Чехов и художественная феноменология

Кибальник С.А.

(К постановке проблемы)

В русской литературе XIX тАУ XX веков можно выделить, условно говоря, два типа словесного творчества: идеологический и феноменологический. Первооткрывателем второго из них можно считать Пушкина, к которому представитель русской феноменологической школы в философии С.Л.Франк применял восходящий к И.В.Гете термин Влпредметное мышлениеВ»: ВлПушкин мыслиттАж настолько жизненно-имманентно, как бы из нутра самой жизниВ».[i]
Особенности этого типа художественного мышления[ii]
так заворожили Франка, что он и всякое художественное творение объявил Влне выражением внешней реальности в комплексе мыслей о нем, а с а м о о т к р о в е н и е м целостной реальности, которое возвышается над противоположностью между познающим субъектом и познаваемым объектомВ», в то время как позитивный смысл этого определения лежит именно в противопоставлении поэзии Пушкина, например, поэзии Тютчева и Баратынского.[iii]

Между тем даже в творчестве самого Пушкина под эту характеристику подпадает далеко не все. Его проза несколько противоположна по отношению к поэзии, что Пушкин хорошо сознавал и сам: проза Влтребует мыслей и мыслейтАж без них блестящие выражения ни к чему не служатВ». [iv]
Проза Пушкина в основном построена как борьба Влдвух правдВ»; идеологическое начало в ней, следовательно, довлеет над феноменологическим. В поэзии дело обстоит прямо противоположным образом (в чистом виде оба начала, по всей вероятности, нигде и ни у кого и не встречаются). После Пушкина идеологическая сторона литературы решительно возобладала над феноменологической. Как в творчестве Тургенева и Гончарова, так и у Достоевского и отчасти Толстого, как у революционеров-демократов, так и у консерваторов и либералов феноменологическое начало далеко не играет ведущей роли.

Проза Чехова знаменует возврат на новом витке развития к пушкинской художественной феноменологии и одновременно предвосхищение идей феноменологии философской. Как было недавно показано Ю.Мальцевым, в сущности, именно к феноменологическому роману следует отнести ВлЖизнь АрсеньеваВ» Бунина. [v]
Эту мысль попыталась развить Л.Колобаева; она предложила рассматривать как таковой также и ВлДоктора ЖивагоВ» Пастернака: ВлСубъективность Бунина и Пастернака в их романах тАУ особого рода: она не только сродни лирическому принципу, она несет в себе убеждение, в основе феноменологическое, в слитности, единстве субъекта и объекта, даже в их тАЬтождестветАЭ в постижении мираВ». [vi]

Предпосылки для создания подобной прозы, несомненно, были созданы именно Чеховым. Не имея здесь возможности обсуждать вопрос о границах этого явления в русской литературе XX века в целом, попытаемся остановиться на Чехове как на создателе в своего рода предфеноменологического дискурса и на его развитии в творчестве Гайто Газданова.

Как известно, в целом ряде произведений Чехова герои, повествователь или герой-рассказчик развивают мысль о том, что людям дано не решать вопросы жизни, а лишь наблюдать ее проявления. ВлМногое было сказано ночью, но я не увозил с собою ни одного решенного вопроса, и от всего разговора теперь утром у меня в памяти, как на фильтре, оставались только огни и образ Кисочки. тАУ сказано в концовке повести ВлОгниВ». тАУ <тАж> А когда я ударил по лошади и поскакал вдоль линии и когда, немного погодя, я видел перед собою только бесконечную, угрюмую равнину и пасмурное, холодное небо, припомнились мне вопросы, которые решались ночью. Я думал, а выжженная солнцем равнина, громадное небо, темневший вдали дубовый лес и туманная даль как будто говорили мне: тАЬДа, ничего не поймешь на этом свете!тАЭ

Стало восходить солнцетАжВ» (С. 7, 140).

В ВлСкучной историиВ» этот внутренний монолог как бы разбит на ВлпартиюВ» Николая Степановича и ВлпартиюВ» Кати: ВлПомогите! тАУ рыдает она, хватая меня за руку и целуя ее. тАУ Ведь вы мой отец, мой единственный друг! Ведь вы умны, образованны, долго жили! Вы были учителем! Говорите же: что мне делать?

тАУ По совести, Катя: не знаютАж

Я растерялся, сконфужен, тронут рыданиями и едва стою на ногах.

тАУ Давай, Катя, завтракать, тАУ говорю я, натянуто улыбаясь. тАУ Будет плакать!

И тотчас же прибавляю упавшим голосом:

тАУ Меня скоро не станет, КатятАж.

тАУ Хоть одно слово, хоть одно слово! тАУ плачет она, протягивая ко мне руки. тАУ Что мне делать?

тАУ Чудачка, правотАж тАУ бормочу я. тАУ Не понимаю!В» (С. 7, 309).

Еще Львом Шестовым в этом диалоге было отмечено разоблачение Чеховым всякой идеологии, иллюзий, готовых рецептов и рационалистических решений. Однако в погоне за своей постулируемой ВлбезнадежностьюВ» философ не заметил у Чехова простой мысли о том, что выходом является сама жизнь, так как только в ней существуют человеческие привязанности, в то время как маниакальные поиски смысла жизни подчас приводят к тому, что люди перестают замечать состояние другого человека и ощущать как ценность отношения с близкими. В сущности, это отдаленно напоминает версиловский рецепт: Влпостарайся полюбить кого-нибудь или что-нибудьВ» [vii]
тАУ с той разницей, что и его ни один из героев Чехова не дает. Однако его дает чеховский тип повествования. ВлСосуществование, порой противоречивое <тАж> в мировоззрении писателя разнородных элементов далеко не в последнюю очередь объясняется особенностями его гносеологии: наши знания о мире являются всего лишь предположениями, всего лишь версиями о нем, каждая из которых имеет свои основания и свое право на существованиеВ». [viii]

Любопытно, что в целом ряде произведений Газданова мы находим весьма и весьма близкий дискурс, который представляет собой явное развитие чеховского ВлфеноменологическогоВ» дискурса. Особенно напоминает Чехова то, как он представлен в романе ВлВечер у КлэрВ». Диалог дяди Виталия с героем-рассказчиком звучит здесь явным отголоском чеховской ВлСкучной историиВ». Ср.: ВлТеперь ты спрашиваешь меня о смысле жизни. Я ничего не могу тебе ответить. Я не знаюВ» (I, 117; выделено мной тАУ С.К.) и ВлРади истинного Бога, скажите скорей, сию минуту, что мне делать? <тАж> Ничего я не могу сказать тебе, Катя, тАУ говорю я. <тАж> По совести, Катя, не знаюВ» (С. 7, 308-309; выделено мной тАУ С.К.). [ix]
И учитывая, что Газданов был хорошо знаком и даже солидаризировался в своей статье ВлО ЧеховеВ» с шестовским истолкованием Чехова, [x]
это вряд ли случайно.

Противопоставление, условно говоря, феноменологического идеологическому подходу к жизни ясно выражено в рассказе дяди Виталия о товарище его юности, который так же, как и герой-рассказчик, спрашивал его когда-то о смысле жизни тАУ Влперед тем как застрелитьсяВ». Дядя Виталий отговаривал его от самоубийства так: ВлЯ говорил ему тогда, что есть возможность существования вне таких вопросов: живи, ешь бифштексы, целуй любовниц, грусти об изменах жизни и будь счастлив. И пусть Бог хранит тебя от мысли о том, зачем ты все это делаешьВ» (I, 117). И у Газданова, и у Чехова имеет место не только феноменологический дискурс, но и феноменологический тип повествования, при котором картины природы и образы людей превалируют над идеологическими исканиями, которые сами по себе не дают ответа ни на один вопрос.

Позиция идейного демиурга романа ВлВечер у КлэрВ» дяди Виталия отмечена явными отголосками философии Шестова и творчества Чехова. Хотя бы его совет: ВлНикогда не становись убежденным человекомтАжВ» тАУ и отрицание возможности адекватного постижения реальности: Влсмысл тАУ это фикция, и целесообразность тАУ тоже фикцияВ» (I, 116) тАУ обнаруживают в нем последователя автора опубликованного еще в 1905 году ВлАпофеоза беспочвенностиВ». [xi]

Мысль эта проходит через ВлАпофеоз беспочвенностиВ» красной нитью, начиная с ВлПредисловияВ»: ВлтАжтвердая почва рано или поздно уходит из-под ног человека, и <тАж> после того человек все-таки продолжает жить без почвы или с вечно колеблющейся под ногами почвойВ». Не раз она иллюстрируется примерами из Чехова; в концентрированной форме она выражена в разделах, озаглавленных ВлТочка зренияВ» и ВлУбежденная женщинаВ». [xii]
Присутствует эта мысль и едва ли не во всех других сочинениях Шестова. [xiii]

Жизнь в понимании дяди Виталия, как и у Чехова и Шестова, тАУ это всего лишь череда ошибок, каждая из которых попеременно представляется истиной: ВлТы не поймешь, тебе будет только казаться, что ты понимаешь; а когда вспомнишь об этом через несколько времени, то увидишь, что и второй раз ошибался. И так без конца. И все-таки это самое главное и самое интересное в жизниВ» (I, 116; курсив мой тАУ С.К.). Такой же позиции придерживается и главный герой газдановской ВлИстории одного путешествияВ»: Влне обманывать, не фантазировать и знать раз навсегда, что всякая гармония есть ложь и обманВ» (I, 169). В ВлНочных дорогахВ» к этому прибавляется еще и прямая критика Платоном Влкартезианских идейВ», которые, по его мнению, Влпринесли большой вред нашей мыслиВ»: ВлВозможность полного и ясного ответа на сложный вопрос кажется существенной только для ограниченного воображенияВ» (II, 510).

В самом Шестове, кстати сказать, было также и существенное феноменологическое начало, развившееся во многом, вероятно, под влиянием Чехова. Н.А.Бердяев в связи с этим писал о Влсвоеобразной гносеологической утопииВ» Шестова: Влотрицании познавательной ценности обобщения, абстракции, синтеза и в конце концов всякой теории, всякой системы идей, обличении их как лжи и стремлении к какому-то новому познанию индивидуальной действительности, непосредственных переживаний, воспроизведению живого опытаВ». [xiv]

Как известно, ВлАпофеоз беспочвенностиВ» вообще родился из первоначальных набросков к книге о Тургеневе и Чехове. И его направленные против рационалистической картины мира фрагменты также можно счесть за своего рода художественную феноменологию. Таким образом, художественная феноменология Чехова и Шестова предопределила феноменологический тип прозы, преобладающий во всем творчестве Газданова.

Однако представляется возможным говорить не только о влиянии Чехова на феноменологическую линию в русской литературе XX века, но также и о предвосхищении Чеховым некоторых базовых идей философской феноменологии тАУ в первую очередь, разумеется, русской. На страницах настоящего издания Н.Е.Разумова справедливо пишет о преодолении у Чехова Влантропоцентрической позицииВ», а В.Б.Катаев тАУ об Влиронии самой жизниВ». [xv]
Действительно, человек у Чехова неспособен понять жизнь, потому что ищет в ней Влсмысл для себяВ», в то время как повествователь допускает постижение лишь жизни как таковой, Влжизни в себеВ», если так можно выразиться. Между тем, по словам современного исследователя, в самом общем виде феноменологический подход предусматривает Влполное духовное переживание, которое присутствует уже в актах интенции, в разнообразных видах тАЬсознания о чем-тотАЭВ», в основе его лежит Влживейший, интенсивнейший и непосредственнейший, происходящий в переживании контакт с самим миромтАЭВ». [xvi]
Поэтому-то открывающийся в ходе феноменологического созерцания смысл, как писал Г.Г.Шпет, предстает не как абстрактная форма, а как Влто, что внутренне присуще самому предмету, его интимноеВ». [xvii]

Помимо этого, феноменологический культ неповторимого своеобразия каждого явления, отрицающий реальное существование типов человеческой личности, развился, очевидно, из знаменитого чеховского отрицания типизации, лучше всего выраженного в словах все того же Николая Степановича: ВлМои товарищи, терапевты, когда учат лечить, советуют тАЬиндивидуализировать каждый отдельный случайтАЭВ» (7, 298). Феноменологическая эстетика также исходит из того, что законы прекрасного сугубо индивидуальны. Так, Н.Гартман утверждал: ВлСущность прекрасного в его неповторимости как особенной эстетической ценности лежит не в них (общих законах тАУ С.К.), а в особой закономерности е д и н и ч н о г о п р е дм е т аВ». [xviii]

Другой принцип, предвосхищающий реалистическую феноменологию, выражен у Чехова следующим образом: ВлПриемы олицетворения и лиризация парадоксальным образом сочетаются с эффектом реальности: говоря словами Белого, Чехов тАЬистончаеттАЭ реальность, вызывает ощущение присутствия иного смысла, то есть текстуализирует свой мир, но никогда не называет его значения. Изображенное становится не миром и не текстом или тем и другим одновременнотАжВ». [xix]
Однако и феномеологическая эстетика, идущая от философии Э.Гуссерля, от эстетических учений Н.Гартмана и Р.Ингардена, Г.Шпета и А.Лосева, исходит из положения о единстве субъекта и объекта в искусстве, утверждает Влаприорную структуру сознания в его слитности с бытиемВ».

А.Д.Степанов хорошо показал, что замечательной философской параллелью к творчеству Чехова являются работы Шестова: Влв чеховском творчестве он находит оба основных элемента своей философии: отвержение рационального и поиск чудесного, но только в эстетической сфере, через героевВ». [xx]
Представляется, что не худшей, а, может быть, даже и более близкой философской параллелью к творчеству Чехова является реалистическая феноменология, причем идущая не от Э.Гуссерля, а от М.Шелера, для которого возвращение к Влдающим себя самих вещамВ» было самым действенным способом истинного метафизического метода: ВлОно не предается беспредметным спекуляциям и конструированию систем, но благодаря исследованию данного и действительного полностью превращает метафизику в тАЬнаукутАЭ о самом бытии, к которой стремятся философы, начиная с АристотеляВ». [xxi]

Возможно, еще большую близость можно обнаружить между творчеством Чехова и русской философской феноменологией С.Л.Франка и Г.Г.Шпета, которые могли непосредственно сознательно или бессознательно ориентироваться на открытую писателем позицию. Ср., например, у Шпета в ВлЭстетических фрагментахВ»: ВлДанность предмета в этом смысле аналитически первее данности смысла, как ВлподразумеваниеВ», Влимение в видуВ» предмета первее понимания его содержанияВ». [xxii]
Или у Франка в ВлКрушении кумировВ»: ВлНет, пусть мы, нынешние люди, безнадежно слабы, грешны, бредем без пути и цели тАУ нравственным ВлидеализмомВ», служением отвлеченной ВлидееВ» нас больше соблазнить невозможно <тАж> У нас осталась лишь жажда жизни тАУ жизни полной, живой и глубокой, какие-то последние, глубочайшие требования и желания нашего духа, о которых мы не только не знаем, как их удовлетворить, но не знаем даже, как их выразитьВ». [xxiii]
Однако, разумеется, проработка этого вопроса требует иных, гораздо более детальных рамок, чем рамки настоящей статьи тАУ в частности, разумеется, и вопроса о том, какими художественными средствами чеховская феноменология воплощается в тексте.

Опубликовано: Образ Чехова и чеховской России в современном мире. Сборник статей. Отв. ред. В.Б.Катаев и С.А.Кибальник. СПб., 2010.

[i]
Франк С.Л. Этюды о Пушкине. Paris, 1987. С. 67.

[ii]
См. о нем: Кибальник С.А. Художественная философия Пушкина. СПб., 1998. С. 24-29.

[iii]
Франк С.Л. Этюды о Пушкине. С. 79, 68.

[iv]
Пушкин А.С. Полн. собр. соч. М.; Л., 1965. Т.11. С. 19.

[v]
Мальцев Ю. Иван Бунин, 1870-1953. [М.], 1994. С.302, 86, 93, 111.

[vi]
Колобаева Л. От временного к вечному. Феноменологический роман в русской литературе XX века // Вопросы литературы. 1998. Май тАУ июнь. С. 141.

[vii]
Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1970. Т. 11. С.311.

[viii]
Долженков П.Н. Чехов и позитивизм. Изд. 2-е, исправл. и доп. М., 2003. С. 173.

[ix]
Характерно, что и образы правдоискателей у Газданова тАУ например, учитель русского языка Василий Николаевич тАУ выписаны в стилистике Пети Трофимова: ВлВдруг выяснилось, что он был за границей, долго жил в Швейцарии, Англии, Франции, хорошо знал иностранные языки, и ко всему, что он видел там, он отнесся со вниманием: он все искал свою истину тАУ везде, где только ни был. Я часто потом думал: найдет ли он еетАжВ» (Гайто Газданов. Собр. соч.: В 3 т. СПб., 1999. Т. I. C. 106. Далее ссылки на это издание: М., 1999. Т. I тАУ III тАУ в тексте с указанием номера тома римской цифрой и номера страницы арабской). Ср. вопрос Лопахина: ВлДойдешь?В» - и Петин ответ: ВлДойду. Пауза. Дойду, или укажу другим путь, как дойтиВ» (12-13, 244) и газдановскую ремарку: ВлИ мне казалось, что даже если бы ему почудилось, что он ее нашел, он, наверное, поспешил бы отречься от нее тАУ и снова искать; и, может быть, его истина не носила в себе наивной мысли о возможности обретения того, чем мы никогда не обладали; и уж, наверное, она не заключалась в мечте о спокойствии и тишинеВ» (I, 106).

[x]
ВлтАжВ смысле полнейшей безотрадности, полнейшего отсутствия надежд и иллюзий тАУ с Чеховым, мне кажется, нельзя сравнить никого. тАУ полагал Газданов. тАУ Он как бы говорит: вот каков мир, в котором мы живем <тАж> Исправить ничего нельзя. Мир таков, потому что такова человеческая природаВ». Ниже Газданов прямо ссылается на известную статью Шестова ВлТворчество из ничегоВ»: ВлЛев Шестов, кажется, сказал, что все, к чему прикасается Чехов, увядает, и в этих словах есть что-то чрезвычайно глубокое и правильноеВ» (Гайто Газданов. О Чехове // Вопросы литературы. 1993. Вып. 3. С. 313). Ср. у Шестова: ВлИскусство, наука, любовь, вдохновение, идеалы, будущее тАФ переберите все слова, которыми современное и прошлое человечество утешало или развлекало себя тАФ стоит Чехову к ним прикоснуться, и они мгновенно блекнут, вянут и умирают. <тАж> В руках Чехова все умиралоВ» (Лев Шестов. Творчество из ничего // Начала и концы. Сборник статей. СПб., 1998. С. 5, 6).

[xi]
Это также недвусмысленно выражено в статье Газданова ВлО молодой эмигрантской литературеВ»: ВлСтрашные события, которых нынешние литературные поколения были свидетелями, тАУ пишет он, тАУ разрушили все те гармонические схемы, которые были так важны, все эти ВлмировоззренияВ», ВлмиросозерцанияВ», ВлмироощущенияВ» и нанесли им непоправимый удар. И то, в чем были уверены предыдущие поколения и, что не могло вызывать никаких сомнений, тАУ сметено как будто бы окончательноВ» (Цит. по: Вопросы литературы. 1993. Вып. 3. С. 319. Впервые: Современные записки. 1939. Т.60).

[xii]
Шестов Л. Апофеоз беспочвенности. Опыт адогматического мышления. Paris, 1971. С. 27, 8, 109, 150-151, 179-180. Отражение ранних работ Шестова уже в раннем творчестве Газданова тем более вероятно, что писатель еще в юном возрасте познакомился с философской классикой, которая осталась в домашней библиотеке от его отца. См.: Орлова О. Газданов. М., 2003. С. 23.

[xiii]
Помимо отдельных работ Шестова, о которых идет речь выше, это в особенности касается его книги ВлВласть ключейВ» (впервые: Берлин, 1923), в которой намечены некоторые идеи, развитые в ВлНа весах ИоваВ». См., например: Шестов Л. Соч.: В 2 т. М., 1993. Т. 1. С. 93, 148, 153, 263. Следует иметь в виду также и то, что основной пафос философии Шестова, сложившийся в начале 1900-х годов, одухотворяет все его книги, начиная с ВлДостоевского и НитшеВ» (впервые: СПб., 1903).

[xiv]
Бердяев Н.А. Трагедия и обыденность // Бердяев Н.А. Философия творчества, культуры и искусства. М., 1994. Т. 2. С. 222.

[xv] См. стр. 00 и 000 настоящего издания.

[xvi] Шелер М. Избранные произведения. М., 1994. С. 203, 199.

[xvii] Шпет Г. Явление и смысл. Феноменология как основная наука и ее проблемы. М., 1914. С. 154.

[xviii]
Гартман Н. Эстетика. М., 1911. С. 211.

[xix]
Степанов А.Д. Антон Чехов как зеркало русской критики // Чехов: pro et contra. Творчество А.П.Чехова в русской мысли конца XIX тАУ начала XX в. (1887 тАУ 1914). СПб., 2002. С. 1007.

[xx]
Там же. С. 1003.

[xxi]
Зайферт Й. Введение // Антология реалистической феноменологии. М., 2006. С. 50.

[xxii]
Шпет Г. Г. Соч. М., 1989. С. 461.

[xxiii]
Франк С.Л. Соч. М., 1990. С. 161. В свою очередь русская феноменология оказала особое влияние на становление и развитие в России академической науки о литературе, в частности, школы Пушкинского Дома. См. об этом: Кибальник С.А. А.М.Панченко и петербургская школа Влфеноменологии культурыВ» // А.М.Панченко и русская культура. Исследования и материалы. СПб., 2008. С. 307-329.

Вместе с этим смотрят:

"Christmas stories" by Charles Dickens

"РЖзборник Святослава 1073 року" як лiтературний пам'ятник доби Киiвськоi Русi

"РЖсторiя русiв" - яскравий твiр бароковоi лiтератури

"Бедный человек" в произведениях М. Зощенко 20-30-х гг.

"Вальдшнепи" Миколи Хвильового. Проблеми iнтерпретацii й iнтертекстуального прочитання