Проблема творческой личности в эссе И.Бунина ВлО ЧеховеВ»

Ничипоров И. Б.

Отправной точкой постижения личности Чехова в посвященном ему произведении[i] служит осмысление истоков формирования писательской индивидуальности, состоящих в тесном переплетении факторов мистических, наследственных (Влвосточная наследственностьВ») и социально-психологических, связанных с влиянием атмосферы уездного города, с Влсидением в лавкеВ»[ii], которое Влдало ему раннее знание людейВ», способствовало развитию природных Влвосприимчивости и наблюдательностиВ». От этих предварительных индивидуальных свойств, обогащенных впоследствии Влзнанием медициныВ», протягиваются нити к пониманию скрытой парадоксальности еще ранних литературных опытов Чехова 1880-х гг., которые Влпоражают житейским опытомВ» и где ВлизумляеттАж знание жизни, глубокое проникновение в человеческую душу в такие еще молодые годыВ»: ВлМеня поражает, как он моложе тридцати лет мог написать ВлСкучную историюВ», ВлКнягинюВ», ВлНа путиВ», ВлХолодную кровьВ», ВлТинуВ», ВлХористкуВ», ВлТифВ»тАжВ».

Значимой для понимания творческой личности выступает у Бунина категория пути художника в литературу, что типологически перекликается со знаменитыми цветаевскими интуициями в эссе ВлПоэты с историей и поэты без историиВ» (1933). Уникальность чеховского ВлслучаяВ» таится, по Бунину, в диалектическом взаимодействии спонтанности, изначальной непреднамеренности прихода в большую литературу тАУ и этики неустанного личностного и художнического самовоспитания. С одной стороны, ВлЧехов тАУ редкий писатель, который начинал, не думая, что он будет не только большим писателем, а даже просто писателемВ», а с другой тАУ приводимые в эссе фрагменты его писем 80-х гг. свидетельствуют о Влбеспрерывном дневном и ночном труде, вечном чтении, штудировке, волеВ». Последнее качество в общем контексте бунинских оценок роднит Чехова с Толстым, о чьей особой Влсклонности к умствованиюВ», продиктованной стремлением одолеть Влвосемьдесят тысяч верст вокруг самого себяВ»[iii], подробно говорится в ВлОсвобождении ТолстогоВ».

Ключевыми средствами проникновения в тайну творческой индивидуальности главного героя эссе становятся лейтмотивные психологические, портретные, речевые характеристики, пропитанные опытом напряженного авторского самоосмысления и выводящие к широким обобщениям о литературе и искусстве не только в историческом, но и онтологическом масштабе.

Основание художественной концепции о Чехове как личности и писателе образует в эссе авторское прозрение глубинной органичности его творческой натуры, ярким проявлением которой стало антиномичное сочетание и взаимопроникновение внешней ВлсдержанностиВ» и затаенной страстности, Влжажды радости, хотя бы самой простой, самой обыденнойВ». Уяснение природы чеховской сдержанности оказывается важнейшим в произведении. Это качество просматривается здесь в характере его общения Влс людьми, самыми близкими емуВ», тоне писем, в осознанной творческой установке садиться писать, Влкогда чувствуешь себя холодным, как ледВ». В этой диалектике Влособой холодностиВ» и Влдушевной чуткости и силы восприимчивостиВ» заключена, по убеждению Бунина, сердцевина всего мироощущения и мышления Чехова, вследствие чего Влеще не скоро разгадают во всей полноте его тонкую и целомудренную поэзию, его силу и нежностьВ». В личностном плане эта сдержанность трактуется в качестве мощного противовеса всему неестественному, погрешающему против разумного чувства меры, столь значимого и для самого автора. Именно поэтому сдержанность как способ противостояния внешней и внутренней неправде Влсвидетельствует о редкой силе его натурыВ», соотносится в общей системе психологических характеристик с любовью только к Влискреннему, органическомуВ», с Влжаждой наивысшей простотыВ». В плане же творческом тАУ это выражение Влчувства личной свободыВ», того самостояния в искусстве, которое позволяет Влне склониться ни перед чьим влияниемВ», что отчетливо иллюстрируется, к примеру, интонациями чеховского иронического замечания о том, как в критике его Влдопекали Влтургеневскими нотами»». В этом смысле индивидуальное качество душевного склада Чехова рассматривается в произведении расширительно, как необходимое свидетельство подлинного искусства, суть которого постигается не в логически увязанных между собой построениях, но в глубинах антиномичного мирочувствия художника.

Лейтмотивный характер имеют в эссе и портретные зарисовки. Единичные проницательные штрихи, запечатлевающие лицо Влумное и очень спокойноеВ», человека Влочень стройного и очень легкого в движенияхВ», который позднее под действием недуга Влпохудел, потемнел в лицеВ», но сохранил Влизящество много пережившего человекаВ»; частные наблюдения, выполняющие функцию своеобразных ВлремарокВ» к эпизодам непосредственного общения (ВлПомню его молчание, покашливание, прикрывание глаз, думу на лице, спокойную и печальную, почти важнуюВ»), тАУ постепенно переходят в развернутые динамичные портреты. Посредством знаменитой бунинской Влвнешней изобразительностиВ» емко вырисовывается то, как Влу Чехова каждый год менялось лицоВ», просматривается потаенная эволюция внутреннего мира героя от Чехова-гимназиста, студента до Чехова Влв начале двадцатого векаВ». Подобно тому, как многие чеховские произведения именуют рассказами Влроманного типаВ», бунинский портрет через отрывистые ВлмазкиВ» стремится охватить ВлроманнуюВ» многоплановость и полноту судьбы художника:

ВлВ 79 году по окончании гимназии: волосы на прямой ряд, длинная верхняя губа с сосочком.

В 84 году: мордастый, независимый; снят с братом Николаем, настоящим монголом.

В ту же приблизительно пору портрет, писанный братом: губастый, башкирский малый.

В 90 году: красивость, смелость умного живого взгляда, но усы в стрелку.

В 92 году: типичный земский доктор.

В 97 году: в каскетке, в пенсне. Смотрит холодно в упор.

А потом: какое стало тонкое лицо!В».

Чрезвычайно выразительно воссозданы в эссе фрагменты непосредственного общения с Чеховым, где на первый план выдвигаются речевая характеристика, приемы ВлжестовогоВ» психологизма. Это и его восхищенные слова о красоте южной ночи, прозвучавшие Влс необычной даже для него мягкостью и какой-то грустной радостьюВ», и чеховский смех, обнаруживавший то, насколько он Вллюбил шутить, выдумывать разные разности, нелепые прозвищаВ», причем парадоксальным образом Влтам, где находился больной Чехов, царили шутки, смех и даже шалостьВ». Такое искрометное чувство юмора, по наблюдениям автора, было полностью свободно от проявлений какого бы то ни было самолюбования, желания Влнаслаждаться своим удачно сказанным словомВ».

В композиционном плане монтаж отдельных реплик Чехова, бесед автора с ним обуславливает поэтику фрагментарности эссеистского текста, за которой кроется стремление не передать целостное и полностью сформировавшееся мировоззрение художника, но постичь антиномизм как коренное свойство его мышления, а потому столь часто связующими звеньями между различными чеховскими высказываниями служат проницательные, парадоксально заостренные авторские комментарии: ВлОднажды он сказал (по своему обыкновению, внезапно)В»; ВлОн, например, не раз спрашивал меня (каждый раз забывая, что уже говорил это, и каждый раз смеясь от всей души)В»; ВлИногда говорилтАж а иногда говорил совсем другоеВ». В этих и иных пояснениях заключен скрытый лиризм произведения, который лишь в редких случаях эксплицируется в прямых авторских признаниях. Так, ВлобъективнаяВ» фиксация творческой общности, обусловленная тем, что Влвыдумывание художественных подробностей и сближало нас, может быть, больше всегоВ», неожиданно ВлперекрываетсяВ» в одном из завершающих фрагментов произведения взволнованным звучанием лирического голоса: ВлОн мог два-три дня подряд повторять с восхищением удачную художественную черту, и уже по одному этому не забуду я его никогда, всегда буду чувствовать боль, что его нетВ».

Смысловым центром эпизодов личного общения автора и героя выступают беседы и высказывания на литературно-эстетические темы. Сквозными становятся интуиции Чехова о нелегком, но необходимом для творческой личности движении к тому, чтобы в себе Влвыработать зоркого, неугомонного наблюдателяВ» и в значительной мере через это прочувствовать само писательство как неустанное трудничество (Влне покладая руктАж всю жизньВ»). В отношении Чехова к литературе Бунина привлекает парадоксальное взаимопроникновение искреннего благоговения перед гениальностью словесного мастерства тАУ и здорового скептицизма, юмора, которые избавляют художника от чрезмерной экзальтации. На почтительное преклонение перед Толстым, перед мощью его художнического зрения (ВлВедь подумайте, ведь это он написал, что Анна сама чувствовала, видела, как у нее блестят глаза в темнотеВ»), на восхищенные оценки Мопассана, Флобера, лермонтовской ВлТаманиВ» накладываются резко иронические отзывы о проторенных путях формирования литературных репутаций: ВлВсе время так: Короленко и Чехов, Потапенко и Чехов, Горький и ЧеховВ».

Автор и герой эссе сходятся в своем бережном отношении к классическому Слову, а потому столь настойчиво Бунин возвращается к проявлениям чеховского неприятия Влтак называемых поэтических красот, неосторожного обращения со словомВ», его готовности нещадно Влбраковать в литературе все нарочитое, искусно скомпонованноеВ», к его особой ВлскупостиВ» на слова в обычной речи, проистекающей от принципиальной несклонности к модернистскому сращению жизни и творчества: ВлПисателя в его речи не чувствовалось, сравнения, эпитеты он употреблял редко, а если и употреблял, то чаще всего обыденные, и никогда не щеголял ими, никогда не наслаждался своим удачно сказанным словомВ». Симптоматично, что если у Чехова такая повышенная требовательность к слову вела к крайне взыскательному отношению прежде всего к поэзии (Влтак редко удовлетворялся он стихамиВ»), то у Бунина недоверие к любым формам игрового начала в искусстве выразилось в настороженном восприятии драматургии в целом и чеховского театра в частности.

Осмысление эстетической позиции Чехова несет в бунинском эссе и отголоски его давней полемики с модернистами, с чрезмерным экспериментаторством представителей Влнового искусстваВ», со сложившимися в этой среде штампами о Чехове как Влхмуром писателеВ», Влнормальном провинциальном доктореВ» и пр. Однако объективная картина выглядит здесь сложнее, ибо степень полярности Чехова и художественных исканий Серебряного века автор все же изрядно абсолютизирует. Ведь в приводимых им чеховских суждениях о том, что литература есть Влпрежде всего искусство, бескорыстное и свободноеВ», о нежелательности для художника Влговорить языком проповедникаВ» есть немало созвучного импульсам модернизма. Более того, в устремлениях Чехова как писателя Бунин подчеркивает ориентацию на смелый эксперимент, решительное обновление жанрового мышления и повествовательных форм тАУ в том, как он Влпробил дорогу к маленькому рассказуВ», как, усвоив уроки своей прежней журнальной работы, добивался преодоления литературных условностей: ВлПо-моему, написав рассказ, следует вычеркивать его начало и конец. Тут мы, беллетристы, больше всего времВ». Примечательно, что и для автора эссе, при всей его самобытности, эти чеховские взгляды оказываются весьма актуальными не только в поэтической практике (ВлМеня научили краткости стихиВ»), но и в движении к максимальной плотности образной ткани рассказа, в свое время оцененной Чеховым как яркое проявление ВлнеклассичностиВ»: ВлВлПисал ли я Вам насчет ВлСосенВ»? тАУ это очень ново, очень свежо и очень хорошо, только слишком компактно, вроде сгущенного бульонатАж»». Очевидно, что в бунинском эссе, посредством характерного для данного жанра поиска и узнавания себя в ВлдругомВ»[iv], осуществляется авторская самоидентификация в отношении как классической традиции, так и новейших черт художественного сознания.

Сферой взаимодействия внутренних миров героя и автора становятся в произведении и онтологические интуиции. Чуждый отвлеченному, теоретизирующему философствованию, отталкивавшему его в символизме, Бунин искусно ВлвстраиваетВ» чеховские прозрения в ВлинтерьерВ» бытовых подробностей непосредственного общения. Сокровенный вопрос ВлЧто думал он о смерти?В» получает здесь антиномичное разрешение, в силу того что антиномизм выступает у Бунина модусом осмысления не только литературных, но и бытийных проблем: ВлМного раз старательно-твердо говорил, что бессмертие, жизнь после смерти в какой бы то ни было форме тАУ сущий вздортАж Но потом несколько раз еще тверже говорил противоположное: эссе посредством характерного для данного жанра поиска и узнавания себя в " актуальными и в поэтичес тАУ Ни в коем случае не можем мы исчезнуть после смерти. Бессмертие тАУ факт. Вот погодите, я докажу вам этотАжВ». С этими Влмечтами вслухВ» образно ассоциируется художественно прорисованная сцена, когда автор узнает из газеты о смерти Чехова. Поэтическая сила этого эпизода тАУ в передаче рационально непостижимого соприкосновения многоцветия и красоты Влживой жизниВ» земного природного бытия с внезапным напоминанием о смертности, конечности всего телесного: ВлБыл жаркий и сонный степной день, с тусклым блеском неба, с горячим южным ветром. Я развернул газету, сидя на пороге кузнецовой избы, тАУ и вдруг точно ледяная бритва полоснула по сердцуВ».

Таким образом, художественная структура книги Бунина ВлО ЧеховеВ» представляется насквозь лиричной: именно авторская личность, осмысляющая себя в соотнесенности с культурным хронотопом прошлого и настоящего, выступает содержательным центром эссе. Вместе с тем подобная субъективация изображения не уводит от разностороннего художественного и одновременно строго аналитического познания как личности Чехова, так и общих вопросов психологии творчества. Наиболее значимыми из них стали размышления о факторах формирования писательской личности, о пути художника в литературу, о взаимопроникновении ВлхолодностиВ» и ВлчуткостиВ» в его мироощущении, отношении к слову, о его глубинном самоопределении в отношении коренных бытийных антиномий. С этой точки зрения, эссеистские произведения Бунина о Толстом и Чехове типологически соотносятся с исследованием А.Белого о Гоголе[v], поздними статьями М.Цветаевой о поэтах[vi], с обращенной к проблеме творчества эссеистикой И.Бродского[vii]

[i] Ничипоров И.Б. ВлПоэзия темна, в словах невыразиматАжВ». Творчество И.А.Бунина и модернизм. М., 2003. С.162 тАУ 231.

[ii] Бунин И.А. О Чехове // Бунин И.А. Собрание сочинений: В 6 т. Т.6. М., 1996. С.147. Далее текст произведения цитируется по данному изд.

[iii] Бунин И.А. Освобождение Толстого // Бунин И.А. Там же. С.103.

[iv] Эпштейн М.Н. На перекрестке образа и понятия (эссеизм в культуре Нового времени) // Эпштейн М.Н. Парадоксы новизны. М., 1988. С.336.

[v] Ничипоров И.Б. Вопросы психологии творчества в книге Андрея Белого ВлМастерство ГоголяВ» // Малоизвестные страницы и новые концепции истории русской литературы ХХ века: Материалы III Междунар. науч. конф. Вып. 4. М., 2008. С.32 тАУ 36.

[vi] Ничипоров И.Б. Миф об Андрее Белом в художественном сознании М.Цветаевой // Кафедральные записки: Вопросы новой и новейшей русской литературы. М., МГУ, 2002. С.87 тАУ 96; Он же. Пути создания образа поэта в ВлСлове о БальмонтеВ» М.Цветаевой // Константин Бальмонт, Марина Цветаева и художественные искания ХХ века: Межвуз. сб. науч. тр. Иваново, 2006. Вып.7. С.211 тАУ 218.

[vii] Ничипоров И.Б. Механизмы порождения художественного текста в представлении И.Бродского // PRO=ЗА 3. Предмет: Материалы к обсуждению. Смоленск, 2005. С.168 тАУ 170; Он же. О духе и стиле эссеистской прозы И.Бродского о М.Цветаевой // Эйхенбаумовские чтения тАУ 5: Материалы Междунар. конф. Вып.5. Ч.II: Художественный текст: история, теория, поэтика. Воронеж, 2004. С.123 тАУ 128.

Вместе с этим смотрят:

"Christmas stories" by Charles Dickens

"РЖзборник Святослава 1073 року" як лiтературний пам'ятник доби Киiвськоi Русi

"РЖсторiя русiв" - яскравий твiр бароковоi лiтератури

"Бедный человек" в произведениях М. Зощенко 20-30-х гг.

"Вальдшнепи" Миколи Хвильового. Проблеми iнтерпретацii й iнтертекстуального прочитання