Типология характеров в ВлКонармииВ» И. Бабеля

Ничипоров И. Б.

ВлУ Бабеля, в сущности, Конармии нет, она у него атомизирована, рассечена <тАж> Бабель ограничил себя тем, что <тАж> выбрал и воссоздал ряд типов, лиц, случаевВ»[1], тАУ зорко подметил еще в 1920-е гг. А.Воронский, а Вяч. Полонский в очерке ВлБабельВ» (1927) подчеркнул, что Влавтор рассматривает людей порознь, поодиночке <тАж> Повествование связано у Бабеля с отдельным человеком, которого он поворачивает во все стороны, рассматривает, изучаетВ»[2] . В позднейших исследованиях ВлКонармииВ» не раз справедливо отмечалось, что здесь Влэпоха отражается через множество сознаний, каждое из которых субъективно смещает пропорции реального мираВ»[3] , однако типологии запечатленных в цикле характеров не предлагалось, притом что многие рассказы выстроены именно по портретному принципу, и осмысление бабелевской характерологии способно прояснить существенные грани художественной картины мира в ВлКонармииВ». Здесь могут быть выделены типы интеллигента-гуманиста, личности пассионарного склада, героя-правдоискателя, творческой личности, жертвы революционного временитАж

Интеллигент-гуманист. Основной рассказчик Кирилл Васильевич Лютов выступает в цикле носителем высокой культуры, ощущающим катастрофизм современности, и в этом смысле Влон чужой в армии, он иностранец с правом удивления. Он подчеркивает при описании военного быта Влслабость и отчаяниеВ» зрителяВ»[4] . В рассказе ВлКостел в НовоградеВ» повествователь предстает как величественный летописец совершающихся потрясений, его речь приобретает песенно-ораторское звучание: ВлНищие орды катятся на твои древние города, о Польша, песнь об единении всех холопов гремит над ними, и горе тебе, Речь ПосполитаятАжВ»[5] . Артистическая, утонченная натура Лютова приоткрывается в сфере интимных переживаний (ВлПоцелуйВ»), а также в соприкосновении с незаурядными творческими личностями. Он проникается дерзкими художническими исканиями пана Аполека, Влотогревая в себе неисполнимые мечты и нестройные песниВ» (ВлПан АполекВ», с.61), созерцает в костеле творения его Влеретической и упоительной кистиВ» (с.139), и в то же время ему внятны и красота казачьей песни Афоньки, и трагическое величие старого звонаря пана Людомирского, что Влгромовым голосомтАж предал нас анафеме на чистейшей латыниВ» (ВлУ святого ВалентаВ», с.140). Гуманистическая доминанта мироощущения Лютова предопределяет скорбное видение им совершающегося повсеместно Влкрушения гуманизмаВ». В новелле ВлПуть в БродыВ» боль за судьбу пчел на Волыни, которые Влистерзаны враждующими армиямиВ» (с.77), становится основой исторического обобщения (Вллетопись будничных злодеяний теснит меня неутомимо, как порок сердцаВ»), а в ВлАргамакеВ» тАУ это мучения от страданий непокорного жеребца и от невольной непримиренности с его бывшим хозяином.

Но лютовский гуманизм тАУ вовсе не схема, искусственно накладываемая на трагедийную картину действительности. Он прорастает из коллизий напряженных, глубоко болезненных отношений рассказчика с конармейской средой, ибо этот герой существует Влв этически поляризованном пространстве приятия и неприятия конармейской моралиВ»[6] , парадоксальным образом сочетая Влбесстрастно-созерцательнуюВ» и Влсубъективно-оценочнуюВ» позиции[7] . Перипетии столкновений с царящей вокруг бессмысленной жестокостью отразились в ВлЭскадронном ТруновеВ». Мучительные попытки внешнего и внутреннего компромисса Лютова с деструктивным духом гражданской усобицы чаще всего предстают в призме самоанализа героя: и в рассказе ВлПосле бояВ», где он Влвымаливал у судьбы простейшее из умений тАУ уменье убить человекаВ» (с.186), и в сюжетной динамике рассказа ВлМой первый гусьВ», раскрывающей лютовское стремление к мимикрии, которая бы превратила его в Влподходящего парняВ». Иллюзия преодоления конфликта с конармейцами через убийство гуся порождает здесь тяжелейшее личностное раздвоение героя тАУ между внешним лидерством (Влпрочитал казакам ленинскую речьВ») и обнажаемыми в процессе самоанализа нравственными страданиями: ВлСердце мое, обагренное убийством, скрипело и теклоВ» (с.74).

Пассионарий.Это сквозной в цикле психологический тип, представляющий антитетичную фигуре Лютова личность, которая, влившись в стихию революции и гражданских бурь, раскрывает в данных обстоятельствах как свои внутренние ресурсы, так и симптомы душевного надлома. В единичном случае носителем пассионарного характера может выступать животное тАУ как, например, охваченный Влогнем истерии и упорстваВ» ВлбешеныйВ» жеребец Аргамак, родственный по духу своему хозяину Пашке Тихомолову (ВлАргамакВ», с.194).

Пассионарный тип показан Бабелем с различным уровнем художественной детализации, через несхожие стилевые решения. В ВлКомбриге дваВ» это выведенная в основном в батальных сценах фигура юного Колесникова, который назначен Буденным на место убитого комбрига. Главный принцип создания этого психологического портрета тАУ парадокс, ВлзигзагообразноеВ» видение то его растерянности перед лицом опасности и смерти (Влузкая спина <тАж> с болтающимися руками и упавшей головой в сером картузеВ»), то лихорадочной активности (Влкомбриг, вертевшийся на лошади в столбах густой пылиВ»), то тАУ в итоговом наблюдении рассказчика-психолога тАУ его упоения собственным лидерством: ВлВ тот вечер в посадке Колесникова я увидел властительное равнодушие татарского ханаВ» (с.89). Объемную перспективу придают этому изображению как накладывающиеся друг на друга оценки Колесникова рассказчиком и Буденным, так и экспрессивная пейзажная деталь: ВлПылание заката разлилось над ним, малиновое и неправдоподобное, как надвигающаяся смертьВ» (с.88).

Чаще всего герои-пассионарии раскрываются в цикле в сценах расправ и кровопролитий, воспринимаемых ими как акты справедливого возмездия врагам революции. В ВлКонкинеВ» это не лишенное артистизма, насыщенное игровыми самохарактеристиками (Влмузыкальный эксцентрик и салонный чревовещатель из города НижнегоВ», с.114) сказовое повествование героя о трагикомических перипетиях пленения белого генерала, причем ужас кровавой расправы в интерпретации Конкина растворяется в его Влвсегдашнем шутовствеВ», смеховом мировидении. В ВлЭскадронном ТруновеВ» цепь поступков, портретные зарисовки героя-пассионария тАУ Влвсего разодранного, охрипшего и в дымуВ» (с.148) тАУ выявляют сочетание благородства, скрытой душевности, когда перед роковым боем он отдает новые сапоги пулеметчикам, тАУ и в то же время неукротимой жестокости в расправе над пленным юношей поляком.

Своеобразная исповедь преданного солдата революции Никиты Балмашева разворачивается в его письме в редакцию (ВлСольВ»). Форма фольклорного сказа позволяет высветить изнутри лабиринты революционного сознания, процесс наложения абсолютизируемых этим сознанием политических установок о Влторжестве капитала мешочниковВ», о Влтрудящейся матери в республикеВ» на бытовое и повседневное, что Влглаза собственноручно виделиВ» (с.121, 120). Ярко выраженные лидерские качества героя, пробуждающие инициативу других бойцов, их милосердие в отношении к женщине-матери (ВлКаждый, раскипятившись моей правдой, подсаживает ееВ», с.122), нравственный протест против ВлжеребятиныВ» в своем взводе питаются искренним страданием за ВлРассею, задавленную больюВ», за Влкрестьянские поля без колосаВ», Влпоруганных девицВ» и одновременно становятся импульсом к убийству мешочницы, которое мотивируется не личными, но сугубо революционными мотивами (Влсмыл этот позор с лица трудовой земли и республикиВ», с.125). Элементы мессианского самосознания героя-пассионария, не только говорящего Влза всех бойцов второго взводаВ», но и исповедующего революционную мораль ВлреспубликиВ», осложняются проступающей в речи Балмашева причастностью к народнопоэтической культуре, что проявилось в экспрессивных сравнениях, в созвучном традиционным зачинам описании станции Фастов, Влнаходящейся за тридевять земель, в некотором государстве, на неведомом пространствеВ» (с.120).

Правдоискатель.Данный психотип А.Воронский справедливо называл одним из ключевых в ВлКонармииВ», герои которой тАУ Влпочти все правдоискателиВ», испытывающие Влнастоятельную потребность восстановить правду жизниВ» на фоне Влжестокости, видимой бессмысленности и дикостиВ»[8] . В системе образов бабелевских правдоискателей выделяются две полярные доминанты, подчас сложно взаимодействующие в одном характере: правдоискатели-мстители и правдоискатели-мечтатели.

Характер мстителя, столкнувшегося с вопиющей неправдой исторических катаклизмов, рельефно прорисовывается в ВлПрищепеВ» через косвенную передачу рассказа героя о себя. Его родители были убиты белыми, а сам он, вернувшись в родную деревню, ходил Влот одного соседа к другомуВ» и расправлялся с теми, у кого находил родительские вещи, Влкровавая печать его подошв тянулась за ним следомВ» (с.106). Через пластику внешних подробностей его поведения раскрывается богоборческая составляющая этого бунта против Промысла, хода истории: Прищепа оставлял после себя Вликоны, загаженные пометомВ», собак, Влповешенных над колодцемВ», поджег дом, Влбросил в огонь прядь своих волос и сгинулВ» (с.106).

Зачастую правдоискательство мстителей носит более локальный, даже бытовой характер и внезапно обнаруживается в сниженных обстоятельствах грубой повседневности тАУ как, например, в рассказе ВлВдоваВ». Ведь в изображении Бабеля на фоне эпохальных сдвигов Влидет своя обыденная, торжествующая, немолчная, неугасимая, исконная, древняя жизнь, с жеребцами, с женщинами, с любовью, с барахлом, со сбруей, с полтинниками, с обозами, с ограблением костеловВ»[9] . Примечательна в этом плане сквозная в цикле фигура Афоньки Биды, пассионарный, ВлантиинтеллигентскийВ» настрой которого обнаруживается в рассказе ВлСмерть ДолгушоваВ», а в рассказе ВлАфонька БидаВ» на первый план выдвигается его месть полякам за убитого коня Степана, ассоциирующегося для героя с домашним теплом, с устойчивыми ориентирами бытия. В перипетиях этого мщения, подобного Вляростному единоборству <тАж> воровскому нападению одинокого волка на громадуВ» (с.134), просматриваются внутренняя неприкаянность Афоньки и вместе с тем его залихватская удаль, ярко выраженное артистическое начало. Правдоискателем, Влизраненным истиной и ведомым местьюВ» (с.107), предстает и командир эскадрона Хлебников (ВлИстория одной лошадиВ», ВлПродолжение истории одной лошадиВ»), у которого начдив забрал белого жеребца и который вступает в противоборство не только со штабной бюрократией, но и с укоренившейся в мире несправедливостью. Его заявление о выходе из партии, как и обращения к обидчику, тАУ подлинная исповедь раненого сердца. Сквозь искаженные канцеляризмы (Влописываю разные мысли согласно присягеВ», Влпрошу вас, товарищ из резерва, смотреть на меня официальным глазомВ», с.109, 107) высвечиваются ощущение глубинного родства с жеребцом как воплощением душевно обжитого природного мироздания, а также мессианская, религиозная в своей основе вера в святость партии и революции: ВлКоммунистическая партия <тАж> основана, полагаю, для радости и твердой правды без пределаВ» (с.109). Хлебников тАУ художник по натуре, что обнаруживается и в его пронзительной самохарактеристике (слезы Влтекут бесперечь и секут сердце, засекая сердце в кровьВ», с.111), и в глубоко сочувственных комментариях повествователя: ВлНас потрясали одинаковые страсти. Мы оба смотрели на мир, как на луг в мае, как на луг, по которому ходят женщины и кониВ» (с.111-112). Глубинная растерянность этого правдоискателя емко отразилась в ВлзигзагообразнойВ» цепи его поступков: от явного бунта, физического и душевного срыва (Влдемобилизован как инвалидВ») до ВлпокаянногоВ» письма Савицкому про отнятого им жеребца с пожеланием, Влчтобы тот белый жеребец ходил под вами <тАж> для пользы всеми любимой свободы и братских республикВ» (с.160). Трансформация мирной и возвышенной натуры мечтателя в жестокого мстителя рисуется и в песенно-поэтическом строе сказового повествования ставропольского пастуха Матюшки (ВлЖизнеописание Павличенки, Матвея РодионычаВ»). Давний конфликт с барином Никитинским, посягнувшим на честь его жены, усугубляется атмосферой революции и знаменитым Влленинским письмомВ», которое воспринимается простым сознанием как побуждение к насилию и гальванизирует в нем заряд мстительного чувства: ВлИ тогда я потоптал барина моего Никитинского. Я час его топтал или более часу, и за это время я жизнь сполна узналВ» (с.103).

Среди взыскующих правды мечтателей особенно знаменателен характер старого еврея Гедали (ВлГедалиВ»), этого Влапостола мессианской революцииВ»[10] . В его цветистой речи об Интернационале и Влсладкой революцииВ» раскрылась особая ипостась невольного ВлюродстваВ» данного персонажа, одержимого трагикомическим стремлением рационализировать революционный хаос с опорой на инструментарий традиционной этики и прозреть в революции Влхорошее дело хороших людейВ» (с.68). Оксюморонна поэтика изображения этого Влоснователя несбыточного ИнтернационалаВ» (с.69), с его построенной на причудливых сочетаниях речью (Влпане товарищВ») и разительным несоответствием вселенского размаха мечты внешней малости и беззащитности Влкрохотного, одинокого, мечтательного, в черном цилиндре и с большим молитвенником под мышкойВ» существа (с.69).

Распространены в цикле мечтатели и в кругу апологетов свершившихся сдвигов. На будущем торжестве революции за пределами России сосредоточен, подобно шолоховскому Макару Нагульнову, сосед Лютова Сидоров (ВлСолнце ИталииВ»). Это действенно мечтающий правдоискатель, который побывал на фронте, в Конармии, прошел через госпиталь, пытался Влсунуться в Кремль с планом настоящей работыВ» (с.63) и теперь изучает итальянский язык и культуру, дабы в этой стране, где, по его мысли, недостает Влпары выстреловВ», Влотправить короля к праотцамВ» (с.64) и побороть лицемерие политической суеты торжеством революции, понимаемой как средство гармонизации мироздания. В письме к любимой женщине Сидоров раскрывается как самоотверженный аскет и романтик мирового переворота; в лютовских же оксюморонных характеристиках этого Влтоскующего убийцыВ», блуждающего Влв коридорах здравомыслящего своего безумияВ» (с.62), проступают деструктивные стороны радикалистского мышления, неслучайно выведенного в интерьере зловещего пейзажа: ВлИ вот ночь, полная далеких и тягостных звонов, квадрат света в сырой тьме тАУ и в нем мертвенное лицо Сидорова, безжизненная маска, нависшая над желтым пламенем свечиВ» (с.65). А в рассказе ВлВечерВ» из коллективного портрета революционных мечтателей тАУ сотрудников газеты ВлКрасный кавалеристВ», Влтрех холостых сердец со страстями рязанских ИисусовВ» (с.126), особенно выделяется фигура Галина, который (вновь в обращении к возлюбленной) Влнеутомимо ворошит склепы погибших императоровВ» (с.127), с выразительными жестовыми подробностями вещает не только о социально-историческом, но и о мистическом смысле деятельности Конармии, которая срезает шелуху с самого ВлядраВ» человеческого бытия: ВлОн говорил долго, глухо, с полной ясностью. Веко его билось над бельмомВ» (с.128). Как и в ВлСолнце ИталииВ», перед Лютовым эти наблюдения распахивают бездны деформированного революцией народного характера: Сидоров Влизорвал в клочья розовую ватуВ» его ВлвоображенияВ» (с.62), а здесь рассказчик Влпереваривал <тАж> борьбу классов <тАж> смутными поэтическими мозгамиВ» (с.127).

В преимущественно элегическом ключе прорисован характер мечтательного пастуха Сашки Коняева, которого ВлХристосом прозвали за кротостьВ» (ВлСашка ХристосВ», с.90). Это нечасто встречающаяся в цикле ипостась внутреннего, свободного от агрессии правдоискательства, противопоставляемого той сниженной, втиснутой в рамки грубой физиологии обыденности, которая высмеивает его устами отчима: ВлСашка-святитель <тАж> у Богородицы сифилис захватилВ» (с.93). Собственно военный опыт Сашки выводится за рамки повествования, зато в его способности видеть Влзвезду в окнеВ», Влподдаваться мечтам и радоваться своему сну наявуВ», быть заведомым маргиналом в ВлконармейскойВ» среде устанавливается глубокое созвучие с натурой Лютова, который вспоминает, как Влнередко встречалиВ» они Влутреннюю зарю и сопутствовали закатамВ» (с.96).

Художник. Творческие интенции оказываются весьма существенными в целом ряде выведенных Бабелем характеров. Тот же Сашка Христос предстает в рассказе ВлПесняВ» как Влэскадронный певецВ», гармонист, который исполняет задушевную кубанскую песню (ВлЗвезда полей над отчим домом, и матери моей печальная рукатАжВ», с.188) и по велениям своего творческого дара проявляет глубинное снисхождение к втянутым в грязную повседневность людям (лег со старухой Влна тряпичную постельВ»), смягчая даже душевное ожесточение рассказчика: ВлСашка смирил меня полузадушенным и качающимся своим голосом <тАж> Мечта ломала мне кости, мечта трясла подо мной истлевшее сенотАжВ» (с.188).

Яркая художническая сущность обнаруживается и в личности Афоньки Биды, который выступает и носителем народного предания о муках Христа, вызвавших сострадание пчелы, и как исполнитель казачьей песни, с ее Влгустым напевомВ» (ВлПуть в БродыВ», ВлУ святого ВалентаВ»). Но наиболее разносторонне образ творца запечатлен в рассказе ВлПан АполекВ», главный герой которого тАУ Влбеспечный богомазВ», гонимый церковными властями и признанный простыми людьми художник. Он создавал свои иконописные полотна, храмовые росписи Влс натурыВ»: ВлНаселил ангелами пригородные села и произвел в святые хромого выкреста Янека <тАж> Узнали в апостоле Павле Янека <тАж> и в Марии Магдалине тАУ еврейскую девушку Эльку, дочь неведомых родителей и мать многих подзаборных детейВ» (с.56). Столь дерзновенное обращение с каноническим материалом, истолкованное духовенством как святотатство, продиктовано стремлением художника к одухотворению сущего, обретению потенциала святости даже в самой падшей душе, в непросветленной человеческой природе. Подобной художнической мечте Аполека созвучен припоминаемый им апокрифический сюжет о браке Иисуса и Деборы, в котором акцентируется именно человеческое, страдающее и сострадающее начало в самом Христе тАУ в эпизоде, когда Влпчела скорби укусила Его в самое сердцеВ» (с.60). Фигура Аполека предстает у Бабеля в призме взаимоисключающих восприятий (викария, Лютова, простого кладбищенского сторожа), в некотором смысле в качестве alter ego самого автора, который, Влподобно Аполеку <тАж> в перл создания возводит естество человекаВ»[11] , и ассоциируется с возникающим в рассказе образом его друга, старого Влслепого гармонистаВ» Готфрида, духовно выстоявшего в жизненных странствиях и сумевшего сберечь в себе чувство музыкальной гармонии: ВлВыбивает <тАж> тишайшую мелодическую дробь <тАж> слушает нескончаемую музыку своей слепотыВ» (с.59).

Жертва своего времени. Глубоко осмысляя нравственную цену революционных экспериментов, автор цикла прибегает к Влпоэтике парадоксов и деформацийВ», создает художественную Влконцепцию изувеченного, сломанного, деформированного мираВ»[12] . Среди героев тАУ носителей искалеченного гражданскими потрясениями сознания тАУ выделяются, с одной стороны, представители уходящего мира, обреченные теперь на участь ВлбывшихВ» людей. Это и Влсын житомирского раббиВ» Илья тАУ Влпоследний принц в династииВ», воспринимаемый Лютовым как Влпринц, потерявший штаны, переломанный надвое солдатской котомкойВ» (ВлСын раббиВ», с.191), и дьякон Иван Аггеев (ВлИваныВ»), занимающий позицию неучастия в исторических сдвигах и тщетно уповающий на возможность избежать применения к себе революционной логики, по которой Влтаперя кажный кажного судитВ» (с.156).

Жертвой становится в изображении Бабеля и человек, активно включенный в революционную стихию, но изнутри, часто неосознанно для себя самого, надломленный ею. Никиту Балмашева (автора письма в рассказе ВлСольВ») и его товарищей тАУ Влбойца ГоловицынаВ» и Влбойца КустоваВ» пассионарное служение Влгрубому пролетариатуВ» и революционное правдоискательство в рассказе ВлИзменаВ» приводят к тяжелейшему безумию, которое заставляет повсеместно усматривать измену и Влиздевательство беспартийной массыВ» (с.174), восставать против собственного телесного естества (Влдуша горит и рвет огнем тюрьму телаВ», с.176). ВлДетскийВ» вариант подобного надлома глубоко исследован в сказовом повествовании рядового конармейца мальчика Курдюкова (ВлПисьмоВ»). В его предельно искреннем письме Вллюбезной маме Евдокии ФедоровнеВ» (с.43) за чертами привычной крестьянской хозяйственности, рудиментами отброшенного наступившей эпохой религиозного мировидения (ВлЯ принимал от них страдания, как Спаситель Иисус ХристосВ», с.45) тАУ обнажается атрофия сыновнего чувства в отношении ВлпапашиВ», которое вытесняется неумолимой логикой революционной борьбы. Само насилие в восприятии этого ребенка опоэтизировано (ВлКакой сосед вас начнет забижать тАУ то Семен Тимофеич может его вполне зарезатьВ», с.46), а расправа, учиненная братом Семеном над родным отцом, вызывает неподдельное восхищение и трактуется как справедливое мщение за гибель брата Феди: ВлОн есть командир полка и имеет от товарища Буденного все ордена Красного ЗнамениВ» (с.47). И в ВлИзменеВ», и в ВлПисьмеВ» психологическое состояние жертвы художественно постигается в качестве оборотной стороны пассионарного революционного максимализма.

Предложенная типология запечатленных в ВлКонармииВ» И.Бабеля характеров отражает магистральные направления эволюции и мутации индивидуального и общественного сознания в пору радикальных исторических перемен. Подчас в одном, крупным планом выведенном характере парадоксально, в движении от рассказа к рассказу взаимодействуют черты разных психологических типов тАУ от искателя правды, вдохновенного художника до обманутой лозунгами жертвы. Подобная многомерность изображения достигается за счет богатства художественных средств, речевых приемов исследования внутренних миров персонажей тАУ на перекрестье ВлобъективногоВ» авторского видения, пристрастно-оценочного, родственного высокой книжной культуре повествования центрального рассказчика и композиционно пестрого, принципиально не сводимого к единому идеологическому центру сказового многоголосья.

Список литературы

[1] Воронский А. Бабель // Бабель И.Э. Избранное. М., 1998 (Школа классики). С.505, 506.

[2] Полонский Вяч. Бабель // Там же. С.530.

[3] Мущенко Е.Г., Скобелев В.П., Кройчик Л.Е. Поэтика сказа. Воронеж, 1978. С.217.

[4] Шкловский В. Бабель. Критический романс // Бабель И.Э. Указ. соч. С.495.

[5] Бабель И.Э. Конармия: новеллы. М., 2007. С.42. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием страницы.

[6] Есаулов И. Рассказчик и автор в художественном мире И.Бабеля // Литературное обозрение. 1995. №1. С.72.

[7] Мущенко Е.Г., Скобелев В.П., Кройчик Л.Е. Указ. соч. С.214.

[8] Воронский А. Указ. соч. С.508.

[9] Там же. С.507.

[10] Хетени Ж. Лавка вечности (К мотивной структуре рассказа ВлГедалиВ» И.Бабеля) // Бабель И.Э. Избранное. С.551.

[11] Воронский А. Указ. соч. С.503.

[12] Эйдинова В. О стиле И.Бабеля. ВлКонармияВ» // Литературное обозрение. 1995. №1. С.69.

Вместе с этим смотрят:

"Christmas stories" by Charles Dickens

"РЖзборник Святослава 1073 року" як лiтературний пам'ятник доби Киiвськоi Русi

"РЖсторiя русiв" - яскравий твiр бароковоi лiтератури

"Бедный человек" в произведениях М. Зощенко 20-30-х гг.

"Вальдшнепи" Миколи Хвильового. Проблеми iнтерпретацii й iнтертекстуального прочитання