Образы матерей в рассказах В.Шукшина

Ничипоров И. Б.

С ранних рассказов начала 60-х гг. образ матери раскрывается в интерьере бытовой лирической зарисовки, пронизанной автобиографическими ассоциациями. В ВлДалеких зимних вечерахВ» (1961) это изображение деревенской жизни детей Ваньки и Наташки с матерью в условиях военных лишений, причем, по воспоминаниям Н.М.Зиновьевой (Шукшиной), некоторые из выведенных здесь бытовых подробностей, как, например, ВлстряпаниеВ» домашних пельменей, имеют реальную подоснову [3, с. 425]. В художественном плане центральной в рассказе становится образно-символическая антитеза тепла и холода, уюта и хаоса, что связано с постижением гармонизирующего воздействия матери и на детские души, и на картину бытия в целом: ВлРодной, веселый голос ее сразу наполнил всю избу; пустоты и холода в избе как не бывалотАж началась светлая жизньВ» [1, с. 41]. Образ матери раскрывается в щедрой детализации как предметно-бытового (Влстрекот швейной машинкиВ»), так и речевого характера. Ее сочувственные, ВлзадумчивыеВ» слова о воюющем на фронте отце детей воссоздают трагедийный исторический фон действия, сводят единичное и эпохальное, вселенское в целостном духовно-нравственном пространстве: ВлОтцу нашему тоже трудно тамтАж Небось в снегу сидят, сердешныетАж Хоть бы уж зимой-то не воевалиВ» [1, с. 45].

Углубление психологического анализа при создании образов матерей соотнесено у Шукшина с художественным познанием неизбывного драматизма их отношений с сыновьями, что становится магистральным сюжетом рассказов ВлПлемянник главбухаВ», ВлСуразВ», ВлКрепкий мужикВ» и др. В ВлПлемяннике главбухаВ» (1961) личность матери предстает в воспоминаниях юного героя, покинувшего дом и тоскующего в городе. При том, что Витька с матерью зачастую Влне понимали друг другаВ», поскольку мать воплощала охранительное, домашнее начало, а Витьке Влнравилась жизнь вольнаяВ» [1, с. 57], тАУ его восприятие матери оказывается значительно шире бытовых, повседневных отношений. В подробностях ее поведения, речи он интуитивно распознает высокую культуру родственного обращения с домашним, природным универсумом: ВлОн вспомнил, как мать разговаривает с предметамитАж с дождикомтАж матушкой дороженькойтАж с печкойтАжВ» [1, с. 57]. Как будет показано в рассказе ВлВ профиль и анфасВ» (1967), подобное материнское одухотворение близкого и дальнего пространства обладало немалым педагогическим потенциалом, преподносило герою урок сыновства. Она заставляла сына перед отъездом проститься с печью, Влвсякий разтАж напоминала, как надо говоритьВ»: ВлМатушка печь, как ты меня поила и кормила, так благослови в дорогу дальнююВ» [1, с. 270] .

В ВлПлемяннике главбухаВ» щемящие воспоминания о матери помогают герою ощутить присутствие материнской ипостаси в природе, в бескрайней степи: ВлМатушка степь, помоги мне, пожалуйстатАж Стало легче оттого, что он попросил матушку степьВ» [1, с. 57]. Посредством утонченной психологической детализации в произведении передается хрупкость, трепетность материнско-сыновних отношений тАУ в частности, растерянность, неловкость матери при разговоре с подрастающим сыном о возможном втором замужестве. Использованное в финале драматургическое положение Влодной на сценеВ» позволяет изнутри высветить антиномичный душевный мир героини, передать мудрое прозрение ею остро драматичных ритмов бытия: ВлПлакала и сама не понимала отчего: от радости ли, что сын помаленьку становится мужчиной, от горя ли, что жизнь, кажется, так и пройдеттАжВ» [1, с. 60].

Драматизм отношений матери с непутевым, не укоренившимся в жизни сыном еще более рельефно прорисовывается в рассказе ВлВ профиль и анфасВ»: и в подвижной пластике диалогов, и в горьком укоре материнского обобщения (ВлПошто же, сынок, только про себя думаешь?. Про матерей-то пошто не думаете?В» [1, с. 268]), и в несобственно прямой речи сына, напоминающей психологическую ремарку к напряженному ВлдраматургическомуВ» действию: ВлОни настойчивые, матери. И беспомощныеВ» [1, с. 269]. Эта антиномия силы, величия матери тАУ и ее уязвимости, беспомощности запечатлена в ВлжестовойВ» детализации финального эпизода расставания с сыном: ВлБездумно, не то задумчиво глядела в ту сторону, куда поедет сынтАж голова ее затряслась у него на грудитАж перекрестила егоВ» [1, с. 270]. Лейтмотив этого эпизода (ВлА мать все стоялатАж Смотрела вслед емуВ») замедляет ритм повествования, представляя сиюминутные коллизии на фоне немеркнущих ценностных ориентиров.

Творческая попытка изобразить личность матери в эволюции, в призме ее переживаний высветить сложный, исполненный болезненных противоречий душевный склад центрального героя осуществлена в рассказе ВлСуразВ» (1969). Внешние поступки еще молодой матери, Влнемилосердно выпоровшейВ» сына за школьные проказы, а затем Влночь рвавшей на себе волосы и вывшей над сыномВ», получают глубокую психологическую мотивировку: ВлПрижила Спирьку от Влпроезжего молодцаВ» и болезненно любила и ненавидела в нем того молодцаВ» [1, с. 380]. Отголоски этой женской, материнской драмы раскроются в сюжетной динамике рассказа в деструктивном мироощущении самого Спирьки Расторгуева. В зрелые же годы мать героя становится воплощением устойчивого, домашнего начала (Влжалела, стыдилась, что он никак не заведет семьюВ» [1, с. 390]). Ее суд над ним тАУ любящий и милостивый тАУ пробуждает тайные струны в душе героя, проступающие как во внешнем поведении, так и в сокровенной сердечной работе: ВлНашел впотьмах голову матери, погладил по жидким теплым волосам. Он, бывало, выпимши ласкал матьВ» [1, с. 390]. Невольное возвращение Спиридона к внутренней молитве, мыслям о матери, о ее страданиях за него становится лейтмотивом всего рассказа и являет незримую силу противодействия общей трагедийной логике судьбы: Влвот кого больно оставлять в этой жизни тАУ матьВ», Влвсе хотелось отвязаться от мысли о материВ», Влвспомнилась мать, и он побежал, чтоб убежать от этой мысли тАУ о материВ» [1, с. 390, 392]. Этими внутренними метаниями исподволь обусловлена в рассказе и история сложных отношений героя с манящей его стихией женственности тАУ от болезненного вожделения к замужней учительнице до подлинной героики самоотверженного спасения погибавшей от голода матери двух малолетних детей.

В системе нравственно-философских координат шукшинского рассказа личность матери становится воплощением охранительного начала, судьба же центрального героя подчас раскрывается в призме ее восприятия и оценок, что составляет важнейший ракурс изображения картины мира.

В одном из ключевых эпизодов рассказа ВлКрепкий мужикВ» (1969) мать разрушившего сельскую церковь бригадира Шурыгина занимает позицию сурового, вовсе не снисходительного, в отличие от сюжетной ситуации рассказа ВлСуразВ», нравственного суда над впавшим в духовное беспамятство сыном. В ее ярком речевом самовыражении проступают не попираемые никакими извне приходящими обстоятельствами глубины народного религиозного сознания. Просветляющее, укорененное в многовековой традиции видение церкви как родного дома (Влона сил прибавлялаВ») сочетается в речах матери с апокалипсическими нотами грозного пророчества сыну о Высшем возмездии за совершенный грех: ВлТо ли дома окочурисся в одночасье, то ли где лесиной прижмет невзначайВ» [1, с. 445].

Пророческий потенциал материнского слова обнаруживается и в рассказе ВлБеспалыйВ» (1972), где контуры назревающей семейной драмы героя обозначаются через сочувственный взгляд матери. В проходном, казалось, эпизоде ее внешне сугубо бытового столкновения с невесткой звучит мудрое материнское слово об устроении супружеских отношений, заключающее в себе невольное предвидение (ВлНе век ты собралась с мужем житьВ» [2, с. 20]). А в рассказе ВлВанька ТепляшинВ» (1972) в остроконфликтной драматургии ВлбольничногоВ» эпизода, ВлнелепогоВ» происшествия художественно постигается антиномия житейской незащищенности матери тАУ и ее потаенной мудрости. На уровне композиционной организации повествования данная антиномия раскрывается в контрастном наложении двух точек зрения на мир тАУ сына и матери. В живом, любяще-сыновнем восприятии Ваньки Тепляшина, емко отраженном авторской ВлремаркойВ» (Влтак она вольно вскрикнула, радость человеческаяВ» [2, с. 82]), набрасываются психологические штрихи к первоначальному портрету матери: ВлПробирается через улицу, оглядывается тАУ боитсятАжВ» [2, с. 82]. В узловом конфликтном эпизоде с больничным охранником индивидуализированные черты этого портрета обретают расширительный, архетипический смысл, в них просматривается тягостная инерция вековой социальной униженности простой русской женщины: в образе просящей, ВлвзмолившейсяВ» матери, в передаче ее Влзаученно-жалкого, привычно-жалкогоВ» голоса, в ВлжестовойВ» детализации ее поведения: ВлМать сидела на скамеечкетАж и вытирала полушалком слезыВ» [2, с. 86] . В финальном же диалоге материнское слово, проникнутое Влгорькой думойВ» о сыне, открывает высоту зоркого обобщения о жизненной драме героя, тупиках его максималистского мировосприятия и неустроенности (ВлНигде ты, сынок, как-то не можешь закрепитьсяВ» [2, с. 86]). Комментирующая этот разговор лаконичная ремарка (ВлМать никогда не переговоритьВ») знаменует пересечение взглядов героя и повествователя, в ситуативном выдает присутствие вечного и дорастает до уровня афористично выраженной житейской мудрости.

Для поздних рассказов Шукшина оказывается весьма характерным насыщение порой эскизных, связанных с матерями эпизодов потенциалом бытийных, социальных обобщений. Так, в рассказе ВлБоряВ» (1973) напряженное ожидание прихода матери пребывающим в больничной палате героем высветляет сокровенные пласты его душевной жизни, а наблюдения повествователя за ним откристаллизовываются в философское размышление об иерархии нравственных ценностей, о величии обычной жалости к человеку, квинтэссенцией которой является сострадательная по своей природе материнская любовь: ВлМать тАУ самое уважаемое, что ни есть в жизни, самое родное тАУ вся состоит из жалости. Она любит свое дитя, уважает, ревнует, хочет ему добра тАУ много всякого, но неизменно, всю жизнь тАУ жалеетВ» [2, с. 194]. Этически направленная авторская мысль обращена к природной тайне самой личности матери, непостижимым образом способствующей гармонизации мира: ВлОставь ей все, а отними жалость, и жизнь в три недели превратится во всесветный бардакВ» [2, с. 194]. Симптоматичное проявление подобной гармонизации выхвачено из потока повседневности в рассказе ВлДруги игрищ и забавВ» (1974). Здесь возникает уникальный в шукшинской характерологии образ еще совсем юной матери Алевтины, переживающей под воздействием свершившегося события глубинное, пока не осознанное для нее самой изменение, преображение внутреннего существа. Материнская ипостась как знак душевного превосходства, свыше ниспосланный дар вступает в стремительной событийной динамике рассказа в резкий контраст с поведением суетящихся, выясняющих отношения родственников: ВлОна, как стала матерью, сразу как-то поумнела, осмелела, часто баловалась со своим Антоном и смеяласьВ» [2, с. 246].

С годами в прозе писателя возникают особые рассказы тАУ портреты матерей, где пути художественного воплощения центрального образа оказываются весьма разнообразными и могут быть основаны на использовании фольклорных архетипов, на сказовом самораскрытии героини, на объективном авторском повествовании.

Из многовековой фольклорной традиции прорастает образ страждущей за сына матери в рассказе ВлВ воскресенье мать-старушкатАжВ» (1967). Его лейтмотивом становится прочувствованное исполнение слепым народным певцом Ганей песни про Влмать-старушкуВ», принесшую в тюрьму ВлпередачкутАж родному сынуВ» [1, с. 280]. Эта популярная в военные годы песня становится значимым коммуникативным событием, ибо в воображении самого ВлсказителяВ», слушателей дорисовывались подробности картины, когда Влвиделось, как мать-старушка подошла к воротам тюрьмыВ» [1, с. 280]. Прямое речевое самовыражение матери, заключающее в себе обобщение народного опыта (ВлА то люди говоряттАжВ»), таит ее глубинное, постигаемое уже на надсловесном уровне переживание, которое и образует смысловую кульминацию Ганиной песни:

Повернулась мать-старушка,

От ворот тюрьмы пошлатАж

И никто про то не знает тАУ

На душе что понесла [1, с. 281].

Примечательна сопряженность образного ряда данного рассказа с непосредственным общением Шукшина с матерью, которая выслала сыну слова этой помнившейся ему лишь по мотиву песни [3, с. 330 тАУ 332]. Подобным автобиографизмом пронизан и рассказ ВлСны материВ» (1973; первоначальное название ВлСны моей материВ»), где в сказовой форме материнского повествования (Влрассказывала она их не один разВ» [2, с. 201]), в живой диалогической ткани, с характерными особенностями народного говора рисуются грани ее личности, выявляются потаенные душевные искания.

Эти пять снов в самом деле объединены темой Влпотустороннего мираВ» [5, с. 63], однако было бы неточным трактовать их исключительно в свете переживания Влсуеверного страхаВ» [5, с. 62] перед загадками бытия. За попытками заглянуть в таинственные, подчас пугающие письмена судьбы, растворенные в бытовых реалиях, тАУ как, например, в экспозиционном сне или в пророчестве о гибели мужа тАУ проступают незамутненные источники народной веры, прозрение надматериального измерения Божьего мира. Именно христианским сознанием продиктованы здесь и восприятие явившихся во сне Влдвух мальчиков в сутаночкахВ», передающих для сестры героини призыв не плакать без меры об умерших дочерях; и стремление выполнить наказ умерших ВлАвдотьиных девочекВ» о помощи бедным. Смиренное осознание собственного несовершенства приходит к героине в сновидческой встрече с рано ушедшей из жизни подругой, где в духовном озарении перед земным взором приоткрываются различные уровни загробного бытия.

Актуализация надрационального сновидческого измерения при постижении глубин материнской души происходит и в экспозиционной части рассказа ВлПисьмоВ» (1970), где старуха Кандаурова остро ощущает духовную недостаточность человеческого существования вне Богообщения (ВлДа где же у меня Бог-то?В» [1, с. 511]). Как и в ВлСнах материВ», здесь наблюдается прямое сказовое самораскрытие матери в ее письме к дочери, зятю и внукам. Сила материнского догляда, позволяющего интуитивно воссоздать конкретные эпизоды не вполне благополучной семейной жизни дочери, обнаруживает в монологичной, казалось, форме письма ВлдраматургическийВ» потенциал живого действия. Знаменитая Влвсеохватывающая диалогичность шукшинского рассказаВ» [6, с. 58] выразилась здесь в разнонаправленном, эмоционально гибком, мудром материнском слове. Это и исповедальные проекции на собственный детский опыт (ВлМы тоже када-то росли у отца с матерей, тоже, бывало, не слушались ихного совета, а потом жалели, но было поздноВ» [1, с. 513]), и воспоминания о своем несчастливом замужестве, и вразумляющий юмор в обращении к зятю: ВлЕслив ты опять приедешь такой задумчивый, огрею шумовкой по голове, у тебя мысли-то перестроютцаВ» [1, с. 514]. В миросозерцании героини совершается антиномичное переплетение радостно-торжественного видения жизни (ВлГосподи, думала старуха, хорошо, хорошо на земле, хорошоВ» [1, с. 514]) тАУ и заключенного в финальном психологическом штрихе самоиронического модуса, противоположного наивной восторженности: ВлСтарая! тАУ сказала она себе. тАУ Гляди-ко, ишо раз жить собралась!. Видали ее!В» [1, с. 515] .

По портретному принципу строится и рассказ ВлНа кладбищеВ» (1972). Психологически подробно воссозданный разговор рассказчика со старушкой на могиле ее сына являет соприкосновение преходящего и надвременного, которое изначально проистекает от мистического восприятия матерью места погребения сына как сокровенного, заповедного пространства, не терпящего присутствия чужого. Раздумья героини о Высшем предначертании, свершившемся в безвременной потере (Влне нам это решать дадено, вот бедаВ» [2, с. 185]), взыскательные нравственные оценки нынешней жизни служат композиционным обрамлением звучащего из ее уст Влрассказа в рассказеВ», который образует смысловое ядро произведения. Посредством речевой, жестовой пластики здесь передано то, как на место привычной угнетенности ВлпостояннымВ» горем у старушки в момент рассказывания выдвигается совсем иное, одухотворенное, проясненное восприятие мира (Влглядя на меня ясными умытыми глазамиВ» [2, с. 186]). В ее легендарном повествовании о чудесной встрече солдата с плачущей на кладбище женщиной рисуется священное, свободное от житейских напластований воплощение жертвенного материнства, впервые явленного самой Богородицей: ВлЯ есть земная божья мать и плачу об вашей непутевой жизниВ» [2, с. 186] . Это взаимопроникновение чудесного и обыденного (у солдата Влна гимнастерке-то образ божьей материВ») чутко ощущается и самим рассказчиком, в связи с чем примечательным становится его импульс Влснять пиджак и посмотреть тАУ нет ли и там чегоВ» [2, с. 187]. Данный ВлвставнойВ» рассказ высветляет в произведении черты житийного жанра, которые сфокусированы на Влправедном образе матери, актуализирующем богородичные черты, связанном с функцией защиты и заступничества, наполненном жалостью и милосердием к свои детямВ» [4, с. 14].

Художественное постижение глубин материнского сознания в призме объективного авторского повествования осуществляется в рассказе ВлМатеринское сердцеВ» (1969). Остросюжетная история с Витькой Борзенковым воспроизведена здесь отрывистым пунктиром, лишь как композиционно необходимая увертюра к центральной теме тАУ материнского сердца. С момента введения этой темы в рассказе заметно замедляются повествовательный ритм, течение художественного времени, а авторское слово насквозь ВлпропитываетсяВ» материнским мировидением: ВлМать Витькина узнала о несчастье на другой деньтАжВ» [1, с. 341][i] .

Многомерными предстают в рассказе речевые средства раскрытия внутреннего мира матери. Краткая, в немалой степени типичная для своего времени предыстория (Влродила пятерых детейВ», муж погиб на фронте) сменяется яркими речевыми самовыражениями матери, так ни разу и не названной по имени, а предстающей в своем изначальном, высшем природном качестве. В ее прямых, насыщенных колоритом народного слова обращениях (Влбатюшки-святыВ», Вландел ты мой господнийВ», Влсыночки вы мои милыеВ», Влсжальтесь вы над нимВ», Вланделы вы мои, люди добрыеВ») предпринимается отчаянная попытка утвердить приоритет общегуманистических, христианских принципов над иными формами регуляции человеческой жизни: ВлДа способитесь вы как-нибудь с вашей обидушкой тАУ простите вы его, окаянногоВ» [1, с. 343]. Художественным ВлнервомВ» шукшинского повествования становится то, как в сфере несобственно прямой речи героини, где рациональному знанию предпочтены вера и сердечное понимание (Влпоняла, что этот длинный враждебно настроен к ее сынуВ», Влпоняла, что и этот невзлюбил ее сынаВ» [1, с. 345, 346]), материнское слово сочувственно подхватывается и вместе с тем объективируется, исподволь корректируется словом повествователя. Исходный для повествователя нравственный посыл (ВлМатеринское сердце, оно тАУ мудроеВ» [1, с. 343]) не препятствует ему вновь и вновь подвергать аналитическому осмыслению душевные устремления героини, искусно тАУ при помощи повторов, инверсий тАУ сохранять при этом напряженно-взволнованное звучание ее голоса: ВлОна вызволит сына, она верила в это, верила. Она всю жизнь свою только и делала, что справлялась с горемтАж Странно, мать ни разу не подумала о сыне тАУ что он совершил преступление, она знала одно: с сыном случилась большая бедаВ» [1, с. 347]. Подобное многозначительное пересечение веры матери с раздумьями повествователя происходит и в финальной реплике, сообщая речевой ткани рассказа художественное единство: Вл ВлНичего, добрые люди помогутВ». Она верила, помогутВ» [1, с. 351].

Композиционно рассказ ВлсмонтированВ» из ВлдраматургическиВ» напряженных сцен, где за внешним речевым поведением персонажей скрывается мощный психологический подтекст. Среди них выделяются эпизод в милиции, разговор матери с прокурором и особенно ее встреча с заключенным сыном, обрисованная в своем исконном, повторяющемся в веках значении, которое состояло в том, что Влрядом сидел ее ребенок, виноватый, беспомощныйВ» [1, с. 348]. Поразительна творческая энергия отношения матери к речи, воспринимаемой как орудие протеста против отчаяния тАУ особенно в связи с оптимистичным ВлперетолковываниемВ» ею заведомо неутешительных слов прокурора. Теплящийся у матери опыт народной веры, выразившийся в искреннем призыве сына к молитве, несколько подтачивается, однако, проявлениями сиюминутного прагматизма (ВлСо всех сторон будем заходитьВ» [1, с. 350]), изображение чего способствует объективности авторского художественного познания характеров и обстоятельств.

Итак, образы матерей, и шире тАУ тема материнства составляют один из существенных проблемно-тематических уровней художественного мира Шукшина. Творя на протяжении более десятка лет галерею этих образов, писатель отталкивался от автобиографических воспоминаний и, сверяясь с ними, двигался к масштабным обобщениям социального опыта, к воплощению нравственных, онтологических интуиций. Образы матерей запечатлены в шукшинских рассказах и в портретно-монографическом плане, и в ВлдраматургииВ» напряженных, конфликтных отношений с прочими персонажами, социальными обстоятельствами, бытийными закономерностями. Опора на восходящие к древнейшей культуре архетипические представления о материнстве органично соединилась у Шукшина с разработкой оригинальных повествовательных стратегий, изобразительно-выразительных средств создания образов матерей тАУ в единстве исторически определенного и вечного.есь вы как-нибудь с вашей обидушкой - простите общегуманистических, христианских принципов над иными формами регуляции мент рассказывания выдвигается совсем иное, одухотворенное, проясненное восприятие мира (" место привычнойатери"альное название " " которая по просьбе сына выслала ему слова этой помнившейся лишь по мотиву песни. Подобным авни, наваются весьма разнообразными и могут быть основаны на использовании фольклоркает уникальный в шукшинской характерологии образ еще совсем юной матери Алевтины, переживающей под воздейст

Список литературы

1. Шукшин В.М. Собрание сочинений: В 3-х т. Т.2. Рассказы 1960 тАУ 1971 годов / Сост. Л.Федосеева-Шукшина; Коммент. Л.Аннинского, Л.Федосеевой-Шукшиной. М., Мол. гвардия, 1985.

2. Шукшин В.М. Собрание сочинений: В 3-х т. Т.3. Рассказы 1972 тАУ 1974 годов. Повести. Публицистика / Сост. Л.Федосеева-Шукшина; Коммент. Л.Аннинского, Л.Федосеевой-Шукшиной. М., Мол. гвардия, 1985.

3. Шукшин В.М. Надеюсь и верую: Рассказы. Киноповесть ВлКалина краснаяВ». Письма. Воспоминания. М., Воскресенье, 1999.

4. Бобровская И.В. Агиографическая традиция в творчестве В.М.Шукшина. Автореф. дистАж канд. филол. наук. Барнаул, 2004.

5. Глушаков П.С. О некоторых Влсуеверных мотивахВ» в творчестве Василия Шукшина // Шукшинские чтения. Феномен Шукшина в литературе и искусстве второй половины ХХ века. Сб. матер. музейной науч.-практич. конф. 1 тАУ 4 октября 2003 г. Барнаул, 2004. С.61 тАУ 66.

6. Лейдерман Н.Л., Липовецкий М.Н. Василий Шукшин // Лейдерман Н.Л., Липовецкий М.Н. Современная русская литература: В 3-х кн. Кн.2: Семидесятые годы (1968 тАУ 1986): Уч. пособие. М., Эдиториал УРСС, 2001. С.57 тАУ 66.

Вместе с этим смотрят:

"Christmas stories" by Charles Dickens

"РЖзборник Святослава 1073 року" як лiтературний пам'ятник доби Киiвськоi Русi

"РЖсторiя русiв" - яскравий твiр бароковоi лiтератури

"Бедный человек" в произведениях М. Зощенко 20-30-х гг.

"Вальдшнепи" Миколи Хвильового. Проблеми iнтерпретацii й iнтертекстуального прочитання