Чаадаев тАФ Герцен тАФ Достоевский

(К проблеме личности и разума в творческом сознании)

С. Гурвич-Лищинер

Проблема личности, в ее внутреннем богатстве, суверенности и противостоянии враждебному миру бесчеловечия, обезличенности, находилась в фокусе европейского художественного сознания первой трети XIX века тАФ романтической эпохи. И затем тАФ исследование усложняющихся связей лица с социумом конкретизировало эту проблематику, открывая разные пути движения творческой мысли к реализму.

Выбор трех названных писателей для соотнесения их представлений о природе личности кажется мне естественным тАФ по нескольким соображениям: а) Исходные эстетические, духовные координаты их мышления восходят к единой идеологической атмосфере Европы и России 20тАФ30-х годов. В эволюции сознания каждого специфически соединяются традиции общеромантической и просветительской мысли, воспринимаемой в значительной мере сквозь призму немецкой классической философии. б) Пресс политических преследований, нацеленный на умерщвление творческой личности, лишь обострял романтическое неприятие такой реальности, усиливал стремление найти опору для сохранения Влчеловека в человекеВ», утверждения его внутренней свободы. в) Их объединяла близость в самом синтетическом типе творческого мышления, неразрывно сливающего (хоть и разными путями) художественные и теоретические подходы к познанию реальности. Отсюда, наконец, г) адогматизм этой страстной мысли, неудовлетворенность каждого найденным уже решением, постоянное стремление к глубинному охвату движущейся Влживой жизниВ».

Чаадаева назвал Влфилософом-поэтомВ» М. Гершензон. ВлВ железной и вместе свободной последовательности его умозаключений, тАФ писал он, тАФ столько сдержанной страсти, такая чудесная экономия сил, что и помимо множества блестящих характеристик и художественных эпитетов за один этот строгий пафос мысли его тАЬФилософические письматАЭ должны быть отнесены к области словесного творчестваВ». ВлВо всемирной литературе немного найдется произведений, где так ясно чувствовались бы стихийность и вместе гармоничность человеческой логикиВ»¹. ВлСущность всей деятельностиВ» Герцена не менее определенно характеризовал в том же отношении Достоевский: Вл..он был, всегда и везде, тАФ поэт по преимуществу <..> Агитатор тАФ поэт, политический деятель тАФ поэт, социалист тАФ поэт, философ тАФ в высшей степени поэт!В»².И сам же Достоевский не раз подчеркивал философское сверхзадание (Влмысль разрешитьВ»), доминирующее в его собственных идеологических романах.

Недооценка глубины жизненного, художественного пространства в творческой мысли этих философов-поэтов и неутомимой подвижности ее концепций, думается, ведет к тому, что смыслообразующие очертания и историческая роль их наследия вызывают до сих пор наиболее острые споры в мировой славистике. Данное соотнесение развиваемых идей, хотя и весьма отрывочное, ориентировано на углубление поэтического ракурса в изучении обозначенной проблематики.

При сопоставлении текстов мы наталкиваемся подчас на парадоксальные ситуации. Смысловая близость этической программы одного автора к нравственным постулатам другого остается как бы без внимания. Но оба убеждены в связывающей их духовной, творческой преемственности.

На рубеже 1820тАФ1830-х годов, в результате нескольких лет последекабрьского духовного кризиса, интенсивного изучения таких западных мыслителей, как Спиноза, Паскаль, Бэкон, Лейбниц, чтения Канта, бесед с Шеллингом и пр., складывается оригинальная философская концепция Чаадаева. Ее историософское содержание развернуто с исключительной силой и болью национальной самокритики в ВлФилософических письмахВ» (1828тАФ1830; I опубл.: ВлТелескопВ», 1836, № 15; далее тАФ ФП). Им свойствен романтический универсализм взгляда, связанные с ним мотивы единства человечества на историческом пути к идеалу, определенному христианством. Но в понимании самого идеала как земного благосостояния, свободы, солидарности людей (ВлЦарства Божия на землеВ») и реального движения к нему общества путем постепенного проникновения Влидей долга, справедливости, права, порядкаВ» Влв социальный укладВ» европейских стран обнаруживается также живость просветительских тенденций чаадаевской мысли. Они сказываются в уважении к разуму, его действенной роли в нравственном Влвоспитании человеческого родаВ» и, по мере такого воспитания, в совершенствовании духовных и материальных условий его существования³. Вековая ВлобособленностьВ» России от общеевропейского поступательного движения жизни и мысли, связанная, как полагает автор, с расколом церквей и социальной пассивностью православия, допустившего крепостное закабаление народа, а тем самым тАФ всеобщее рабство, безмыслие и Влмертвый застойВ» в жизни страны, тАФ главный объект его страстного протеста.

Этические и эстетические размышления философа нашли свое место также в своеобразном жанре ВлотрывковВ» и афоризмов, часть которых вошла в первую его анонимную публикацию: ВлНечто из переписки NN (с французского)В» (ВлТелескопВ», 1832, № 11). В центре многих из них тАФ именно структура личности, то есть Влчеловеческая природаВ», сила земного разума и границы его возможностей, Влсвобода волиВ» и творческая, ВлсозидательнаяВ» мощь ВлвоображенияВ», ВлслуваВ». ВлСознание жизниВ», отличающее человека как Влсущество разумноеВ», должно его побуждать, тАФ уверен Чаадаев, тАФ к социальной активности. Это не Влпростое чувство существованияВ», а Влвласть, данная нам, действовать в настоящую минуту на минуту будущую; устроивать, обделывать жизнь нашу, а не просто предаваться ее течению, как делают скоты бессловесныеВ». ВлВсе отражается в самосознанииВ». ВлЗнание есть жизнь мыслиВ». ВлКогда мысль перестает познавать, она уничтожаетсяВ» (Ч I, 449, 450, 459, 464).

Таким образом, личность, в понимании мыслителя, обладает высокими познавательными, созидательными, творческими потенциями. Однако за этими потенциями разума постоянно ощущает он волю Провидения, убежден, что Влосновные идеи человеческого рассудка созданы не им самимВ», а заложены в нем Влв незапамятные временаВ» высшим Разумом. Споря с вульгарно-материалистическими теориями в Влновой философииВ», а также с гедонистическими Влнравственными учениямиВ» античности (Влидеал мудростиВ» Эпикура или Зенона предполагал Влбезумное самодовольство и равнодушиеВ» ВлглупцаВ»), Чаадаев формулирует собственные этические постулаты, исходя из Влслов СпасителяВ»: ВлЦарства Божия ищите, и все прочее вам дано будет!В» ВлНе ищите благ для самих себяВ», а Влдля других; тогда неминуемо будут они и вашим уделом <..> счастие частное не заключено ли в счастии общем?В» ВлПрочь, беспокойные волнения себялюбия! Живши для других, живешь вполне для себя: вот истинное счастие, единственно возможное; другого нетВ» (Ч I, 453, 466).

Чаадаевская формула этики альтруизма, казалось бы простая и непротиворечивая, исходила из априорных представлений о превалировании разума в структуре личности над не просветленными им ВлстрастямиВ», Влволнениями себялюбияВ». Возможность его внутренних побед обеспечивалась убеждением в своеобразной двухступенчатости строения самого разума, сущностные идеи которого тАФ идеи христианского братства тАФ Влданы намВ» изначально свыше. Так, в понимании Чаадаевым факторов, движущих личностью, преломилось свойственное романтическому строю мысли дуалистическое представление о двоемирии действительности, человеческого духа, породив утопическую концепцию христианского нравственного императива, могущего управлять реальными отношениями людей⁴.

Читая эти вдохновенные и наивные строки ВлуединенногоВ» проповедника, невольно вспоминаешь, как спустя тридцатилетие другой великий христианский моралист тАФ Достоевский почти эхом откликнется этой надежде на преобладание в ВлнатуреВ» человека благих сил. В ВлЗимних заметках о летних впечатленияхВ» (зима 1862тАФ1863 года, ВлВремяВ») он напишет: Вл..самовольное, совершенно сознательное и никем не принужденное самопожертвование всего себя в пользу всех есть, по-моему, признак высочайшего развития личности <..> закон природы; к этому тянет нормального человекаВ» (Д V, 79). Однако почему писатель никогда не указывал на эту близость в понимании внутрених установок личности? Вчитываясь вновь в его сентенцию, ощущаешь, что это только Влпочти эхоВ». Явственны отличия в эмоциональном тоне высказывания. У Чаадаева тАФ пока еще уверенный призыв к разуму, способному отринуть ВлсебялюбиеВ» и отдаться всеразрешающей заботе об общем счастье. У Достоевского тАФ высшее напряжение страсти выплескивается в лихорадочный лексический сплав чуть ли не заклинания, где нагнетаются все более сильные определения-синонимы, выявляя тем самым трудность акта самоотречения личности, необходимость убедить прежде еще самого себя в том, что ВлсамопожертвованиеВ» тАФ Влзакон природыВ» для Влнормального человекаВ». Да и речь здесь уже вообще не о счастье, а о жертве..

Эти тридцать лет многому научили прилежного разгадывателя Влтайны человекаВ», особенно годы начиная с рубежа 40тАФ50-х. Писателю пришлось пережить не только резкиеВа мировоззренческие разочарования, но и страшный личный опыт тАФ навсегда живой в душе ужас казни, а затем тяжкие впечатления от нравственной ВлнеразберихиВ» в сознании десятков товарищей по каторге, солдатчине, наконец, наблюдать ВлхаосВ» отношений на буржуазном Западе и с ужасом обнаруживать его в ВлпереворотившейсяВ» российской жизни. Достоевский все острее ощущает неизбывную противоречивость, полярность импульсов ВлнатурыВ» современного человека. Всего через год с небольшим после ВлЗимних заметокВ», 16.04.64, в трагически-исповедальных раздумьях у гроба жены, эта внутренняя ВлдвойственностьВ» будет сформулирована уже определенно тАФ как Влзакон яВ», мешающий возлюбить ближнего: ВлЧеловек стремится на земле к идеалу [христианской любви], противуположному его натуреВ» (Д XX, 172, 175). К этому парадоксу в понимании Влприроды человекаВ» двумя христианскими мыслителями мы еще вернемся.

А сейчас тАФ к иному, еще более основополагающему по смыслу диалогу с чаадаевскими представлениями о личности и к иным парадоксам. Его начал Герцен по возвращении

14.07.42 из новгородской ссылки в Москву. К этому времени он, все глубже вдумываясь в нетерпимость реальной социальной ситуации в стране, а одновременно творчески переосмысляя философию Гегеля и младогегельянцев, освобождается уже от представлений о провиденциальных рычагах исторического прогресса. Общественное саморазвитие нации определяется, по его окрепшему убеждению, уровнем созревания в действительности идеалов человеческого разума, справедливости и наличием сил в обществе для активного их претворения. Остро осознавая потребность в развитии, консолидации таких сил, в воспитании Вллюдей жизниВ», ВлреалистовВ», способных своей деятельностью воплощать в реальность уже открытые социальной ВлнаукойВ» идеалы истины, свободы ВллицаВ», социального братства, Герцен приступает в своей публицистике к страстной проповеди Влфилософии действияВ» тАФ атеистической этики граждански активной, трезво мыслящей, духовно независимой личности, Влрвущейся к форме жизни полной, человеческой, свободнойВ»⁵.

Принципиальный спор двух философов о природе личности и механизме ее отношений в обществе был неминуем. Первые следы его мы находим в дневниковой записи Герцена от 10.09.42, фиксирующей дискуссию накануне у Чаадаева о Влкатолицизме и современностиВ». Вл..При всем большом уме, при всей начитанности и ловкости в изложении и развитии своей мысли, тАФ гласит запись, тАФ он ужасно отсталВ». Вл..В нем как-то благородно воплотилась разумная сторона католицизма. Он в ней нашел примирение и ответ, и притом не путем мистики и пиетизма, а социально-политическим воззрением. Но тем не менее и это голос из гробаВ». Так, выделив общественно ценную особенность христианской философии Чаадаева, Герцен тут же жестко возвращается к главному тАФ непримиримому тАФ расхождению с ее наджизненным ядром тАФ ВлотсталымВ». Ибо оно ставит реально пределы самостоятельной гражданской активности индивида, претворению взглядов в жизнь: ВлИстинного оправдания нет им [сторонникам религиозных этических принципов], тАФ подытоживает автор дневника, тАФ что они не понимают живого голоса современностиВ» (II, 226).

Есть и другие подобные записи (к примеру, 8.01.43 тАФ о Влмертвых путахВ» иезуитизма, о ВлпресмешныхВ» спорах в салонах между Влкатоликами и православнымиВ»: оба стана не ведают подлинных рычагов Влисторического движенияВ» тАФВа II, 257тАФ259). Все эти раздумья вливаются в поток захвативших Герцена мыслей о насущности выработки ВлнаучногоВ», атеистического миросозерцания, единственно способного отвечать Влголосу времениВ», задачам перехода Влнауки в жизньВ», в ВлдеяниеВ». В разгаре Влфилософской страстиВ», с весны 1842 до весны 1843 года, он с лирическим подъемом воплощает эти идеи в работе над циклом эссе ВлДилетантизм в наукеВ», полемизируя с разного толка ВлдилетантамиВ» по способу мышления тАФ Влполупиэтистами, полурационалистамиВ», ВлформалистамиВ» (в частности, из русских гегельянцев), игнорирующими освободительную роль Влтрезвого умозренияВ» в реальных человеческих отношениях.

В последнем из этих эссе продолжен, как я полагаю, и скрытый диалог с Чаадаевым (его имя было под запретом). Он отличается от общей резкой, язвительной полемики автора особой уважительностью, дружеской доверительностью тона. Ибо Герцен осознавал, как мы видели, неординарность его религиозных убеждений, открытость реальному будущему, социальному благу людей. И связывал эти свойства с его ВлталантомВ», широтой кругозора, остротой исторической ВлответственностиВ» (II, 257тАФ258). Именно подлинное чувство истории как движения вперед определило, кстати, неприятие Чаадаевым до конца жизни славянофильских Влретроспективных утопийВ» тАФ идей Влпопятного развитияВ» (Ч I, 180;II, 253тАФ254 и др.). Острейшее чувство кровной ответственности за судьбу России, ставшее ядром самой личности обоих мыслителей, христианский ученый-эмигрант В. Зеньковский назвал спустя столетие Влтеургическим беспокойствомВ»⁶.А еще через полвека советский философ З. Смирнова тАФ органическим ВлантиретроспективизмомВ»⁷.

Но именно высшая ответственность мысли требовала от Герцена продолжения мировоззренческого спора, начатого в прошедшем сентябре на Басманной. В завершающем эссе ВлБуддизм в наукеВ» (ВлОтечественные запискиВ». 1843. № 12; далее тАФ ОЗ) лирически передан сам процесс трепетного роста мысли, драматическая устремленность к Влживой истинеВ», ставшая делом жизни личности, наполняющая ученую статью Влгорячей кровью сердцаВ». Здесь-то и развертывается этот диалог, вырастая изнутри вдохновенной Влпоэмы воспитания в наукуВ», созревания цельного ВлумозренияВ».

Перед нами волнующие признания из сферы переживаний, еще только осваиваемых искусством, тАФ метафорические картины внутренних борений мысли, Влбезотходности страшных вопросовВ», которые Влтянут куда-то вглубь, и сил нет противостоять чарующей силе пропасти, которая влечет к себе человека загадочной опасностью своейВ». Для передачи страстной напряженности духовного поиска используются, как видим, привычные средства из романтического арсенала изображения сильных страстей: образы ВлпропастиВ», Влзагадочной опасностиВ», дополняемые тАФ столь же, казалось бы, традиционными тАФ метафорами риска, связанными с карточной игрой: ВлЗмея мечет банк; игра, холодно начинающаяся с логических общих мест, быстро развертывается в отчаянное состязание; все заповедные мечты, святые, нежные упования, Олимп и Аид, надежда на будущее, доверие настоящему, благословение прошедшемуВ» тАФ Влвсе проиграно; остается поставить себя [то есть веру в личное бессмертие] <тАж> и с той минуты игра меняется. Горе тому, кто не доигрался до последней талии, кто остановился на проигрышеВ» (III, 68).

Этот исповедальный пассаж об ВлотчаяннойВ» борьбе в сознании человека очень емок и многослоен. В нем полуприкрыто запечатлен мучительный процесс ломки привычных основ мировидения: отказ от Влсвятых упованийВ» на Промысел (ВлОлимп и АидВ»), разрыв с государством, с официальным взглядом на его ВлпрошлоеВ»и ВлбудущееВ». (Здесь истоки саркастической формулы, зачеркивающей провозглашенную гр. А. Х. Бенкендорфом помпезную триаду имперской истории⁸. Убийственная триада-пародия Герцена станет его постоянным определением смысла чаадаевского ВлПисьмаВ»: ВлОн сказал России, что прошлое ее было бесполезно, настоящее тщетно, а будущего никакого у нее нетВ» тАФ VII, 222.) (Признаюсь, именно это устойчивое текстовое соответствие послужило толчком к гипотезе о реальном адресате рассматриваемого диалога ВлБуддизмаВ».)

В остановке же индивида перед последними выводами из тяги собственной мысли к правде о мироустройстве философ видит Влпуть к нравственному самоубийствуВ» (человек Влпадает под тяжестию мучительного сомнения, снедаемый алканием горячей верыВ»). ВлЛичность, имевшая энергию себя поставить на карту, отдается науке безусловно; но наука не может уже поглотить такой личностиВ». ВлПогубящий душу найдет ее.Кто так дострадался до наукиВ» тАФ Влне дивится более ни своей свободе, ни ее свету; но ему становится мало <..> блаженства спокойного созерцания и веденияВ»⁹. Вл..Одно действование может вполне удовлетворить человека. Действование тАФ сама личностьВ» (III, 68тАФ69).

Во вдохновенном гимне бесстрашию разума, ВлэнергииВ» личности, которая в неуклонной устремленности к Влтрезвому знаниюВ» о жизни разрушает все обветшалые предрассудки, иллюзии, мифы о надчеловеческих пружинах и силах, управляющих миром, нам слышится не только апофеоз духовного раскрепощения человека тАФ для свободного исторического творчества. В развернутых романтических метафорах, в образных ассоциациях из античной и библейской мифологии (служащих, кстати, и эзоповскому прикрытию крамольной сути статьи) различимы горестные ноты лирического предостережения и призыва к последовательности, обращенного к человеку столь же неустанной работы мысли, ноВа при этом совмещающего в своей философии уважение к разуму и ответственности личности тАФ с Влалканием горячей верыВ».

А такое совмещение проходит противоречивым лейтмотивом в ФП. ВлРазве здесь знают, что такое могущество мысли? тАФ в волнении обращается Чаадаев к читателю во втором из них. тАФ Разве здесь испытали, как прочное убеждениеВ» Влвторгается в душу вопреки привычному ходу вещей, через некое внезапное озарение <..> овладевает душой, опрокидывает целиком ваше существование и поднимает Вас выше Вас самих и всего, что Вас окружает?В» (Ч I, 345). Перед нами доверительное лирическое признание в муках духовного поиска тАФ и радости обретенного ВлубежденияВ», удесятеряющего силы. Но.. должна сознаться, что, цитируя его, исключила следующий за словами о Влвнезапном озаренииВ» уточняющий оборот: Влчерез указание свышеВ». Вернув же его на место угловых скобок, убеждаешься, что воспевается, наряду с ВлмогуществомВ» человеческого духа, его импульс извне тАФ Влпросветление свышеВ».

Или читаем ВлПисьмо IIIВ»: ВлКак бы ни была сильна вера, разум должен уметь опираться на силы, заключающиеся в нем самом. Чувство действует на нас временноВ». ВлНаоборот, добытое рассуждением остается всегда с намиВ». Что же это, как не хвала высшему, самостоятельному сознанию человека? И да, и нет, ибо далее следуют рассуждения о ВлподчиненииВ» его ВлискусственногоВ» разума Влсиле, движущей все вне егоВ». ВлВсе <..> наши идеи о добре, долге <..> рождаются только от этой ощущаемой нами потребности подчинитьсяВ» Влобщему закону мировомуВ», зависящему не от Влнашей изменчивой волиВ», Влтревожных желанийВ». ВлВся наша активность есть проявлениеВ» ВлвысшейВ» силы. И столь же двойственно резюме: наш разум Влне препятствует нам, принимая свободу, как данную реальность, признавать зависимость подлинною реальностью духовного порядкаВ». Перед человеком Влодин только вопрос: знать, чему он должен подчинитьсяВ» (Ч I, 355тАФ357).

Думается, эти выводы о природе личности, ее нравственных двигателях, взятые из разныхВлПисемВ», расширяют основания для гипотезы, что за тревожным раздумьем Герцена о судьбе мыслителя, остановившегося перед последним шагом к свободе мысли, просматривается лирический силуэт Чаадаева, противоречия его философской системы. Более того, итоговая мысль тАФ о соотношении свободы разума и необходимой его подчиненности тАФ вызывает у меня странные, почти мистические ассоциации, настолько близко предвосхищает она трудные размышления Достоевского о том, что ВлбезВа бога тАФ всё дозволеноВ». Начинает казаться, что лирическое предостережение Герцена обращено и к автору ВлКарамазовыхВ», что молодой философ-лирик провидит те Влмучительные сомненияВ», через ВлгорнилоВ» которых будет проходить Влсознательно и бессознательно всю <..> жизньВ», по признанию Достоевского (Д XXIX₁, 117), его Влалкание горячей верыВ».

Но вернемся от ВлпредвосхищенийВ» к реалиям спора 1843 года. Текст эссе Герцена дает и далее много возможностей для конкретных сопоставлений тАФ к примеру, с той системой суждений, которая развернута в VII ФП и в ВлОтрывкахВ» 1829тАФ1831 годов. Предмет воссоздаваемого таким путем мысленного диалога тАФ соотношение индивидуального и всеобщего, ВлбезличногоВ» в сознании личности как основа ВлрациональногоВ» построения нравственной философии. Мысли двух философов поначалу движутся, казалось бы, параллельными курсами, но тАФ при первом же углублении тАФ расходятся.

ВлНаряду с чувством нашей личной индивидуальности, тАФ пишет Чаадаев, тАФ мы носим в сердце своем ощущение нашей связи с отечеством, семьей и идейной средой, членами которых мы являемсяВ». Но для него это ощущение тАФ Влзародыш высшего сознанияВ», Влсоставляющий сущность нашей природыВ», тогда как Влнаше нынешнее Я совсем не предопределено нам каким-либо неизбежным законом: мы сами вложили его себе в душуВ». И Влчеловек не имеет в этом мире иного назначения, как эта работа уничтожения своего личного бытия и замены его бытием вполне социальным или безличнымВ» (Ч I, 416тАФ417). Герцен также полагает, что ВлнаукаВ» развивает в человеке Влродовую идею, всеобщий разум, освобожденный от личностиВ». И это дается не просто, а ценой внутренней борьбы. ВлЗдоровой, сильной личностиВ» Влненавистно требование пожертвовать собою, но непреодолимая власть влечет ее к истинеВ», Влстеная, рыдая, отдаетВ» она Влпо клочку всеВа свое тАФ и сердце, и душуВ», чтобы Влв награду получить тяжелый крест трезвого знанияВ» (III, 65тАФ67).

В глазах Чаадаева, таким образом, движение от Влиндивидуального и обособленного сознанияВ» к ВлвсеобщемуВ», ВлбезличномуВ» и составляет жизненную, нравственную цель личности. ВлИстинный прогрессВ» в истории определяется также не столько Влдеятельностью человеческого разумаВ», Влсвободной волиВ» или Влвоображаемым сцеплением причин и следствийВ», сколько действием внесенных христианством в мир, в сознание индивидов ВлзародышейВ» Влвысшего законаВ» человеческого единства и блага (Ч I, 417, 452).

Монистический взгляд Герцена на природу человека не приемлет чаадаевской христианской идеи самоотречения. И стремление к истине, к общественному идеалу предстает не привнесенным в его разум извне, а присущим его цельной и единой природе существа разумного. К тому же оно не является конечным назначением личности: полнота жизни тАФ в сознательном деянии; история, ее движение и есть достойное поле ВлодействотворенияВ» познаваемой и развиваемой разумом человечества истины.

Вообще читателя ВлБуддизма в наукеВ» не оставляет впечатление, что Герцен постоянно держит в памяти рукописи всех ФП и ВлОтрывковВ», одушевленно дискутируя с неопубликованными конкретными положениями авторской концепции личности, и лишь не имеет возможности впрямую цитировать запретные тексты и непосредственно возражать на них. Останавливаешь себя мыслью: нет даже данных, видел ли он их все в списках к началу 1843 года, когда писалось эссе. Но возникает новое соображение в пользу реального обмена доводами: ведь та же, по сути, аргументация использовалась Чаадаевым в их личных мировоззренческих спорах осени 1842 года (то есть накануне работы над эссе).

В знакомой записи Герцена от 10.09.42 содержалось, кстати, признание, что ему в тот вечер тАФ из-за ВлблагородстваВ» социальной, нравственной позиции Чаадаева тАФ Влбыло жаль употреблять все средстваВ» (II, 226) для доказательства Влужасной отсталостиВ» его аскетичной, дуалистической системы, как бы ни была она оснащена плодами ВлначитанностиВ» оппонента. В эссе же развертываются в противовес ей именно Влвсе средстваВ» самобытной образной интерпретации Герценом явлений истории и искусства тАФ для утверждения создаваемой им целостной этической, философской, эстетической теории, исходящей из самодостаточности разума, исторической воли человека, исключающей участие любых ВлвысшихВ» сил и ВлтолчковВ» в осмыслении прошлого и построении будущего.

Диалог ведется на широком плацдарме оценки целых эпох искусства в их отношении к человеку. Так, Чаадаев отвергает ВлпоклонениеВ» античному искусству, видя в греческой скульптуре, в поэзии Гомера Влапофеоз материиВ», ВлземлиВ», Влгибельный героизм страстейВ», Влгрязный идеал красотыВ» тАФ словом, возведение Влнизшей сферы духовного бытияВ» Влна уровень высших помыслов человекаВ» (Ч I, 420тАФ421, 430тАФ431). Герцен, обращаясь к образу Одиссея, интерпретирует сюжет его блужданий в противоположном смысловом и эмоциональном ключе тАФ как мужественный, проходящий через лишения, потери человеческий поиск истины самой жизни, ведущий к ВлспасениюВ» тАФ в осознанном деянии на ВлземлеВ» (III, 67).

А как разнонаправленна поэтическая трактовка оппонентами библейских образов и сюжетов! Чаадаев создает монументальные портреты Моисея и Давида, художественно объемные, убедительные в своей человеческой многогранности и противоречивости, а вместе с тем подсвечивает их романтическим ореолом, подобающим орудиям Влвысшего законаВ». Герцену же, к примеру, излюбленный мотив жертвоприношения Авраама позволяет ассоциативно передать иную, земную романтику тАФ беззаветного роста самого человеческого духа, экзистенциальную глубину переживания личностью драматического перелома в убеждениях (отказа от веры в бессмертие души), кровное ВлвыстрадываниеВ» новой правды, готовность пожертвовать самым дорогим на пути к ней.

Заметим, что непосредственность и силу пафоса этой новой правды ощущали не только люди близкого автору круга идей и настроений (как В. П. Боткин, назвавший начало ВлБуддизмаВ» Влгероической симфониейВ». По этому поводу Герцен в записи от 4.02.43 отметил, что писал его Влв самом деле с огнем и вдохновениемВ»: ВлТут моя поэзия, у меня вопрос науки сочленен со всеми социальными вопросами. Я иными словами могу высказать тут, чем грудь полнаВ»; II, 265). О ВлжизненностиВ» российской философской прозы Герцена писал ему за границу и оппонент в рассматриваемом диалоге тАФ Чаадаев (XI, 532).

Впрочем, и лирический заряд его собственной страстной мысли достигает порой огромной силы. Так, незабываемы строки ВлПисьма IIВ» о нестерпимом для гуманиста рабстве, пропитывающем в России всё, Влвплоть до воздуха для дыхания, вплоть до почвы под ногамиВ»: ВлЭти рабы, которые Вам прислуживают, разве не они составляют окружающую Вас атмосферу? Эти борозды, которые в поте лица взрыли другие рабы, разве это не та почва, которая Вас носит? И сколько различных сторон, сколько ужасов заключает в себе одно слово: раб! Вот заколдованный круг, в нем все мы гибнем, бессильные выйти из него. Вот проклятая действительность, о нее мы все разбиваемся. Вот что превращает у нас в ничто самые благородные усилия, самые великодушные порывы. Вот что парализует волю всех нас <..> Где человек, столь сильный, чтобы в вечном противоречии с самим собою, постоянно думая одно и поступая по-другому, не опротивел самому себе?В»(Ч I, 346).

На наших глазах горчайшие раздумья философа-поэта над Влзаколдованным кругомВ» Влпроклятой действительностиВ» теряют сверхземную проекцию. Пронзительные инвективы против порабощения и искажения личности достигают высшей остроты реального жизненного драматизма. Этот лирический шедевр в публицистике Чаадаева выводит нас непосредственно к эстетической сердцевине сегодняшней темы. Мы видим, как накал ВлсуровойВ» поэтической страсти изменяет концепцию личности в сознании писателя. Она предстает здесь без всякой романтической подсветки, в безысходных внутренних противоречиях, порождаемых непрерывно общей ВлпочвойВ» античеловечных социальных отношений. Проникновенная психологическая правда исповеди сообщает, таким образом, мысли философа новую глубину, трезвость анализа механизмов воздействия на личность всего жизненного строя, ломающего силу ее нравственного сопротивления. Эти обобщения-инвективы 1830 года предвосхищали ведущие идеи целой наступающей полосы в русской реалистической критике, да и в самой литературе, на протяжении десятилетий неуклонно изображавшей затем трагедию ВлблагороднойВ» личности, опустошаемой, превращаемой Влсилой вещейВ» в Вллишнего человекаВ».

Но пока художественная интуиция мыслителя посылает свои импульсы прозрений о человеке в будущее, жизнь развивает и непосредственно интересующий нас философский диалог о соотношении личности с историей. С переездом Герцена на Запад его спор с ВлустаревшейВ» онтологией Чаадаева получает выход на простор открытого обсуждения. С первых же бесцензурных публикаций о развитии русской передовой мысли тАФ эссе ВлLa RussieВ» (1849), книжки ВлDu dйveloppement des idйes rйvolutionnaires en RussieВ» (1851) тАФ он заявляет о своем несогласии с мрачными историософскими итогами ФП относительно Влмертвенного застояВ» в стране: ВлЗаключениеВ» философа Влне выдерживает никакой критикиВ». А вслед за тем знаменательно добавляет: Вл..свое значениеВ» ФП Влсохраняют благодаря лиризму сурового негодования, которое потрясает душуВ» (VII, 221тАФ223, 230). Сам акт беззаветного бесстрашия личности, скорбное и гневное чаадаевское слово отрицания официальной России, пробудившее сознание общества от автоматизма николаевского застойного безмыслия, становится, таким образом, осязаемым человеческим аргументом в пользу позиции Герцена, в пользу реальности перспектив исторического развития страны, утверждаемых им. И удесятеряет убедительность этого аргумента сила его художественного, лирического пафоса.

Думается, все сказанное позволит хоть в какой-то мере ощутить сложность того парадоксального узла психологических, философских, творческих сцеплений-отталкиваний, который связывал двух мыслителей (и требует в своей совокупности отдельных исследований). С этим непростым фоном стоит соотнести примечательные слова в письме Герцена к московским друзьям от 27.09.49. Отправляя им корректурные листы ВлVom andern UferВ» (куда входила ранняя редакция ВлLa RussieВ»), он просил Влпоказать Петру ЯковлевичуВ», Влчто написано об нем [см. VI, 217тАФ218], он скажет: тАЬДа, я его формировал, мой ставленниктАЭВ» (XXIII, 190). Укажу на одну особенность этого высказывания в ряду многих, выражавших почтительное уважение Герцена к личности Чаадаева, к его гражданскому протесту, общественной роли ВлпредтечиВ» когорты деятелей 40-х годов. Приведенная фраза, относясь к тексту, в котором выражено несогласие с чаадаевскими историософскими прогнозами, утверждает вместе с тем, что автор следует Чаадаеву в понимании патриотического долга публициста тАФ писать трезвую и нелицеприятную правду о положении страны. Самим своим построением эта фраза сливает воедино два голоса, проявляя отчетливо мелодию эстетической традиции. (Впрочем, есть еще одно признание Герцена, построенное тоже как бы двухголосно и утверждающее творческую преемственность от публицистики Чаадаева. Спустя почти двадцатилетие, 29.03.67, Герцен напишет Огареву, одобряя форму одной из статей В. И. Кельсиева: ВлтАЬMon йcole [моя школа. тАФ франц.]тАЭ, как говорил Чаадаев обо мне и ГрановскомВ»; XXIX, 73.)

Роль же самого I ФП раскрывается и далее в том же диалогическом ключе во всех работах Герцена о развитии идей в России. ВлМрачный протестВ» одинокой личности предстает у него всегда в объемном освещении: как Влисторическое событиеВ», Влточка перелома общественного мненияВ», а наряду с этим тАФ в неизменном Влнесогласии с воззрением ЧаадаеваВ» (XV, 226), трансцендентным в основе и реально бесперспективным по выводам.

Разгром революции 1848 года и политический опыт в Европе последующих лет нанесли решительный удар по просветительским иллюзиям, в той или иной форме присущим сознанию всех трех художников, тАФ надеждам на торжество в жизни ВлистиныВ» как таковой, Влпотому что она истинаВ» (XVI, 153). Духовная драма обострила их зрение, сделала беспощаднее в разоблачении разных идеологических иллюзий, в непредвзятом осмыслении катастрофического мира. Все три концепции ВлнатурыВ» человека в ее взаимодействии с этим миром должны были усложняться, конкретизироваться.

Для Чаадаева это были годы подведения итогов. Они отмечены, тАФ в продолжающейся полемике со славянофилами, тАФ неукоснительно жестким утверждением губительной роли для страны и человеческой личности отечественного Влвосточного деспотизмаВ» тАФ Влсветской власти, прошедшей школу монголов и поддерживаемой религиозной властью, не менее ее ревнующей об использовании этого рокового наследияВ» (Ч I, 561тАФ563). Такая бескомпромиссность была особенно знаменательна как результат осмысления моментов собственной слабости, отдельных нравственных срывов в предшествующие годы (случаев выражения ВлпокорностиВ», тяги к Влпокою и смирениюВ», в связи с этим тАФ даже хвалы Влчистоте православияВ» от мирских забот и пр.).

С этими суровыми публицистическими обобщениями наиболее близко корреспондируют по резкости эмоционального настроя два проникновенных лирических текста 50-х годов: письмо к Герцену за границу от 26.07.51 и один из серии поздних ВлОтрывковВ» (№ 198) тАФ мысленный обвинительный монолог-инвектива, обращенный к недругам из лагеря официозной идеологии, а в конечном счете тАФ ко всей окружающей среде, к Влмиру и жизниВ», которыми ВлзадушеныВ» Влсилы личностиВ», Влискажен его путь мыслителяВ». ВлВы думаете, что лишь невинная шутка тАФ бросать камни под ноги мыслящего человека, чтобы он споткнулся, чтобы он грохнулся на мостовую во весь рост и мог бы подняться лишь облитый грязью, с разбитым лицом..В» (Ч I, 498тАФ499).

В названном же полустраничном письме, полном любви, благословлявшем младшего друга на неутомимое обличение российского жизнеустройства, находит свое место вторая сторона итогового приговора прожитой жизни. Это строки горькой исповеди тАФ беспощадного самоанализа личности в ее реальных трагических связях с временем и национальной действительностью. Принимая объективный тон как бы отстраненного исследования собственного социально-психологического феномена, автор фиксирует внутренние факторы слома характера тАФ они в недостатке его сопротивления давящей силе обстоятельств: ВлЭтому человеку, кажется, суждено было быть примером не угнетения, против которого восстают люди, тАФ а того, которое они сносят с каким-то трогательным умилением и которое, если не ошибаюсь, по этому самому гораздо пагубнее первогоВ» (XI, 532). Какая поистине Влнамеренно замороженнаяВ» (IX, 153) тАФ и тем больнее разящая тАФ автоирония в замечании о Влтрогательном умиленииВ» перед уродующим душу всесилием произвола!

Герценом политический опыт европейских революций 1848 года и их разгрома переживался непосредственно, как кровный, личный опыт каждого дня, и претворялся по горячим следам в его активнейшем лирическом воплощении и философском осмыслении. Воссоздавая в ВлПисьмах из Франции и ИталииВ», ВлС того берегаВ» драматический путь передового русского человека тАФ через разочарования и тупики Влдуховного кризисаВ», в неутомимом поиске новых ориентиров для страстной мысли демократа и гуманиста, тАФ писатель открывал для литературы прежде неизвестные поэтические возможности отражения интенсивной интеллектуальной жизни личности тАФ в современной битве идей, в масштабном сопряжении частного и общего, личных коллизий и всемирно-исторических катаклизмов (что подробно анализировалось в моих прежних работах¹⁰). Здесь важно лишь напомнить, что опыт политических потрясений 1848 года, захвативших в свой водоворот большие человеческие пласты, позволил Герцену более диалектически-конкретно осознать и сформулировать кардинальность (но притом вариативность) взаимосвязей индивида и его времени. Исходя и теперь из предпосылки о деятельной природе личности, он подчеркивает неоднозначность возможностей ее самоосуществления, исторических и внутренних: ВлПротиводействие, возбуждаемое в человеке окружающим, тАФ ответ его личности на влияни

Вместе с этим смотрят:

"..Моим стихам, как дpагоценным винам, настанет свой чеpед"

"Christmas stories" by Charles Dickens

"РЖзборник Святослава 1073 року" як лiтературний пам'ятник доби Киiвськоi Русi

"РЖсторiя русiв" - яскравий твiр бароковоi лiтератури

"Автобиографическое начало" в творчестве Гоголя