Валерий Брюсов

Александрова Т. Л.

Я царь земных царей и царь, Ассаргадон,

Владыки и вожди, вам говорю я: горе.

Едва я принял власть, на нас восстал Сидон,

Сидон я ниспроверг, и камни бросил в море.

Египту речь моя звучала как закон,

Элам читал судьбу в моем едином взоре.

Я на костях врагов воздвиг мой мощный трон.

Владыки и вожди, вам говорю я: горе.

Кто превзойдет меня? Кто будет равен мне?

Деянья всех людей тАУ как тень в безумном сне,

Мечта о подвигах тАУ как детская забава.

Я исчерпал тебя до дна, земная слава.

И вот стою один, величьем упоен,

Я, вождь земных царей и царь, Ассаргадон.

Что можно сказать об авторе этого стихотворения, если ничего больше о нем не знать? тАУ Довольно много. Что этот автор блестяще владеет классической формой сонета (можно даже уточнить тАУ сонета английского типа, наподобие шекспировских). Что стих его звучен и тАУ само собой напрашивается определение тАУ чеканен. Что автор, очевидно, блестящий знаток древней истории и, как сейчас говорят, культурологии, что он великолепно вжился в роль древневосточного правителя. Еще тАУ что он прекрасно знает европейскую литературную традицию и, несомненно, ориентируется на известное стихотворение Шелли "Озимандий". И много можно произнести похвал, смысл которых сводится к той, что прозвучала некогда в адрес Брюсова из уст Максима Горького: "Самый культурный писатель России". И это вполне справедливо.

Что можно сказать об авторе того же произведения, если знать тАУ как по свидетельству многих современников, так и по собственным его признаниям, тАУ что восточный деспот тАУ это заветное лирическое "я" самого поэта, что встихотворении нет ни капли иронии, что принципы своего лирического героя сам поэт последовательно проводил в жизни. тАУ Пожалуй, только одно: что автор тАУ страшный человек. И это тоже справедливо.

"Три слова являют нам Брюсова: воля, вол, волк, - писала Марина Цветаева. тАУТриединство не только звуковое тАУ смысловое: и воля тАУ Рим, и вол тАУ Рим, и волк тАУ Рим. Трижды римлянином был Валерий Брюсов тАУ волей и волом тАУ в поэзии, волком (Homo homini lupus est <Человек человеку волк. тАУ лат.>) в жизни" (Цветаева М. Герой труда (Записи о Валерии Брюсове) тАУ в кн.: Цветаева М.И. Пленный дух. Воспоминания о современниках. Эссе. СПб., 2000. С. 36).

Брюсов никогда не скрывал своей слабости и к римским диктаторам. В возрасте девятнадцати лет он записывает в своем дневнике: "Сулла принадлежал к числу тех же людей, что и я. Это талантливые люди sans foi ni loi <без веры или закона тАУ франц.>, живущие в свое удовольствие. Очень, очень часто совершают они прекрасные поступки, но могут совершить и черт знает что" (Брюсов В.Я. Дневники. М., 2002, С. 32). Долгое время своих идеальных героев поэт видел лишь в древности. Но к концу жизни ему посчастливилось увидеть их в натуре и сложить в их честь гимны.

Кто был он? Вождь. Земной вожатый

Народных воль, кем изменен

Путь человечества и сжаты

В один поток волны времен.

Октябрь лег в жизни новой эрой,

Властней века разгородил,

Чем все эпохи, чем все меры,

Чем Ренессанс и дни Аттил.

Мир старый сякнет, слаб и тленен,

Мир новый, общий океан,

Растет из бурь октябрьских. Ленин

На рубеже, как великан.

Земля, зеленая планета,

Ничтожный шар в семье планет,

Твое величье тАУ имя это,

Меж слав твоих прекрасней нет.

Он умер. Был одно мгновенье

В веках. Но дел его объем

Превысил жизнь. И откровенья

Его - мирам мы понесем.

Брюсов здесь не льстит и не притворяется. Он искренен тАУ по-своему. Хотя сам симпатией к большевикам проникся только с приходом их к власти. В молодости же придерживался совсем иных убеждений тАУ был монархистом и антисемитом. Владислав Ходасевич вспоминал: "В редакции ″Скорпиона″ происходили беседы, о которых Сергей Кречетов сложил не слишком блестящие, но меткие стишки.

Собирались они по вторникам,

Мудро глаголя.

Затевали погромы с дворником

Из ″Метрополя″тАж

Так трогательно по вторникам

В согласье вкусов

Сочетался со старшим дворником

Валерий Брюсов.

В ту же пору его младший брат написал ему латинские стихи с обращением:

O falsus Valerius, duplex lingua! <О лживый Валерий, двойной язык тАУ лат.> (Ходасевич В. Конец Ренаты. - Ходасевич В. Некрополь. М., 2001, С. 30). Убеждения Брюсов считал не более, чем средством. И менял их с легкостью. "Моей мечтой всегда был пантеон, храм всех богов. Будем молиться и дню, и ночи, и Митре, и Адонису, Христу и Дьяволу. тАУ записывает он в дневнике в 1899г., - ″Я″ - это такое средоточие, где все различия гаснут, все пределы примиряются. Первая (хотя и низшая) заповедь тАУ любовь к себе и поклонение себе. Credo". (Брюсов, Дневники. С. 77).

Любовь к себе Брюсов называет "низшей заповедью". Высшей была для него любовь к литературе, которую он избрал в качестве своей империи. Одна эта любовь была для него неизменна. "Он любил литературу, только ее, - споминал Ходасевич. тАУ Самого себя тАУ тоже только во имя ее. Воистину, он свято исполнил заветы, данные самому себе в годы юношества: ″Сам лишь себя обожай беспредельно″, и ″поклоняйся искусству, только ему, безраздельно, бесцельно″. Это бесцельное искусство было его идолом, в жертву которому он принес несколько живых людей и, надо это признать, самого себя. Литература ему представлялась безжалостным божеством. Она для него олицетворялась в учебнике истории литературы, которому он способен был поклоняться как священному камню, олицетворению Митры. В декабре 1903 г., в тот самый день, когда ему исполнилось тридцать лет, он сказал мне буквально так: ″Я хочу жить, чтобы в истории всеобщей литературы обо мне было две строчки. И они будут″". (Ходасевич. Некрополь. С. 31)

Был уже один подобный герой в истории литературы, который тоже родился "с любовию к искусству":

Отверг я рано праздные забавы;

Науки, чуждые музыке, были

Постылы мне; упрямо и надменно

От них отрекся я и предался

Одной музыке. Труден первый шаг

И скучен первый путь. Преодолел

Я ранние невзгоды. Ремесло

Поставил я подножием искусству;

Я сделался ремесленник: перстам

Придал послушную, сухую беглость

И верность уху. Звуки умертвив,

Музыку я разъял, как труп. Поверил

Я алгеброй гармониютАж и т.д. (А.С. Пушкин, "Моцарт и Сальери")

Брюсов тоже неоднократно "поверял алгеброй гармонию". Надо сказать, не без успеха и не без таланта. Он вообще был очень одаренным человеком и мог оставить по себе совсем не сальериевскую, а только добрую славу самоотверженного труженика филологии, пушкиниста и стиховеда, блестящего переводчика и создателя блестящей переводческой школы, - и, в общем, неплохого поэта, - словом, человека, внесшего весомый вклад в сокровищницу русской культуры. Этих заслуг у него не отнять. Но ему было этого недостаточно. "″Нерукотворного″ памятника в человеческих сердцах он не хотел. ″В века″ он хотел врезаться: двумя строчками в истории литературы (черным по белому), плачем ребят, наказанных за незнание Брюсова и тАУ бронзовым истуканом на родном Цветном бульваре" (Ходасевич. Некрополь. С. 31, 34). Мечта Брюсова, можно сказать, исполнилась. Ни один учебник русской литературы не может обойти его имя тАУ не обходим его и мы. Но надо отдавать себе отчет, что слава его тАУ того же свойства, что и слава его любимых героев:

Поведал гость полуденной страны:

"Среди пустыни высятся без тела

Две каменных ноги. Они видны

Издалека, да подле уцелела

Разбитая глава, в чей мертвый лик

Искусная рука вложила страсти,

Какими в жизни деспот жить привык,

Презрительность, жестокость, безучастье.

И надпись на подножье истукана

Гласит: ″Я тАУ Озимандий. Царь царей.

Мои деянья тАУ мощь, что несказанна,

И ужас″. А вокруг развалин сей

Кумирни, словно волны океана

Колышутся пески, и нет людей".

(П.-Б. Шелли. "Озимандий" тАУ <даем собственный перевод, т.к. в существующих русских переводах (в том числе - в замечательном переводе Бальмонта) смысловые акценты смещены по сравнению с оригиналом. тАУ Т.А>)

К столетию со дня рождения Брюсова была составлена полная библиография литературоведческих исследований, ему посвященных (Библиография В.Брюсова 1884 - 1973. Сост Э.С. Даниельян. Ереван, 1976). Можно с уверенностью сказать, что Брюсов обрадовался бы такому подарку. Первую свою библиографию он составил сам и издал к своему сорокалетию - в 1913 г. К 1976 г. количество работ о Брюсове, опубликованных только в Советском Союзе, достигло почти двух тысяч. Впоследствии, особенно с окончанием советской эпохи, интенсивность этого столпосозидания несколько снизилась.

Сейчас колосс, воздвигнутый в память Брюсова на страницах советского литературоведения, постепенно начинает распадаться. Однако своих приверженцев этот московский Озимандий находит и в наши дни.

Биография

Валерий Яковлевич Брюсов родился 1 (13) декабря 1873 г. в Москве, в купеческой семье. Его дед был еще крепостным, но откупился на волю и занимался торговлей пробками. Это же дело продолжал и отец поэта, Яков Кузьмич. В 1877 г. он купил дом на Цветном бульваре, где большую часть жизни прожил и его сын. "Дом был небольшой, двухэтажный, толстостенный, - настоящий уездный, третьей гильдии купеческий, с высокими и всегда запертыми на замок воротами, с калиткой, с собакой на цепи во дворе", - вспоминал свое первое посещение Брюсова Бунин (Бунин. Собр. соч. в 9-ти тт. Т. 9, С. 287).

Отец Брюсова был уже не чужд просвещению, в молодости участвовал в каких-то революционных кружках, потом остепенился. От шестидесятничества осталось только полное пренебрежение к религии. Познакомившись с будущей женой, стал ее "просвещать". "Я был первым ребенком, - писал Брюсов в автобиографической повести "Моя юность", - и явился на свет, когда еще отец и мама переживали сильнейшее влияние идей своего времени. Естественно, они с жаром предались моему воспитанию на самых рациональных основах" (Брюсов В.Я. Дневники. Письма Автобиографическая проза. М. 2002, С. 44 - 45). Стилем своего воспитания Брюсов был вполне удовлетворен. Как и своим звучным римским именем. "Кажется, родители мои еще до моего рождения порешили, что их первенец будет необыкновенным человеком. По крайней мере, у меня самого было почему-то такое убеждение. Я с самых первых лет привык смотреть на сверстников свысока. Вероятно, способствовало этому то, что я рос среди взрослых и наслышался от них много, о чем мальчики, мои ровесники, и понятия не имели. Так, я знал имя Дарвина и будучи лет 3-х - конечно, в очень комической форме - проповедовал на дворе, где играли дети дома, его учение, приводя в ужас нянек и гувернанток. Кроме того, я умел читать, чем не мог похвастаться никто из моих сверстников и даже очень многие из старших" (Там же, С. 187).

Подробности из жизни семьи Брюсовых сообщает знавший их (как и всю Москву) Гиляровский: "Яков Кузьмич, развитой и начитанный, любил щегольнуть цитатой, особенно за стаканом вина, в дружеской беседе. Чистокровные лошади были его страстью. ″Чистокровная лошадь тАУ красота и сила″, ″резвость есть сумма силы″, - то и дело бросал он в разговорах такие афоризмы. У него было всего только две лошади второстепенных тАУ Этна и Еврипид. Они стояли на конюшне тренера Баранина, выигрывали редко, а все-таки окупали себя и доставляли огромное удовольствие владельцу, страстному любителю скачек, как и его сын, гимназист" (Гиляровский В.А. Певец города. тАУ Собр. соч. в 4-х тт. Т. 3. С. 332). Сын-гимназист тАУ это как раз Валерий Брюсов, которого Гиляровский впервые увидел на скачках стоящим на стуле и в бинокль наблюдающим лошадей. В выборе столь громких имен для лошадей тоже угадывается влияние юного Валерия. Впрочем, скачки он вскоре забросил ради наук словесных. От прежнего увлечения остался только азарт тАУ быть первым на дистанции. Скромных успехов Этны и Еврипида ему было явно недостаточно.

Учился Брюсов сначала в гимназии Креймана, затем тАУ в знаменитой гимназии Л.И. Поливанова на Пречистенке. Когда Валерий Брюсов был гимназистом выпускного класса в младший класс той же гимназии поступил его будущий сподвижник Андрей Белый тАУ тогда еще Боря Бугаев. Поливановская гимназия прививала вкус к истории, к древним языкам, но при этом не пользовалась репутацией ретроградного учебного заведения, дух ее был вполне демократический. Уже в младших классах гимназии Валерий Брюсов начал писать стихи, в старших писал их сотнями. А познакомившись со стихами Поля Верлена и французских символистов, окончательно осознал свое призвание: "Я рожден поэтом. Да! Да! Да!" (Брюсов. Дневники. С. 24). А едва осознав призвание - уже определил для себя место на Парнасе: "Талант, даже гений, честно дадут только медленный успех, если дадут его. Это мало! Мне мало! надо выбрать иное.. Найти путеводную звезду в тумане. И я вижу ее: это декадентство. Да! Что ни говорить, ложно ли оно, смешно ли, но оно идет вперед, развивается, и будущее принадлежит ему, особенно когда оно найдет достойного вождя. А этим вождем буду Я! Да, Я!" (Дневники. С. 28). В этом простодушном цинизме есть даже что-то подкупающее! "Дело в том, что Брюсов - человек абсолютного, совершенно бешеного честолюбия, - писала Зинаида Гиппиус. - Я говорю "честолюбия" лишь потому, что нет другого, более сильного слова для выражения той страстной "самости", самозавязанности в тугой узел, той напряженной жажды всевеличия и всевластия, которой одержим Брюсов. Тут иначе как одержимым его и назвать нельзя" (Гиппиус З. Одержимый. - Цит. по: Брюсов. Дневники. С. 321).

В 1893 г. Валерий Брюсов окончил гимназию и поступил на историко-филологический факультет Московского университета. К учебе относился серьезно, отправляясь на очередной экзамен, вспоминал слова Цезаря, обращенные к кораблю: "Ты везешь Цезаря и его счастье". "Говорить чисто, все покушение Брюсова на поэзию тАУ покушение с негодными средствами. тАУ считала Цветаева. тАУ У него не было данных стать поэтом (данные тАУ рождение), он им стал. Преодоление невозможного, Kraftsprobe <проба сил тАУ нем.>. А избрание самому себе обратного, поэзии (почему не естественных наук? не математики? не археологии?) тАУ не что иное, как единственный выход силы: самоборство. И уточняя: Брюсов не с рифмой сражался, а со своей нерасположенностью к ней. Поэзия как поприще для самоборения" (Цветаева. Герой труда. С. 29). Эту мысль многие на разные лады повторяли (крайняя степень - у Ю. Айхенвальда: "Величие преодоленной бездарности"), но все же едва ли она вполне справедлива. Нет, дар слова у Брюсова, несомненно, присутствовал от рождения. Но его видение мира было не поэтическим - слишком рациональным; природная склонность - более к анализу, чем к синтезу, и, действительно, создается впечатление, что он скорее должен был стать ученым - историком, лингвистом, искусствоведом. Но ученым он почему-то себя не видел. Может быть, потому, что цезаризм в дореволюционной профессорской среде не был востребован. "В университете тяжелые отношения, - записывает Брюсов в дневнике 11 марта 1897 г. - Герье говорит: "Я видел вашу новую книжку. Может быть, этого достаточно, чтобы быть поэтом, но недостаточно, чтобы быть историком""(Дневники. С. 44).

I. Период становления (от начала 90-х до 1903 г.).

Общий путь литераторов тАУ в робком трепете отдавать свои творения на суд придирчивых работников редакций, а потом с надеждой ждать читательского отклика тАУ был не для Брюсова. Ему сразу надо было утвердиться в качестве главы новой школы. Поэтому он начинает сразу с издания отдельных сборников (благо, отцовские средства могли обеспечить такой дебют). Три сборника "Русские символисты" вышли в 1894 тАУ 1895 гг. Большинство стихотворений принадлежало самому Брюсову, но подписано было разными псевдонимами, чтобы сразу было видно, что русский символизм - это уже школа, направление, сила. Однако сборники стяжали своему составителю почти исключительно скандальную славу и на несколько лет закрыли для него двери официальных редакций.

В 1894 г. Брюсов познакомился с Константином Бальмонтом тАУ тоже начинающим поэтом, хотя на шесть лет его старше. Много лет спустя, когда пути их разошлись окончательно, Бальмонт писал: "Я вспоминаю ласково еще одного юного поэта тех дней (1894 тАУ 1895), Валерия Брюсова. Его парадоксальность крепила и радовала мою собственную парадоксальность. Его огромная любовь к стиху и вообще художественному и умному слову меня привлекала к нему, и мы года три были неразлучными друзьями-братьями" (Бальмонт К.Д. На заре. тАУ Бальмонт К.Д. Автобиографическая проза. М. 2001. С 573). Близки они были не три года, а, по крайней мере, лет десять. Но характерно, что уже в дневниках 90-х гг., наедине с собой, Брюсов отзывался о Бальмонте с ощутимой долей неприязни, хотя на людях называл его другом и братом. Ходасевич говорит об этом так: "Его неоднократно подчеркиваемая любовь к Бальмонту вряд ли может быть названа любовью. В лучшем случае, это было удивление Сальери перед Моцартом. Он любил называть Бальмонта братом. М. Волошин однажды сказал, что традиция этих братских чувств восходит к глубокой древности, к самому Каину" (Ходасевич. Некрополь. С. 31).

Эту параллель современники проводили неоднократно: Бальмонт тАУ Моцарт, Брюсов тАУ Сальери. Детально развила ее в своем эссе Цветаева: "Бальмонт, Брюсов. Только прислушаться к звуку имен. Бальмонт: открытость, настежь тАУ распахнутость. Брюсов тАУ сжатость <..> В Брюсове тесно, в Бальмонте просторно. Брюсов глухо, Бальмонт звонко. Бальмонт: раскрытая ладонь тАУ швыряющая, в Брюсове скрип ключа" (Цветаева. Герой труда. С. 83). Сказано не без оснований, тАУ достаточно посмотреть их переписку. Бальмонт нередко пишет другу стихами тАУ что ему стоит щедрой рукой выбросить лишнюю горсть жемчужин? Брюсов тАУ всегда прозой, хотя и с разными позами: разочарования - "я вообще не пишу стихов", серьезности тАУ нечего, дескать, драгоценности разбрасывать, - но ясно одно: писать стихи ему труднее, для него это "работа". Об этом тоже говорит Цветаева: "Бальмонт, как ребенок, и работая тАУ играет, Брюсов, как гувернер, и играя тАУ работает (тягостность его рондо, ронделей, ритурнелей, - всех поэтических игр пера). Как фигуры (вне поэтической оценки) одна стоит другой" (Там же. С. 87).

Брюсов инстинктивно чувствовал, что творческий потенциал друга превосходит его собственный, и смертельно боялся, что тот займет облюбованное им место главы новой школы. Но чувств своих не открывал. В 1896 г. в письме критику П. Перцову он писал: "Заметили ли Вы, что с недавних пор у нас начала образовываться школа в поэзии. Я говорю о школе Бальмонта <..> О, как этому можно радоваться! Подумайте, - тогда невозможны станут Федоровы, Лебедевы, Тулубы. Тогда у самых плохих стихотворцев будет цель тАУ они будут нужны, как цемент, как пьедестал для учителя; они будут разъяснять его намеки, будут служить переводчиками между ним и его веком. Я готов радоваться всем сердцем" (Письма В.Я. Брюсова к П.П. Перцову. М., 1927, С. 78). Не правда ли, что-то это очень напоминает?

А если в партию сгрудились малые,

Сдайся, враг, замри и ляг.

Партия - рука миллионопалая,

Сжатая в один громящий кулак.. (В.В. Маяковский "Владимир Ильич Ленин")

И действительно, даже сейчас многие авторы XX начала века оказываются в поле зрения историков литературы именно по своей принадлежности к направлению. Тем, кто шел своим путем, приходилось труднее. Внешне на первых порах Брюсов признавал первенство Бальмонта, но втайне уже подумывая о том, как свести его с дистанции, - как можно свести с дистанции перспективную скаковую лошадь, на которую ставят все. Андрей Белый вспоминал чуть более поздний период, когда "провожая Бальмонта в далекую Мексику, встал он с бокалом вина и, протягивая над столом свою длинную руку, скривясь побледневшим лицом он с нешуточным блеском в глазах дико выорнул: "Пью, чтоб корабль, относящий Бальмонта в Америку, пошел ко дну" (Белый А. Начало века. М.- Л. 1933, С. 178). Как говорится, "говорите правду и никто вам не поверит". В конечном итоге с Бальмонтом все так и вышло, как хотел Брюсов.

Бунин тоже познакомился с Брюсовым в середине 90-х, и познакомил их Бальмонт. "Я увидел молодого человека с довольно толстой и тугой гостинодворческой (и широкоскуло-азиатской) физиономией. Говорил этот гостинодворец, однако, очень изысканно, высокопарно, с отрывистой и гнусавой четкостью, точно лаял в свой дудкообразный нос, и все время сентенциями, тоном поучительным, не допускающим возражений. Все было в его словах крайне революционно (в смысле искусства), - да здравствует только новое и долой все старое! Он даже предлагал все старые книги дотла сжечь на кострах, "вот как Омар сжег Александрийскую библиотеку!" - воскликнул он. Но вместе с тем для всего нового у него уже были жесточайшие, непоколебимые правила, уставы, узаконения, за малейшие отступления от которых он, видимо, готов был тоже жечь на кострах" (Бунин. Собр. соч. в 9-ти тт. Т. 9. С. 288). Отношения между ними поначалу были дружескими, и Брюсов даже называл Бунина в числе "самых ярых распространителей" своих стихов. Благодаря поддержке Бунина он впервые смог опубликовать свои произведения в периодической печати тАУ в 1899 г., в одесской газете "Южное обозрение". Но как только необходимость в распространителях отпала, Брюсов заявил Бунину, что его собственные стихи никого не интересуют. Такого отношения Бунин, естественно не простил.

Первый свой авторский сборник (1896 г.) Брюсов скромно назвал "Chefs dтАЩ euvre" ("Шедевры"). Успеха он не имел.

В 1897 г. Брюсов женился на Иоанне Матвеевне Рунт (1876 тАУ 1965), служившей в их доме гувернанткой его сестер. Его пленило, что молоденькая гувернантка героически защищала его рукописи от посягательств няни Секлетиньи, наводившей в доме порядок. В выборе жены Брюсов не ошибся. Иоанна Матвеевна с благоговением относилась к литературным трудам мужа, и после его смерти на долгие годы стала главным хранителем его творческого наследия. Впрочем, страницы дневника, заполнявшиеся после женитьбы, производят наиболее человечное впечатление из всего, написанного Брюсовым. Вот запись от 2 октября 1897 г. "Недели перед свадьбой не записаны. Это потому, что они были неделями счастья. Как же писать теперь, если свое состояние я могу определить только словом "блаженство"? Мне почти стыдно делать такое признание, но что же? Так есть" (Дневники. С. 44 - 45). Молодую жену Брюсов зовет "Эда" и говорит о ней просто и ласково. Весну 1898 г. молодые провели в Крыму. Это время Брюсов вспоминал, как самое светлое в жизни. Уже в зрелые годы, решив вспомнить всех своих возлюбленных, которых он насчитывает не то тринадцать, не то четырнадцать, Брюсов пишет венок сонетов "Роковой ряд". Каждой женщине посвящен сонет, имена частично сохранены, частично изменены. "Эда" стала "Ладой".

Да! Боль былую память множить рада!

Светлейшая из всех, кто был мне дан.

Твой чистый облик нимбом осиян,

Моя любовь, моя надежда, Лада.

Нас обручили гулы водопада,

Благословил, в чужих краях, платан,

Венчанье наше славил океан,

Нам алтарем служила скал громада!

Что бы ни было, нам быть всегда вдвоем;

Мы рядом в мир неведомый войдем,

Мы связаны звеном святым и тайным!

Но путь мой вел еще к цветам случайным,

Я должен вспомнить ряд часов иных,

О, счастье мук, порывов молодых!

Стихотворение звучит, можно сказать, даже задушевно. Не будем отказывать Брюсову в способности искренне чувствовать, однако заметим, что столь же задушевно (каждое - по-своему) звучат остальные тринадцать сонетов венка, написанные чуть не за час, на спор.

"Случайные цветы" он считал для себя необходимыми. Стихи и даже письма, посвященные другим женщинам, полны надрывов и демонизма. Бальмонт впоследствии вспоминал забавный случай периода их дружбы, когда Брюсов перепутал конверты и прислал ему письмо, предназначавшееся очередной возлюбленной, в котором демонизм соседствует с "гостинодворством": "Маня! Моя любимая! Мысль о тебе как палящий ветер Африки. Приходи в субботу: я именинник" (Письма К.Д. Бальмонта к Дагмар Шаховской. тАУ Звезда. 1997. № 9. С. 156).

Любовная лирика Брюсова - вещь весьма специфическая. В ранний период он подражает Фету тАУ но уже стыдится этого подражания:

В тиши задремавшего парка

"Люблю" мне шептала она.

Луна серебрилась так ярко,

Так зыбко дрожала волна.

Но миг этот не был желанным,

Мечты мои реяли прочь,

И все мне казалось обманным,

Банальным, как лунная ночьтАж

Банальности Брюсов боялся больше всего на свете. А в своей оригинальности - пугал читателя откровенной садистической патологией:

Моя любовь тАУ палящий полдень Явы,

Как сон разлит смертельный аромат,

Там ящеры, зрачки прикрыв, лежат,

Здесь по стволам свиваются удавы.

И ты вошла в неумолимый сад

Для отдыха, для сладостной забавы?

Цветы дрожат, сильнее дышат травы,

Чарует все, все выдыхает яд.

Идем: я здесь! Мы будем наслаждаться, тАУ

Играть, блуждать, в венках из орхидей,

Тела сплетать, как пара жадных змей,

День проскользнет. Глаза твои смежатся,

То будет смерть тАУ и саваном лиан

Я обовью твой неподвижный стан. ("Предчувствие")

Это из сборника "Шедевры". Еще один "шедевр" тАУ оттуда же:

Медленно всходит луна

Пурпур бледнеющих губ.

Милая, ты у окна тАУ

Тиной опутанный труп.

Милая, о наклонисьтАж

Пурпур бледнеющих губ.

Клятвы возносятся ввысьтАж

Тиной опутанный труп.

Если б прижать мне к губам

Пурпур бледнеющих губ.

Звезды ли падают к нам?

Тиной опутанный труп.

Плачут кругомтАж но о чем?

Пурпур бледнеющих губ.

А на песке огневом

Тиной опутанный труп.

Верен был клятве своей

Пурпур бледнеющих губ.

Что ж? Уносите скорей

Тиной опутанный труп.

В поэзии Серебряного века эта тема обозначена, но ни у кого из современников она не проявилась с такой вызывающей откровенностью.

В 1897 г. вышел следующий сборник тАУ "Me eum esse" <"Это тАУ я" - лат>, положивший начало целой веренице сборников со звучными латинскими названиями. В нем Брюсов, сам еще непризнанный, уже поучает абстрактного "юного поэта":

Юноша бледный со взором горящим,

Ныне даю я тебе три завета:

Первый прими: не живи настоящим,

Только грядущее тАУ область поэта.

Помни второй: никому не сочувствуй,

Сам же себя полюби беспредельно.

Третий храни: поклоняйся искусству,

Только ему, безраздумно, бесцельно.

Юноша бледный со взором смущенным!

Если ты примешь моих три завета,

Молча паду я бойцом побежденным,

Зная, что в мире оставлю поэта.

С конца 90-х гг. Брюсов постепенно приступает к формированию собственной поэтической армии. Плацдармом становится издательство "Скорпион". Издательство заявило о себе в 1899 г. книгой четырех авторов: Бальмонта, Брюсова, Ивана Коневского и Модеста Дурнова, пробовавшего себя и как поэт и как художник, но широкой известности не стяжавшего. Двадцатичетырехлетний Иван Коневской вскоре погиб. Брюсов посвятил его памяти свой следующий сборник тАУ "Tertia vigilia" <Третья стража тАУ лат.>, впоследствии пропагандировал его творчество. У многих от этого создавалось впечатление, что в Коневском Брюсов потерял близкого человека. Однако в дневниках сам поэт довольно равнодушно говорит и о нем, и о его кончине. Собственного, от души идущего отклика нет: он говорит о горе отца, лелеявшего талант сына, об эмоциональной реакции на печальное известие молодой поэтессы Анастасии Мирович. Неизвестно, как сложились бы их отношения, живи Коневской дольше (судя по дневниковым записям Брюсова, они не были гладки). Кое-что Брюсов у него позаимствовал тАУ как и у многих других. Так незаметно из чужих достижений стала слагаться его слава, открытия других поэтов стали восприниматься как открытия Брюсова.

В "Третьей страже" уже выступает как "певец города", точнее певец индустриального города. Для этой темы он был словно создан. Она открывала возможности писать по-новому, потому что сама была нова и вызывающе антипоэтична.

Я люблю большие дома

И узкие улицы города, тАУ

В дни, когда не настала зима,

А осень повеяла холодом.

Пространства люблю площадей,

Стенами кругом огражденные, тАУ

В час, когда еще нет фонарей,

А затеплились звезды смущенные.

Город и камни люблю

Грохот его и шумы певучие, тАУ

В миг, когда песню глубоко таю,

Но в восторге слышу созвучия.

Следующий сборник, "Urbi et Orbi" <"Граду и миру"> (1903), самим названием указывает на две программные установки. Первая тАУ тема города, демонического чудовища.

Свистки паровозов в предутренней мгле,

Дым над безжизненным прудом.

Город все ближе: обдуманным чудом

Здания встали в строй на земле.

Привет тАУ размеренным грудам!

Проволок нити нежней и нежней

На небе, светлеющем нежно.

Вот обняли две вереницы огней,

Мой шаг по плитам слышней.

Проститутка меня позвала безнадежнотАж ("Отклики демонов").

Вторая тАУ тема воли, власти, главенства. "Urbi et Orbi" тАУ не просто латинское созвучие. "Граду и миру", т.е. Риму и миру, адресует свои послания Папа Римский. Уже не в первый раз, но уверенно и настойчиво Брюсов заявляет о своих притязаниях на главенство в новой поэзии. На этот раз, можно сказать, успешно. Поэтому именно с этого сборника будем отсчитывать начало новой эры в творчестве Брюсова.

II.Период расцвета (1903 - 1910).

В предисловии к сборнику "Urbi et Orbi" Брюсов утверждал, что книга стихов должна быть "замкнутым целым, объединенным единой мыслью". По этому же принципу до Брюсова Бальмонт сформировал свои сборники тАУ "Тишина" (1898), "Горящие здания" (1901). Но Брюсов поспешил закрепить изобретение за собой. Так оно за ним и осталось. По какому праву? тАУ По праву сильного. Просто потому что "veni, vidi vici" <пришел, увидел, победил - лат.> и "vae victis" <горе побежденным - лат.>.

"Поэт воли. тАУ писала Цветаева. тАУ Действие воли, пусть кратко, в данный час беспредельно. Воля от мира сего, вся здесь, вся сейчас. Кто так властвовал над живыми людьми и судьбами, как Брюсов? Бальмонт? К нему влеклись. Блок? Им болели. Вячеслав? Ему внимали. Сологуб? О нем гадали. И всех тАУ заслушивались. Брюсова же тАУ слушались. Нечто от каменного гостя было в его появлениях на пирах молодой поэзии тАУ Жуана. Вино оледеневало в стаканах. Под дланью Брюсова гнулись, не любя его, и иго его было тяжко. "Маг", "Чародей" - ни о зачаровывающем Бальмонте, ни о магическом Блоке, ни о рожденном чернокнижнике Вячеславе, ни о ненашем Сологубе, - только о Брюсове, об этом бесстрастном мастере строк. В чем же сила? Что за чары? Нерусская и нерусские: воля, непривычная на Руси, сверхъестественная, чудная в тридевятом царстве, где, как во сне, все возможно. Все, кроме голой воли. И на эту голую волю чудесное тридевятое царство Души тАУ Россия тАУ польстилась, ей преклонилась, под ней погнулась. На римскую волю московского купеческого сына откуда-то с Трубной площади" (Цветаева. Герой труда. С. 30 тАУ 31). И она же тАУ в другом месте того же эссе: "вдруг осознала, до чего само римское звучание соответствовало Брюсову! Цензор, ментор, диктатор, директор, цербертАж" (Там же. С. 51).

"Брюсов умел или командовать, или подчиняться, - писал Ходасевич. - Проявить независимость - означало раз и навсегда приобрести врага в лице Брюсова. Молодой поэт, не пошедший к Брюсову за оценкой и одобрением, мог быть уверен, что Брюсов никогда ему этого не простит. Пример - Марина Цветаева" (Ходасевич. Некрополь. С. 30). Андрей Белый считает иначе: "Кричали: пристрастен ли Брюсов, а так ли? Ошибся он - Блока, меня, Садовского, С.М. Соловьева, Волошина в свой список включивши, Койранских же, Стражевых, Рославлевых и бесчисленных Кречетовых зачеркнувши? Все сплетни о его гнете, давящем таланты, - пустейшая гиль, возведенная на него. Случалось, что и он ошибался: сначала не занес Ходасевича в список "поэтов", но вскоре свою ошибку исправил он" (Белый А. Начало века. С. 186).

Справедливости ради стоит напомнить, что Блока Брюсов тоже сначала "не занес в список поэтов" - и ошибался он неоднократно, но умел лавировать, манипулировать общественным мнением, уступая ему, если не мог перебороть.

Андрей Белый в воспоминаниях дает очень выразительные описания внешности Брюсова. Вот одно из них: "Он стоял у стены, опустивши голову, лицо - скуластое, бледное, черные, очень большие глаза, поразила его худоба: сочетание дерзи и насупом, напучены губы, вдруг за отворот сюртука заложил он угловатые свои руки, а белые зубы блеснули мне в оскале без смеха; глаза ж оставались печальны" (Белый. Начало века. С. 172). Вспомним цветаевское определение - "волк". Его же повторяет Ходасевич: "Кречетов, ненавидевший Брюсова люто и всю жизнь, злорадно подсмеивался: "Совершеннейший волк! Глаза горят, ребра втянуло, грудь провалилась. Волк, да еще голодный, рыщет и ищет, кого бы разорвать"" (Ходасевич. Некрополь. С. 57). "Когда же волки разумели пожираемых ими?" - пишет в письме жене Бальмонт (см.: Андреева-Бальмонт Е.А. Воспоминания. М. 1996, С. 339). Постепенно, исподволь, Брюсов внедрил в сознание читающей публики мысль, что Бальмонт исписался, повторяет самого себя, что он неинтересен. И общественное мнение согласилось.

Брюсов не щадил тех, кого считал себе равным. Может быть, поэтому до последнего времени считалось, что он высоко возвышается над ближайшими предшественниками и сверстниками. Младших же, напротив, собирал, старался консолидировать. Их слава была ему на пользу. Для оказания влияния наиболее благоприятная разница в возрасте: семь тАУ двенадцать лет, поколения не "отцов и детей", между которыми всегда антагонизм, а тАУ самых старших и самых младших братьев, когда младшие смотрят на старших влюбленно и восхищенно (кстати, родной брат Брюсова, Александр Яковлевич (1885 тАУ 1966), тоже начинал как поэт, его подражатель, - подписывался именем Alexander тАУ позднее отошел от поэзии и стал видным археологом). Именно из этих "младших братьев" Брюсов и стал сколачивать свою команду.

Надо признать, что у молодежи он вызывал искренний восторг. Через увлечение им прошли многие: Андрей Белый, Блок, Волошин, Гумилев, Эллис, Ходасевич, даже Цветаева, которая, по ее собственному признанию, была увлечена Брюсовым год, - с шестнадцати до семнадцати лет. Многие потом горько в нем разочаровывались, но пирамида, воздвигаемая им, все росла и росла. "Он нравился наперекор сознанию, рассудком ведь ругали его", - признавался Андрей Белый (Начало века. С. 172).

Но, нравился Брюсов или не нравился, организаторские его способности и заслуги, действительно, трудно переоценить. "Мне открывалася остервенелая работоспособность В.Б., весьма восхищавшая; - пишет Белый. - Как ни был близок мне Блок, я - "рабочего" от символизма не видел в нем; Блок сибаритствовал; Брюсов - трудился до пота, сносяся с редакциями Польши, Бельгии, Франции, Греции, варясь в полемике с русской прессой со всей, обегая типографии и принимая в "Скорпионе", чтоб.. Блок мог печататься" (Белый А. Начало века. С. 172).

На революцию 1905 г. так или иначе откликнулась вся русская литература. Не был исключением и Брюсов. В его устах зазвучали странные пророчества, из которых трудно понять, как все-таки на самом деле относится он к революции:

Где вы, грядущие гунны,

Что тучей нависли над миром!

Слышу ваш топот чугунный,

По еще не открытым Памирам.

На нас ордой опьянелой

Рухните с темных становий -

Оживить одряхлевшее тело

Волной пылающей крови.

Поставьте, невольники воли,

Шалаши у дворцов, как бывало,

Всколосите веселое поле

На месте тронного зала..

.. Бесследно все сгибнет, быть может,

Что ведомо было одним нам,

Но вас, кто меня уничтожит,

Встречаю приветственным гимном. ("Грядущие гунны")

Эта парадоксальная мысль - радостное приветствие очевидной гибели и очевидному злу - повторяется у него неоднократно. Вот другое стихотворение того же времени, "Лик медузы".

Лик медузы, лик грозящий,

Встал над далью тесных дней,

Взор - кровавый, взор - горящий,

Волоса - сплетенья змей.

Это - хаос. В хаос черный

Нас влечет, как в срыв, стезя.

Спорим мы, иль мы покорны,

Нам сойти с пути нельзя..

Наконец, еще одно - не опубликованное при жизни и, может быть, самое откровенное - "Книга пророчеств".

Поклонники общего равенства - радуйтесь!

Поклонники мира вселенского - радуйтесь!

Ваше царство придет,