬдопускитАЭ и тАЬприблизительноститАЭ такого документа (субъективные оценки, фактические погрешности из-за значительной временной отдаленности отображаемого, наличие фактов, увы, принятых мемуаристом, что называется, тАЬна верутАЭ, взятых тАЬиз чужих руктАЭ и т.п.). Однако, несмотря на определенную степень исторической тАЬнеточноститАЭ, мемуарные свидетельства, рассмотренные во всей своей максимально полной совокупности, дают более или менее правдивую динамичную панораму живой литературной истории, истории в лицах, эпизодах и даже анекдотах, без академической засушенности научного историко-литературного гербария. Излишне говорить, что ценность мемуарного свидетельства повышается с течением времени, когда увеличивается вероятность семантических аберраций ввиду наложения на отошедший в прошлое историко-литературный процесс тех или иных схем, его объясняющих и иногда очень тАЬудобныхтАЭ в силу своей чрезмерной и потому обманчивой простоты (пропагандистские, идеологические, социологические стереотипы и т.п.). Живое слово мемуариста нередко служит тем оселком, на котором проверяется жизненность самых хитроумных историко-литературных построений. Именно при столкновении с живым мемуарным свидетельством неангажированного автора могут совершенно жалким образом лопнуть такие внешне стройные, но на деле абсолютно бескровные схемы. Данным обстоятельством и объясняется тот факт, что многие мемуары либо не печатались совсем, либо не переиздавались.

В многочисленных книгах воспоминаний немало весьма полезного для себя вычитает и тот исследователь, который избрал ведущим не историко-генетический или историко-функциональный, а системно-целостный способ анализа конкретного литературного произведения. В таком случае литературовед будет отыскивать в тексте мемуарной книги те возможные дополнительные семантические ключи, с помощью которых можно будет открыть какие-то заповедные, потайные двери авторского замысла, не сразу постигаемые при прочтении литературного произведения. Если же рассматривать мемуары в беспредельно широком культурологическом аспекте, то, разумеется, исторических, философских, аксиологических, эстетических функций, которыми обладают произведения данного жанра, можно будет выделить огромное количество.

При изучении поэтики литературных мемуаров нельзя пройти мимо такой важной категории, как художественный пафос и не охарактеризовать ту общую идейно-эмоциональную стихию, которая наполняет книгу воспоминаний. Повышенный интерес к пафосу здесь вполне объясним. Мемуары тАФ наверное, один из весьма редких литературных жанров, в котором практически всегда активно взаимодействуют, а не просто сосуществуют все три ипостаси понятия тАЬавтортАЭ, в свое время выделенные Б.О.Корманом (автор биографический, автор-персонаж и концепированный автор)(5). В мемуарном произведении писатель свидетельствует, во-первых, о своей реальной, так сказать, документально подтверждаемой жизни, во-вторых, вводит тАЬсебятАЭ на правах некоего литературного героя (тем самым неизбежно, в той или иной степени, использует возможности художественного обобщения) и, разумеется, в-третьих, обнимает все описываемое единым универсальным взглядом. Данная трехслойность мемуарного произведения повышает эмоциональную тАЬтемпературутАЭ всего текстового целого. Мемуары постоянно тАЬпульсируюттАЭ, ибо названные нами эти три тАЬятАЭ то разбегаются, вовлекаясь в центробежное движение (тогда увеличивается временная дистанция, и концепированный автор, личность из более позднего времени, посмеивается над безусой молодостью автора биографического), то вдруг, подчиняясь обратным, центростремительным тяготениям, собираются все вместе. Эта пульсация придает мемуарному повествованию весьма своеобразную ритмическую выраженность.

Каковы же пафос и связанная с ним субъектно-объектная организация мемуаров А.Белого? Учитывая возможности небольшой статьи, мы ограничимся анализом исключительно первого тома данной трилогии (тАЭНа рубеже двух столетийтАЭ).

Уже при более или менее беглом чтении книги (хотя поверхностно читать весьма затейливый и сложный в стилистическом плане текст Белого вряд ли возможно!) бросается в глаза и р о н и ч н о с т ь мемуариста, обнаруживаемая как в отдельных словах оценочного характера, так и в достаточно развернутых характеристиках. Коль скоро мы замечаем в мемуарном повествовании иронию, то понятно, что становится настоятельно необходимым, во-первых, установить ее объект, а, во-вторых, определить ее степень, тАЬмасштабтАЭ (как известно, диапазон функционирования иронического весьма широк: от частного стилистического приема, попутной насмешки до тотальной иронии как определенного целостного мироотношения). В плоскости наших рассуждений окажется и рассмотрение свойственных манере Белого-мемуариста способов закрепления в слове иронической оценки.

Первейшим объектом иронии Белого в начальном томе мемуарной трилогии становится профессорская среда, к которой по обстоятельствам своего происхождения и воспитания принадлежал Борис Бугаев. Интеллектуально состоятельная в сфере узко-специальных интересов (прежде всего, это проблемы математики), эта среда казалась мальчику совершенно пресной, скучной, психологически неподвижной и ограниченной во всем остальном, особенно в том, что автор обнимает словом тАЬбыттАЭ, понимая под этим нравы, обычаи среды, уровень межличностных взаимоотношений, житейские пустяки и атмосферу повседневья. Эта неготовость среды принимать новое (исключение, разумеется, составляет математика, там новое профессионально интересует тАЬотцовтАЭ) приводит тАЬстранноготАЭ Бореньку к мятежу:тАЭА тяжелая грусть, безысходная грусть охватила меня, переходя просто в дикую мрачность: тринадцатилетним переживал я буддистом каким-то себя, а не отроком; мрачность перерождалася в бунт открывания тАЬфорточектАЭ: в жизнь; у Николая Васильевича вырос сын декадентом; и сказка про серого козлика, от которого остались рожки да ножки, себя повторила: жил-был тАЬБоренькатАЭ, пришел волк тАЬбелыйтАЭ; и тАФ тАЬБоренькутАЭ съел онтАЭ/142/.

Среда преподносится Белым не в общих, суммарно-абстрактных оценках, а в живой и пестрой конкретике сменяющих друг друга лиц. Наверное, памятуя древнее (тАЭмужчины творят законы, а женщины тАФ нравытАЭ), мемуарист, например, уделяет целую главку в первой книге жене профессора химии Н.Э.Лясковского тАФ Марии Ивановне Лясковской, показывая, как воплотился, персонифицировался в ней сам дух описываемой среды. Этот дух, вероятно, сегодня назвали бы конформизмом. Что же блюла, какие традиции охраняла сия желчная вездесущая вдова? тАФ задает вопрос мемуарист. И отвечает:тАЭПресловутый девиз тАЬкак у всех в нашем кругетАЭ. Автор воспоминаний не боится расточать иронический яд:тАЭНо она полагала себя дарохранительницей: охраняла компендиум высшей культуры; и кокетничала нелюбовью к попам и к дурному городовому, ее охранявшему; читала тАЬВестник ЕвропытАЭ; и была тАФ тАЬВестник ЕвропытАЭ насквозь; то есть по Стасюлевичу мыслила, да перечитывала тома Соловьева-историка; перечитает, и тАФ снова читает: том первый, второй <..> Ее чтили: надо было насквозь перетлевшему быту держаться; уже внутри не было кумиров, тАЬтрадициитАЭ под шумок обходились, и только фетиш мог извне их поддерживать; так перерождался быт славный в культ древний тАФ в культ прюнелевого башмака, из-под юбки крахмальной грозящеготАЭ/113/.

Объектом иронии Белого-мемуариста выступает не только окружавшая его с детства среда, явленная в лицах. Таким объектом становится и он сам тАФ Белый, мучительно тАЬпрорастающийтАЭ из Бореньки Бугаева, раздираемого в разные стороны отцом и матерью. Самоирония мемуариста призвана подчеркнуть всю парадоксальность его юношеского бытия и становления. Так, поддаваясь отцу, пошел сначала на естественное отделение, чтобы потом уйти в философию и искусство. И уже сопротивляясь отцу, стал поэтом, художником в глубоком смысле слова, но все-таки на склоне дней вспомнил математику и в книге тАЬМастерство ГоголятАЭ принялся тАЬповерять алгеброй гармониютАЭ многоцветных повествований автора тАЬВечеров на хуторе близ ДиканькитАЭ и тАЬМертвых душтАЭ. Воспринимая в детстве уроки музыки (обязательность их тАФ факт бесспорного влияния матери) как тАЬмучениетАЭ, тАЬтерзаниетАЭ, настойчиво преодолевая диктат матери, поэт в то же время приходит впоследствии к безграничному миру музыки и в своих тАЬСимфонияхтАЭ, и в поэмах. Самоирония, как лакмусовая бумажка, выявляет ранние психологические тАЬкомплексытАЭ Бори-ребенка, тягостно осознающего, что он тАЬпродан, как раб, в неволю взрослымтАЭ/211/. тАЬПровал с грамотой и с музыкой мною переживался, как окончательный провал моего тАЬЯтАЭ; я тАФ потрясающе глуп, бездарен; и мне не одолеть гимназиитАЭ/211/. тАЬ.. не раз слышал я:

тАФ Барыня, пожалуйте мне расчет!

А я, тАФ разве я мог сказать:

тАФ Папа и мама, пожалуйте мне расчет?

Прислуга переживала рабство в условиях девятнадцатого столетия; я в ряде отношений переживал древнюю форму рабства: политического бесправия и проданности в тАЬрабытАЭ/219/.

Белый сознательно применяет в подобных эпизодах прием самоиронии, дабы особо подчеркнуть крайне важный момент раннего выявления своей Личности. В бунте против тАЬправилтАЭ, тАЬнормтАЭ, тАЬприличийтАЭ, всех форм родительского диктата, против любых чужих волевых императивов тАФ во всем этом с очевидной прямотой обнаруживается самобытная, незаурядная Личность, но она еще как бы пугается себя, своей тАЬстранноститАЭ, непохожести на других, и охотно бы спряталась за навязанную извне маску тАЬдурачкатАЭ и тупицы.

Тон самоиронии мемуариста, усмешки над собой прежним бывает на страницах первой книги воспоминаний весьма различным. Иногда это легкая, тАЬсогревающаятАЭ юмористическая улыбка, когда повествователь обнаруживает в давних детских играх Бореньки ростки будущих литературных интересов. И сами такие игры описываются почти в литературоведческих категориях тАФ тАЬя всегда озабочен сочинением фабулы происшествий в тАЬамериканских лесахтАЭ (нашей квартиры)тАЭ; тАЬв этот сезон я упражняюсь в сюжететАЭ; тАЬвзобравшись на дверь, я часами задумчиво выглубляю фабулу своей игрытАЭ; тАЬу меня множество заданий: все мелочи событий квартиры переложить в игру..тАЭ/222/. Перечень примеров можно продолжить.

Самоиронию автора-повествователя усиливает и неожиданно введенное тАЬчужоетАЭ слово, выступающее легким отзвуком еще не осмысливаемого маленьким Боренькой литературного процесса. тАЬНо чтение взасос не заслоняло печального для меня факта: меня здесь (в Городищах, у родственницы тАФ Людмилы Федоровны Филипченко) не любят; мы с мадемуазель тАФ в тягость; нам это подчеркивают; более того: каждый мой жест, каждое мое слово истолковывается в самом обидном для меня смысле; и я слышу сравнения меня с дочерью Ф++: какая та умная и какой я неразвитой тАЬдурачоктАЭ, почти идиотик; услышав эту тАЬтворимую легендутАЭ, тАФ я впал в свое нервное озорство ломанья от внутреннего перепуга, тАФ и все пошло из рук вон плохо. Грубый Ф++ вызывал меня к своим гостям: демонстрировать им тАЬидиотикатАЭ; и обращался ко мне с такими оскорбительными вопросами:

тАФ А скажи-ка, если тебя разрубить пополам, будут ли два Бореньки, или один?

Я, дрожа от обиды и оскорбления, ибо знал, что вопрос тАФ демонстрация моего идиотизма, бросал истерически и назло:

тАФ Будут нас двое!тАЭ/225/.

Эмоция, ярко пережитая мальчиком (как-никак, а запомнилась на всю жизнь!), запечатлевается уже зрелым повествователем, мимоходом вплетающим в свою словесную вязь заглавие нашумевшего романа Федора Сологуба.

Детские игры, о которых, как отмечалось выше, автор, чуть заметно иронизируя, говорит в серьезных литературоведческих категориях, были для мальчика своеобразной психологической компенсацией, спасительной отдушиной, ибо здесь, в этом иллюзорном мире игровых фантазий никто не покушается на личностную свободу ребенка, никто не разрушает его собственную самооценку небрежным и жестоким по сути своей словом. Лирический герой мемуарной книги Белого, маленький Боренька с проклюнувшимся росточком будущего писателя, автора тАЬПетербургатАЭ и тАЬМосквытАЭ, уже в эти ранние годы живет в сложном двоемирии. тАЬПериод перманентной игры обнимает десятилетие; она тАФ вторая действительность; в ней мальчик тАФ тАЬгеройтАЭ: установление связей между отдельными моментами нескончаемого сюжета, имеющего своей сферой историю, вырабатывает во мне и контроль мыслей и инициативу, которая вылезает в жизнь зрелой позднее уже, а поверхностному наблюдателю представляется созерцать тихого и недалекого мальчикатАЭ/227/. Наверное, и те литературоведческие понятия, в которых ведется повествование в этой части тАФ тоже компенсация, только более позднего времени, призванная несколько смягчить однозначно тягостное впечатление, которое может возникнуть от картины детских унижений и внутренних надломов.

Белый как повествователь использует разнообразные способы словесного воплощения иронической усмешки. Один из наиболее излюбленных связан со своеобразным тАЬпереводомтАЭ сугубо абстрактных понятий и категорий, не поддающихся физическому тАЬощупываниютАЭ и элементарному лицезрению в плоскость вполне очевидной наглядности. Вот, к примеру, штрих к портрету профессора философии Николая Яковлевича Грота:тАЭИ Грот мне овеян душою: душевный такой, тАФ моложавый, красивый; бородка обстрижена мягко: вполне философский певец он; поет, что причинностью не объяснишь проявлений души; очень мама довольна; и тАФ я; тетя Катя выглядывает из-за двери на очень красивого Грота; причинность же многоногою сороконожкой видится; эту последнюю знаю по атласу: брр, как заползает гадина эта, причинность, тАФ меж нами! Нет, Грот тАФ молодец, что ее отражает; и с Гротом я в этом вопросе тАФ всецело; я тАФ против отца; тот тАФ не ясен..тАЭ/231-232/. Приведенные слова тАФ это фиксация еще детского взгляда на серьезные споры взрослых, в наглядных формах мемуарист-повествователь схватывает и воплощает то внешнее, поверхностное, что способен уловить еще не искушенный в интеллектуальных битвах юный Боренька.

Полный спектр иронических оценок в воспоминаниях А.Белого можно достаточно четко себе представить, осознав всю развернутую в мемуарном повествовании систему разновременных и разноместных (если можно так выразиться) тАЬточек зрениятАЭ. Между то разбегающимися, то сближающимися тАЬятАЭ всегда есть пространственно-временная дистанция, которую можно обозначить как тАЬпутьтАЭ. От одного тАЬятАЭ к другому тАЬятАЭнужно было п р о й т и долгой литературной дорогой, чтобы из Бориса Бугаева стать Андреем Белым.

Характеризуя виденных в детстве людей, составляющих достаточно устойчивую среду общения семьи, Белый активно использует иронические возможности бытовавших в узком кругу знакомых семей домашних прозвищ. В поле зрения мемуариста попадают то тАЬангел с крылышкамитАЭ, тАЬЛевушкатАЭ (Лев Михайлыч Лопатин), то тАЬИлья Муромец факультетских заседанийтАЭ (профессор Столетов), то тАЬСаваофтАЭ (физик-философ Николай Иванович Шишкин).

Как бы неторопливо коллекционируя тАЬэкземплярытАЭ профессорских типов, А.Белый в то же время не стремится разрушить непосредственность детских впечатлений, искренность детских оценок, не подавляет изображенное более поздним знанием. Это вполне понятно, ведь перед мемуаристом А.Белым стоит весьма трудная задача: с одной стороны, дать портретную галерею действительных исторических лиц, а, с другой стороны, нарисовать психологически точную картину духовного созревания юного Бореньки. Совместить эти две целевые установки не так-то просто. Характеризуя, скажем, профессора геологии Алексея Петровича Павлова, Белый смотрит на него двойным взглядом тАФ и глазами ребенка, и взором писателя периода работы над воспоминаниями. Ребенок отмечает несущественное, но именно для него, ребенка, в тот момент крайне важное:тАЭ..Алексей Петрович, случайно услышав о том, что у меня коллекция марок, порылся в письмах своих; и мне навырвал американских марок (с кусками конвертов); я, хоть и ребенок, однако понял: конкретность внимания; и с той поры записал его в числе своих друзей..тАЭ/235/. Поздний же Белый-писатель в данной главе добавляет к этому абрису и дополнительные штрихи:тАЭПозднее, выросши, я понял: Алексей Петрович, ученый специалист, работающий в науке, науке отдавший жизнь, кроме всего, тАФ человек широкий; свободный, горящий бескорыстием интересов..тАЭ/236/. В этой главе комическая тональность изменяет свое качество: улыбка остается (тАЭчудактАЭ ведь все-таки!), но без иронического скепсиса и тонкого яда:тАЭ..в квартире Павловых я не чувствовал никаких признаков того тАЬбытикатАЭ, о котором у меня вырываются горькие слова; быт, мещанство, чванство, тАЬтрадициятАЭ тАФ все это перегорело без остатка в горящей жизни супругов ученыхтАЭ/236/.

В своих мемуарных книгах А.Белый развернул весьма обширную портретную галерею. Портретистом он оказался точным и экономным, умеющим в нескольких деталях, несколькими решительными мазками дать яркую характеристику. Ирония тАФ это лишь одна из красок, используемых им в словесной портретной живописи. Ироническая оценка тщательно нюансирована, вся ее семантическая тАЬсольтАЭ в оттенках, художественная тАЬискратАЭ проскакивает часто на стыках сопрягаемых в тексте слов.

Носителем иронического пафоса может быть не только триединое авторское тАЬятАЭ. Правом на ироническую оценку в мемуарах А.Белого наделены многие герои. Писатель приводит мнения матери, отца, завсегдатаев дома Бугаевых, родственников. Эти иронические оценки какого-то человека или явления, принадлежа слишком разным по взглядам, этическим ориентациям, эстетическим предпочтениям людям, вступают друг с другом в противоречие, иногда даже взаимно тАЬаннигилируюттАЭ. Лирический герой воспоминаний либо принимает эти оценки, либо решительно их отбрасывает.

Ироническое наполнение в портретных зарисовках, разбросанных по страницам мемуарных книг, получают и различного рода уподобления, особенно так называемые тАЬзоологическиетАЭ аналогии. Иван Алексеевич Каблуков напоминает повествователю книги тАЬНа рубеже двух столетийтАЭ тАЬувязавшуюся за курами одинокую, дотошно крякающую утку; есть утки такие; привяжутся к курам, и ходят, и ходят за ними; и дергают хвостиком; и крякают тАФ даже щипаться пытаются (уточные носы не опасны!). И кряком, и закидами головищи, и перевальцем Иван Алексеевич в эти годы напоминал мне стареющего одинокого безуточного селезня; оттого-то он всюду сидел; сидел и крякал..тАЭ/254/.

Зооморфный портрет учителя латыни и немецкого языка К.К.Павликовского приобретает уже саркастически-гротескные оттенки:тАЭМаленький, коренастый, с коричневым лицом, напоминающим помесь птицы с обезьяною (от обезьяны тАФ павиано-мандрилл; от птицы тАФ смесь коршуна, вороны и курицы), гигантски пропяченным заострением клювоноса..тАЭ/296/. В чуть позднее приведенной оценке Павликовского, тАЬсовершавшего разгром интеллектов в детских головах, громившего их в десятилетиях, и спеца по атрофированию всякой логикитАЭ/302/, мы находим основания, позволившие Белому пользоваться в предлагаемом портрете весьма отталкивающими зоологическими уподоблениями (кстати, Белый усиливает характеристику нелюбимого Павликовского и добавляемымм литературными аналогиями тАФ тАЬнечто от Передонова, тАЬплюстАЭ человека в футляре, тАЬплюстАЭ многого кой-чего, что я затрудняюсь определить /от юродствующего шута горохового, косноязычного придиры, от даже знаменитого тАЬскорлупчатого насекомоготАЭ бреда Ипполита из тАЬИдиотатАЭ/, тАФ в нем жилотАЭ/293/).

Ироническое звучание в мемуарном повествовании А.Белого порой приобретает даже мимолетное добавочное уточнение. Это уточнение, казалось бы, микроскопически ничтожно, но именно оно сообщает живость всей характеристике выводимого лица. Белый сообщает о родственниках Сергея Соловьева, с которым его, как известно, счастливо свела судьба:тАЭСо стороны матери тАФ две бабушки: родная А.Г.Коваленская и двоюродная С.Г.Карелина (дочь путешественника и этнографа), великолепная розовая старушка, соединившая сантименты поэзии Жуковского с языческим жизнелюбием и разводившая около Москвы кур и розы (куры тАФ дань плодородию, а розы тАФ дань романтизму..тАЭ/365/). тАЬРозовая старушкатАЭ больше не появится на страницах книги А.Белого, но мы ее как-то неожиданно прочно запоминаем не без помощи попутного и заряженного ироническим пафосом уточняющего замечания.

Ирония, предстающая в мемуарах А.Белого во всем многообразии своих форм, оттенков и интонаций, выполняла в творческой жизни поэта (и раннего, и позднего) прежде всего сложную функцию знака своеобразного культурного иммунитета, ибо именно она мешала принять всерьез любой диктат, от кого бы он ни исходил тАФ от столь различно сориентированных в вопросах воспитания сына родителей, от солидного профессорского окружения, от министерской бюрократии (вспомним, к примеру, такие строки:тАЭ.. нельзя подготовиться к смыслу латыни, когда вместо этого смысла стоит тень министра Толстого, внедрившего латынь с сознательной целью: смысл обессмыслитьтАЭ/316/), от законодателей эстетической моды. Ирония тАФ это, если хотите, своеобразное оборонительное оружие А.Белого, рано обретшего свою самобытность, направленное против самых различных авторитетов, пугающих молодого человека прежде всего авторитарным характером своего проявления и влияния.

Иронии А.Белого не всегда можно абсолютно тАЬдоверятьтАЭ, ибо это нередко чисто эмоциональная оценка, да и при том находящаяся в движении. Восприятие одних и тех же персон, предметов и явлений в разные периоды жизни А.Белого, разумеется, имело и различное идейно-чувственное наполнение. Характерный пример тАФ динамика отношения к Льву Толстому. Рассмотрим только две крайние точки этого длительного процесса тАФ начальную и финальную. Первое впечатление находится в чисто житейской, внешней плоскости. Боря Бугаев вместе с другими мальчиками, оказавшись с родителями в гостях у Толстых в московском доме (в Хамовниках), забегают в пустой кабинет писателя, где их, располагающихся в весьма тАЬразухабистых позахтАЭ (разваливаются на ковре, креслах и диване), и застает строгий хозяин:тАЭ.. он не садится; стоит над столом, со строгим недовольством разглядывая компанию; компания тАФ как з а м е р з л а (Дьяков даже с дивана не стащил ног): длится ужасное, тягостное молчание, ни мы ни слова, ни Лев Толстой; стоит над столом и м у ч а е т нас с в и н ц о в ы м взглядомтАЭ/332/. (Выделено нами тАФ С.Г.). Но это детское ощущение отчужденности, смешанное с чувством собственной вины. Впереди тАФ другое отношение к великому писателю:тАЭВпечатление от Толстых тАФ впечатление от полустанка, у которого постоял поезд жизни моей лишь несколько секунд; как не соответствовало оно о г л у ш а ю щ е м у влиянию на меня Льва Толстого с 1910 годатАЭ/333/. (Выделено нами тАФ С.Г.).

В заключение отметим, что многоплановая и богатая тонкими оттенками и переходами ирония Белого-мемуариста тАФ это еще нередко и свидетельство сомнения, незавершенности авторской оценки, предполагающее возможность ее дальнейшего уточнения и обогащения. В целом же изучение поэтики иронии в прозе Андрея Белого (ирония в мемуарных книгах тАФ только частный случай проявления более широкой закономерности) позволяет найти один из универсальных ключей к многомерному (хотя, может быть, и не окончательно воедино сведенному!) художественному миру писателя.

1. Набоков В. Собрание сочинений в четырех томах. Т.4. - М., 1990. -С.135.

2. Все цитаты из текста воспоминаний А.Белого тАЬНа рубеже двух столетийтАЭ приводятся по изданию: Белый А. На рубеже двух столетий. Воспоминания. В 3-х кн. Кн.1 / Редкол.: В.Вацуро, Н.Гей, Г.Елизаветина и др.; Вступ. статья, подготовка текста и комментарии А.Лаврова. - М., 1989. - 543 с. (Литературные мемуары). В тексте нашей статьи указываются только страницы данного издания.

3. Гинзбург Л. О литературном герое. Л., 1979. С.94.

4. Манн Ю.В. Диалектика художественного образа. - М., 1987. С. 155-170.

5. Корман Б.О. Избранные труды по теории и истории литературы. - Ижевск, 1992.

Вместе с этим смотрят:

"..Моим стихам, как дpагоценным винам, настанет свой чеpед"

"Christmas stories" by Charles Dickens

"РЖзборник Святослава 1073 року" як лiтературний пам'ятник доби Киiвськоi Русi

"РЖсторiя русiв" - яскравий твiр бароковоi лiтератури

"Автобиографическое начало" в творчестве Гоголя